Сквозь призму времени события часто воспринимаются иначе, чем в момент, когда они происходили. Особенно это относится к войнам, когда по воле одного человека зачастую меняется ход истории. Причины его поступков обычно известны лишь узкому кругу лиц, как правило остающихся в тени и имеющих все основания хранить молчание. Правда выплывает на свет намного позже… а бывает, что и никогда.

Когда же правда становится известной, нередко оказывается, что она «причудливее любого вымысла». Вряд ли что-то может показаться более необычным, чем обстоятельства, в конечном счете приведшие к событиям 1940 года. Франция была завоевана в результате наступления, в успех которого не верил никто из высших командиров. Оно оказалось удачным благодаря происшедшему в последний момент изменению планов немцев. Еще более странным представляется то, как британская армия ускользнула из ловушки, а Великобритания избежала оккупации. Причем в этом вопросе правда противоречит общепринятому изображению ситуации. В то время она показалась бы одинаково невероятной и англичанам, и приспешникам Гитлера в Германии. В Нюрнберге тоже не прозвучало ничего, похожего на правду. Основные факты были известны узкому кругу высшего военного командования Германии, но ключ к их пониманию знали лишь несколько человек, присутствовавших на одном из совещаний в штабе Рундштедта, когда Гитлер изложил ход своих мыслей.

Спасение британской армии из Франции нередко называют «чудом Дюнкерка». Ведь немецкие танковые части достигли берега Английского канала, когда англичане все еще находились во Фландрии. Они уже были отрезаны от своих баз, так же как и от основных сил французской армии, отрезать от моря их в этот момент было совсем не сложно. Те, кому удалось спастись, впоследствии часто удивлялись своему удивительному везению.

Дело в том, что, когда англичан, казалось, уже ничто не могло спасти, им помогло вмешательство Гитлера. Неожиданный приказ, переданный им по телефону, остановил танковые части, когда они уже находились на подходе к Дюнкерку. Выполняя указание фюрера, войска задержались и позволили англичанам добраться до порта и ускользнуть из практически уже захлопнувшейся ловушки. Рундштедт, а также другие генералы, непосредственно участвовавшие в событиях, изложили мне свои точки зрения на этот ошеломляющий приказ и его последствия.

Британской армии удалось спастись из Франции, однако она была не в состоянии защищать свою страну. Техника и оружие были брошены, а склады на родине – пусты. В течение следующих месяцев остатки почти безоружной британской армии находились перед лицом многочисленной и отлично вооруженной немецкой армии, только что покорившей Францию. Их разделяла только узкая полоска воды. И тем не менее вторжения не последовало.

В то время мы верили, что страну спас отпор, который она сумела дать люфтваффе в сражении над Британией. Но это лишь часть объяснения, причем далеко не главная. Основная причина заключается в том, что Гитлер не хотел покорять Англию. Он совершенно не интересовался подготовкой вторжения, ничего не предпринимал, чтобы ее ускорить, а воспользовавшись первым подходящим моментом, и вовсе свернул ее.

Прежде чем рассказать подробнее об этих судьбоносных решениях, следует отметить следующее. Действительный характер предшествующих событий ничуть не менее удивителен, чем их кульминация. Гитлер спас Англию, а Франция была покорена вопреки его генералам.

Когда Франция оказалась под немецким каблуком, солдаты армии-победительницы были бы крайне удивлены, узнав, что их командиры не верили в возможность победы и что она была достигнута в результате плана, который сомневающиеся генералы были вынуждены выполнять только благодаря закулисным интригам. Более того, большинство солдат были бы потрясены, узнав, что шестью месяцами ранее они едва не получили приказ идти на Берлин, а вовсе не на Париж. Тем не менее именно таковы были факты, скрытые под праздничным фасадом.

Покорение Запада, которому, как нам сейчас кажется, нельзя было противостоять, на самом деле произошло в обстановке сомнений и страха. Предшествующий период был назван американцами «странной войной» в насмешку над инертностью союзников. Вряд ли это было справедливо, поскольку союзникам в то время для активных действий очень не хватало техники и оружия. Но «странные» моменты были и у немцев.

После покорения Польши и раздела военных трофеев с Россией Гитлер сделал шаг в сторону мира с западными странами. Получив отпор, он начал испытывать страх перед тем, что затеял, и перед своим временным союзником. Он придерживался мнения, что затяжная война на истощение с Британией и Францией быстро исчерпает ограниченные ресурсы Германии и оставит ее беззащитной перед роковой атакой русских. «Никакой договор не сможет обеспечить длительный нейтралитет России», – часто повторял он своим генералам. Именно страх и стремление к миру на западе погнали его в наступление на Францию. Он надеялся, что, когда Франция будет покорена, с англичанами будет проще найти общий язык. Он считал, что время работает против него.

Гитлер не рискнул начать затяжную игру в ожидании того, что французы устанут от войны. Он верил, что в тот момент обладал достаточной силой и средствами, чтобы разбить Францию. «В определенных видах оружия, причем его решающих видах, Германия обладает непререкаемым превосходством». Гитлер инстинктивно чувствовал, что должен нанести удар чем быстрее, тем лучше, иначе будет уже слишком поздно. «Наступление должно начаться, если это окажется возможным, этой осенью».

Расчеты Гитлера и настоящие инструкции были изложены в меморандуме, увидевшем свет 9 октября 1939 года. Он выполнил мастерский анализ военных факторов сложившейся ситуации, однако упустил немаловажный политический фактор – «бульдожью хватку» потревоженных англичан.

Генералы разделяли опасения Гитлера перед затяжным конфликтом, но не понимали, на чем основана его уверенность в немедленной победе. Они не считали немецкую армию достаточно сильной, чтобы разбить Францию.

Все представители военной верхушки, с которыми я имел беседы, включая Рундштедта и его основного стратега Блюментрита, признавали, что испытывали серьезнейшие опасения перед началом наступления на западе. Блюментрит по этому поводу сказал: «Только Гитлер верил в возможность решающей победы».

Генерал Зиверт, с 1939-го по 1941 год бывший личным помощником Браухича, сказал, что до польской кампании план наступления на запад даже не рассматривался, а вскоре после нее Браухич был изрядно встревожен, получив приказ Гитлера этот план разработать. «Фельдмаршал фон Браухич стоял насмерть против этого плана. Все документы, касающиеся этого плана, имеются в архивах. Когда они будут доступны, всем станет очевидно, что он настоятельно советовал фюреру отказаться от наступления на запад. Он даже попросил фюрера о личной встрече, в процессе которой постарался убедить его в пагубности этой попытки. Когда же стало ясно, что фюрер не намерен менять свою точку зрения, Браухич начал подумывать об отставке. Я спросил, чем мотивировались возражения. Зиверт ответил: «Фельдмаршал фон Браухич не считал немецкие вооруженные силы достаточно сильными, чтобы завоевать Францию, и утверждал, что если немцы покорят Францию, то тем самым вовлекут в войну и Великобританию. Такой вариант развития событий фюрер в расчет не принимал. Однако фельдмаршал продолжал настаивать: «Мы уже имели дело с англичанами в последней войне и знаем, что они собой представляют».

Столкнувшись с противодействием армейской верхушки, Гитлер 23 ноября собрал в Берлине совещание, намереваясь переубедить генералов. Я имею подробный рассказ о нем генерала Рёрихта, в то время бывшего руководителем одного из отделов Генерального штаба, в функции которого входил сбор материалов и обобщение уроков кампании 1940 года. Рёрихт сказал: «В течение двух часов фюрер пространно излагал свои взгляды на ситуацию, стараясь заставить генералов поверить, что наступление на западе было жизненной необходимостью. Фельдмаршал фон Браухич решительно выступил против, чем навлек на себя гнев фюрера. Генерал Гальдер тоже сомневался в целесообразности этого мероприятия. Они оба заявляли, что немецкая армия недостаточно сильна, – только это соображение имело шанс поколебать решимость фюрера. Тем не менее последний заявил, что его мнение является решающим. После этого совещания были созданы новые подразделения, имевшие цель укрепить армию. Вот как фюрер считался с инакомыслящими».

В обращении Гитлера к генералитету он высказал свою озабоченность растущей угрозой со стороны России, а значит, и жизненной необходимостью иметь «развязанные руки» на западе. Но союзники отказываются рассматривать его мирные предложения и прячутся вне пределов досягаемости за стенами своих укреплений, оставляя за собой право перепрыгнуть их, если захотят. Как долго сможет Германия терпеть такую неопределенность? И зачем? В настоящий момент она обладает несомненным преимуществом. А через шесть месяцев ситуация вполне может радикально измениться.

«Время работает на наших противников». Но и на западе не все было благополучно. «У нас есть ахиллесова пята – Рур. Если Британия и Франция прорвутся через Бельгию и Голландию в Рур, мы окажемся в величайшей опасности. Сопротивление Германии будет парализовано». Угрозу следует устранить, нанеся упреждающий удар.

Но даже Гитлер в то время не демонстрировал абсолютной убежденности в успехе. О предстоящем наступлении он говорил как об «авантюре», а также о существовании выбора «между победой и уничтожением». Более того, свой пламенный призыв он завершил на мрачной, пророческой ноте: «Мне предстоит или выстоять, или пасть в борьбе. Я не смогу пережить поражения моего народа».

Копия этого обращения была найдена в архивах верховного командования после падения Германии и предъявлена в Нюрнберге. Но на процессе ничего не говорилось об оппозиции Гитлеру во время обсуждения, которое могло оборвать карьеру фюрера в первую же военную осень.

Дело в том, что генералы, ведомые самыми дурными предчувствиями, были готовы рассматривать крайние меры. Рёрихт рассказывал: «В командовании сухопутными силами всерьез дискутировался вопрос, поставленный Браухичем и Гальдером, о том, что, если фюрер не согласится на проведение более умеренной внешней политики и будет настаивать на реализации своего плана, который втянет Германию в борьбу против Франции и Великобритании, придется отдать приказ войскам на западе повернуть обратно, идти на Берлин и сбросить фюрера и нацистский режим.

Но единственный человек, без которого этот контрплан не мог стать успешным, наотрез отказался от сотрудничества. Речь идет о генерале Фромме, главнокомандующем армией резерва Германии. Он считал, что, даже если войска получат приказ выступить против режима, они не подчинятся, поскольку слишком доверяют Гитлеру. В этом он был совершенно прав. Его отказ сотрудничать был вызван вовсе не большой привязанностью к Гитлеру. Его отношение к режиму было не менее отрицательным, чем у остальных. Поэтому в конце концов он тоже стал жертвой Гитлера, но продержался дольше других – до марта 1945 года».

Далее Рёрихт сказал: «Даже если не принимать во внимание сомнения Фромма, думаю, что план все равно бы провалился. Люфтваффе, демонстративно пронацистская организация, легко могло подавить любое выступление армии, поскольку имело в своем составе зенитную артиллерию. Передача Герингу и люфтваффе ответственности за противовоздушную оборону стала серьезным шагом в деле ослабления позиций армии».

Соображения Фромма по поводу реакции войска, вероятнее всего, были правильными. Это признавали и генералы, в то время крайне недовольные его отказом сотрудничать. С этим должны согласиться и мы, зная, как тяжело люди отказывались от веры в Гитлера даже в последние дни перед падением Германии, когда бои шли уже в Берлине. Но даже если бы в 1939 году заговор и не привел бы к свержению Гитлера, все равно попытаться стоило. Такая попытка потрясла бы Германию настолько, что наверняка свела бы на нет планы Гитлера покорить Францию. В этом случае европейцы избежали бы невзгод, обрушившихся на них в результате этого иллюзорного триумфа. Да и на долю немцев не выпало бы столько испытаний, сколько им довелось пережить после затяжной войны, сопровождающейся разрушительными бомбежками.

Хотя заговор генералов стал мертворожденным ребенком, Гитлер не преуспел в своем стремлении начать наступление в 1939 году. Рундштедт по этому поводу сказал: «Больше всего ему помешала погода. Задержки продолжались в течение всей зимы».

Блюментрит сообщил, что в период между ноябрем и апрелем в войсках одиннадцать раз объявлялась сорокавосьмичасовая готовность. «Всякий раз приказы отменяли до истечения положенного времени. Эти постоянные отмены заставили нас думать, что Гитлер элементарно блефует и использует угрозу нападения в качестве средства подтолкнуть союзников рассмотреть его мирные предложения». Однако, когда в мае поступил двенадцатый по счету приказ, роковые события все-таки начались.

Первоначальный план, разработанный Генеральным штабом под руководством Гальдера, был в основном аналогичен плану 1914 года, но имел не столь далеко идущие цели. Основные силы должны были сосредоточиться на правом крыле. Группа армий «Б» под командованием Бока должна была наступать по территории Бельгии, а группе армий «А» под командованием Рундштедта, расположенной в центре перед Арденнами, предстояло сыграть второстепенную роль. Группа армий «Ц» под командованием Лееба, находящаяся слева, проводила ложный маневр против французских армий на линии Мажино. В распоряжении Бока были 18, 6 и 4-я армии (в таком порядке они располагались слева направо). Рундштедт командовал 12-й и 16-й армиями, Лееб – 1-й и 7-й армиями. Представляется важным тот факт, что основные танковые силы были сосредоточены у Бока для нанесения главного удара. У Рундштедта, имевшего задачу продвинуться до Мааса и тем самым прикрыть левый фланг армий Бока, танков не было.

В январе армии Рундштедта были усилены одним танковым корпусом, и доля их участия в выполнении общего плана несколько возросла. Теперь его армиям предстояло перейти Маас и создать за ним широкий плацдарм, лучше прикрывая фланг армий Бока. Однако это изменение не было значительным – основной удар все еще предусматривался на правом крыле.

Сейчас не приходится сомневаться, что если бы этот план был претворен в жизнь, то не имел бы решающего значения. На направлении главного удара немецких армий были сосредоточены лучшие французские части, а также британская армия. Наступление немцев встретило бы упорное сопротивление. Даже если бы немцам удалось прорвать фронт в Бельгии, войска союзников просто отошли бы на хорошо укрепленные позиции в Северной Франции, тем самым оказавшись ближе к базам.

История о том, как менялся план немецкого наступления, представляется чрезвычайно удивительной. Мне удалось отследить ее постепенно и далеко не сразу. С самого начала немецкие генералы охотно делились со мной сведениями о военных операциях – профессиональная объективность была характерной чертой этих людей. Как оказалось, многие из них читали мои военные труды, вероятно, поэтому они охотно обменивались со мной мнениями по тем или иным вопросам. Они достаточно откровенно высказывали свое мнение о нацистских лидерах, к которым относились крайне отрицательно. В отношении Гитлера они поначалу проявляли сдержанность. Было очевидно, что одни все еще находились под влиянием этой гипнотической личности, другие его боялись, поэтому даже воздерживались от упоминания его имени. И только когда генералы убедились, что Гитлер мертв, они стали говорить более свободно и даже критиковать его действия. Особенно критичным был Рундштедт. Однако они все еще стремились, и это было совершенно естественно, по возможности скрыть разногласия в своих собственных рядах. Поэтому прошло довольно много времени, прежде чем я узнал правду о блестящем ударе, сокрушившем Францию.

Новый план был задуман генералом фон Манштейном, который в то время был начальником штаба у Рундштедта. Он считал, что существующий план слишком очевиден и является повторением прошлого – поэтому чего-то подобного ожидает верховное командование союзников.

Если союзники введут войска в Бельгию, последует столкновение лоб в лоб, которое не может принести решающих результатов. К тому же придется иметь дело с британской армией, которую Манштейн считал более сильным противником, чем французская. Более того, немецким танковым силам, от которых по большей части зависит успех операции, предстояло двигаться по территории Бельгии, которая, хотя и является равнинной, изобилует бесчисленными реками и каналами. Это препятствие нельзя сбрасывать со счетов, поскольку слишком многое зависит от скорости.

Итак, Манштейн замыслил план перенести направление главного удара в Арденны. Он утверждал, что противник не будет ожидать танкового удара с этой стороны, поскольку не сможет предположить, что в столь тяжелых условиях будут использоваться танки. Но для немецких танковых частей такой прорыв вполне реален, потому что серьезного сопротивления здесь не будет. После перехода Арденн и переправы через Маас перед танковыми частями окажутся обширные равнины Северной Франции – идеальная территория для танковых маневров.

Идея была слишком смелой, чтобы несомненно грамотные, но более традиционно мыслящие командиры Манштейна смогли ее с легкостью воспринять. Ему пришлось преодолеть немало трудностей, пытаясь убедить консервативных генералов, и вопрос решился только после встречи Манштейна с Гитлером, на которой он изложил свои соображения фюреру. Гитлер моментально ухватил суть, и план был утвержден.

Манштейну, человеку, чей блестящий ум уготовил поражение Франции, пришлось дорого заплатить за свою смелость. Ему не разрешили участвовать в выполнении разработанного им плана. Настойчивость, с которой Манштейн пытался протолкнуть свои идеи, которые искренне считал плодотворными, очень не понравилась его командирам. Они решили, что он ищет подходы к Гитлеру ради собственной выгоды. Недовольство генералов еще более усилилось, когда до них дошли слухи о том, что молодое пополнение Генштаба открыто говорит о целесообразности назначения Манштейна главнокомандующим. За три месяца до начала наступления беспокойный генерал получил под командование армейский корпус и был сменен на своем посту генералом фон Зоденштерном. Это назначение стало средством избавления от неугодного подчиненного, предпринятым его командирами при сохранении видимости приличий. Ирония заключается в том, что человек, лучше, чем кто бы то ни было, понимающий потенциальные возможности высокоманевренных танковых сил (хотя он сам не был танкистом), был отправлен командовать пехотным полком, причем именно в то время, когда от достижения максимальной скорости и маневренности зависело так много.

Обсуждая ход кампании с разными генералами, я обнаружил любопытную закономерность. Почти все они не ожидали такого впечатляющего результата. Общее мнение выразил Рёрихт, заявив: «Мы надеялись выйти к Сомме, отрезать англичан от основных сил французов, занять Бельгию и Северную Францию». Блюментрит высказался более откровенно: «Мы были уверены, что левое крыло армий союзников выдвинется в Бельгию по крайней мере к Брюсселю, поэтому рассчитывали перерезать его. Дальше мы ничего не планировали. Столь полная победа стала для нас приятным сюрпризом».

Многие генералы говорили, что опасались задержки при переправе через Маас. Но похоже, никто всерьез не рассматривал возможность иного развития событий: что будет, если прорыв не удастся и немецкие войска будут остановлены. Учитывая возражения Браухича и Гальдера против планов Гитлера, такая мысль непременно должна была у них присутствовать. Но даже если так оно и было, они ею ни с кем не делились. А ведь если бы вторжение не привело к падению Франции, а закончилось лишь оккупацией какой-то части территории, дальнейшее продвижение было бы намного труднее, поскольку дух сопротивления французов пробудился бы довольно быстро. Поэтому наступление, не завершившееся полной победой, для немцев могло быть хуже, чем никакого. Мудрее было бы сохранить на западе спокойную обстановку, заниматься укреплением своих позиций и дожидаться, пока Франция устанет от тупиковой ситуации. Такая возможность, судя по всему, немецким генералам в голову не приходила. Блюментрит не смог припомнить, чтобы нечто подобное обсуждалось на совещаниях или в личных беседах. Почти все генералы заявили мне, что подобный вопрос относится к политической стороне войны и поэтому находится за пределами их интересов.

Нежелание рассматривать очевидную вероятность именно такого развития событий и возникающих при этом вопросов проливает свет на ограниченность профессиональных взглядов немецких генералов. Становится очевидным, что они не обладали достаточными познаниями в области генеральной стратегии и не вполне понимали истинные цели войны, отличающиеся от ее военных задач. Слабые стратеги не могли достичь успеха при общении с Гитлером, который на лету схватывал вопросы политики и стратегии, целей и необходимых средств, которые и определяют генеральную стратегическую линию. Генералы не имели возможности спорить с ним на равных, поскольку не достигли его уровня понимания современных проблем, а следовательно, и не были в состоянии исправить ошибки генеральной стратегии или обуздать амбиции. Их профессиональные знания стратегии и тактики находились на более низкой ступени. Все перечисленное в конечном счете помогло и Гитлеру и генералам увязнуть в ситуации настолько глубоко, что выхода уже не было.

По иронии судьбы самый большой вклад в блестящие успехи Гитлера, вымостившие ему путь в западню, внесли его противники.

Сокрушительный результат удара в Арденнах достигнут во многом благодаря французскому плану, который, по мнению немцев, идеально вписывался в их собственный пересмотренный план. Роковой для французов оказалась вовсе не, как это принято считать, оборонительная позиция, или «комплекс линии Мажино», а наступательная составляющая их плана. Продвинувшись левым плечом на территорию Бельгии, они сыграли на руку противнику и попали в ловушку, почти в точности повторив едва не ставший фатальным план XVII 1914 года. На этот раз последствия оказались более тяжелыми, потому что противник был более подвижным, используя мотопехотные части вместо пехотных. Ситуацию усугубило то, что удар на левом плече союзники нанесли своими самыми современными и маневренными силами. Когда они оказались скованными, французское командование лишилось основной части своих маневренных соединений.

Несомненное превосходство нового немецкого плана заключалось в том, что каждый шаг вперед, предпринятый союзниками, делал их более уязвимыми перед фланговым ударом Рундштедта через Арденны. Именно на этом строился расчет. Рундштедт мне рассказывал: «Мы ожидали, что союзники попытаются продвинуться вперед через Бельгию и южную часть Голландии к Руру, и поэтому наше наступление будет иметь эффект контрудара со всеми сопутствующими ему естественными преимуществами». Эти ожидания не отвечали намерениям союзников, но это не имело значения. Вначале удар правого крыла немецких частей на границах Бельгии и Голландии вынудил союзников продвинуться в глубь этих стран, в соответствии с планом «Д», составленным осенью. Прямой удар армий Бока заставил их покинуть свою линию обороны и выдвинуться далеко вперед, подставив фланг и тыл под удар армий Рундштедта.

Предвидеть реакцию союзников было в общем– то несложно, однако окончательное решение в пользу плана Манштейна было принято под влиянием более серьезных соображений, чем простые предположения. Блюментрит по этому поводу сказал следующее: «В конце концов противодействие было преодолено и план изменили в соответствии с определенными сведениями о намерениях союзников, пришедшими из Брюсселя».

Захват Гитлером стран Западной Европы начался с ошеломляющих успехов на морском фланге. Они настолько плотно приковали к себе всеобщее внимание, что даже отвлекли от удара, нанесенного в Арденнах и направленного к самому сердцу Франции.

Столица Голландии и главный транспортный узел страны Роттердам были атакованы с воздуха рано утром 10 мая. Одновременно был нанесен удар по приграничным оборонительным сооружениям, расположенным в нескольких сотнях миль к востоку. Паника, вызванная этим двойным ударом, была многократно усилена постоянно появляющимися в небе самолетами люфтваффе. Воспользовавшись благоприятным моментом, немецкие танки вошли в проход, открывшийся на южном фланге, и уже через три дня соединились с парашютно-десантными частями в Роттердаме. Они проследовали к своей цели под носом у 7-й французской армии, которая прибыла на помощь голландцам. На пятый день страна капитулировала.

Ворота в Бельгию были открыты также с помощью хитроумного удара. Воздушно-десантные войска вскрыли замок, захватив мосты через Альберт– канал в районе Маастрихта. На второй день танковые силы осуществили прорыв и обошли с фланга предмостовое укрепление в районе Льежа. В тот же вечер бельгийская армия была вынуждена покинуть фортификационные сооружения на границе и отступить на запад, в то время как союзники, как и было запланировано, – к реке Диль.

Удары, нанесенные практически одновременно по Бельгии и Голландии, создавали впечатление огромной мощи нападавших. Однако в действительности в этих операциях были задействованы до смешного малые силы немцев, особенно это относится к Голландии. 18-я немецкая армия под командованием генерала Кюхлера, действовавшая в Голландии, была значительно меньше, чем противостоящие ей силы, к тому же путь ей преграждали реки и каналы, организовать оборону которых было совсем не сложно. Шансы немцев увеличивало лишь наличие воздушно-десантных частей, но они были очень малочисленны.

Генерал Штудент, командовавший парашютными войсками, рассказал мне следующее: «Всего весной 1940 года мы имели 4500 подготовленных парашютистов-десантников. Для успешного наступления в Голландии их следовало использовать в полном составе. Мы организовали 5 батальонов общей численностью около 4000 человек. Совместно с нами действовала 22-я дивизия, переброска которой осуществлялась по воздуху, состоящая из 12 000 человек.

Ограниченность собственных сил заставила нас сконцентрироваться на двух основных целях, казавшихся наиболее важными для успеха наступления. Главный удар (им командовал лично я) был направлен на мосты в Роттердаме, Дордрехте и Мордийке, по которым проходили основные транспортные артерии с юга через устье Рейна. Наша задача заключалась в захвате мостов раньше, чем голландцы успеют их взорвать. После этого мы должны были удерживать их до подхода наших танковых сил. В моем распоряжении было четыре воздушно-десантных батальона и одна пехотная дивизия из трех батальонов, переброска которой осуществлялась по воздуху. Мы добились полного успеха, причем потери составили всего 180 человек. Должен признать, что мы очень рассчитывали на успех, поскольку наша неудача стала бы неудачей всей операции вторжения». В одном из боев Штудент был ранен в голову пулей снайпера, что вывело его из строя на восемь месяцев.

«Другой удар был нанесен по Гааге. Его целью было удержание в руках голландской столицы, захват правительственных учреждений. Здесь действовали силы под командованием генерала Шпонека. В его распоряжении имелся парашютный батальон и два пехотных полка, также переброшенные по воздуху. Эта атака не была успешной. В ней мы потеряли убитыми и ранеными несколько тысяч человек, примерно столько же попало в плен».

Штудент вспоминал, что после оккупации Голландии численность парашютно-десантных войск изрядно уменьшилась и для участия в захвате Бельгии было направлено всего 500 человек. Они помогали взять два моста через канал Альберта и форт Эбен-Эмаель, один из наиболее современных укрепленных узлов Бельгии, расположенный рядом с водной границей. Это маленький форт, между прочим, оказался крепким орешком. К бельгийской границе на этом участке можно подойти только через выдающуюся на юг часть голландской территории, известную под названием «Маастрихтский аппендикс». Если же немецкие войска перейдут через голландскую границу, бельгийские пограничники не смогут этого не заметить, в результате предупреждение о нависшей угрозе будет получено вовремя и военным хватит времени, чтобы взорвать стратегически важные мосты раньше, чем наземные силы сумеют преодолеть пятнадцатимильный отрезок. Парашютисты-десантники, тихо опускающиеся на землю из ночного неба, предлагали альтернативное решение вопроса, являвшееся единственным, безусловно обеспечивающим целостность ключевых мостов.

Данные о небольшой численности использованных при захвате Бельгии парашютно-десантных сил противоречат широко распространенному мнению о том, что их было великое множество – по разным источникам, цифры доходили до нескольких тысяч, и сбрасывались они в самых разных районах страны. Штудент объяснил, как было дело. Он сказал, что, для маскировки скудости своих ресурсов, а также для создания максимальной паники и неразберихи по всей стране с парашютами сбрасывали манекены. Обман оказался весьма эффективным, и людская молва разнесла уже многократно приумноженные цифры.

О ходе операции мне рассказал генерал фон Бехтольшейм, в то время являвшийся руководителем оперативного отдела штаба 6-й армии Рейхенау, который командовал наступлением на главном направлении. Мы с ним были давно знакомы, поскольку до войны он был немецким военным атташе в Лондоне.

«Ось 6-й армии проходила через Маастрихт к Брюсселю, правое крыло двигалось от Рёрмонда мимо Турнхоута к Малинсу, а левое крыло – от Ахена мимо Льежа к Намюру. На первом этапе Маастрихт был очень важным для нас пунктом, а если говорить точнее, первостепенное значение имели два моста через канал Альберта к западу от Маастрихта. Они были захвачены невредимыми планерными частями, высадившимися на западном берегу. Форт Эбен-Эмаель был взят таким же образом, хотя и не так быстро. Большим разочарованием первого дня стал взрыв голландцами мостов через Маас в Маастрихте, что задержало наступление для поддержки планерных частей на Альберт-канале.

Между тем 16-й танковый корпус Хёпнера был выдвинут вперед, как только через Маас навели переправу, хотя ему пришлось сильно растянуться, учитывая наличие единственного моста. Танки проходили через бутылочное горлышко, после чего устремлялись в сторону Невеллеса. Далее движение шло достаточно быстро.

В соответствии с первоначальным планам атака на Льеж не планировалась. Этот укрепленный город мы должны были пройти стороной, прикрытые с севера нашим левым крылом, а с юга – 4-й армией правого крыла. Однако наши части на левом крыле, двигаясь к Льежу, с ходу ворвались в город, не встретив сопротивления.

Наши главные силы продвигались на запад и вышли к позициям британской армии на линии Дайл. Мы немного помедлили, чтобы дать время нашим дивизиям подойти, одновременно выполняя обманный маневр. Однако прежде чем мы смогли начать атаку, англичане отошли назад к Шельде.

Все время, пока развивалось наступление на Брюссель, мы ожидали контратаки союзников со стороны Антверпена по нашему правому флангу.

А тем временем 16-й танковый корпус выдвинулся вперед на южном фланге и вступил в бой с частями французского механизированного кавалерийского корпуса в районе Ганута и Джембло. На первом этапе у французов было численное превосходство в танках, однако они двигались медленно, чем свели на нет свое преимущество. В результате у нас было достаточно времени, чтобы подтянуть отставшие части корпуса Хёпнера. Это решило исход боя у Джембло в нашу пользу. Но мы не сумели развить успех, потому что корпус Хёпнера был отправлен для поддержки прорыва к югу от Мааса, в Арденнах. Такое решение командования оставило 6-ю армию без танковых частей».

Полученный приказ вызвал ожесточенный протест со стороны Рейхенау. Однако его проигнорировали в интересах генерального плана наступления. 6-я армия выполнила свою роль, заключавшуюся в привлечении внимания французского командования, отвлекая его от более серьезной угрозы, нависшей над союзниками в Арденнах. Кроме того, в решающие дни она приковала к себе мобильные части союзников (левого крыла). 13-го числа передовые танковые части Рундштедта пересекли Маас в обход Седана и очутились на обширных равнинах СевероВосточной Франции. Когда французский главнокомандующий Гамелен начал подумывать о переброске своей механизированной кавалерии с левого крыла, чтобы остановить наступление в Седане, оказалось, что она слишком занята в Джембло.

Когда задача была решена, появились основания для снижения боевой мощи армий Рейхенау, было нежелательно подтолкнуть левое крыло союзников к слишком быстрому отступлению, поскольку части Рундштедта еще не успели зайти к ним в тыл.

По утверждению Бехтольшейма, поддержки с воздуха Рейхенау лишился даже раньше, чем танковых сил. «На первой стадии наступления люфтваффе оказывало 6-й армии мощную поддержку. Таким образом, переходы через Маас и Альберт– канал возле Маастрихта осуществлялись при активной помощи авиации. Эскадрильи пикирующих бомбардировщиков тогда базировались южнее от места переправы через Маас в районе Седана». Я поинтересовался у Бехтольшейма, не связано ли желание немецкого командования заманить англичан как можно дальше вперед с отсутствием бомбардировочной авиации при наступлении британского экспедиционного корпуса к линии Дайл. Он ответил: «Насколько мне известно, нет. Во всяком случае, нам в штабе 6-й армии ничего об этом не было известно. Хотя такой план вполне мог быть разработан на высшем уровне».

Прежде чем перейти к рассказу о прорыве Рундштедта из Арденн на побережье Английского канала, в результате которого все левое крыло войск союзников оказалось в ловушке, приведу некоторые основные моменты из рассказа Бехтольшейма о последующем движении 6-й армии за частями союзников с линии Дайл.

«Теперь ось нашего наступления была направлена на Лилль, правый фланг двигался на Гент, а левый – на Монс и Конде. Первая серьезная стычка с британцами произошла на Шельде. Генерал Рейхенау хотел обойти Лилль с севера, но поступил приказ штаба командования сухопутными силами перенести основные усилия на другой фланг, чтобы помочь 4-й армии генерала фон Клюге (находящейся на правом крыле группы армий Рундштедта), которая вела тяжелые бои в районе Рубе – Камбре. В процессе этого наступления наш 4-й корпус вступил в сражение в районе Турне, но не преуспел в прорыве обороны англичан.

Из района Камбре поступали более оптимистичные сообщения, и генерал фон Рейхенау все-таки убедил командование сухопутными силами одобрить его первоначальный план обхода Лилля с севера по направлению к Ипру. Мощная атака 11-го корпуса прорвала линию бельгийского фронта на реке Лис в районе Куртре. Достигнув этого успеха, мы сконцентрировали все свои силы на направлении Рубе – Ипр. Усилиями 6-й армии бельгийцы были отброшены далеко назад.

Вечером 27 мая из штаба 11-го корпуса поступило сообщение о прибытии туда бельгийского генерала для выяснения условий перемирия. Соответствующий запрос был немедленно направлен в командование вермахта. Ответ поступил довольно быстро: нам было предписано настаивать на безоговорочной капитуляции». Бельгийцы согласились и уже на следующее утро сложили оружие. «Днем позже я посетил короля Леопольда в его резиденции в Брюгге. Ему очень не понравилось предписание отправиться для интернирования в замок Лейкен, и он попросил разрешения переехать в свой загородный дом. Я передал эту просьбу по инстанциям, но получил отказ».

Я спросил Бехтольшейма, смогла бы, по его мнению, бельгийская армия продержаться дольше. Он ответил: «Думаю, что смогла бы, поскольку ее потери были не так уж велики. Однако мне показалось, что бельгийские солдаты были искренне рады окончанию борьбы».

Далее я поинтересовался, были ли в то время у немцев сведения о планируемой эвакуации британских экспедиционных сил. Он сказал: «Мы получали сообщения о большом скоплении судов в Дюнкерке. Это натолкнуло нас на мысль о готовящейся эвакуации. Ранее мы предполагали, что британцы будут отходить в южном направлении».

Подводя итог этой короткой военной кампании, он отметил: «Единственной серьезной трудностью, с которой мы столкнулись, было пересечение рек и каналов. Когда у нас отобрали 16-й танковый корпус, вместе с ним ушли и строительные подразделения, поэтому в дальнейшем нам приходилось преодолевать препятствия собственными силами».

Кроме того, он сказал, что, по его мнению, из кампании следовало извлечь четыре основных урока:

«Первое. Основной урок – понимание необходимости связи между землей и воздухом в процессе сражения. Ее эффект был наглядно продемонстрирован в Маастрихте и Седане. В Маастрихте 6-я армия получила очень нужную поддержку от «штук» Рихтгофена, но они были очень скоро переброшены на поддержку прорыва Клейста в Седане. Воздушные силы должны всегда знать, когда перейти от атаки линий связи противника к непосредственному участию в бою. Должна быть достигнута предельная гибкость.

Второе. Даже в отсутствие танковой группы возможна атака силами одной только пехоты при условии соответствующей подготовки пехотинцев, грамотного ведения артиллерийского огня и тактики инфильтрации. Рассеянная угроза открывает слабо обороняемые участки для нанесения концентрированных ударов.

Третье. Когда танковые силы примерно равны, развивается своеобразное «стоячее» сражение, в котором нет места для маневра.

Четвертое. Необходимость гибкой переброски сил».

Еще до рассвета 10 мая на границе Люксембурга было сконцентрировано огромное количество танков. Они должны были осуществить прорыв через территорию этого государства и Бельгийского Люксембурга к французской границе в районе Седана, на расстоянии 70 миль. Три бронетанковых корпуса расположились тремя группами: в первых двух – танковые дивизии, в третьей – мотопехота. Механизированные части возглавлял генерал Гудериан, главный эксперт по танкам в Германии. Командование войсками осуществлял генерал фон Клейст.

«Наши части стояли плотными рядами, словно огромная фаланга», – так охарактеризовал увиденное Блюментрит. При этом бронированная стрела растянулась в длину на добрую сотню миль, ее хвост находился в 50 милях к востоку от Рейна. Генерал Клейст по этому поводу сказал следующее: «Если бы наши бронетанковые части выступили по одной дороге, то, когда голова колонны вошла в Трир, ее хвост все еще находился бы где-то в районе Кёнигсберга в Восточной Пруссии».

Справа от группы Клейста расположился отдельный танковый корпус под командованием Гота, который должен был прорваться через северную часть Арденн к Маасу между Живе и Динаном.

Эти бронированные фаланги являлись только небольшой частью гигантской массы бронетехники, выстроившейся на немецкой границе и готовой к удару по Арденнам. По словам Блюментрита, «группа армий «А» имела в своем составе 86 дивизий, компактно расположившихся на узком, но очень глубоком участке фронта». Далее он сказал: «Наступление через Арденны не было военной операцией в тактическом смысле слова, а обычным переходом. При составлении плана кампании мы считали, что серьезное сопротивление на участке до Мааса крайне маловероятно. Расчет оказался правильным. В Люксембурге мы вообще не встретили никакого сопротивления, а в Бельгийском Люксембурге оно было очень слабым. Его оказали Chasseurs Ardennais и отдельные части французской кавалерии. Никаких трудностей с его преодолением не возникло.

Основная проблема оказалась вовсе не тактической, а административной – сложное движение и организация подвоза припасов. Было важно использовать все доступные для движения дороги, в том числе проселочные. Требовалась максимальная точность в нанесении маршрута на карту, регулировании движения, планировании мероприятий для защиты от возможных нападений и с земли и с воздуха. Некоторым пехотным дивизиям приходилось шагать по полям и проселочным дорогам, поскольку по основным магистралям двигались танки. Потребовалась виртуозная работа штабных офицеров, чтобы не допустить заторов. Рельеф местности был далеко не простым – сплошные леса и горы, поэтому дороги хотя и имели неплохое покрытие, нередко круто взбирались в гору и изобиловали множеством крутых поворотов. Но самая серьезная проблема ожидала нас впереди, когда лавина людей и тяжелой техники хлынула на глубоко изрезанную долину Мааса. На редкость неприятное место!»

Шансы на успех в основном зависели от скорости, с которой части Клейста смогут пройти через Арденны и пересечь Маас в районе Седана. Только за этой водной преградой танки получат достаточно пространства для маневров. Следовало во что бы то ни стало перейти реку раньше, чем французы сообразят, что происходит, и смогут мобилизовать необходимые резервы. Но данные аэрофотосъемки проинформировали немцев о наличии крупного предмостового укрепления, расположенного на подходе к реке возле Седана. Его наличие усилило сомнения всех противников плана Гитлера – Манштейна. Они предчувствовали, что танки не смогут с ходу преодолеть неожиданно появившееся на пути фортификационное сооружение и поэтому наступление затянется на неопределенный срок.

За несколько дней до начала атаки австрийский офицер, имевший, казалось, врожденное чутье к расшифровке данных аэрофотосъемки, попросил разрешения исследовать их повторно. В результате он обнаружил то, на что не обратил внимания никто: французские фортификационные сооружения не закончены, они находятся в стадии строительства. Его рапорт был отправлен Клейсту, который, изучив их, отбросил сомнения. Он понял, что может ускорить наступление, пустив вперед одновременно танковые и пехотные дивизии, не ожидая, пока освободится дорога. И наступление к Маасу стало больше похоже на гонки, чем на военную операцию. Пехотинцы 12-й армии Листа, торопившиеся «как дьяволы», добрались до Мааса всего лишь на день позже, чем танковые дивизии, но последние к моменту подхода пехоты были уже за рекой.

Желая держать руку на пульсе сражения, Рундштедт лично прибыл в леса, расположенные вокруг Седана, чтобы проконтролировать состояние танковых дивизий, прежде чем они начнут переправу через Маас. Затем он последовал за танкистами к реке, где наблюдал за наведением переправы.

Рассказывая мне об этой операции, Клейст сказал: «Мои ведущие части перешли Арденны и 12 мая пересекли французскую границу. Адъютант фюрера генерал Шмундт прибыл ко мне тем же утром и спросил, предпочту ли я продолжать наступление сразу же и форсировать Маас или же буду ждать подхода пехоты. Я решил не терять времени. Тогда Шмундт сказал, что на следующий день – 13 мая – фюрер выделяет в мое распоряжение максимальные силы люфтваффе, включая весь воздушный корпус пикирующих бомбардировщиков Рихтгофена. Детали были оговорены на совещании, прошедшем вечером 12-го. На нем присутствовал генерал Шперле, специально прилетевший увидеться со мной, – наш штаб располагался возле Бертрикса.

В течение дня мои передовые части прошли через лесной массив к северу от Мааса и достигли его южного края, возвышающегося над рекой. Ночью подтянулись резервы. Все было готово для наступления. Утром 13-го пехотные полки танковых дивизий начали движение к берегу реки. Люфтваффе – около тысячи самолетов – появилось в небе около полудня. Уже во второй половине дня реку удалось пересечь в двух местах – возле Седана (танковый корпус генерала Гудериана) и в районе Монтерме (корпус генерала Рейнгардта). В целом нам сопутствовал успех, правда, в Монтерме войскам пришлось труднее, чем в других местах, главным образом из-за сложного рельефа местности и крутого и извилистого спуска к реке.

Серьезного сопротивления мы не встретили нигде. Это было удачей, потому что на артиллерию положиться было нельзя – колонна с боеприпасами застряла в пробке на одной из дорог Арденн. К вечеру 13-го танковые дивизии создали надежные плацдармы за Маасом. Первый пехотный корпус прибыл 14-го».

Я спросил у Клейста, как он может охарактеризовать оборону французов. Он ответил: «Вдоль Мааса находилось некоторое количество фортификационных сооружений. Но долговременные огневые точки были слабо вооружены. Если бы французская армия имела противотанковые орудия, мы бы, разумеется, не смогли этого не заметить, поскольку большинство наших танков были старыми «Марками I», иными словами, чрезвычайно уязвимыми. Французские дивизии в нашем секторе были плохо вооружены и не готовы к действиям. Их войска, как мы вскоре заметили, отказывались от борьбы после первого же артиллерийского обстрела или бомбежки».

С французской стороны на участке протяженностью более чем 40 миль фронт держали четыре дивизии резерва, укомплектованные солдатами далеко не первой молодости. Помимо того что их было очень мало, они к тому же вообще не имели противотанковых орудий и очень мало орудий ПВО. Неудивительно, что эти вовсе не элитные части французской армии, подвергшись массированной атаке пикирующих бомбардировщиков, не прекращавшейся все время, пока немцы наводили переправу, а затем увидев армады танков, быстро сдались.

Немцы едва могли поверить своему счастью. Еще более их удивило отсутствие контратак. При переходе через Арденны Рундштедт всерьез опасался мощного удара по левому флангу своих частей. «Я неплохо знал Гамелена и считал, что могу предсказать его действия. По моему мнению, он должен был перебросить резервы из района Вердена. Мы считали, что в его распоряжении имеется от 30 до 40 дивизий, которые можно было использовать для этой цели. Однако ничего подобного не произошло».

Гитлер разделял эти опасения. Вследствие этого он наложил некоторые ограничения на процесс наступления. В общей сложности он дважды вмешивался в развитие событий, причем во второй раз это имело более серьезные последствия. Зиверт рассказал мне следующее: «Когда мы переправились через Маас, главнокомандующий хотел совершить быстрый бросок к Абвилю и Булони. Но фюрер проявлял нервозность, считая, что французские армии непременно нанесут удар в западном направлении, поэтому он приказал подождать подхода пехотных дивизий, чтобы обеспечить прикрытие с фланга вдоль Эны». Рёрихт, в то время бывший офицером связи между командованием сухопутных сил и штабом 12-й армии, высказался более подробно: «12-я армия, следовавшая за танковой группой Клейста на запад к побережью Английского канала, получила приказ повернуть на юг к Эне. А 2-я армия Вейхса была переброшена из тыла, чтобы обеспечить поддержку танков пехотой. По моему мнению, такое решение было серьезной ошибкой. Благодаря ему мы потеряли два дня. Было бы намного лучше, если бы 2-я армия пошла на юг к Эне, а 12-я – оказывала поддержку танкам».

У Клейста по этому вопросу имелось свое мнение. «Мои части в действительности были задержаны только на один день. Приказ пришел, когда мы находились в районе Уазы между Гюизом и Ла– Фером. Мне было сказано, что это прямой приказ фюрера. Но я вовсе не считаю, что он был следствием решения заменить поддерживающую нас 12-ю армию 2-й. Уверен, что такой приказ был вызван только беспокойством фюрера по поводу опасности контрудара по нашему левому флангу. Он не хотел, чтобы мы завязли слишком глубоко, прежде чем прояснится ситуация».

Напряженность и беспокойство вполне объяснимо, тем более со стороны Гитлера, остававшегося в тылу. Быстрота, с которой французы прекратили сопротивление на Маасе, отсутствие каких бы то ни было серьезных контрмер с их стороны – все это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Однако события на полях сражений вскоре развеяли опасения. Шок от танкового блицкрига в полном смысле парализовал французскую армию, которая ни морально, ни материально не была готова к подобному. Пребывая в состоянии ступора, французы не сумели воспользоваться некоторым ослаблением давления, последовавшим после первого вмешательства Гитлера.

После пересечения Мааса и поворота на запад танки Клейста почти не встречали сопротивления. Они спокойно катили по открытому коридору за спиной правого крыла союзников в Бельгии. Переход проходил тихо и вполне мирно, не было никаких грандиозных битв, столь живо описанных в печати того времени. Несколько фланговых контрударов были слабыми и не причинили вреда. Первый имел место в районе Стонна (к югу от Седана), где третья танковая дивизия французов слегка встряхнула расслабившихся немецких танкистов, но была быстро отброшена. Второй – около Лаона – был нанесен недавно сформированной 4-й танковой дивизией генерала де Голля. В отношении последнего Клейст заметил: «Он вовсе не поставил нас в отчаянное положение, как об этом позже писали. Гудериан справился с ним сам, даже не сообщив мне. Я услышал обо всем только на следующий день». У французов было еще две танковых дивизии, но у первой кончилось горючее и, оказавшись в беспомощном состоянии, она была окружена. Вторую же верховное командование разделило на части и отправило охранять стратегически важные мосты.

Немецкие танковые силы, если не принимать во внимание несколько коротких задержек, двигались на запад столь стремительно, что союзники зачастую оказывались просто-напросто сбитыми с толку. Клейст приводил такой пример: «Мы уже находились на полпути к морю, когда один из моих штабных офицеров принес мне запись сообщения французского радио, в котором говорилось, что командующий 6-й армией, сражающейся на Маасе, смещен со своего поста, а на его место назначен генерал Жиро, который непременно овладеет ситуацией. Я еще не успел закончить чтение, когда в дверь постучали и на пороге показался красивый француз, назвавшийся генералом Жиро. Он сказал, что выехал в своем бронированном автомобиле в то место, где, по его расчетам, должны были находиться позиции французской армии, а попал прямо к нам. Никто не ожидал, что мы сумеем продвинуться так быстро и так далеко. А с англичанами мы впервые встретились, когда мои танки наткнулись на их пехотный батальон, вооруженный для полевых учений холостыми патронами. Таков был эффект нашего неожиданного появления». Немцы прошли мимо британского экспедиционного корпуса, в то время как его основные силы все еще находились в Бельгии.

Далее Клейст сказал: «Подводя итоги, могу со всей ответственностью утверждать: после прорыва мы двигались вперед, не встречая серьезного сопротивления. Танковый корпус Рейнгардта имел стычку в районе Ле-Като, но это был единственный эпизод, достойный упоминания. Танковый корпус Гудериана, шедший южнее, 20-го достиг Абвиля, расколов тем самым армии союзников. Мотомеханизированные дивизии Витергейма шли по пятам за танками Гудериана и без труда подавили оборону сектора вдоль Соммы от Перони до Абвиля, а Гудериан уже на следующий день повернул свои танки на север». Он уже отрезал британцев от их баз и теперь намеревался отрезать им путь к спасению – к морю.

В тот день немецкое командование испытало весьма чувствительный шок, который никак не затронул Клейста, пребывавшего в неведении, поскольку 20-го уже направлялся к Абвилю. Пока он продвигался в глубь Франции, фланговые отряды по очереди менялись. Пехотный корпус двигался сзади, а фланговые отряды на день-два занимали передовые позиции. Но со временем скорость движения танкового корпуса настолько возросла, что между танками и пехотой образовался опасный интервал, в который вклинился небольшой отряд англичан.

Рундштедт рассказывал: «Критический момент наступил, когда мои войска уже вышли к Английскому каналу. Он был спровоцирован контрударом англичан 21 мая, произведенным в южном направлении от Арраса к Камбре. В течение некоторого времени существовали опасения, что танки окажутся отрезанными от пехоты. Ни одна из контратак французов не несла столь серьезной угрозы, как эта». (Мне было очень интересно узнать, сколько беспокойства доставил этот инцидент немцам, едва не сорвав все наступление. Дело в том, что атакующие силы были очень малы – небольшая часть 50-й Нортумбрианской дивизии генерала Мартела, а также 4-й и 7-й батальоны королевского танкового полка. Понятно, что, если бы вместо двух батальонов в бой вступили две британские танковые дивизии, немецкий план вполне мог быть сорван.)

Это была последняя попытка прорвать сеть, которую немцы растянули в тылу находящихся в Бельгии армий союзников. Очень скоро сеть стала еще плотнее. В результате Гитлер оказался, в сущности, прав, развязав военную кампанию вопреки мнению всех своих генералов. Тем не менее их сомнения также являлись совершенно справедливыми, поскольку основывались на экспертной оценке вероятности успеха. Однако ни один нормальный человек, рассматривающий возможные варианты развития событий, не стал бы рассчитывать на то, что французский главнокомандующий генерал Гамелен совершит грубейшую ошибку, оставив ось своего наступления практически без прикрытия, направив все армии, располагавшиеся на левом крыле, в центральные области Бельгии, чтобы встретить угрозу там. Если бы не эта невероятная оплошность, задуманное Гитлером наступление наверняка имело бы лишь ограниченный успех. Если бы немцы были остановлены пусть на территории Франции, но вблизи ее границы, весь ход войны, да и мир сегодня стали бы другими.

Блюментрит признался (другие генералы придерживались того же мнения): «Тот факт, что Гитлеру удалось доказать генералам свою правоту, абсолютно вскружил ему голову. С ним стало невозможно спорить и пытаться что-то доказать». Поэтому в итоге день 13 мая оказался для генералов и для всей Германии даже более несчастливым, чем для Франции.

Счастье начало изменять немцам всего лишь неделей позже. И началось все со странной сдержанности, проявленной на этот раз Гитлером, а не его осторожными генералами.

Двигаясь на север, танковый корпус генерала Гудериана направлялся к Кале, а войска Рейнгардта следовали к западу от Арраса по направлению к Сент-Омеру и Дюнкерку. 22-го войска Гудериана окружили Булонь, а на следующий день – Кале. В тот же день части Рейнгардта вышли на линию Эр – канал Сент-Омер, то есть оказались менее чем в 20 милях от Дюнкерка, единственного порта, куда могли устремиться англичане в попытке вырваться из Франции. Но только немцы находились к нему намного ближе, чем британцы.

«Как раз в это время, – рассказывал Рундштедт, – последовал неожиданный телефонный звонок от полковника фон Гриффенберга из командования сухопутных сил. Он сказал, что войска Клейста должны остановиться у канала. Это был прямой приказ фюрера, в корне противоречивший позиции генерала Гальдера. Я немедленно отправил возмущенный запрос, но получил короткий ответ, гласивший: «Танковые дивизии должны оставаться на расстоянии дальности действия средней артиллерии от Дюнкерка (примерно 8–9 миль). Разрешены только разведывательные и защитные мероприятия».

Клейст признался, что, получив приказ, счел его полной бессмыслицей. «Я решил проигнорировать его и продолжать выполнять поставленную передо мной задачу. Мои бронеавтомобили уже вошли в Хэзербрук, отрезав британцам пути к отступлению. Позже я слышал, что британский главнокомандующий лорд Горт в то время находился в Хэзербруке. Но потом пришел другой, еще более категоричный приказ – мне следовало отойти за канал. Мои танки простояли трое суток».

Тома – главный танкист Генерального штаба – рассказал мне, что находился среди головных танков, остановившихся неподалеку от Бергеса. Оттуда до Дюнкерка было рукой подать. Он отправил радиограмму в штаб командования сухопутных сил, в которой просил разрешения ввести танки в город, но получил отказ. Вспоминая о более чем странных приказах Гитлера, Тома горько заметил: «Что пользы вести беседы с дураком! Гитлер отнял у нас даже надежду на победу».

А тем временем британские экспедиционные силы начали стекаться в Дюнкерк. Первым делом англичане позаботились о крепкой обороне, чтобы прикрыть свое бегство. Немецкие танкисты были вынуждены наблюдать, как противники ускользают прямо из-под носа.

«Спустя три дня, – сказал Клейст, – запрет отменили и наступление продолжилось, но противник получил достаточно времени, чтобы организовать оборону. Но только мы двинулись вперед, как поступил новый приказ фюрера, предписывающий мне выводить свои войска на юг для атаки на остатки французской армии, организовавшей линию обороны в районе Соммы. Занять Дюнкерк предстояло пехотным частям, подошедшим из Бельгии. Но, увы, уже после отплытия англичан».

Спустя несколько дней Клейст встретился с Гитлером на аэродроме Камбре и осмелился заметить, что была упущена отличная возможность занять Дюнкерк еще до появления англичан. Гитлер спокойно ответил: «Возможно, но я не хотел рисковать танками, отправляя их в болота Фландрии, а англичане в течение этой войны сюда больше не вернутся».

Для других у Гитлера были несколько иные объяснения. Он говорил, что из-за механических поломок слишком много танков вышло из строя, и он хотел восстановить боевую мощь и произвести разведку, прежде чем бросать их в бой. Еще он объяснял, что хотел быть уверен, что в его распоряжении достаточно танков для последующего наступления против остатков французской армии.

Насколько я понял, большинство генералов, включая Клейста, принимали эти объяснения без лишних вопросов, хотя, как все военные, и сожалели о решении, лишившем их возможности полной победы. Они понимали, что беспокойство Гитлера относительно болотистой местности преувеличено, и были уверены, что могли легко избежать возможной опасности с этой стороны. Они также знали, что на замену выбывшим из строя ежедневно прибывает много новых танков. Тем не менее, решение Гитлера сочли обычной ошибкой, вызванной неверной оценкой ситуации или же излишней осторожностью.

Однако некоторые члены штаба Рундштедта считали эти объяснения тонкими и дальновидными, верили, что, остановив наступление, фюрер руководствовался высшими мотивами, быть может понятными не всем. Они связывали это со странным визитом фюрера 24 мая в штаб в Шарлевиле. Это было на следующий день после остановки наступления.

Гитлер прибыл в сопровождении только одного офицера штаба и имел продолжительную беседу с Рундштедтом и двумя его штабными офицерами – Зоденштерном и Блюментритом. Вот что он мне позднее рассказал: «Гитлер находился в приподнятом настроении, заявил, что весь ход кампании – это просто чудо и что, по его мнению, война будет закончена в течение шести недель». После этого он желал заключить разумный мир с Францией, после чего откроется прекрасная возможность для урегулирования отношений с Великобританией.

«Затем он вверг нас в состояние шока, с восторгом заговорив о великой Британской империи, о целесообразности ее существования и о цивилизации, которую именно она дала миру. Пожав плечами, он заметил, что методы, которыми создавалась империя, нередко были грубоватыми, но ведь известно, что, «когда лес рубят, обязательно летят щепки». Он даже сравнил Британскую империю с католической церковью, заявив, что они обе – необходимые элементы стабильности в современном мире. Он сказал, что хочет от Британии только одного – ее признания положения Германии на континенте. Возвращение потерянных немецких колоний, конечно, желательно, но вовсе не обязательно. Он даже был готов предложить Британии военную помощь, если у нее появятся какие-нибудь трудности. Он заметил, что колонии были прежде всего вопросом престижа, но не были удержаны во время войны, и, кроме того, кое-что Германия может создать в тропиках.

В завершение он отметил, что его цель – заключение мира с Великобританией на тех условиях, которые она сочтет для себя приемлемыми.

Фельдмаршал фон Рундштедт, который всегда был сторонником мира с Францией и Великобританией, выразил свое полное удовлетворение и уже позже, после отъезда Гитлера, с облегчением заметил: «Что ж, если он не желает ничего другого, у нас, наконец, будет мир».

Когда Гитлер задержал войска, Блюментрит вспомнил об этом разговоре. Он чувствовал, что непонятная остановка вызвана более серьезными причинами, чем военные, что она явилась частью политического плана, направленного на более легкое достижение мира. Если бы британская армия оказалась захваченной в Дюнкерке, англичане наверняка бы решили, что их честь запятнана, и пожелали бы мстить. Позволив им уйти, Гитлер надеялся умиротворить британское правительство.

Тот факт, что Гитлером руководили более глубокие мотивы, подтверждается его странным, безразличным отношением к планам вторжения в Великобританию. «Он не проявлял никакого интереса к этим планам, – рассказывал Блюментрит, – и нисколько не старался ускорить их разработку. Это было совершенно не похоже на его обычное поведение». Перед вторжением в Польшу, во Францию и позднее в Россию он постоянно интересовался ходом подготовки планов и всячески старался получить их как можно быстрее.

Информация о беседе в Шарлевиле и последующих искусственных задержках наступления идет от генералов, изначально относившихся с недоверием к политике Гитлера и в ходе войны еще более укрепившихся в этой позиции, поэтому она представляется достойной упоминания. Недовольные генералы критиковали Гитлера практически по любому поводу. Было бы естественным ожидать, что при сложившихся обстоятельствах они живописали Гитлера стремящимся любой ценой захватить в плен британскую армию, а себя – препятствующими этому. Однако все они свидетельствуют обратное. Генералы честно признавали, что, являясь профессиональными военными, они желали достичь полной победы и были искренне огорчены, когда их остановили почти на финишной прямой. Важно то, что изложение генералами мыслей Гитлера об Англии и ее месте в современном мире и описание ожидания перед Дюнкерком совпадает с тем, что сам Гитлер написал в своей знаменитой книге «Mein Kampf». Удивительно, как точно следовал он своей собственной библии и в других отношениях.

Было ли его отношение к Англии подсказано только давно вынашиваемой им политической идеей о заключении союза с ней? Или он руководствовался другими, более глубокими соображениями? Судя по всему, можно предположить, что Гитлер, так же как и кайзер, имел двойственное чувство по отношению к Англии, постоянно балансирующее на грани любви и ненависти.

Нам уже не дано узнать правду, но результат, как говорится, налицо. Сомнения Гитлера привели к чудесному спасению Великобритании в один из самых критических моментов ее истории.

Вторая, и завершающая, стадия военной кампании во Франции началась 5 июня, когда к югу от Соммы было предпринято новое наступление немецких войск. Это произошло примерно через неделю после начала массовой эвакуации британского экспедиционного корпуса из Дюнкерка и на следующий день после ухода оттуда последнего корабля.

На левом крыле французы потеряли почти 30 дивизий, то есть третью часть своих вооруженных сил, включая немногочисленные мотомеханизированные части. Они также лишились помощи 12 британских дивизий, поскольку во Франции осталось только две дивизии англичан, которые находились в момент нанесения удара далеко от основных сил британского экспедиционного корпуса. Вейган, сменивший Гамелена, остался с 66 дивизиями, которые были в основном в уменьшенном составе или плохо подготовленные. Этими силами он должен был удержать фронт, ставший длиннее прежнего. Немцы, с другой стороны, теперь располагали новыми подошедшими пехотными дивизиями, которые не принимали участия в первом наступлении.

Самым примечательным в новом наступлении оказалось его начало. Немецкие танковые дивизии, участвовавшие в наступлении в западном направлении к побережью Английского канала, в удивительно короткий срок были повернуты на восток для нового удара. Такая скорость перегруппировки наглядно доказала, что появление механизированных мобильных частей существенно повлияло на стратегию.

В новом наступлении решающую роль снова сыграла группа армий Рундштедта. Но планом это не было четко предусмотрено. Рундштедт имел в своем распоряжении внушительные силы, но в то же время шесть из десяти немецких танковых дивизий находились в составе группы армий Бока. Однако план отличался гибкостью – последовательность действий зависела от сложившихся обстоятельств. Такой подход тоже стал следствием увеличившихся благодаря мобильности возможностей.

В нашей первой беседе Рундштедт рассказал о последовавшем сражении всего в нескольких словах – кратко и выразительно. «Все началось с весьма напряженного перехода, продолжавшегося несколько дней, но в результате вряд ли можно было сомневаться. Наступление начала группа армий Бока на правом крыле. Я выждал, пока его войска пройдут вперед за Сомму, и присоединился к наступлению. Мои армии встретили сильное сопротивление при форсировании Эны, но дальше все было несложно. Решающий удар был нанесен на плато Де-Лангр в направлении Безансона и швейцарской границы за спиной правого крыла французских армий, стоящих на линии Мажино».

Западный фронт в 1940 году

Начало наступления правым крылом немецких армий не оправдало ожиданий там, где было больше всего надежд на успех, зато превзошло все ожидания на второстепенном участке, где препятствия были более серьезными.

На крайнем правом фланге, между Амьеном и морем, атаку вела 4-я армия Клюге, поскольку 18-я армия, первоначально занимавшая крайнее правое положение, была оставлена в Дюнкерке. Клюге был придан один танковый корпус, и благодаря быстрому прорыву 7-й танковой дивизии Роммеля его части вскоре вышли к Сене в районе Руана. Находившиеся здесь французские войска были не в лучшей форме и почти не предпринимали попыток помешать переправе. В результате немцы перешли реку, следуя по пятам за французами.

Но решающий удар намечался не здесь – ни один разумный план не может строиться в расчете на легкое и спокойное преодоление водной преграды, которую так просто защищать. Основной удар предполагалось осуществить 6-й армией Рейхенау в секторе к востоку от Амьена, где ожидалось достижение самых впечатляющих результатов.

О ходе событий на том участке фронта рассказал Бехтольшейм, глава оперативной группы штаба Рейхенау. «Для этой атаки 6-й армии была придана танковая группа генерала фон Клейста. Ее состав был уже не таков, как при первом наступлении, потому что Гудериан был переведен в группу армий «А», расположенную в Шампани, а место его корпуса занял 16-й танковый корпус Хёпнера. Удар был нанесен двумя группами. 14-й корпус Витерсгейма атаковал с плацдарма за Соммой, который мы создали в Амьене, а Хёпнер – с плацдарма у Перони. Имелось в виду, что обе группы соединятся и объединят свои усилия на Уазе в районе Сен-Жюстан-Шоссе. После этого следовало принять решение о дальнейшем направлении движения – к востоку или к западу от Парижа.

При составлении плана возникло немало споров. Лично я предпочел бы сконцентрировать две танковые группы вместе, в одном кулаке, но в конце концов генерал фон Рейхенау склонился к «клещевому» удару с двух плацдармов. Если бы силы были сконцентрированы, движение могло происходить быстрее.

Сразу же после начала атаки немцы столкнулись с сильным сопротивлением на линии Вейгана, которое продолжалось три или четыре дня. В результате, вопреки ожиданиям, решающий прорыв был сделан не в нашем секторе, а на Эне к востоку от Суассона. Поэтому генералами из штаба командования сухопутных сил было принято решение о выводе танковой группы генерала фон Клейста и переброске ее на восток, чтобы максимально использовать открывшуюся брешь. Конечно, мы были разочарованы – с нами повторялось то, что уже однажды было в Бельгии».

Далее рассказ продолжил Клейст. «Корпус Витергейма уже занял плацдарм за Уазой в Пон– Сен-Максенс, но наступление Хёпнера задержалось из-за тяжелых боев к западу от Нуайона. К этому времени уже удалось совершить прорыв в Шампани. Хотя атака там не начиналась до 9 июня, переправа через Эну была произведена быстро, и танковый корпус Гудериана проследовал через проход, открытый 12-й армией к востоку от Реймса. 9-я и 2-я армии прорвались к западу от Реймса, и я получил приказ выйти из боя, чтобы развить этот успех. Мы совершили длинный переход за линией фронта севернее Компьеня, затем в Суассоне перешли Эну, а в Шато-Тьерри – Марну. Далее мы пошли к Труа. К этому времени французы уже начали отступать, поэтому мы прошли мимо Дижона и по долине Роны до Лиона без задержек. Еще один поворот имел место перед завершением перехода. Корпус Витергейма был отправлен на юго-запад к Бордо, а затем к испанской границе в районе Биаррица».

Рассказ о прорыве на Эне продолжил Блюментрит. «Во время этого наступления было принято только одно стратегическое решение. Когда танковый корпус Гудериана прорвался через французский фронт и вышел в район на верхней Марне между Сен-Дизье и Шомоном, возник вопрос, какое из трех направлений следует выбрать. Возможно, следует пойти на восток через плато Де-Лангр к швейцарской границе, чтобы отрезать французские армии, оставшиеся в Альсаке? Или лучше идти через плато к Дижону и Лиону, чтобы выйти к Средиземному морю и помочь итальянцам в Альпах? А может быть, лучше всего повернуть на юго– запад к Бордо, чтобы перерезать путь французским армиям, отступающим из района Парижа к Луаре и за нее? Заранее были подготовлены три коротких радиосообщения».

В случае, если Гудериана направят по первому маршруту, танковая группа Клейста, следующая справа, после перехода Эны пойдет по второму и третьему. Французские армии уже были практически полностью разбиты, и немцы вполне могли позволить себе роскошь разделить свои силы.

Гудериан уже шел по тылу линии Мажино, когда 14 июня группа армий «Ц» Лееба вступила в бой, нанеся удар по знаменитому барьеру. Важно отметить тот факт, что немцы не отваживались на прямую его атаку, пока он не был ослаблен. Но даже после этого их попытки носили характер осторожного зондирования. Наиболее примечательной оказалась организованная узким фронтом атака 12-го корпуса Хейнрици (1-я армия) возле Путлингена к югу от Саарбрюккена, еще одна атака была предпринята сотней миль южнее на участке 7-й армии, где в районе Кольмара был перейден Рейн.

Хейнрици сказал мне, что прорыв линии продолжался 12 часов. Но в процессе дальнейшего обсуждения признался, что попытка прорыва была предпринята только после того, как оборона стала намного слабее. Французы уже начали вывод своих войск. «14-го мои войска вступили в жестокий бой. Я приказал продолжать атаку и 15-го, но в полночь мне принесли перехваченный приказ французов, из которого следовало, что защитникам линии Мажино приказано выводить войска. Так что на следующий день мы не столько атаковали, сколько преследовали».

События, происходившие в то же самое время на другом фланге, где началось немецкое наступление, описаны Бехтольшеймом. Я приведу его повествование с того момента, когда один из танковых корпусов Клейста занял плацдарм за Уазой в Пон-Сен-Максенс, прежде чем он был повернут к Эне. «Когда наша пехота пришла на смену танкам и двинулась за Уазу, перед ней встала нешуточная проблема – внешняя линия фортификационных сооружений, прикрывающих подходы к Парижу, которые французы построили в районе Санлиса. Генерал фон Рейхенау пребывал в сомнениях, не зная, какой выбрать способ их преодоления, и предпочел пойти в обход с восточного фланга. Отступление французов избавило нас от многих проблем. Когда они покинули Париж, наш корпус, расположенный справа, был передан 18-й армии, только что прибывшей с севера, для взятия столицы, а мы продолжили движение на юг. После переправы через Сену в Корбее и Монтеро мы вышли на Луару. Выяснилось, что мосты в Сулли и Гьене взорваны, но мы сумели захватить невредимыми мосты в Орлеане. От Марны до Шер наступление представляло собой главным образом преследование. Воевать пришлось не слишком много».

Подводя итоги наступления, Блюментрит сказал: «Серьезные бои шли только при форсировании Эны, которая хорошо охранялась французами. Здесь перед танковыми дивизиями была послана пехота. Но даже при этом прорваться удалось далеко не сразу. Зато после этого вооруженных столкновений стало заметно меньше, и они не были ни длительными, ни напряженными. Танковые дивизии устремились на юг Франции без остановок, их командиры не проявляли беспокойства из-за незащищенных флангов. Пехота двигалась следом форсированными маршами, преодолевая по сорок – шестьдесят километров в день, ликвидируя мелкие формирования армии противника. На некоторых главных дорогах наши танки шли вперед мимо длинных колонн французов.

На этой стадии люфтваффе находилось в тесном взаимодействии с танковыми дивизиями, претворяя в жизнь новую форму «уличной тактики». Если какой-либо населенный пункт оказывался защищенным, первым делом он подвергался массированной бомбардировке, после чего его захватывал передовой отряд дивизии. Основные силы дивизии в это время оставались на дороге. Длинная колонна (растянувшаяся на сотню миль) ожидала, пока дорога впереди будет расчищена. Это стало возможным только из-за нашего очевидного превосходства в воздухе, слабой противотанковой обороны французов и малого использования мин.

Во время кампании 1940 года французы сражались храбро, но это были уже не те люди, которые в 1914–1918 годах дрались в Вердене и на Сомме. Англичане проявляли значительно больше упорства, как и в 1914–1918 годах. Бельгийцы воевали смело, а голландцы защищались всего несколько дней. Мы имели превосходство в авиации и более современные танки, чем французы. Кроме того, немецкие танковые войска были более быстрыми, мобильными и лучше показывали себя в ближнем бою. Они имели возможность поворачиваться на ходу в любой момент – французские танки того времени такой возможностью не обладали. Они использовали такую же тактику, как в Первой мировой войне, и не имели радиосвязи. Если им требовалось изменить направление движения, приходилось сначала остановиться, отдать новый приказ, а затем возобновлять движение. Такая тактика давно устарела, но тем не менее французы были храбрыми людьми!»

Этот вердикт, вынесенный авторитетным немецким генералом, должен изменить нелестное мнение мировой общественности о защитниках Франции. Конечно, окончательное поражение французов было ускорено моральным фактором, но при этом ясно, что исход второго немецкого наступления был предрешен. С самого начала поражение было неизбежным, хотя его можно было несколько отсрочить. Произведя элементарный подсчет имеющихся в наличии сил в отношении к площади (между Соммой и швейцарской границей), Вейганд должен был понять, что стоящая перед ним проблема не имеет решения. Если же ввести в расчет еще и техническое превосходство немецких частей, положение представлялось и вовсе безнадежным. Тот факт, что британское правительство и даже часть французского продолжали тешить себя иллюзиями победы даже после Дюнкерка, представляется более удивительным, чем тот, что солдаты, такие, как Вейганд и Петен, отказались от всяческих надежд после падения линии Сомма – Эна. Но самое странное заключается в том, что немецкие генералы, рассчитывая на отсечение левого крыла армий союзников в Бельгии, не ожидали падения Франции, несмотря на его очевидную вероятность. Когда же очевидное произошло, стало ясно, что они не рассчитывали на такой исход и не слишком представляют, что с ним делать.

После падения Франции немецкая армия получила возможность расслабиться. Люди радовались окончанию войны и возможности пожинать плоды победы. Рассказ Блюментрита о том времени дает представление о царивших в армии настроениях. «Сразу же после заключения перемирия с Францией из штаба командования сухопутных сил поступил приказ о проведении в Париже парада победы. Две недели мы занимались организацией парадного шествия. Люди находились в приподнятом настроении, поскольку имелись все основания рассчитывать на установление мира. Началась подготовка к демобилизации, и мы даже получили список дивизий, которые следовало отправить домой для расформирования».

Однако через несколько недель победное настроение сменилось атмосферой напряженного ожидания. Великобритания вовсе не спешила с предложениями мира. Слухи ходили самые разные. «Говорили о ведущихся мирных переговорах с Великобританией сначала при посредстве Швеции, затем герцога Альбы». Но все они так и оставались неподтвержденными.

Первый признак того, что Гитлер замыслил вторжение в Англию, появился 2 июля. Именно в этот день он поручил главам трех частей вооруженных сил изучить проблему и изложить свое мнение. Правда, он тут же предупредил, что план находится еще в зародышевом состоянии. Подумав, он добавил: «Пока речь идет только о подготовке к возможному развитию событий». После этого наступило затишье, продлившееся две недели.

16 июля, то есть примерно через месяц после падения Франции, Гитлер издал директиву, в которой говорилось: «Поскольку Англия, несмотря на свое безнадежное с военной точки зрения положение, не проявляет желания прийти к соглашению, я принял решение подготовить операцию по высадке наших войск в Великобритании и, если окажется необходимым, провести ее… Подготовка должна быть закончена к середине августа». Очевидно, что приказ звучал весьма неопределенно.

Нежелание Гитлера «связываться» с Великобританией было наглядно продемонстрировано на совещании с главнокомандующим ВМФ адмиралом Редером, прошедшем 11 июля. Стенограмма этого совещания была найдена в немецких архивах, открытых после войны. Заседание началось с пространного обсуждения, но не вопроса вторжения в Англию, а проблемы развития Норвегии, явно больше интересовавшей Гитлера. Он выразил намерение построить в фьорде возле Тронхейма «красивый немецкий город», причем проявил очевидную заинтересованность как можно быстрее разработать план. Далее обсуждался вопрос вторжения в Англию. Редер высказал мнение, что «вторжение может быть использовано только в качестве последнего аргумента, который заставил бы Великобританию искать мира». Он остановился на трудностях, связанных с этим нелегким мероприятием, необходимости продолжительной подготовки транспорта, а также обеспечения безусловного превосходства в воздухе. Когда Редер закончил свою речь, слово взял Гилер. Его взгляды отражены в стенограмме следующей фразой: «Фюрер также рассматривает вторжение как последний аргумент и согласен с необходимостью обеспечения превосходства авиации».

Хотя оперативная директива увидела свет 16 июля, ее предварительный характер был подчеркнут действиями, предпринятыми фюрером тремя днями позже. В своей речи, произнесенной перед рейхстагом по поводу победы над Францией, он обратился к Великобритании с предложением мира. В целом его речь отличалась необычной умеренностью, а вероятность войны в ней рассматривалась как плачевный исход. При этом он особенно подчеркнул возможность больших жертв с обеих сторон. Даже известный своим цинизмом министр иностранных дел Италии граф Циано был впечатлен и записал в своем дневнике: «Я верю, что его стремление к миру вполне искреннее. Когда же поздно вечером появились весьма прохладные отклики англичан на проникновенную речь фюрера, немцами овладело глубокое разочарование… они молятся и надеются, что их призыв к миру не будет отвергнут».

На следующее утро итальянец снова посетил Гитлера и отметил в дневнике: «Он подтвердил моё вчерашнее впечатление. Он действительно стремится к взаимопониманию с Великобританией. Он понимает, что война с англичанами станет тяжелой и кровавой, и знает, что люди сегодня не хотят кровопролития». Вернувшись в Рим, Циано обнаружил, что Муссолини чрезвычайно раздосадован речью фюрера. Он опасался, что англичане откликнутся на призыв Гитлера и начнут мирные переговоры. «Это было бы крайне нежелательно для Муссолини, потому что сейчас, как никогда ранее, он желает войны».

21 июля Гитлер собрал на совещание высшее военное командование. В начале его выступления отчетливо прозвучало недоумение по поводу упорного желания англичан продолжать войну. Он предположил, что Англия надеется на вступление в войну Америки или России, но считал и то и другое маловероятным. Фюрер отметил, что вступление в войну России «было бы особенно неблагоприятным для Германии, в первую очередь по причине угрозы с воздуха». Далее он перешел к вопросу о вторжении в Великобританию и указал, что это будет «чрезвычайно опасное начинание. Несмотря на то что предстоит преодолеть недлинное расстояние, речь идет не о форсировании реки, а о переправе через море, на котором господствует противник. О внезапности говорить не приходится, нам предстоит столкнуться с хорошо организованной обороной сильного противника». Затем он подчеркнул трудности, связанные с доставкой подкрепления и запасов, что до начала операции необходимо обеспечить безусловное господство в воздухе. Поскольку операция полностью зависит от поддержки с воздуха, которая, в свою очередь, напрямую зависит от погоды, а она, как известно, во второй половине сентября в этом районе всегда плохая, все придется завершить до 15-го. В заключение он сказал: «Если не будет уверенности в том, что подготовка будет закончена к началу сентября, придется рассматривать другие возможные планы». В общем, вся речь была проникнута сомнениями, а ее завершающая часть указывала на то, что фюрер уже обдумывает нечто другое.

Какова же была ситуация в Великобритании в рассматриваемый период? Командование военно– морского флота не приветствовало ввод кораблей в Канал. Британские адмиралы опасались угрозы со стороны немецкой авиации ничуть не меньше, чем немецкие генералы опасались вмешательства британского флота. Но в день появления директивы Гитлера я слышал авторитетные заявления о том, что боевая мощь британской авиации, изрядно уменьшившаяся после прикрытия с воздуха эвакуации из Дюнкерка, восстановлена до прежнего уровня. В 57 эскадрильях теперь насчитывается более 1000 машин, да еще резервы.

В течение шести недель, прошедших после Дюнкерка, английские наземные силы были настолько малочисленны, что всего лишь нескольких вражеских дивизий с лихвой хватило бы, чтобы смести их со своего пути. Но хотя реорганизация и перевооружение наземных сил, эвакуированных из Франции, по-прежнему шли медленно, кое-какой прогресс был все-таки достигнут. Этот факт, а также увеличившаяся мощь военно-воздушных сил позволяли надеяться, что первичный рубеж обороны против вторжения уже создан. Заглянув в протоколы совещаний у Гитлера, а также в отчеты немецкой разведывательной службы, можно легко убедиться, что все они сильно переоценивали мощь наших наземных сил. Неудивительно, что Гитлера и его генералов одолевали сомнения. Только бравые генералы люфтваффе, возглавляемые Герингом, не сомневались в своих возможностях выполнить поставленные задачи – подавить королевские военно-воздушные силы и предотвратить ввод кораблей королевского ВМФ в Канал. Возможно, именно благодаря их непоколебимой уверенности план просуществовал так долго.

Немецкие генералы и адмиралы дружно не доверяли обещаниям Геринга, но во всем остальном не находили общего языка между собой. Первоначально предполагалось, что армия вторжения будет состоять из 40 дивизий, но затем цифра уменьшилась до 13, поскольку командование ВМФ заявило о невозможности перевезти больше. Остальные должны были отправиться через определенный период времени еще тремя волнами, если позволят обстоятельства. Танковая угроза на деле оказалась намного меньше, чем предполагали англичане, потому что в армию вторжения включили лишь очень маленькие танковые подразделения, остальные должны были дожидаться следующего этапа. Командование сухопутных сил настаивало, чтобы высадка производилась как можно более широким фронтом – по крайней мере от Рамсгита до залива Лайм, – чтобы заставить англичан максимально растянуть резервы. Но командование ВМФ утверждало, что сможет обеспечить морской переход и высадку только на узком участке, не дальше к западу, чем до Истбурна. Дискуссия продолжалась две или три недели. Гальдер заявил, что предложение моряков – это форменное самоубийство для армии. «С таким же успехом я могу отправить моих парней прямо в мясорубку». Начальник штаба ВМФ не остался в долгу, ответив, что «пересекать Канал на более широком участке – такое же самоубийство».

В конце концов по велению фюрера был достигнут компромисс, который не устраивал ни одну из сторон. К тому времени уже наступила середина августа, поэтому срок окончания подготовки к операции отложили до середины сентября. Геринг должен был начать действовать 13-го, а генералы и адмиралы были настроены выждать и посмотреть, сумеет ли люфтваффе справиться с королевскими ВВС. Если же нет, вопрос о вторжении будет снят сам собой.

Обсуждая план вторжения с Рундштедтом, я поинтересовался точными сроками и причинами, по которым операция в конечном итоге была отменена. Он ответил: «Поскольку первые шаги по подготовке вторжения были сделаны только после капитуляции Франции, определенную дату начала операции назвать затруднительно. Она зависела от слишком многих причин: времени, необходимого для подхода кораблей и их переоборудования для транспортировки танков, организации подвоза войск и их высадки на берег и т. д. Вторжение должно было начаться по возможности в августе, в крайнем случае в сентябре, но не позже. Военных причин для ее отмены было довольно много. ВМФ Германии должен был установить господство в Северном море и в Английском канале, для чего у него определенно не хватало кораблей. ВВС также не обладали возможностями обеспечить защиту морского перехода собственными силами. После высадки авангардных отрядов они вполне могли быть отрезаны от снабжения и подкрепления». Я спросил Рундштедта, почему нельзя было временно организовать снабжение армии вторжения по воздуху – это же было сделано в России в 1941 году. Он сказал, что «в 1940 году система снабжения авиацией была еще недостаточно развита, чтобы ставить этот вопрос на повестку дня».

Далее Рундштедт обрисовал основные военные черты плана. «Ответственность за командование силами вторжения была возложена на меня, так как основная задача была поставлена перед моей группой армий. 16-я армия под командованием генерала фон Буша находилась справа, а 9-я армия под командованием генерала Штраусса – слева. Они должны были отправиться из разных портов – от Гавра до портов Голландии. 16-я армия должна была отправляться из портов от Антверпена до Булони, а 9-я армия – из портов между Соммой и Сеной. К северу от Темзы высадка не планировалась». Рундштедт обозначил на карте сектор, в котором намечалась высадка. Он находился между Дувром и Портсмутом. «Затем мы должны были продвинуться вперед и создать плацдарм, расположенный по дуге к югу от Лондона – от южного берега Темзы до пригородов Лондона, а потом на юго– запад к Саутгемптону». В ответ на мои следующие вопросы он сказал, что, согласно первоначальной идее, часть 6-й армии Рейхенау (из группы армий Бока) должна была высадиться на побережье к западу от острова Уайт, по обе стороны от Веймута, отрезать полуостров Корнуолл и двигаться на север к Бристолю. Но затем от этого плана отказались, оставив его в качестве одного из вариантов последующего развития событий.

В процессе дальнейшего обсуждения он признался, что никогда не испытывал уверенности в успехе высадки и часто размышлял о том, как были опрокинуты планы Наполеона. В этом смысле немецкие генералы, казалось, находились в более трудном положении – на них давили уроки истории. То же самое повторилось и в России уже следующей осенью.

Браухич был настроен более оптимистично, чем Рундштедт. Этим впечатлением поделился со мной генерал фон Зиверт, в то время находившийся вместе с ним. Когда я спросил его, что думает Браухич о перспективах вторжения, генерал ответил: «Если бы установилась благоприятная погода и было дано достаточно времени на подготовку, а также принимая во внимание большие потери англичан в Дюнкерке, фельдмаршал фон Браухич считал операцию вполне возможной». Но я понял, что эта мысль больше основывалась на желании, чем на действительных возможностях. Просто, принимая во внимание отказ Черчилля от мирных переговоров, он не видел другого пути достижения мира. «Наша идея заключалась в том, чтобы закончить войну как можно быстрее, для этого мы просто обязаны были отправиться за море». Услышав такое заявление, я, естественно, спросил, почему же они этого не сделали. «Подготовка велась, однако прогноз погоды был не слишком благоприятным. Операция была намечена на сентябрь, но Гитлер в конце концов отменил ее, посчитав неосуществимой. Отношение командования флота к ней было отрицательным, да и силы ВМФ не были достаточными для защиты флангов. А немецкая авиация не обладала мощью, необходимой для того, чтобы преградить путь королевскому флоту».

Рассказывая мне об отношении командования флота к предстоящему вторжению, генералы передавали мнение адмиралов – Фосса, Бринкмана, Бройнинга, Энгеля. Один комментарий, представляющийся мне важным, выражал общее мнение. «Немецкий военно-морской флот был совершенно не готов сдерживать британский флот даже в течение короткого времени. Более того, скопление барж, доставленных с Рейна, Эльбы и голландских каналов, создавало большие неудобства». В процессе обсуждений неоднократно высказывалось мнение, что баржи были собраны не для того, чтобы их использовать, а вторжение в Великобританию вряд ли в действительности планируется. Людьми владело чувство, что перед ними разыгрывается некая пьеса, а командование лишь изображает серьезное отношение к плану. «Из того, что мы позднее узнали о положении в Великобритании, создавалось впечатление, что война вполне могла быть выиграна в июле 1940 года, конечно, если бы разведывательная служба Германии была организована должным образом. Но большинство старших морских офицеров считали ее проигранной еще 3 сентября 1939 года». Иными словами, в день вступления Великобритании в войну.

Генерал Штудент подробно рассказал мне о роли, которая была отведена военно-воздушным силам в плане вторжения. Эту информацию он снабдил любопытными комментариями о том, как бы их использовал лично он. Поскольку сам Штудент в то время находился в госпитале, где лечился после полученного в Роттердаме ранения в голову, парашютно-десантными войсками командовал генерал Путцир. «Планировалось использовать две дивизии (парашютная дивизия и 22-я воздушно-десантная дивизия входили в XI воздушный корпус) и 300 планеров, каждый из которых мог поднять летчика и 9 солдат, то есть всего 3000 человек. Имелось в виду использование воздушно-десантных сил для создания плацдарма в районе Фолкстона. Ширина плацдарма должна была составить около 20 миль, глубина – 12 миль. Зону сброса парашютистов предполагалось охранять с воздуха. Понимали, конечно, что без препятствий не обойдется – на подходящих площадках будут срочно воздвигнуты столбы, заложены мины и т. д. Поэтому в конце августа Путцир сообщил, что вопрос вторжения с воздуха больше не обсуждается.

Будь я в порядке, то безусловно настаивал бы на использовании парашютистов против английских войск еще во время вашей эвакуации из Дюнкерка, чтобы захватить порты высадки. Было широко известно, что тяжелое вооружение англичане бросили во Франции.

Даже если бы на этот проект было наложено вето, все равно мои предложения по использованию парашютно-десантных войск при вторжении были бы отличны от принятых планом. Я бы использовал имеющиеся в моем распоряжении войска, чтобы захватить аэродромы, расположенные в глубине страны, а не только для создания плацдарма на берегу. Захватив аэродромы, я бы обеспечил транспортировку пехоты по воздуху без танков или тяжелой артиллерии. Часть пехотинцев повернула бы обратно к берегу, чтобы атаковать расположенные там оборонительные сооружения с тыла, вторая часть пошла бы к Лондону. Я подсчитал, что на переброску по воздуху пехотной дивизии потребуется полтора-два дня. С такой скоростью можно подвозить и подкрепление». Мне кажется, что план Штудента был излишне оптимистичным, принимая во внимание ограниченную пропускную способность авиационного транспорта и, соответственно, увеличение времени.

«Но самое лучшее время, – подчеркнул Штудент, – наступило сразу после Дюнкерка, то есть раньше, чем вы успели провести мероприятия по укреплению обороны. Позже нам говорили, что у англичан парашютная психология. Это показалось нам забавным, но не приходилось сомневаться, что именно защита от парашютистов была у вас налажена лучше всего».

Решение отменить воздушно-десантную операцию явилось весьма симптоматичным. Хотя подготовка продолжалась, чем ближе она подходила к завершению, тем быстрее падала решимость начать вторжение. Люфтваффе не радовало хорошими новостями – ход воздушного наступления оптимизма не вызывал. Поэтому все сомневающиеся в один голос заговорили, что Геринг не выполняет свои обещания. При этом напряжение, в котором находились защитники острова из-за «битвы над Британией», несправедливо сбрасывалось со счетов. В то же время разведывательные сводки постоянно подчеркивали (зачастую преувеличивая) строительство британцами новых оборонительных укреплений на суше. Имелись основания предполагать, что делалось это намеренно. Сам Гитлер говорил не только о трудностях, но и о неблагоприятных последствиях неудачной попытки вторжения. Руководство Германии заняло выжидательную позицию. Гитлер долгое время не назначал дату, а 17 сентября решил «отложить «Морского льва» на неопределенный срок».

Весь период подготовки операции вторжения был проникнут не просто сомнениями, а глубоким нежеланием ее осуществления. Блюментрит говорил: «Хотя приказ о проведении операции «Морской лев» существовал и подготовка к ней велась, однако все делалось «без души». Гитлер совершенно не интересовался положением дел, что было на него не похоже. Штабные офицеры, как и положено им по должности, занимались планированием, но без желания и интереса. Это была своего рода «военная игра». Фельдмаршал фон Рундштедт предстоящую операцию не воспринимал всерьез и мало занимался подготовкой. Его начальник штаба генерал фон Зоденштерн часто убывал в отпуск. Во второй половине августа уже никто не верил в возможность ее исполнения. А с середины сентября средства транспорта, которых даже изначально было недостаточно, начали потихоньку растаскивать. К концу сентября уже стало совершенно ясно, что разработанный план никто и никогда не станет претворять в жизнь, и о нем потихоньку забыли. Между собой мы называли его блефом и каждый день ждали новостей о достижении взаимопонимания с Великобританией».

Не приходится сомневаться, что генералы совершенно не стремились к вторжению, а адмиралы и того менее. От столкновения с военно-морским флотом Великобритании они не ждали ничего хорошего. Заинтересованность в плане проявляли только Геринг и его люди. Но когда люфтваффе не удалось одержать убедительной победы в «битве над Англией», генералы и адмиралы возобновили свои возражения с новой силой. А Гитлер проявил воистину удивительную покладистость и неоднократно с готовностью соглашался с необходимостью новых задержек. Он уже выбросил из головы «Морского льва» и обратил свой взор на восток.

Беседы с немецкими генералами пролили дополнительный свет на многие аспекты военной кампании в Северной Африке и войны на Средиземном море. Вот к каким выводам я пришел.

В то время, когда британские войска были особенно слабы, Египет и Суэцкий канал были спасены благодаря ревности итальянцев к немцам, преумноженной безразличием Гитлера к возможности захвата этих ключевых районов Среднего Востока.

Кипр был спасен ценой, которую британцы заставили немцев заплатить за захват Крита.

Гибралтар был спасен нежеланием Франко допускать немцев в Испанию.

Мальта была спасена недоверием Гитлера к итальянскому военно-морскому флоту.

Все это произошло в 1941 году, когда положение Великобритании было самым тяжелым. В 1942 году, благодаря ожесточенному сопротивлению русских вторжению немецких войск, обстановка начала меняться. Далее последовало нападение Японии, вступление в войну Соединенных Штатов и укрепление позиций Великобритании. Но до этого был еще очень долгий путь. И он мог бы быть значительно длиннее, если бы не помощь Гитлера.

Именно Гитлер обеспечил англичанам шанс выиграть сражение при Эль-Аламейне, что решило исход борьбы в Северной Африке. Не кто иной, как он, запретил своим генералам опередить атаку Монтгомери и вовремя отвести войска, чем уберечь их от полного разгрома.

Я собрал свидетельства разных немецких военачальников, но наиболее интересными представляются мне рассказы генерала фон Тома, знаменитого танкового командира, попавшего в плен в Аламейне, и генерала Штудента, командующего немецкими парашютно-десантными войсками.

Тома рассказал о появлении немцев на Средиземноморском театре военных действий. «В октябре 1940 года я был послан в Северную Африку, имея задание изучить вопрос, следует ли Германии отправить туда войска, чтобы оказать помощь итальянцам выбить британцев из Египта. Побеседовав с маршалом Грациани и ознакомившись с положением дел, я подготовил соответствующий доклад. В нем я подчеркнул, что решающим фактором является проблема организации снабжения, причем не только из-за сложных условий пустыни, но также из-за действий британского военно-морского флота на Средиземноморье. Я отметил, что содержать в Северной Африке большую немецкую армию, так же как и итальянскую, будет невозможно.

Я пришел к выводу, что, если нам придется посылать туда войска, это должны быть танковые войска. Для обеспечения успеха потребуется не меньше четырех танковых дивизий. Именно это количество, по моим подсчетам, являлось максимальным и с точки зрения организации снабжения армии в процессе наступления через пустыню к долине Нила. В то же время я отметил, что следует произвести замену итальянских частей немецкими. Организовать снабжение удвоенного количества людей почти невозможно, а в армии вторжения каждый человек должен быть особенно эффективным.

Но Бадоглио и Грациани выступили против замены немцами итальянцев. По правде говоря, в то время они вообще были против нашего присутствия в этом районе. Они слишком стремились получить лавры покорителей Египта единолично. Муссолини в целом поддерживал их возражения, но, в отличие от них, не отказывался от немецкой помощи вообще. Он только хотел обеспечить большинство итальянцев».

Важность этого факта легче осознать, если вспомнить, что миссия Тома в Африке имела место за два месяца до того, как блестящий удар О'Коннора положил конец попыткам итальянцев завоевать Египет. Небольшая и не слишком хорошо вооруженная британская армия сумела разбить превосходящие ее по численности, но еще хуже вооруженные итальянские войска. Но если бы на сцене появились немецкие войска, перспективы стали бы весьма неопределенными.

Четыре танковые дивизии, как и предлагал генерал Тома, той зимой в любой момент могли ворваться в Египет. А в распоряжении О'Коннора имелись только одна танковая и одна пехотная дивизия, причем обе были укомплектованы не полностью.

Представляется занимательным еще один факт. Муссолини сам выбрал свой путь – к поражению – частично потому, что Гитлер вовсе не горел желанием вышвырнуть англичан из Египта. Англичане в то время были убеждены в обратном. Ситуацию можно сравнить с не менее удивительным для окружающих отношением фюрера к вторжению в Англию. Тома был потрясен полнейшим равнодушием, проявленным Гитлером к его докладам, хотя и не слишком задумывался о причинах этого.

«Когда я сообщил свои выводы фюреру, он сказал, что может выделить только одну танковую дивизию. На это я ответил, что в таком случае лучше вообще отказаться от идеи направления наших вооруженных сил в Северную Африку. Моя реплика привела его в бешенство. Его идея отправки немецких войск в Египет первоначально была вызвана чисто политическими соображениями. Он опасался, что Муссолини, не имея под боком немцев, может переметнуться на сторону противника. Однако он стремился использовать для этого минимальное количество людей и техники». (Здесь следует заметить, что Гитлер в это время уже отложил в долгий ящик план вторжения в Великобританию и всерьез размышлял о войне с Россией.)

Средиземноморье

Далее Тома рассказал следующее: «Гитлер считал, что итальянцы вполне могут обойтись в Африке своими силами, нужно только их немного поддержать. Он ожидал от них слишком многого. Я имел возможность увидеть их «в деле» в Испании. Гитлер, похоже, составил свое мнение о возможностях итальянцев по хвастливым разговорам их командиров, с которыми он встречался за обеденным столом. Когда он спросил, почему я такого низкого мнения о них, я ответил: «Я имел возможность повидать этих людей на поле боя, а не только в офицерской столовой». (Если Тома действительно разговаривал с Гитлером в подобной манере, неудивительно, что он не числился в любимчиках фюрера.) «Я сказал Гитлеру: «Один британский солдат стоит двенадцати итальянских. – После чего добавил: – Итальянцы – хорошие работники, но они не воины. Они не любят шума».

Немецкий Генеральный штаб также был против отправки войск в Африку, как в большом количестве, так и в малом. Если верить Тома, Браухич и Гальдер вообще не желали вмешиваться в конфликт на Средиземном море. «Гальдер рассказывал мне, что пытался предостеречь Гитлера от опасностей замахиваться на слишком далекие цели, и язвительно заметил: «Наша беда в том, что мы выигрываем все сражения, кроме самого последнего».

Но Гитлер, хотя и долго колебался, все же не сумел удержаться от вмешательства в дела Средиземноморья. После поражения Грациани он отправил туда войска под командованием Роммеля, чтобы стабилизировать ситуацию. Они были достаточно сильны, чтобы нарушить планы англичан по захвату Ливии – и не давать им утвердиться в этой стране в течение двух долгих лет, однако не настолько сильны, чтобы одержать решающую победу. С весны 1941-го до осени 1942 года успех попеременно сопутствовал то одной, то другой стороне.

А тем временем другие позиции Великобритании на Средиземном море также подвергались угрозам, хотя об этом и не было широко известно. Соответствующие факты тщательно скрывались. Много интересного я узнал от генерала Штудента, главнокомандующего парашютно-десантными войсками Германии.

Самой серьезной была планируемая немцами атака на Гибралтар, которая, в случае успеха, могла закрыть доступ в Западное Средиземноморье. Штудент рассказал, что в январе 1941 года ему было поручено составить план захвата Гибралтара парашютным десантом. Он изучил вопрос и пришел к заключению, что задача слишком велика, для того чтобы быть выполненной только силами парашютистов. Заключение было таково: «Гибралтар не может быть захвачен, если мы будем соблюдать нейтралитет Испании».

Далее Штудент рассказал следующее: «После моего доклада план был изменен. Он стал более масштабным и предусматривал захват Гибралтара атакой с материка. Из Франции через Испанию должны были пройти восемь дивизий, конечно, если испанцы согласятся их пропустить. Гитлер не хотел рисковать, вступая с Испанией в военный конфликт. Он попытался убедить Франко пропустить немецкие войска добровольно, но не сумел. Дискуссии продолжались довольно долго, но не привели к нужному Гитлеру результату. Поэтому от плана захвата Гибралтара пришлось отказаться».

После этого Штудент сообщил мне удивительный факт. Оказывается, Гитлер не проявлял повышенного интереса к операции, результатом которой явился захват Крита и шок, в который оказались ввергнутыми англичане. «Он хотел прервать кампанию на Балканах после того, как мы вошли в Грецию. Услышав об этом, я отправился к Герингу и предложил ему план захвата Крита силами только воздушного десанта. Геринг, всегда с энтузиазмом относившийся к подобным идеям, сразу же увидел открывающиеся при этом возможности и отправил меня к Гитлеру. Я встретился с ним 21 апреля. Выслушав меня, Гитлер сказал: «Звучит заманчиво, но я не думаю, что это выполнимо». В конце концов мне удалось убедить его. В операции была использована одна парашютная дивизия, одна планерная дивизия и еще одна горная дивизия, ранее не имевшая опыта перевозки по воздуху. 22-я дивизия, участвовавшая в голландской операции, была доставлена в Плоешти еще в марте для защиты румынских нефтяных месторождений – фюрер очень боялся саботажа. Он настолько был озабочен этой (действительной или мнимой) опасностью, что наотрез отказался освободить дивизию для участия в Критской операции».

Поддержку с воздуха обеспечивали истребители и пикирующие бомбардировщики 8-го воздушного корпуса Рихтгофена, которому в свое время пришлось сыграть очень важную роль в обеспечении вторжения в Бельгию и Францию. Штудент сказал: «Я просил, чтобы их отдали под мое командование, как и воздушных десантников, но получил отказ. Общее руководство операцией было доверено генералу Лору, который командовал всеми воздушными силами, участвовавшими в Балканской кампании. Между тем я успел разработать все подробные планы операции и получил свободу действий. 8-й воздушный корпус оказался выше всяких похвал, но я считаю, что его действия могли быть более эффективными, если бы его отдали под мое непосредственное командование.

По морю войска не прибыли. Первоначально такое подкрепление планировалось, но единственными морскими судами, доступными для нас в тот момент, оказались греческие каики. Было решено, что конвой, составленный из этих небольших судов, доставит на остров тяжелое вооружение – зенитные и противотанковые орудия, артиллерию и танки, а вместе с ними два батальона 5-й горной дивизии. Они должны были отправиться на Мелос и ожидать там, пока не будет выяснено местонахождение британского флота. По прибытии на Мелос была получена информация, что британский флот все еще стоит в Александрии – а на самом деле он уже находился на пути к Криту. Конвой вышел в море, наткнулся на британские корабли и был рассеян. Люфтваффе удалось воспользоваться моментом и «выдернуть немало волос из шевелюры» британского ВМФ. Но наша операция на Крите оказалась затруднена из-за неприбытия тяжелого вооружения, на которое мы очень рассчитывали.

Хотя нам удалось взять остров, потери были тяжелыми. Мы потеряли 4000 человек убитыми и пропавшими без вести, кроме того, было много раненых. Из 22 000 человек, доставленных на остров, парашютистов было 14 000. Остальные были солдатами горной дивизии. Немало потерь было связано с тяжелой посадкой – на Крите было слишком мало подходящих площадок, а преобладающее направление ветров – в сторону моря – также оказалось неблагоприятным. Опасаясь сбросить парашютистов в море, пилоты сбрасывали их слишком далеко в глубине острова. Некоторые попадали прямо на британские позиции. Контейнеры с оружием нередко падали в труднодоступные места, что явилось еще одной причиной больших потерь. Немногочисленные британские танки, находившиеся на острове, изрядно потрепали нас в самом начале операции – нам еще повезло, что их оказалось не больше двух дюжин. Пехота, в основном новозеландцы, несмотря на внезапное нападение, оказала упорное сопротивление.

Фюрер был очень расстроен большими потерями в парашютно-десантных войсках и пришел к выводу, что их атаки лишились элемента внезапности. Впоследствии он нередко повторял: «Дни парашютистов-десантников уже прошли».

Он не желал верить докладам о том, что и англичане и американцы много внимания уделяют развитию своих воздушно-десантных сил. Тот факт, что они не использовали их в рейдах на Сен-Назер и Дьеп, укрепил фюрера в этом мнении. Он говорил: «Вот видите, они не используют такие войска. Значит, я был прав». И только после захвата союзниками Сицилии в 1943 году он изменил свое мнение. Явно впечатленный эффективными действиями воздушных десантников союзников, он приказал принять меры по расширению аналогичных войск и у нас. Однако было уже слишком поздно. Вы уже обладали господством в воздухе, а воздушно-десантные силы не могут использоваться эффективно перед лицом превосходящих воздушных сил противника».

Вернувшись к событиям 1941 года, Штудент сказал: «Убедив Гитлера принять план Критской операции, я предложил в дальнейшем продолжить ее и захватить с воздуха Кипр, а уже оттуда совершить прыжок к Суэцкому каналу. Гитлер вроде бы и не возражал, но вместе с тем не слишком увлекся этой идеей – его ум был полностью занят предстоящей войной с Россией. Так и не оправившись от шока после тяжелых потерь на Крите, он отказался рассматривать вопрос о еще одной крупной воздушно– десантной операции. Я неоднократно возвращался к этому вопросу, но тщетно.

Годом позже его удалось убедить санкционировать план захвата Мальты. Это было уже в апреле 1942 года. Атака должна была выполняться совместно с итальянцами. Мои воздушные десантники совместно с аналогичными итальянскими подразделениями должны были быть сброшены на остров и захватить плацдарм, который в дальнейшем будет укреплен крупными силами итальянцев – шестью или восемью дивизиями, доставленными морем. В моем распоряжении была одна парашютная дивизия, еще три полка, пока еще не организованные в дивизию, и итальянская парашютная дивизия.

Я надеялся выполнить этот план не позднее августа – то есть в самый благоприятный период с точки зрения погоды – и провел несколько месяцев в Риме, занимаясь подготовкой. В июне я был вызван в ставку Гитлера на последнее совещание, посвященное операции. К сожалению, за день до моего прибытия Гитлер успел повидаться с генералом Крювелем, только что вернувшимся из Африки. От него фюрер получил крайне неблагоприятную информацию о состоянии и моральном духе итальянцев.

Гитлер моментально забил тревогу. Он чувствовал, что, если на сцене появится британский флот, все итальянские корабли немедленно вернутся в свои порты, оставив немецкие войска в ловушке. Поэтому он решил отказаться от плана захвата Мальты».

Это решение было тем более важным, что Роммель только что одержал убедительную победу над британцами в Северной Африке. Он заставил англичан отступить от Газалы и захватил Тобрук. Воспользовавшись суматохой, он начал преследовать противника в Западной пустыне и был остановлен только в начале июля в районе Эль-Аламейна.

Это был самый тяжелый кризис, который выпало пережить англичанам на Среднем Востоке. Ситуация усугубилась одновременным крахом русского Южного фронта перед немецкими войсками, наступающими на Кавказ. В Эль-Аламейне Роммель рвался в парадную дверь, едущую на Средний Восток. На Кавказе Клейст вплотную приблизился к задней двери.

Тома заявил, что угроза, нависшая над Средним Востоком, была скорее случайной, чем намеренной. «Операция по взятию в клещи Среднего Востока, которая, как вы считали, идет полным ходом, никогда не основывалась на серьезном, продуманном плане. Несколько раз о ней заходила речь у Гитлера, но наш Генштаб с ней никогда не соглашался и не считал ее выполнимой».

Даже угроза Египту создалась в результате неожиданного для нас разгрома 8-й армии англичан в сражении при Тобруке и Газале. Войска Роммеля не были достаточно сильны, чтобы предпринимать попытку покорить Египет. Он просто не сумел устоять перед искушением устремиться за противником, чтобы закрепить свою победу, сделать ее еще более полной. Это было его ошибкой. Я спросил у Тома, действительно ли Роммель был абсолютно убежден в возможности дойти до Суэцкого канала – по некоторым данным, он говорил об этом со своими офицерами. Тома ответил: «Уверен, что нет. Если он и говорил нечто подобное, то только чтобы поднять моральный дух своих солдат, в особенности итальянцев. После остановки в районе Эль-Аламейна он наверняка охладел к этой идее. Роммель знал, что мог бы достичь успеха благодаря внезапности, но не видел такой возможности, находясь перед укреплениями Эль-Аламейна. К тому же он знал, что к англичанам постоянно прибывает подкрепление.

Роммель понял, что зашел слишком далеко – очень уж малы были имеющиеся в его распоряжении силы и велики трудности с организацией снабжения, – но после такого ошеломляющего успеха у него уже не было пути назад. Да и Гитлер ни за что не позволили бы ему отступить. В результате он был вынужден оставаться на месте, словно дожидаясь, пока англичане накопят достаточно сил, чтобы его разбить».

Тома сказал, что узнал все это от самого Роммеля и его старших офицеров. Он прибыл в Африку из России в сентябре. «Получив приказ сменить Роммеля, заболевшего желтухой, я первым делом попытался отказаться, мотивировав это решение своей позицией двухлетней давности. Однако мне сообщили, что таков личный приказ фюрера, поэтому выбора не было. По прибытии в Африку я провел несколько дней обсуждая ситуацию с Роммелем, после чего тот отбыл на лечение в один из венских госпиталей. А спустя еще две недели на сцене появился генерал Штумме, получивший назначение командовать Африканским театром военных действий в целом. Это означало, что мне предстояло командовать только нашими частями, находившимися перед позициями Эль-Аламейна, что ограничивало мои возможности в части административной организации. Вскоре после этого Штумме скоропостижно скончался от удара. Все перечисленное значительно усложнило нашу подготовку к отпору предстоящему наступлению англичан.

В очень тяжелых условиях я делал все, что мог, для улучшения диспозиции. К сожалению, не приходилось и думать о том, чтобы вывести войска до начала британского наступления – на эту идею было наложено вето. Нам все равно пришлось бы отступать, несмотря на категорический запрет Гитлера, если бы не запасы, которые удалось захватить на ваших складах в Тобруке. Только благодаря этому нам удавалось кормить солдат».

Услышав это, я не мог не заметить, что наша потеря Тобрука, хотя в то время это казалось катастрофой, в конечном счете помогла выиграть войну в Северной Африке – именно такой вывод следовал из всего сказанного. Ведь если бы немцы отступили до начала наступления Монтгомери, вероятнее всего, их не удалось бы разбить полностью и окончательно. Такой вывод, похоже, не приходил в голову Тома.

Затем Тома поделился своими впечатлениями о сражении, начавшемся 23 октября 1942 года. Он сказал, что внушительное превосходство 8-й армии во всех видах оружия сделало победу очевидной еще до начала наступления. «Я подсчитал, что вы могли единовременно использовать до 1200 самолетов, а я – всего лишь дюжину. Через неделю после начала наступления в Африку вернулся Роммель. Однако было уже слишком поздно что-либо менять. Он был все еще болен, поэтому находился в нервозном состоянии, постоянно кидался из одной крайности в другую. После его прибытия я мог осуществлять командование только частью фронта, но вскоре он снова поручил мне его весь, оставив за собой лишь общее руководство. Наступление англичан развивалось успешно.

Когда стало очевидно, что мы не сумеем остановить армию Монтгомери, было решено осуществить вывод войск в два этапа к линии в районе Даба, в 50 милях к западу. Это могло нас спасти. Первый этап должен был пройти ночью 3 ноября. Он уже начался, когда мы получили категорический приказ Гитлера, запрещающий отступление и предписывающий нам любой ценой удерживать занятые позиции. Это означало, что наши войска снова должны были идти вперед и вступить в безнадежное сражение, которое не могло не стать роковым».

Далее Тома рассказал, как он попал в плен. Во время боя он носился в танке с места на место, стараясь хоть как-то повлиять на ход событий. В его танк попало несколько снарядов, в конце концов он загорелся, экипаж был вынужден выйти наружу и очутился в окружении англичан. «Это был достойный конец», – сказал Тома и показал мне свою фуражку с дырками от пуль и осколков, свидетельствами того, что ему повезло остаться в живых. С явным сожалением Тома говорил о том, что за время военных кампаний в Польше, Франции, России и Африке ему пришлось принять участие только в 24 танковых сражениях. «В испанской войне я участвовал в 192 танковых боях».

После пленения Тома отвезли к Монтгомери, с которым он обсудил ход сражения. «Вместо того чтобы выпытывать у меня информацию, он сам подробно рассказал о состоянии наших войск, снабжении, диспозиции. Я был потрясен точностью его сведений, особенно о наших потерях. Мне показалось, что с положением дел в наших войсках он знаком не хуже, чем я».

Далее Тома поделился своими впечатлениями о победителе. «Учитывая явное превосходство англичан по всем показателям, думаю, он был излишне острожен, но… – Тома секунду подумал и с завистью добавил: – Он все-таки был единственным фельдмаршалом, который в этой войне выиграл все свои сражения. В современной войне, – подвел итог немецкий генерал, – тактика – это не главное. Решающим фактором является организация снабжения войск, позволяющая поддерживать движение».

Русская авантюра Гитлера сорвалась из-за его же собственной нерешительности. В критические моменты он неделями размышлял, теряя уходившее безвозвратно время. А потом уничтожил и себя и Германию, потому что не смог заставить себя позаботиться о сокращении потерь. Далее я вкратце приведу сведения, полученные мной от немецких генералов.

История Наполеона повторилась снова, но с некоторыми важными отличиями. Гитлер упустил шанс захватить Москву, но подошел к решающей победе очень близко. Он завоевал большую территорию России и держал там армию значительно дольше, чем Наполеон, однако лишь затем, чтобы прийти к еще более катастрофическому финалу.

Гитлер рассчитывал уничтожить основные силы Красной армии еще до подхода к Днепру. Не выполнив эту задачу – а ведь до победы ему оставался всего один шаг! – он никак не мог решить, что делать дальше. Когда в конце концов он двинул свои войска на Москву, время ушло и было уже невозможно завершить военные действия до зимы.

Но, как следует из рассказов немецких генералов, это была далеко не единственная причина последовавшего краха. Иногда они сами не до конца осознавали происходящее, находясь в «слишком дремучем лесу, чтобы разглядеть деревья». Но они снабдили меня достаточным количеством фактов, из которых несложно было сделать выводы.

Я остановлюсь на самых удивительных из них. Помимо всего прочего, Россию спас вовсе не высокий уровень развития, а, хотя это и может показаться парадоксальным, ее отсталость. Если бы при советской власти в России появились дороги, сравнимые с существующими в западных странах, немцы вполне могли продвинуться значительно дальше. Немецкие мотомеханизированные части застряли на непроходимых дорогах. Однако этот вывод имеет еще один аспект. Немцы лишились шансов на победу, потому что сделали ставку на колесную, а не на гусеничную технику. На размытых осенними дождями дорогах колесный транспорт застревал намертво, в то время как танки могли двигаться дальше.

Танки, так же как и прочая гусеничная техника, могли прорваться в жизненно важные города России задолго до осени, даже несмотря на плохие дороги. Опыт Первой мировой войны доказал это всем, имеющим глаза и разум. Британия – родина танка. После Первой мировой войны сторонники идеи мобильной механизированной войны утверждали, что вооруженные силы будущего должны иметь вездеходы повышенной проходимости, не нуждающиеся в хороших дорогах. В реализации этой идеи немецкая армия достигла большего, чем любая другая армия мира. Однако немцы не уделили должного внимания проблеме вездеходов. Иными словами, немецкая армия была самой современной из всех существующих в 1940–1941 годах, но не достигла своей цели, потому что упустила вопрос, давно отметивший свое двадцатилетие.

Немецкие генералы обучались военному делу глубоко и всесторонне, с юности посвящая себя совершенствованию мастерства, но не уделяя особого внимания проблемам политическим. Такие люди обычно становятся чрезвычайно компетентными в своем деле, но напрочь лишаются воображения. В процессе войны передовым умам танковой школы в конце концов была предоставлена свобода, но было уже поздно – к счастью для других стран.

Теперь немного подробнее о том, что немецкие генералы говорили о войне в России.

Прежде чем перейти к вопросу о начале войны с Россией, следует решить вопрос, послужила ли кампания в Греции причиной ее задержки. Британское правительство в свое время заявило, что отправка армии генерала Вильсона в Грецию хотя и завершилась поспешной эвакуацией, тем не менее была оправданна, поскольку благодаря этому вторжение в Россию было отсрочено на шесть недель. Это заявление впоследствии было многократно опровергнуто, а само предприятие названо политической авантюрой, причем кем? – солдатами, знакомыми с ситуацией на Средиземноморье вовсе не понаслышке. Прежде всего я говорю о генерале де Гуинганде, который в то время работал в объединенном штабе союзников в Каире. Позже он стал начальником штаба у Монтгомери.

Сложившаяся ситуация вызвала ожесточенные споры. По мнению многих, блестящая возможность воспользоваться поражением итальянцев в Киренаике и захватить Триполи до подхода немцев была упущена из-за отправки в Грецию основных сил, не имевших ни одного шанса спасти страну от фашистской оккупации. Сторонники такого подхода утверждают, что греки с большим сомнением отнеслись к предложению британского правительства о вмешательстве и приняли его лишь благодаря исключительной настойчивости Идена, весьма убедительно описавшего бесценную помощь, которую могут оказать англичане. Беспристрастный историк не может не признать, что военные, выступавшие против отправки войск в Грецию, оказались правы. В течение трех недель Греция оказалась захваченной, а британские войска вышвырнуты с Балкан. В то же время изрядно уменьшившиеся силы англичан в Киренаике также были разгромлены африканским корпусом Роммеля, высадившимся в Триполи. Эти поражения нанесли серьезный урон престижу Великобритании и в конечном счете послужили причиной несчастий греческого народа. Даже если бы подобная операция имела целью задержать начало войны с Россией, это все равно не оправдывало бы решения британского правительства. А такой цели в то время англичане перед собой не ставили.

Тем не менее было бы интересно узнать, действительно ли греческая кампания имела такой неявный и непредвиденный эффект. Наиболее очевидное свидетельство в пользу такого утверждения заключается в том, что первоначально Гитлер определил сроком завершения подготовки к вторжению в Россию 15 мая. В конце марта его перенесли примерно на месяц, а потом была установлена точная дата начала военных действий – 22 июня. Фельдмаршал фон Рундштедт рассказывал мне, что процесс подготовки его группы армий был в значительной мере затруднен из-за позднего прибытия танковых дивизий, участвовавших в балканской кампании, что и послужило основной причиной задержки, усугубленной погодой.

Фельдмаршал фон Клейст, командир танковых подразделений Рундштедта, высказался кратко и недвусмысленно: «Это правда, что силы, использованные на Балканах, были не очень велики в сравнении с нашей суммарной мощью, однако доля танков в них была существенна. Основная масса танков, поступивших под мое командование перед вторжением в Россию для использования против русских, прибыла в Южную Польшу с Балкан. Техника требовала ремонта, а люди нуждались в отдыхе. Нельзя забывать, что многие танки во время балканского наступления продвинулись в южном направлении до самого Пелопоннеса, после чего вернулись обратно».

Взгляды фельдмаршала фон Рундштедта и фон Клейста, естественно, были обусловлены степенью зависимости наступления на вверенном им участке фронта от возвращения танковых дивизий. Мне удалось выяснить, что другие генералы не уделяли столь серьезного внимания эффекту балканской кампании. Они подчеркивали, что главная роль в наступлении на Россию принадлежала группе армий «Центр» под командованием фельдмаршала Бока, сконцентрированных в Северной Польше. Успех кампании напрямую зависел в первую очередь именно от их действий. Некоторое уменьшение сил армий Рундштедта, учитывая второстепенную роль его группы армий, не имело существенного значения, потому что и русские войска было нелегко перебросить. Это даже могло удержать Гитлера от решения во время второго этапа наступления перенести основную тяжесть удара на южное направление. А именно оно, как мы убедимся позже, явилось причиной роковой задержки и лишило немцев шансов добраться до Москвы раньше, чем наступит зима. Вторжение не зависело от подхода танковых дивизий с Балкан для укрепления группы армий Рундштедта. Достаточно ли высохла земля после периода весенних дождей – вот в чем вопрос. Генерал Гальдер, к примеру, утверждал, что подходящие погодные условия сложились именно тогда, когда и было начато наступление.

Воспоминания генералов, однако, не могут являться основанием для однозначного вывода о том, как бы развивалась ситуация, если бы не существовало некоторых трудностей, связанных с балканской кампанией. Просто когда предварительная дата была по этой причине перенесена, никто и мысли не допускал, что можно все-таки начать наступление раньше, чем прибудут ожидаемые дивизии.

Но не греческая кампания явилась причиной задержки. Гитлер заранее считался с такой возможностью, запланировав балканскую операцию на 1941 год, то есть непосредственно перед вторжением в Россию. Главной причиной перемены даты начала наступления стал государственный переворот в Югославии, происшедший 27 марта, когда генерал Симович и его союзники сбросили прежнее правительство, незадолго до этого подписавшее пакт со странами Оси. Гитлер пришел в такую сильную ярость, получив неприятные новости, что в тот же день решил нанести массированный удар по Югославии. Потребовавшиеся для этого силы, как наземные, так и воздушные, превосходили участвовавшие в греческой кампании. Это и вынудило Гитлера принять воистину судьбоносное решение о переносе срока начала войны с Россией.

Опасение, а вовсе не факт высадки англичан в Греции, подсказало Гитлеру мысль об оккупации Греции, а исход подтолкнул к дальнейшим событиям. Однако даже оккупация не удержала тогдашнее правительство Югославии от соглашения с Гитлером. С другой стороны, она вполне могла спровоцировать действия Симовича, свергнувшего правительство страны и бросившего вызов Гитлеру.

На следующей стадии своего исследования я постарался вместе с генералами пролить свет на вопрос: почему все-таки Гитлер решился на вторжение в Россию. Свет, надо признать, оказался довольно тусклым. Известно, что основные положения плана будущей кампании он обдумывал еще с июля 1940 года. Представляется весьма любопытным тот очевидный факт, что немецкие генералы довольно смутно представляли причины, побудившие Гитлера сделать шаг, решивший их судьбы, так же как и судьбы миллионов людей. Некоторые высшие немецкие военачальники высказывали опасения, когда им сообщили о решении фюрера, но информацию они получили скудную и слишком поздно. Гитлер прозорливо держал своих генералов в «изолированных водонепроницаемых отсеках» – каждому становилось известно только то, что фюрер считал необходимым для выполнения конкретной задачи. Каждый пребывал в своей «клетке» и видел то, что находится прямо перед ним.

Но все в один голос говорили одно: самым упорным противником вторжения и первым человеком, настаивавшим на его прекращении, был Рундштедт. Поэтому мне было чрезвычайно интересно услышать его мнение. Рундштедт сказал: «Гитлер настаивал, что мы должны нанести удар раньше, чем Россия наберет слишком большую силу и нападет первой, к чему она постоянно готовится. Он снабжал нас информацией о том, что русские тоже планируют начать наступление на нас, и тоже летом 1941 года. Лично мне это казалось крайне сомнительным. Между прочим, когда мы пересекли границу, то не обнаружили никаких признаков готовящегося наступления. Те генералы, которые опасались возможности удара со стороны русских, перестали думать о такой возможности, убедившись, что, пока мы воевали на западе, русские вели себя совершенно спокойно. А ведь момент для наступления был идеальным – у нас были связаны руки. Я считал, что наилучшим выходом для нас является усиленная охрана границы. Пусть бы русские нападали первыми, если, конечно, у них было такое намерение. Таким образом можно было выяснить планы русских с гораздо меньшим риском, не вторгаясь для этого в Россию».

Я поинтересовался, какие еще причины заставили его усомниться в вероятности нападения русских. Он ответил: «Во-первых, наше наступление совершенно очевидно стало для русских внезапным. На моем участке фронта отсутствовали какие бы то ни было признаки готовящегося наступления, хотя, продвинувшись дальше, мы все-таки обнаружили некоторые. 25 дивизий у них располагалось в венгерском секторе. Они были обращены в сторону границы. Я ожидал, что эти дивизии повернут и нанесут удар по моему правому флангу. Вместо этого они отступили. Из этого я сделал вывод, что они не были готовы к наступательным операциям, а следовательно, русское командование не планировало наступления, по крайней мере в ближайшее время».

Затем я расспросил генерала Блюментрита, в то время бывшего начальником штаба в 4-й армии Клюге, находившейся на главном направлении атаки. Уже к концу года Блюментрит стал заместителем начальника Генерального штаба командования сухопутных сил и имел доступ ко всем сведениям о ходе наступления.

Блюментрит сказал, что главнокомандующий Браухич и начальник штаба Гальдер, так же как и Рундштедт, были против попытки вторжения в Россию. «Все трое понимали, что в этой стране придется столкнуться с множеством серьезнейших трудностей, прежде всего связанных с продвижением в глубь территории, подводом подкреплений, доставкой снабжения. Кроме того, нельзя было сбрасывать со счетов и суровый климат. Все это было известно из опыта 1914–1918 годов. Фельдмаршал фон Рундштедт прямо спросил Гитлера: «Вы хорошо понимаете, на что идете, стремясь напасть на Россию?»

Гитлера невозможно было отговорить от принятого решения, однако ему пришлось во всеуслышание объявить, что русская кампания должна быть завершена к западу от Днепра. Он признал, что доставка подкреплений и снабжение армии, если она перейдет эту черту, будет сопряжена с трудностями. Когда обнаружилось, что русские армии не разбиты к западу от Днепра, он приказал, как и Наполеон, продолжить наступление дальше. Это решение иначе как судьбоносным назвать нельзя. А нерешительность Гитлера в выборе наилучшего направления сделала его роковым.

Некоторые интересные моменты прояснились в беседе с фельдмаршалом фон Клейстом. Он сообщил, что был поставлен в известность о планируемом наступлении на Россию лишь непосредственно перед его началом. «Я узнал то же, что и другие командиры. Нам было сказано, что русские армии уже полностью готовы к началу наступления и что для Германии жизненно важно остановить нависшую над ней угрозу. Нам объяснили, что фюрер не может думать ни о чем другом, когда над страной нависла столь явная и безусловно смертельно опасная угроза. Слишком большие военные силы должны быть постоянно прикованы к восточной границе. Некоторые генералы высказывали мнение, что нападение не является единственным способом устранить угрозу.

Думаю, что Йодль был против решения Гитлера, так же как и Браухич и Гальдер. Кейтель также был полон сомнений, причем настолько, что высказал их Гитлеру».

Восточный фронт

Далее Клейст заявил: «Нам не была свойственна недооценка Красной армии, как это принято считать. Генерал Кёстринг, последний военный атташе Германии в Москве, был человеком умным и непредвзятым и исправно снабжал нас достоверной информацией о состоянии армии потенциального противника. Но Гитлер предпочитал не верить его сообщениям.

Надежды на победу основывались в основном на перспективе политического переворота, который должен был произойти в России в результате вторжения. Мы, генералы, отлично понимали, что, если русская армия предпочтет отступить, шанс на решающую победу без такого переворота снизится до ничтожного. Слишком много расчетов строилось на уверенности, что Сталин, потерпев ряд серьезных поражений, будет свергнут собственным народом. Эта уверенность усердно вскармливалась ближайшими советниками Гитлера, а мы, солдаты, были слишком далеки от политических игр, чтобы спорить.

Мы не готовились к затяжной борьбе. Все строилось на достижении решающей победы еще до наступления осени». Немцам пришлось дорого заплатить за свою недальновидность.

Еще более удивительным представляется факт, что Гитлер решился на вторжение в Россию, зная, что с самого начала ему будут противостоять превосходящие силы противника, которые станут еще более многочисленными, если кампания затянется. Одно только это сделало вторжение наступательной авантюрой, не имевшей прецедента в современной истории. Когда в феврале план Гитлера был доведен до сведения генералов, они были крайне обеспокоены выполненной Кейтелем оценкой соотношения сил. По его данным, Красная армия располагала на западе России 155 дивизиями, в то время как в армии вторжения насчитывалось только 121. (В действительности данные Кейтеля были слегка занижены.) Громогласные заявления, что немецкая армия «качественно лучше», не слишком утешали.

В дальнейшем немцы смогли обеспечить некоторое численное превосходство на участке к северу от Припяти, где группа армий «Центр» фельдмаршала фон Бока наступала по направлению Минск – Москва. Однако группа «Север» под командованием Лееба не имела численного преимущества, а группе «Юг» Рундштедта противостоял даже более многочисленный противник, особенно в части бронетехники. Клейст говорил, что танковая армия, являвшаяся основным элементом группы «Юг», насчитывала всего 600 танков. «Вы можете не поверить, но это все, что нам удалось собрать после возвращения наших дивизий из Греции. Группа армий Буденного, защищавшая южное направление, имела 2400 танков. Нам оставалось рассчитывать только на внезапность, а также на более высокое качество подготовки и опыт наших солдат. Именно они стали нашими решающими преимуществами на первом этапе до тех пор, пока русские приобрели опыт».

В свете реальных событий стало ясно, что вера Гитлера в способность высокого качества противостоять количеству на первых порах вполне оправдалась. Результаты сражений достаточно долго подтверждали его уверенность в неоспоримом преимуществе качества над количеством. Именно оно привело его авантюру в такую опасную близость к победе.

Мне было чрезвычайно интересно узнать, с чем связано было ощущение, что все идет не так. Клейст сказал: «Основная причина нашей неудачи заключалась в том, что в том году зима наступила очень рано, а русские постоянно отступали, не давая вовлечь себя в решающую битву, к которой мы так стремились».

Рундштедт в целом был согласен с этим определением и добавил: «Но еще задолго до наступления зимы шансы на успех начали стремительно падать из-за постоянных задержек нашего наступления, вызванных плохими дорогами и грязью. Украинский чернозем после десятиминутного дождя превращался в непроходимое болото, останавливая любое движение. В наших гонках со временем это стало серьезнейшим препятствием. К тому же в России было очень мало железных дорог, чтобы подвозить припасы наступающим войскам. Кроме того, русские армии, отступая, увеличивались – в их ряды вливались все новые резервы. Нам казалось, что едва мы успевали разбить одну воинскую часть, как на ее месте тут же появлялась другая».

Блюментрит подтвердил все сказанное, кроме тезиса о склонности русских к отступлению. На основном направлении отступления – Московском – они держались до последнего, часто попадали в окружение, но немцы практически ни разу так и не смогли воспользоваться возможностью полного уничтожения окруженных частей, так как оказывались обездвиженными. «Отвратительные дороги были самым страшным препятствием, за ним следовали ужасные железные дороги, даже если они находились в исправном состоянии. Наша разведка оказалась не на высоте и недооценила эти факторы. Более того, восстановлению железнодорожного сообщения очень мешало изменение размера железнодорожной колеи при переходе русской границы. Таким образом проблема снабжения во время русской кампании из-за местных условий стала одной из самых серьезных». Тем не менее Блюментрит считал, что Москву можно было взять, если бы был принят оригинальный план Гудериана и если бы Гитлер не потерял так много времени, принимая решения. Чуть позже я остановлюсь на мнении Блюментрита подробнее.

Еще одним фактором, на который указал Клейст, явилось отсутствие у немцев явно выраженного преимущества в воздухе, как это было во время западной кампании 1940 года. Хотя им удалось изрядно потрепать русскую авиацию и тем самым установить некоторый численный перевес, снижение сопротивления в воздухе осталось незамеченным из-за быстрого увеличения площадей, на которых требовалось обеспечить воздушное прикрытие. Чем быстрее развивалось наступление, тем больше возрастали и площади. Говоря об этом, Клейст заметил: «В ряде случаев танки не могли идти вперед из-за отсутствия прикрытия с воздуха. Аэродромы, где базировались истребители, находились слишком далеко. Кроме того, численное превосходство, бывшее на нашей стороне на первом этапе, было скорее явлением местным, чем всеобщим. Нас выручал опыт и умение наших летчиков, а не большое количество самолетов». Это преимущество довольно скоро исчезло, поскольку русские быстро приобрели необходимый опыт и к тому же имели возможность пополнять свои ряды.

Кроме этого, по мнению Рундштедта, при выборе первоначальной диспозиции немецких войск была допущена ошибка, отрицательно повлиявшая на операции, последовавшие за прорывом. В соответствии с планом верховного командования между левым флагом армий Рундштедта и правым флангом армий Бока имелся разрыв, где располагалась болотистая пойма реки Припять. Имелось в виду, что эта территория непроходима, а значит, ее без опаски можно проигнорировать, сконцентрировав все силы в двух основных кулаках по обеим сторонам от пояса болот. Рундштедт сомневался в мудрости этого решения, еще когда план находился в стадии обсуждения. «Из моего личного опыта пребывания на Восточном фронте в 1914–1918 годах я знал, что русская кавалерия сможет действовать на Припятских болотах, поэтому был крайне обеспокоен наличием разрыва в линии наступления. Он оставлял русским возможность нанесения фланговых ударов».

На первой стадии наступления опасения оказались беспочвенными. После того как 6-я армия Рейхенау форсировала Буг на участке к югу от болот, танки Клейста беспрепятственно покатили вперед и заняли Луцк и Ровно. Но после пересечения старой русской границы, уже на пути к Киеву немецкие войска подверглись фланговой атаке русского кавалерийского корпуса, неожиданно появившегося со стороны Припятских болот. В результате сложилась чрезвычайно опасная ситуация, и, хотя после тяжелых и продолжительных боев угроза была устранена, наступление задержалось, немцы потеряли драгоценное время и упустили шанс быстрого прорыва до Днепра.

Нетрудно догадаться, как эта задержка нервировала Рундштедта, однако в том, что она оказала отрицательное воздействие на реализацию плана вторжения в целом, полной уверенности нет. Подобные контратаки никак не повлияли на успешное наступление армий Бока, развивавшееся к северу от болот, где, собственно, и находился центр тяжести всей операции.

Именно здесь, на пути к Москве, Гитлер сосредоточил лучшие силы, которым предстояло выиграть решающую битву. Ход событий на этом фронте еще яснее подчеркнул трудности, с которыми столкнулись Рундштедт и Клейст на юге, и высветил допущенные при составлении плана наступления просчеты.

Ясную картину планируемого и фактического хода наступления нарисовал мне генерал Хейнрици. Это был маленький аккуратный человек с манерами приходского священника, который всегда не говорил, а вещал, словно читал проповедь. Он не был похож на военного, но, тем не менее, был им; начав свой путь в 1940 году с командира корпуса, он закончил его командиром группы армий, защищавшей в 1945 году Берлин. Его рассказ был дополнен генералом Блюментритом, бывшим во время наступления от Брест-Литовска до Москвы начальником штаба в группе армий Клюге.

Если говорить кратко, план предусматривал окружение основных сил русских армий, с использованием во внутреннем кольце пехотных корпусов, а во внешнем – двух внушительных групп танков. Русские едва не попали в клещи в районе Слонима, но в последний момент сумели выскользнуть. Затем клещи снова раскрылись, и в районе Минска еще раз была предпринята попытка окружения даже более крупных сил противника. Существовала надежда, что эта битва станет решающей. Однако полного успеха все-таки достигнуто не было, хотя много русских попало в плен. Клещи не сумели вовремя захлопнуться по причине «неожиданного сильного дождя». Все маневры выполнялись на высокой скорости, и на девятый день Минск был взят. Но немцы уже углубились на 200 километров в глубь России и отвлеклись от своей главной цели.

Когда Минск остался позади, местность стала куда более тяжелой, да и погода не улучшилась. Блюментрит выразил свои впечатления следующим образом: «Эта страна оказалась чертовски трудной для движения танков – бескрайние девственные леса, заливные луга, ужасные дороги и старые мосты, не способные выдержать вес танка.

Автомобильное шоссе, ведущее от границы к Москве, еще не было достроено, а это была единственная дорога, которую цивилизованный западный человек мог назвать таковой. Мы оказались не готовыми к тому, с чем столкнулись, поскольку наши карты не отражали реальности. На этих картах красным цветом были нанесены главные дороги – их в общем-то было немало. А на деле главная дорога зачастую оказывалась песчаной насыпью. Немецкая разведка проявила точность, когда речь шла о территории оккупированной Россией Польши, но во всем, что касалось территории за пределами старой русской границы, оказалась не на высоте.

Танкам очень тяжело передвигаться по такой стране, а сопровождающей их колесной технике, перевозящей топливо, запасы и войска, и вовсе невозможно. Колесный транспорт не мог ни съехать с дороги, ни двигаться по ней, когда песок превращался в грязь. Дождя на протяжении часа или двух было достаточно, чтобы танковая дивизия остановилась. Это было удивительное зрелище – колонна танков и других транспортных средств, растянувшаяся на сотню миль, застывшая в ожидании, когда выглянет солнце и подсушит землю».

Несмотря на повторяющиеся задержки, немецкие войска упорно двигались к Днепру. В конце июля, то есть спустя месяц после начала операции, была предпринята третья попытка окружения, на этот раз в районе Смоленска. «Полмиллиона русских, казалось, угодили в ловушку, из которой нет выхода. Кольцо уже почти сомкнулось – оставалось каких-то шесть миль, – но русским снова удалось вывести значительную часть своих войск. Эта неудача поставила Гитлера перед вопросом: что делать дальше, остановиться или все-таки продолжать. Мы уже углубились на 400 миль в глубь территории. До Москвы оставалось 200 миль».

Блюментрит рассказал, что с самого начала не существовало единого мнения относительно методов действий. «Гитлер всегда стремился окружать – в соответствии с принципами общепринятой стратегии, – и Бок с ним соглашался, так же как и многие старые генералы. Но Гудериан и эксперты новой танковой школы придерживались другого мнения – следовало прорываться вглубь, и чем скорее, тем лучше, а проблему окружения оставить для следующей за танками пехоты. Гудериан утверждал, что русских надо все время гнать, не давая им времени на передышку. Он хотел вести танки прямо на Москву и был уверен, что сумеет ее взять, если не будет терять время. Удар в самое сердце сталинской власти непременно парализует сопротивление русских. Но Гитлер настоял на выполнении собственного плана и всячески сдерживал продвижение вперед танковых сил.

План Гудериана был достаточно рискованным, поскольку в условиях этой страны невозможно было гарантированно обеспечить своевременное подкрепление и подвоз запасов. Но он вполне мог стать меньшим из двух зол. Вынуждая танковые части всякий раз поворачивать, чтобы окружить войска противника, мы потеряли очень много времени.

Достигнув Смоленска, мы несколько недель стояли на Десне. Причем это было вызвано не только и не столько необходимостью подвоза припасов, а очередным несовпадением взглядов немецкого командования на перспективы кампании. Спорам, казалось, не будет конца».

Бок хотел идти дальше на Москву. Гитлер, напуганный тремя неудачными попытками взятия русских в окружение на этом участке фронта, обратил свое внимание на юг. Там Рундштедт прорвал фронт к югу от Киева и продвигался к Черноморскому побережью. Создавшаяся ситуация подсказала фюреру идею большого окружения теперь уже на Южном фронте. Недолго думая, он решил действовать. Танковой армии Клейста предстояло отделиться от группы Рундштедта и повернуть на север, а ей навстречу направится армия Гудериана, которая, отделившись от группы Бока, пойдет на юг. В результате две армии возьмут в кольцо крупные силы русских в районе Киева. Гитлер остановил движение на Москву, сконцентрировавшись на южном «клещевом» маневре.

Рассказ об этом судьбоносном решении продолжил Блюментрит. «Хотя фельдмаршал фон Бок стремился продолжить движение к Москве, фон Клюге не разделял его взглядов и целиком поддерживал альтернативный план окружения русских армий под Киевом. Он хотел, чтобы его 4-я армия тоже повернула на юг и участвовала в этом маневре вместе с танками Гудериана. Объясняя мне свою позицию, он заявил: «Это также будет означать, что мы перейдем от фельдмаршала фон Бока под командование фельдмаршала фон Рундштедта». Бок был сложным человеком, служить под его началом было нелегко, поэтому Клюге был рад воспользоваться моментом и сменить командира. Это весьма любопытный момент, иллюстрирующий влияние личных факторов на общую стратегию».

Киевская операция оказалась успешной, более 600 000 человек было взято в плен. Но завершилась она уже в конце сентября. Зима стремительно надвигалась.

Теперь Гитлеру предстояло решить: удовлетвориться ли ему достигнутыми результатами или же продолжить попытки добиться решающей победы в 1941 году. Рундштедт имел вполне определенное мнение на этот счет. Он говорил: «Мы были обязаны остановиться на Днепре после взятия Киева. Я, как мог, отстаивал именно такое решение, и фельдмаршал фон Браухич был со мной согласен. Но Гитлер, окрыленный одержанной победой, не желал ничего слушать. Он стремился вперед и не сомневался, что сумеет взять Москву. Фюрера поддерживал фельдмаршал фон Бок – он тоже желал войти в Москву».

Итак, Гитлер отдал приказ наступать. Операция началась 2 октября. «Но, – заметил Блюментрит, – ее шансы на успех изначально были невелики, потому что фюрер дал русским два месяца, чтобы укрепить свой фронт. Два лучших месяца в году – август и сентябрь – мы простояли без движения. Эта ошибка стала роковой».

Вместе с решением идти на Москву было принято еще одно, ставшее причиной дополнительных трудностей, главной из которых была невозможность сконцентрировать силы в один кулак. Гитлер не смог устоять перед искушением развить успех на юге, причем захотел сделать это одновременно со взятием Москвы.

Решив двигаться дальше, Гитлер поставил перед Рундштедтом весьма амбициозную задачу. Ему предстояло захватить Черноморское побережье и достичь Кавказа. Рундштедт показал мне на карте, как должны были развиваться события. Первым делом его армии должны были выйти к Дону на участке от Воронежа до Ростова, затем продвинуться вперед и захватить Майкоп вместе с нефтяными месторождениями силами правого крыла, а Сталинград, расположенный уже на Волге, – силами левого крыла армий. Когда Рундштедт заговорил о высоком риске и трудностях, связанных с продвижением еще на 400 миль за Днепр, с растянутым и уязвимым левым флангом, Гитлер заверил его, что русские уже не способны к серьезному сопротивлению и, кроме того, замерзшие дороги дадут возможность двигаться быстро.

Рассказывая о дальнейшем развитии событий, Рундштедт подчеркнул: «Выполнение плана с самого начала было затруднено из-за переброски отдельных наших частей на Московский фронт. Несколько моих танковых дивизий получили приказ идти на северо-восток мимо Орла, чтобы приблизиться к Москве с юга. Этот маневр все равно оказался безрезультатным, а мы лишились жизненно необходимых в нашей ситуации мобильных подразделений. Я хотел, чтобы находящиеся на правом фланге армии фон Бока повернули на юго-восток, ударили в тыл русских армий, противостоявших мне под Курском, и отрезали их. Решение о переносе направления основного наступления удара на северо-восток казалось мне большой ошибкой, потому что русские, благодаря идущей из Москвы сети железных дорог, находятся там в более выгодном положении и имеют возможность отразить удар.

Как бы там ни было, мои армии на левом крыле столкнулись с упорным сопротивлением в районе Курска и не смогли выйти к своей цели – Воронежу. Эта остановка отрицательно сказалась на движении соседней 17-й армии и сузила фронт наступления к Кавказу. 17-я армия была остановлена на Донце и не смогла продвинуться вперед, чтобы защитить фланг 1-й танковой армии фон Клейста. Вследствие этого фланг армии Клейста оказался под ударом мощной контратаки русских, начавших движение в южном направлении к Черному морю.

На другом фланге 11-я армия Манштейна проникла через укрепления Перекопа и вошла в Крым.

Полуостров удалось захватить довольно быстро. Сопротивление оказывали только крепость Севастополь и Керчь. Однако это отклонение в сторону от основного направления, выполненное по приказу Гитлера, уменьшило силы, имевшиеся в моем распоряжении».

История наступления на Кавказ, изложенная Клейстом: «Прежде чем мы вышли к низовьям Дона, стало совершенно очевидно, что ни времени, ни возможности достичь Кавказа у нас нет. И хотя немало войск противника было разбито и оставлено нами к западу от Днепра, русские постоянно подвозили по железной дороге свежие части с востока. А потом вмешалась плохая погода и наше наступление в самый критический момент захлебнулось. А у следующей впереди техники кончилось горючее.

Теперь я уже хотел только одного – войти в Ростов и уничтожить мосты через Дон. К тому времени я уже провел разведку и обнаружил прекрасную оборонительную позицию на реке Миус и решил оборудовать ее для зимовки. Но Геббельс поднял такую пропагандистскую шумиху вокруг нашего прихода в Ростов – это было представлено так, что мы «открыли ворота на Кавказ», – что мы не смогли выполнить мой довольно разумный план. Мои войска оставались в Ростове дольше, чем планировалось, и в результате серьезно пострадали от контрнаступления русских, начатого на последней неделе ноября. Тем не менее мы сумели остановить русских на реке Миус и удерживали эту позицию в 50 милях от Ростова на протяжении всей зимы. Это была самая передовая позиция, которую немцам удалось занять на востоке. Дальше не продвинулся никто».

После этого Клейст добавил: «Той первой военной зимой наши армии подвергались серьезной опасности. Они в полном смысле вмерзли в землю и не имели возможности двигаться. Остановить русских, если бы они решили нас окружить, было бы практически невозможно».

Рундштедт подтвердил слова Клейста и поведал историю того, как сам в первый раз был отстранен от командования. «Когда я хотел выйти из боя и отвести войска на Миус, фельдмаршал фон Браухич со мной согласился. Но тут поступил приказ от фюрера, запрещающий отступление. Я возразил, утверждая, что войскам бессмысленно пытаться удержаться на том месте, где они находятся, и добавил, что, если Гитлер со мной не согласен, пусть поищет другого командира. В ту же ночь пришел ответ от фюрера, принявшего мою отставку. 1 декабря я покинул Восточный фронт и больше туда не возвращался. Почти сразу же после этого фюрер лично посетил наш участок фронта, ознакомился с ситуацией и изменил свое решение, санкционировав отход. Важно то, что позиции на реке Миус оставались неизменными на протяжении всей зимы 1941/42 года».

Рундштедт дал мне понять, что считает наступление его группы армий в глубь территории противника фундаментальной стратегической ошибкой. В отличие от большинства генералов любой национальности он не искал причины неудачи плана в неумении обеспечить его необходимыми для этого ресурсами. Он предположил, что стратегическая ошибка изначально была заложена в план. В процессе дальнейшей беседы он сказал: «Операции 1941 года в России должны были иметь, по моему мнению, первоначальной целью не Москву, а Ленинград, захватив который мы соединились бы с финнами. А уже затем, на следующей стадии, следовало нанести удар по Москве одновременно с севера и запада».

Наступление на Москву было начато 2 октября и велось силами трех армий: 2-й – на правом фланге, 4-й – в центре и 9-й – на левом фланге. Кроме того, в нем участвовали две танковые группы – Гота и Хёпнера. Последняя заняла место группы Гудериана, отправленной на юг для участия в окружении Киева.

Ход наступления прекрасно описан Блюментритом. «Первым произошло сражение под Вязьмой. В результате окружения более 600 000 русских были взяты в плен. Это были современные Канны, только в более крупном масштабе. В этой победе решающая роль принадлежала танкам. Русские были застигнуты врасплох – они явно не ожидали, что наступление на Москву начнется так поздно. Сопротивление было незначительным, но продвижение вперед было очень медленным – мешала осенняя распутица, да и войска очень устали. Вскоре мы столкнулись с хорошо укрепленной позицией русских на реке Нара, куда незадолго до этого прибыли свежие части.

Все командиры задавали только один вопрос: «Когда мы остановимся?» Они неплохо знали историю и помнили о печальной судьбе армии Наполеона. Многие снова перечитывали рассказ Коленкура о войне 1812 года. Должен сказать, эта книга пользовалась особой популярностью в те суровые дни 1941 года. Я часто вспоминаю фон Клюге, бредущего по непролазной грязи в свой штаб, с неизменной книгой Коленкура под мышкой. Когда он в очередной раз с тоской вглядывался в карту, рядом всегда лежала все та же раскрытая книга. Так продолжалось изо дня в день».

Этот момент представлял для меня особый интерес. Дело в том, что в августе 1941 года, когда лавина немецких войск катилась в глубь России, почти не встречая сопротивления, и казалось, остановить ее невозможно, я написал статью для октябрьского номера «Странда», в которой сравнивал кампании Наполеона и Гитлера, приводя в доказательство обширные цитаты именно из Коленкура. Получилось, что мы шли по одному пути и мыслили в принципе идентично, но только немцы вспомнили о Коленкуре несколько позже. С последним Блюментрит не мог не согласиться.

Вернувшись к повествованию, он сказал: «Солдаты были менее обеспокоены, чем командиры. Они по ночам видели в черном небе над Москвой вспышки зенитных снарядов, и этого было достаточно, чтобы подхлестнуть разыгравшееся воображение. Москва была совсем рядом – рукой подать. К тому же солдаты понимали, что в городе смогут найти укрытие от ужасной погоды. И только командиры понимали, что армия недостаточно сильна, чтобы преодолеть последние сорок миль.

Свои сомнения генералы высказали на очередном совещании, однако Гитлер снова от них отмахнулся, а Бок на этот раз поддержал фюрера. Гитлер объявил о своей уверенности в том, что русские находятся на грани краха и не окажут сопротивления. И отдал приказ приступить к последнему и решительному штурму Москвы. Сигналом конца большевизма станет взрыв Кремля».

Перед началом наступления была произведена перегруппировка войск. На южное крыло переброшены 4-я армия Клюге и 1-й танковый корпус. На северное – танки Хёпнера и несколько пехотных дивизий 9-й армии. Наступлением командовал Клюге. Ирония этого назначения заключалась в том, что он был ярым противником наступления и не верил в возможность достижения успеха.

Блюментрит рассказывал: «Наступление начали танки Хёпнера на левом фланге. Они продвигались вперед очень медленно, потому что, во-первых, постоянно увязали в грязи, а во-вторых, сталкивались с отчаянным сопротивлением русских. Наши потери уже в самом начале оказались весьма значительными. Погода ухудшилась. Похолодало, пошел снег. Русские не прекращали контратак с фланга по льду замерзшей Москвы-реки, и Хёпнеру приходилось отвлекать все больше и больше сил, чтобы сдерживать эти атаки. 2-я танковая дивизия подошла так близко к Москве, что с ее позиций уже можно было увидеть Кремль, но дальше нам не удалось продвинуться ни на шаг.

Обстановка сложилась настолько тяжелой, что встал вопрос: стоит ли 4-й армии присоединяться к наступлению? Каждую ночь телефоны раскалялись: Хёпнер, фон Клюге и я советовались, что делать дальше. Фон Клюге решил узнать мнение на этот счет фронтовых командиров. Он вообще был удивительно энергичным, активным человеком и часто бывал в войсках. Поэтому он отправился на передовую и лично поговорил со старшими офицерами. Оказалось, что все они верят в возможность взять Москву и горят решимостью пойти на это. Поэтому после пятидневных размышлений фон Клюге все-таки решил ввести в бой 4-ю армию и сделать последнюю попытку взять Москву. К тому времени уже выпал снег, и земля промерзла на несколько дюймов в глубину. Таким образом, под колесами у техники снова появилась твердая почва.

Решающая атака началась 2 декабря. Уже из послеобеденных донесений стало очевидно, что мы столкнулись с сильной обороной русских в лесах вокруг Москвы. Русские были истинными виртуозами лесной войны, а их союзницей выступала темнота, опускавшаяся на окрестные леса уже в три часа пополудни.

Нескольким нашим подразделениям все-таки удалось проникнуть на окраины Москвы, но там они были встречены толпами рабочих с заводов и фабрик, которые, не имея оружия, шли на нас с молотками и лопатами.

Ночью русские контратаковали те части, которым удалось проникнуть в глубь их обороны. Утром командиры корпусов, участвовавших в наступлении, доложили, что считают дальнейшее продвижение невозможным. Фон Клюге и я имели долгую беседу, после чего он решил отвести назад слишком выдвинувшиеся вперед части. К счастью, русские вовремя не обнаружили отхода, поэтому нам удалось вывести людей и технику в относительном порядке. После двух дней боев наши потери оказались настолько большими, что это не могло не тревожить.

Решение о выводе оказалось очень своевременным и позволило избежать самых ужасных последствий общего контрнаступления, начатого русскими, в которое маршал Жуков бросил сто дивизий. Под давлением, противостоять которому было почти невозможно, наше положение с каждым часом становилось все более опасным. В конце концов даже Гитлер понял, что мы не сможем остановить русских, и дал неохотное разрешение на отход. Мы не имели достоверной информации о резервах русских – они их слишком хорошо прятали».

Таким был конец попытки Гитлера взять русскую столицу. Ни один немецкий солдат больше не имел возможности взглянуть на Кремль – только пленные.

Когда стало очевидно, что Москва недоступна, а зима окончательно вступила в свои права, немцев охватил страх. Все указывало на то, что гитлеровскую армию ожидает такая же судьба, как великую армию Наполеона.

Следует отметить, что в эти тяжелые часы именно решение фюрера «не отступать» предотвратило распространение паники. Можно считать это свидетельством железной воли и крепких нервов, хотя на деле, скорее всего, было проявлением лишь тупого упрямства. Оно было принято вопреки советам генералов.

Гитлер сумел преодолеть назревавший кризис, но это стало началом конца. Летом 1942 года он снова устремился в глубь России. Но очень скоро в очередной раз он сбился с пути. Немцы не сумели взять Сталинград, потому что взоры фюрера были обращены в сторону Кавказа. Затем он потерял Кавказ и предпринял запоздавшую и неудачную попытку все-таки взять Сталинград.

С наступлением зимы он снова вспомнил о Москве. На этот раз следствием явилась катастрофа, от которой он так никогда и не оправился. Но даже тогда он еще мог начать затяжную войну, рассчитанную на изнеможение противника, укрепившись на обширном пространстве, которое ему удалось занять. Но он упорно придерживался мнения, что отступать нельзя, чем и ускорил падение Германии.

Из всего того, что мне говорили генералы, становится ясно, что немецкие армии, получив решительный отпор под Москвой в декабре 1941 года, оказались в серьезной опасности. Генералы настаивали, чтобы Гитлер отдал приказ отвести войска назад и оборудовать зимние позиции. Они подчеркивали, что войска не имеют практически ничего для ведения военных действий в условиях суровой зимы. Однако Гитлер отказывался слушать. Его категорический приказ гласил: «Армия не должна отступать ни на шаг. Каждый солдат обязан сражаться там, где находится в настоящий момент».

Казалось, следствием должна была стать неминуемая катастрофа. Однако последующие события показали, что его решение в тот момент было единственно верным. Вот что поведал генерал фон Типпельскирх, командовавший на Восточном фронте сначала корпусом, потом армией. «Фронтальная оборона стала значительно сильнее, чем была в войне 1914–1918 годов. Русские никак не могли прорвать наш фронт. Хотя они сумели обойти нас с флангов, но не обладали нужным опытом и средствами, чтобы удержать свое преимущество. Мы старались закрепиться в городах, являвшихся узлами автомобильных и железных дорог, – такова была идея фюрера – и в конце концов заняли прочные позиции. Положение было спасено».

Сейчас многие генералы думают, что в тех обстоятельствах решение Гитлера было наиболее правильным, хотя в то время и не были с ним согласны. «Это была его несомненная и великая заслуга, – вспоминал Типпельскирх. – Солдаты никогда не забывали о судьбе, постигшей армию Наполеона во время отступления из Москвы. Наше отступление, если бы началось, могло превратиться в неконтролируемое паническое бегство».

Другие генералы это подтвердили. Но Рундштедт язвительно заметил: «Именно действия Гитлера привели к созданию столь опасной ситуации. Ничего бы не произошло, если бы он позволил вывести войска вовремя».

Косвенное подтверждение этой позиции прозвучало в рассказе Блюментрита о происходившем на Московском фронте в декабре 1941 года. Из него следовало, что непоколебимая решимость Гитлера удержать свои войска под Москвой, в сочетании с общей нестабильностью и непредсказуемостью его командования, стала причиной ненужных жертв.

«После окончательной остановки под Москвой генерал фон Клюге предложил верховному командованию разумное решение – вывести войска на Угру, что между Калугой и Вязьмой, где уже частично была создана линия обороны. Последовало длительное обсуждение в ставке Гитлера, но все– таки мы получили неохотное разрешение. А тем временем русские не прекращали контратаковать, особенно на флангах. Только мы начали выводить войска, как поступил категорический приказ фюрера: «4-я армия не должна отойти назад ни на шаг».

Наше положение все время ухудшалось, потому что танковые части Гудериана находились в отдалении от нашего правого крыла, под Тулой, и их следовало вывести из затруднительного положения прежде, чем начинать общий отвод войск 4-й армии. Задержка послужила причиной дальнейшего обострения ситуации. Русские атаковали Гудериана и отбросили его части за Оку. В то же самое время танковые соединения Хёпнера на левом крыле подвергались сильной атаке русских, которые вот-вот могли обойти их с фланга.

В результате 4-я армия оказалась изолированной на выдвинутой вперед позиции. Угроза окружения стала весьма реальной. Реки замерзли и больше не были препятствием для ударов русских. Вскоре опасность стала еще более острой – русский кавалерийский корпус обошел с тыла наш правый фланг. В этом корпусе, помимо собственно кавалеристов, были пехотинцы, собранные из подмосковных деревень (в армию шли все, кто мог держать оружие).

В таком невеселом положении 24 декабря находилась 4-я армия. Причиной его был только запрет фюрера на временное отступление. Мой командир фон Клюге 15-го отбыл сменить заболевшего Бока, а я остался командовать армией. Рождество мы встретили в маленькой деревянной хижине – нашем штабе в Малоярославце, не выпуская из рук автоматов. Вокруг слышалась стрельба. Когда мы уже уверились, что ничто не спасет нас от окружения, выяснилось, что русские двигаются на запад, а вовсе не поворачивают на север, чтобы выйти к нам в тыл. Они упустили прекрасную возможность.

Однако ситуация оставалась угрожающей, поскольку Гитлер все еще тянул с решением. Только 4 января он, наконец, санкционировал вывод войск на Угру. Незадолго до этого я уехал с Восточного фронта, чтобы занять место заместителя начальника Генерального штаба, а командование армией принял генерал Кублер. Очень быстро выяснилось, что он не справляется с обязанностями, и ему на смену был назначен генерал Хейнрици, который сумел удержать армию на занятых позициях до весны и дальше, хотя противник обошел ее с обоих флангов».

Говоря об условиях, в которых должен был проходить вывод войск, Блюментрит отметил следующее: «Дороги настолько занесло снегом, что лошади проваливались в него до самых животов. Когда начался вывод дивизий, впереди шли солдаты с лопатами, расчищающие проезд для транспорта, передвигавшегося по ночам. При этом температура опустилась до 28 градусов ниже нуля».

Принятое Гитлером решение, возможно, и спасло Московский фронт от краха, но заплачено за это было очень дорого. «Наши потери были не слишком велики до решающей атаки на Москву, – рассказывал Блюментрит, – но многократно возросли зимой, причем как в людской силе, так и в технике. Люди гибли от холода». Интересные детали сообщил и Типпельскирх, который был дивизионным командиром во 2-м корпусе и зимовал на Валдае – между Москвой и Ленинградом. «В конце зимы численность дивизий снизилась до 5000 человек, а рот – до 50 человек».

Также, по его утверждению, «та зима сокрушила люфтваффе». Самолеты доставляли продовольствие и боеприпасы гарнизонам «ежей», оказавшимся в частичном окружении из-за фланговых атак русских. 2-му корпусу ежедневно требовалось 200 тонн различных грузов, для чего приходилось использовать ежедневно в среднем 100 транспортных самолетов. Однако из-за постоянного ненастья число самолетов часто приходилось увеличивать, чтобы осуществить необходимые перевозки в течение короткого промежутка летной погоды. Иногда снабжением одного только этого корпуса занимались 350 самолетов. Они часто бились, поскольку полетные условия были очень тяжелыми. Напряжение, с которым было связано снабжение по воздуху окруженных частей на чрезвычайно обширной территории, оказалось роковым для последующего развития люфтваффе.

Я много расспрашивал генералов о ходе и влиянии наступления русских зимой 1941/42 года. Все говорили о нервозной обстановке, сложившейся из-за фланговых ударов русской армии, но главный вывод, на мой взгляд, заключался в словах Блюментрита о том, что косвенные результаты оказались намного более серьезными, чем прямая опасность. «Главным следствием зимней наступательной кампании русских явился срыв планов германского командования на 1942 год. Той зимой погода представлялась для нас более страшным врагом, чем операции русских войск. Она не только вызвала падение морального духа в войсках, но и послужила непосредственной причиной больших потерь в людской силе, которые к концу зимы, пожалуй, сравнились с потерями русских».

Положение усугублялось растянутостью позиций немецких войск. «Средняя ширина фронта дивизии составляла 20–25 миль, даже в районе Москвы эта цифра уменьшалась разве что до 10–15 миль. Это создавало дополнительные трудности в доставке и распределении продовольствия, которые и без того были немалыми из-за отсутствия автомобильных и железных дорог».

Я поинтересовался, как Блюментрит может объяснить тот факт, что такой тонкий и растянутый фронт мог сдерживать и отражать атаки русских. Ведь приведенные им цифры выходили далеко за пределы, считавшиеся во время Первой мировой войны максимальными. Он ответил: «В той войне ширина фронта искусственно уменьшалась из-за глубины, на которую распределялась дивизия. Появление новых видов вооружения и усовершенствование существовавшего автоматического оружия сделали возможным некоторое увеличение ширины удерживаемого дивизией фронта. Другим важным фактором явилась мобильность оборонительных средств. Если атакующие части прорывали фронт, небольшие подразделения танков и мотопехоты зачастую имели возможность остановить их раньше, чем они успевали развить успех, своевременно нанеся контрудар».

Расширение возможностей в обороне подтолкнуло Гитлера к откровенным авантюрам и в наступлении. Тот факт, что армии удалось пережить зимний кризис, изрядно увеличил и без того гипертрофированную самоуверенность фюрера. Он решил, что его суждение, даже когда идет наперекор всем без исключения генералам, является единственно правильным и что ход событий это постоянно подтверждает. Отныне он вообще перестал обращать внимание на советы генералов.

После полученного под Москвой отпора он решительно избавился от Браухича и принял командование сухопутными силами на себя, что явилось дополнением к уже занимаемому им посту верховного командующего вермахтом, то есть вооруженными силами в целом. Объявление об отстранении Браухича явилось для легковерной публики очевидным доказательством вины военной верхушки в неудачах на фронте. Таким образом Гитлеру удалось одновременно убить двух зайцев – переложить вину с больной головы на здоровую и добавить себе власти. Блюментрит прокомментировал все это следующим образом: «В это время только адмиралы чувствовали себя вольготно. Гитлер ничего не знал о море, зато был абсолютно уверен, что о войне на суше знает все».

Но и у адмиралов были свои заботы. Так же как и наполеоновским адмиралам, им приходилось иметь дело с командующим, который был до мозга костей сухопутным человеком и не отдавал себе отчет в препятствиях, создаваемых Великобританией на море, и их косвенном влиянии на ход военных действий на суше». Они так и не смогли убедить Гитлера в первостепенной необходимости ликвидации военно-морских баз, если такая возможность появлялась у наземных войск.

Генералам не удавалось удержать Гитлера от опрометчивых шагов – для этого они были слишком профессиональными военными, иными словами, имели достаточно ограниченные взгляды, и к тому же являлись специалистами только в сухопутной войне. Узость взглядов снижала эффект от проявленной осторожности. В этой связи Клейст поделился со мной следующими ощущениями: «Новое поколение отрицательно отнеслось к учениям Клаузевица. Я заметил это, еще будучи в военной академии, да и потом, уже работая в Генеральном штабе. Конечно, его иногда цитировали, но книги не штудировали, как раньше. Его считали военным философом, а не наставником в области практики. К трудам Шлифена относились со значительно большим вниманием. Они казались более ценными с точки зрения практики, поскольку напрямую касались вопроса, каким образом армия, уступающая по силе противнику, а именно таковым всегда было положение немецкой армии, может одержать победу над превосходящей ее по численности и вооружению армией. Размышления Клаузевица всегда были фундаментальными, особенно его тезис о том, что война есть продолжение политики, но другими средствами. При этом подразумевалось, что политические факторы важнее, чем военные. Ошибка немцев заключалась в том, что они надеялись решить политические проблемы, достигнув военного успеха. При нацистах мы попытались несколько изменить афоризм Клаузевица и стали считать мир продолжением войны. Кроме того, Клаузевиц проявил удивительную прозорливость, предсказав серьезные трудности в деле завоевания России».

В течение зимы следовало решить вопрос, что делать дальше, то есть о планах на весну. Обсуждение их началось даже раньше, чем была предпринята последняя попытка взять Москву. Блюментрит рассказал по этому поводу следующее: «Некоторые генералы утверждали, что возобновление наступления в 1942 году невозможно и что разумнее остановиться на достигнутом. Гальдер также с большим сомнением относился к продолжению наступления. Фон Рундштедт был даже более категоричен и настаивал на выводе немецких войск на территорию Польши. С ним согласился фон Лееб. Остальные генералы не заходили так далеко, но все же проявляли обеспокоенность непредсказуемыми результатами кампании. После отстранения фон Рундштедта и фон Браухича оппозиция Гитлеру ослабла, и фюрер настоял на продолжении наступления».

В начале января Блюментрит стал заместителем начальника Генерального штаба. Он работал непосредственно под началом Гальдера и лучше, чем кто бы то ни было, знал мотивы, стоявшие за решением Гитлера. Со мной он поделился следующими соображениями.

«Первое. Гитлер надеялся в 1942 году достичь того, что не сумел в 1941-м. Он не верил, что русские могут увеличить свои силы, и решительно не желал замечать свидетельств того, что это происходит в действительности. Между ним и Гальдером шла «война мнений». Наша разведка располагала информацией о том, что русские заводы и фабрики на Урале и в других местах выпускают 600–700 танков в месяц. Гитлер мельком взглянул на представленные ему сведения и заявил, что это невозможно. Он никогда не верил в то, во что не желал верить.

Второе. Он не желал ничего слушать об отступлении, но, что делать дальше, не знал. При этом он чувствовал, что должен немедленно что-то предпринять, но это что-то должно было быть только наступлением.

Третье. Возросло давление со стороны ведущих промышленников Германии. Они настаивали на продолжении наступления, убеждая Гитлера, что не могут продолжать войну без кавказской нефти и украинской пшеницы».

Я спросил Блюментрита, рассматривал ли Генеральный штаб обоснованность этих заявлений и правда ли, что марганцевая руда, месторождения которой расположены в районе Никополя, была жизненно необходима сталелитейной промышленности Германии, как писали в то время. Сначала он ответил на второй вопрос, сказав, что ничего об этом не знал, поскольку был плохо знаком с экономическими аспектами войны. Я счел показательным тот факт, что немецкие военные стратеги не были знакомы с факторами, которые должны были являться основой для разработки операций. Далее он заявил, что ему сложно судить об обоснованности притязаний промышленников, поскольку представители Генерального штаба никогда не приглашались на совместные совещания. На мой взгляд, это является несомненным свидетельством стремления Гитлера держать военных в неведении.

Приняв судьбоносное решение продолжить наступление и проникнуть еще глубже на территорию России, Гитлер обнаружил, что уже не располагает силами, необходимыми для наступления по всему фронту, как это было год назад. Поставленный перед выбором, он долго сомневался, но все же устоял перед искушением идти на Москву и обратил свой взор в сторону кавказских нефтяных месторождений, не обращая внимания, что это означает растягивание фланга, как телескопической трубы, мимо основных сил Красной армии. Иными словами, если немцы доберутся до Кавказа, они будут уязвимы для контрудара в любой точке на протяжении почти тысячи миль.

Другим сектором, где предусматривались наступательные операции, являлся балтийский фланг. План 1942 года первоначально предполагал взятие Ленинграда в течение лета, обеспечив таким образом надежную связь с Финляндией и облегчив положение частичной изоляции, в котором она находилась. Все незанятые в этой операции части группы армий «Север», а также группа армий «Центр» должны были остаться на оборонительных позициях.

Специально для наступления на Кавказ была создана особая группа армий «А», командующим которой стал фельдмаршал фон Лист. Группа армий «Юг», уменьшенной численности, оставалась на ее левом фланге. Рейхенау сменил Рундштедта на должности командующего последней, но в январе скоропостижно скончался от сердечного приступа. Командующим армией стал Бок, который был отстранен до начала наступления. Группой армий «Центр» продолжал командовать Клюге, а на посту командующего группой армий «Север» Лееба сменил Буш. Объясняя последнее, Блюментрит сказал: «Фельдмаршал фон Лееб был настолько неудовлетворен решением продолжать наступление, что предпочел отказаться от командования. Он не желал участвовать в предстоящей авантюре. Этот человек искренне считал предстоящее мероприятие совершенно безнадежным с военной точки зрения и, кроме того, был ярым противником нацистского режима. Поэтому он был рад появившемуся поводу для отставки. Для того чтобы отставка была разрешена, ее причина должна была показаться Гитлеру достаточно веской».

В процессе дальнейшего обсуждения планов на 1942 год Блюментрит привел несколько общих наблюдений, которые, как мне кажется, представляются весьма важными. «Мой опыт штабной работы показывает, что во время войны основополагающие решения должны приниматься основываясь не на стратегических, а на политических факторах, и не на поле боя, а в тылу. Дебаты, предшествующие принятию решения, не отражаются в оперативных приказах. Документы не являются надежным руководством для историка. Люди, подписывающие приказ, часто думают совсем не то, что излагают на бумаге. Было бы неправильно считать документы, обнаруженные в архивах, достоверным свидетельством мыслей и убеждений того или иного офицера.

Эту истину я начал постигать еще довольно давно, когда под руководством генерала фон Хефтена работал над историей войны 1914–1918 годов. Он был удивительно добросовестным историком и научил меня технике выполнения исторических исследований, указал на встречающиеся трудности. Но до конца я все понял и осознал, только получив возможность делать собственные наблюдения и выводы в процессе работы в Генеральном штабе при нацистах.

Нацистская система породила некоторые странные побочные продукты. Немец, имеющий врожденное стремление к порядку и организации, больше, чем кто-либо другой, склонен к ведению записей. Но в ходе последней войны на свет появилось особенно много бумаг. В старой армии было принято писать короткие приказы, оставляющие исполнителям большую свободу. В последней войне ситуация изменилась, свобода начала все больше ограничиваться. Теперь в приказе следовало описать каждый шаг и все возможные варианты развития событий – только так можно было уберечь себя от взыскания. Отсюда и увеличение количества и длины приказов – что шло вразрез с нашим предыдущим опытом. Напыщенный язык приказов и изобилие превосходных степеней прилагательных в корне противоречили строгому старому стилю, основными достоинствами которого являлись точность и краткость. Однако наши новые приказы должны были оказывать пропагандистское, стимулирующее воздействие. Многие приказы фюрера и командования вермахта дословно воспроизводились в приказах нижестоящих органов. Только так можно было быть уверенными, что, если дела пойдут не так, как хотелось бы, нас не смогут обвинить в неправильной трактовке приказов вышестоящих лиц.

Условия принуждения в Германии при нацистах были почти такими же, как в России. Я часто имел возможность убедиться в их схожести. Например, в самом начале русской кампании я присутствовал на допросе двух высокопоставленных русских офицеров, взятых в плен в Смоленске. Они дали понять, что были совершенно не согласны с планами командования, но были вынуждены исполнять приказы, чтобы не лишиться головы. Только в подобных обстоятельствах люди могли говорить свободно – в тисках режима они были вынуждены повторять чужие слова и скрывать свои мысли и убеждения.

У национал-социализма и большевизма есть много общего. Во время одной из бесед в узком кругу, на которой присутствовал генерал Гальдер, фюрер признался, что очень завидует Сталину, проводящему более жесткую политику по отношению к непокорным генералам. Кроме того, Гитлер много говорил о проведенной перед войной чистке командного состава Красной армии. В заключение он заметил, что завидует большевикам – они имеют армию, насквозь пропитанную их собственной идеологией и поэтому действующую как единое целое. Немецкие же генералы не обладали фанатичной преданностью идеям национал-социализма. «Они по любому вопросу имеют свое мнение, часто возражают, а значит, не до конца со мной».

В ходе войны Гитлер нередко высказывал подобные мысли. Но ему все же были необходимы старые профессиональные военные, которых он втайне презирал, вместе с тем не мог без них обойтись, поэтому старался как можно более полно контролировать. Многие приказы и рапорты того времени имели как бы два лица. Сплошь и рядом подписанный документ не отражал действительного мнения человека, его подписавшего. Просто человек был вынужден это сделать, чтобы избежать хорошо известных тяжелых последствий. Будущие исторические исследователи – психологи и ученые – непременно должны помнить об этом особенном явлении».

Наступление 1942 года было весьма своеобразным даже по своему первоначальному замыслу. Оно должно было начаться с линии Таганрог – Курск. Ее правый фланг – на Азовском море – располагался вблизи Ростова-на-Дону, а левый – в Курске – находился на 100 миль западнее. Наступление планировалось вести именно от этого «тылового» фланга. Целей было две – Кавказ и Сталинград, причем движение на Сталинград планировалось только в защитных целях, чтобы обезопасить фланг основного наступления на Кавказ. Взятие Сталинграда было намечено исключительно для решения этого стратегического вопроса.

Тот факт, что Сталинград не являлся главной целью немецкого наступления, вероятно, удивит многих. Ведь тем летом – решающим летом войны – название этого города было на устах не только у русских, но и у американцев, англичан, французов… Люди самых разных стран чувствовали, что их судьбы неразрывно связаны с этим непокоренным городом.

Подробнее о битве за Сталинград рассказал Клейст. «Взятие Сталинграда являлось для нас второстепенной задачей. Этот город просто-напросто был удобным местом, расположенным в «бутылочном горлышке» между Волгой и Доном. Там легче всего было заблокировать ожидаемую с востока атаку русских войск по нашему флангу. Вначале Сталинград был для нас только названием на карте». Блюментрит добавил: «Гитлер первоначально планировал пройти севернее Сталинграда в тыл русских армий под Москвой, но его разубедили, доказав, что такой план грешит излишним честолюбием. Кое-кто из ближайшего окружения фюрера поговаривал о предстоящем наступлении на Урал, но это уж точно было чистейшей фантазией.

Даже в том виде, в каком он был разработан, план представлялся весьма опасным, а в процессе его реализации стал еще более угрожающим.

Клейст, командовавший танковым переходом на Кавказ, быв вызван в ставку фюрера 1 апреля – не правда ли, зловещая дата? «Гитлер сказал, что мы должны захватить нефтяные поля не позднее осени – без этого Германия не сможет продолжать войну. Когда я заговорил о высоком риске, связанном с уязвимостью длинного незащищенного фланга, он сказал, что прикрытие будут осуществлять венгерские, румынские и итальянские части. Я предупредил его, как это уже неоднократно делали другие, что было бы большой ошибкой полагаться на этих вояк. Гитлер не стал слушать, заявив, что союзнические части будут использованы только на самых безопасных участках фронта – от Воронежа вдоль Дона до изгиба на юге, а также за Сталинградом до Каспия».

Предостережения немецких генералов, к которым в очередной раз не прислушался фюрер, оказались вполне оправданными. Тем не менее нельзя не признать, что на втором году войны немцы были не так уж далеки от успеха. В начале лета 1942 года русские еще не успели сконцентрировать свои силы. Им повезло, поскольку военная мощь Германии тоже изрядно уменьшилась. Если бы импульс оказался чуть более мощным, много локальных поражений русских войск вполне могли перерасти в один большой общий крах.

Летнее немецкое наступление 1942 года началось с ошеломляющего успеха. Дело в том, что русские армии, начавшие войну в июне 1941 года, понесли жестокие потери в живой силе и технике, а новые дивизии еще не появились на сцене. И немецким армиям на левом крыле удалось совершить быстрый бросок из Курска в Воронеж. Успеху способствовала малочисленность русских войск на этой территории – все резервы были сосредоточены севернее – вокруг Москвы. Еще одним весьма удачным для немцев фактором стало майское наступление русских на Харьков. Блюментрит вспоминал: «Оно отвлекло значительные силы русских, которые в противном случае могли бы помешать нашему наступлению… 4-я танковая армия шла в авангарде от Курска до Дона и Воронежа. Затем этот сектор заняла 2-я венгерская армия, а наши танки повернули на юго-восток и пошли по правому берегу Дона».

Вспоминая волнующие сообщения об упорном сопротивлении русских в Воронеже, якобы сорвавшем наступление немцев на Кавказ, я попросил остановиться на этом вопросе подробнее. Блюментрит ответил: «У нас никогда не было намерения миновать Воронеж и продолжать движение в восточном направлении. Мы имели приказ остановиться на Дону в районе Воронежа и занять там оборону в качестве флангового прикрытия юго-восточного наступления, которое велось силами 4-й танковой армии при поддержке 6-й армии Паулюса».

Движение по извилистому коридору между Доном и Донцом помогло прикрыть переход 4-й армии Клейста, которому была отведена важнейшая роль. Стартовав от Харькова, танки совершили стремительный бросок мимо Черткова и Миллерова на Ростов. 17-я армия, находившаяся к югу от Донца, присоединилась к наступлению, только когда Клейст достиг Ростова. Рассказывая об этом молниеносном ударе, Клейст подчеркнул, что его армия пересекла низовье Дона выше Ростова и пошла на восток по долине реки Маныч. Там русские взорвали дамбу, вызвав наводнение, поставившее под угрозу срыва грандиозные планы немцев. После двухсуточной задержки танкам все-таки удалось форсировать реку, после чего они повернули на юг и дальше пошли тремя отдельными колоннами. Сам Клейст находился в правой колонне, которая 9 августа вошла в Майкоп. В то же время центральная и левая колонны, двигавшиеся в 150 милях к юго-востоку, подходили к подножию Кавказского хребта. Движение танков поддерживалось пехотой 17-й армии.

Таким образом, уже через шесть недель после начала кампании немцы захватили самые западные нефтяные месторождения. Правда, до основных – за горами – они так и не добрались. «Основной причиной неудачи, – рассказывал Клейст, – стала нехватка горючего. Снабжение нашей армии велось по железной дороге через ростовское горло, поскольку черноморский маршрут считался небезопасным. Конечно, какое-то количество горючего поступало по воздуху, но его было недостаточно для поддержания необходимого темпа наступления. В результате пришлось остановиться именно тогда, когда наши шансы на успех были особенно велики.

Однако эта причина не была основной. Мы все– таки могли достичь цели, если бы бездарно не разбазаривали силы. У нас постоянно одну за другой забирали небольшие группы танков и отправляли их под Сталинград. Хуже того, помимо изрядной части танков я вскоре лишился зенитного корпуса и всей имевшейся в моем распоряжении авиации, кроме разведывательной.

Такое растаскивание армии по кускам, по моему твердому убеждению, внесло весомый вклад в наши последующие неудачи. На моем участке фронта русские неожиданно сконцентрировали 800 бомбардировщиков – они базировались на аэродроме в Грозном. И хотя только третья часть этих самолетов была годной к эксплуатации, даже такого количества оказалось достаточно, чтобы существенно замедлить наше наступление. Тем более, что у нас не было ни зениток, ни истребителей».

Отдавая должное упорной обороне русских в этом районе, Клейст поделился любопытным психологическим наблюдением. «В начале наступления мы почти не встречали сопротивления. Мне казалось, что солдаты больше думали о доме, чем о продолжении борьбы. В 1941 году все обстояло совсем не так. И, лишь вплотную приблизившись к Кавказу, мы были встречены местными войсками, которые сражались упорно и ожесточенно, поскольку защищали свои дома. Их решительное сопротивление оказалось необыкновенно эффективным еще и потому, что рельеф местности был исключительно труден для движения».

Клейст подробно остановился на последующих событиях, происходивших после взятия Майкопа, а затем сформулировал свою первую цель. Это был переход Ростов – Кавказ – Тифлис. Второй целью был Баку. Первое серьезное сопротивление немцам было оказано на Тереке. Тогда Клейст решил форсировать реку обходным маневром с востока и достиг успеха. Но затем немецкие танки снова были остановлены на труднопроходимом участке за Тереком, который был обрывистым и к тому же густо зарос лесом. Задержка, вызванная лобовым сопротивлением, усугублялась растянутостью левого фланга, почти потерявшегося в бескрайних степях между Сталинградом и Каспием.

«Русские стянули резервы из районов Южного Кавказа и Сибири, которые создали угрозу нашим войскам, находящимся на фланге, растянутом столь сильно, что русская кавалерия без особого труда обходила наши сторожевые посты. На этом фланге они сумели сконцентрировать крупные силы, чему немало способствовала железная дорога, построенная от Астрахани через степь в южном направлении. Она была уложена на скорую руку прямо по поверхности земли даже без фундамента. Попытка справиться с постоянно возрастающей угрозой, разрушив железную дорогу, оказалась бесполезной: на разрушенный участок сразу же снова укладывались рельсы и движение восстанавливалось. Мои передовые отряды вышли на берег Каспия, но этот успех ничего не дал, поскольку наши силы в этом районе сражались с неуловимым противником. Время шло, мощь русских войск неуклонно увеличивалась, угроза с фланга стала более чем реальной – удара можно было ожидать в любой момент».

Однако Клейст не прекращал попыток достичь поставленной перед ним цели, внезапно атакуя на разных участках фронта. Потерпев неудачу у Моздока, он повернул войска у Нальчика на западном фланге и достиг Орджоникидзе, одновременно нанеся сосредоточенный удар со стороны Прохладной. Клейст показал мне, как был выполнен этот сложный маневр, на карте, причем явно испытывал при этом профессиональную гордость и назвал сражение «изящным». Для участия в нем ему даже выделили авиацию. Но затем произошла задержка из-за плохой погоды, после чего русские нанесли контрудар. «В самом начале этой контратаки румынская дивизия, на которую я очень рассчитывал, неожиданно потерпела неудачу, что перечеркнуло все мои дальнейшие планы. Мы оказались в тупике».

Другие генералы подтвердили свидетельства Клейста о причинах неудачи, в первую очередь это касалось нехватки горючего. В ожидании доставки горючего танковые дивизии периодически останавливались на долгие недели. По этой же причине иногда оказывались обездвиженными и грузовики, которые должны были перевозить горючее, и тогда бензин для них доставляли на верблюдах. В общем, использовались все доступные средства, в том числе и «корабли пустыни». Ко всему сказанному Блюментрит добавил, что шансы немцев преодолеть сопротивление в горах снизились еще и из-за того, что их специальные части, предназначенные для ведения боевых действий в горных условиях, были отправлены вовсе не на поддержку армий Клейста, а в помощь 17-й армии, наступавшей по Черноморскому побережью на Батуми. Когда движение на Батуми было остановлено и поступило требование о подкреплении, многие из нас возражали. Споры разгорелись нешуточные. Тем, кто настаивал на необходимости продолжать наступление по берегу, мы обычно говорили: «Да, ребята, но только ведь нефть там», – при этом указывая на Баку. Тем не менее сторонников продолжения операций в районе Туапсе оказалось больше, в результате наши силы на Кавказе были раздроблены и оставались таковыми, пока не стало слишком поздно».

Распыление усилий, имевшее место на Кавказе, повторилось в более крупном масштабе при решении о направлении армий на Кавказ и в Сталинград. По этому вопросу у Блюментрита имелось особое мнение, отличное от общепринятого в то время. «Учитывая возросшее сопротивление, было верхом абсурда пытаться захватить Кавказ и Сталинград одновременно. Лично я считал, и высказывал свое мнение открыто, что прежде всего следует сконцентрировать максимальные силы для взятия Сталинграда. И хотя было почти невозможно возражать нашим промышленникам, в один голос утверждавшим, что для страны жизненно необходимо получить нефть, без которой нельзя продолжать войну, фактический ход событий доказал, что они были не правы. Воевали же мы до 1945 года, так и не заполучив нефтяные месторождения Кавказа».

Высшая ирония военной кампании 1942 года заключается в том, что Сталинград мог быть взят без особых усилий, если бы сразу же считался объектом первостепенной важности. Об этом много говорил Клейст: «4-я танковая армия находилась слева от меня. В конце июня она могла захватить Сталинград без боя, но была повернута на юг, чтобы помочь мне форсировать Дон. Мне не нужна была эта помощь – танки только создавали заторы на дорогах, используемых для движения моих частей. Когда же двумя неделями позже она снова повернула на север, русские уже успели собрать достаточно сил, чтобы ее остановить».

Никогда больше у немцев не появится столь радужных перспектив, как во второй половине июля. Стремительный бросок двух танковых армий не только вынудил русских покинуть выгодные позиции, но вверг их в состояние неразберихи – такой успех нельзя было не развить. Кстати, именно этим объясняется легкость, с которой немецкие танковые части прошли низовье Дона. Их просто некому было остановить – в тот момент они могли направиться в любую сторону – на юго-восток к Кавказскому хребту или на северо-восток к Волге. Подавляющая часть русских войск все еще оставалась к западу от нижнего течения Дона – танки опередили отступавших.

Когда же 4-я армия была временно повернута на юг и упустила шанс с ходу взять Сталинград, ситуация начала меняться. Русские получили время собрать силы для обороны Сталинграда. После первой остановки немцам пришлось ждать, пока 6-я армия Паулюса пробьется к Дону, очистит от противника территорию в излучине реки и также примет участие в атаке на Сталинград. Однако ее прибытие задерживалось, причем не только из-за того, что пехотинцы шли пешим маршем, но и по той причине, что ее боевая мощь постоянно и неуклонно уменьшалась – дивизии одну за другой оставляли для охраны растягивающегося фланга в среднем течении Дона.

К тому времени, как началось решающее наступление на Сталинград, – это произошло во второй половине августа – русские успели собрать резервы. А у немцев остановка следовала за остановкой. Русским было проще доставлять подкрепление в Сталинград с Кавказа, чем из других районов страны – он располагался ближе всего. Постоянные задержки чрезвычайно раздражали Гитлера. Само название – «город Сталина» – казалось ему вызовом. Фюрер не останавливался ни перед чем, отвлекал дивизии с любых других участков фронта и направлял их в Сталинград.

Трехмесячная борьба, по крайней мере с немецкой стороны, велась тактикой «стенобитного тарана». Чем ближе немцы подходили к городу, тем меньше у них оставалось пространства для тактического маневра – рычага для ослабления сопротивления. Одновременно сужение фронта облегчало защитникам города задачу сосредоточения резервов в любой опасной точке обороняемого района. Чем дальше немцы проникали в густо застроенный город, тем медленнее становилось продвижение вперед. На завершающем этапе осады ширина фронта достигла полмили, считая от западного берега Волги, и к тому времени их удары уже изрядно ослабели из-за больших потерь. Каждый шаг вперед стоил дороже и приносил все более скудный результат.

Трудности уличной борьбы, с которыми столкнулись в Сталинграде немцы, усиленные упорным сопротивлением русских, пожалуй, были даже более тяжелыми, чем те, что испытывали защитники города. Русским больше всего мешало то, что снабжение города и доставка подкреплений осуществлялись паромами и баржами, которым приходилось многократно пересекать реку под обстрелом. Это снижало возможности русских. В результате им, вне всякого сомнения, приходилось нелегко. Давление на них было тем более велико, поскольку верховное командование, произведя точные стратегические расчеты, укрепляло силы защитников не слишком щедро, предпочитая, в предвидении контрнаступления, сконцентрировать подавляющее большинство резервов на флангах. На последнем этапе осады только в двух случаях в Сталинград были направлены дивизии из числа тех, что собирались для участия в контрнаступлении. Тем не менее защитники города не отступили.

История обороны Сталинграда получила широкое освещение в русской печати. С немецкой стороны свидетельств было немного, потому что большинство командиров вместе со своими войсками оказались в плену у русских. Немногие уцелевшие рассказывали, что сражение было долгим и скучным – русские защищали каждый квартал, каждый дом, а силы наступавших день ото дня уменьшались. Причем надежды немцев растаяли как дым задолго до того, как инициатива окончательно перешла в руки их противников. Но они были вынуждены атаковать снова и снова, подчиняясь истерическим приказам фюрера.

Было бы небезынтересно ответить на вопрос, каким же все-таки образом наступление на Сталинград обернулось ловушкой для участвовавших в нем армий. Что касается развала флангов, его можно было предвидеть задолго до того, как это случилось в действительности. Блюментрит по этому поводу сказал: «Опасность для наших растянутых флангов увеличивалась постепенно, но она стала очевидной достаточно рано, чтобы ее осознал любой военачальник, имеющий глаза и мозги. В течение августа русские накапливали силы на другой стороне Дона – к юго– востоку от Воронежа. Произведенные ими короткие и дерзкие вылазки явно были направлены на выявление слабых мест в линии немецкой обороны вдоль Дона. Эти пробные атаки позволили выяснить, что 2-я венгерская армия занимает оборону в секторе к югу от Воронежа, а за ней расположена 8-я итальянская армия. Риск еще более увеличился в октябре, когда позиции на крайнем юго-восточном участке обороны – у излучины Дона к западу от Сталинграда – заняли румыны. В общем, этот «союзнический» фронт был лишь слегка укреплен немецкими частями.

Получив информацию, что русские атаковали итальянский сектор, в результате чего образовалась большая брешь, Гальдер отправил туда меня. Разобравшись в ситуации, я выяснил, что атака была проведена силами всего лишь одного русского батальона, который обратил в бегство целую итальянскую дивизию. Я немедленно принял меры по ликвидации последствий прорыва, закрыв проход альпийской дивизией и частью 6-й немецкой дивизии.

Проведя в итальянском секторе десять дней, я вернулся и подал письменный рапорт, где указал, что такой длинный оборонительный рубеж на фланге создать вряд ли удастся. Железнодорожные станции расположены в 200 километрах за линией фронта, а значит, доставить большое количество леса, необходимое для строительства оборонительных сооружений, будет почти невозможно.

Ознакомившись с рапортом, генерал Гальдер потребовал, чтобы наше наступление было остановлено. В качестве оснований приводилось значительное сопротивление противника и возрастающая опасность для сильно растянутого фланга. Но Гитлер ничего не желал слушать. В сентябре отношения между Гитлером и Гальдером заметно ухудшились, все чаще вспыхивали споры. Те, кому довелось видеть, как фюрер обсуждает свои планы с Гальдером, получили незабываемое впечатление. Фюрер обычно водил руками по карте, сопровождая свои телодвижениями короткими командами: «Пробиться туда, прорваться сюда…» Его идеи отличались неопределенностью и выдвигались без учета местных условий и трудностей. Не приходилось сомневаться, что он бы с радостью избавился от Генерального штаба в полном составе – фюрер не мог не понимать, что там у него мало сторонников.

В конце концов генерал Гальдер заявил, что отказывается брать на себя ответственность за продолжение наступления в условиях приближающейся зимы. В конце сентября он был смещен со своего поста и заменен генералом Цейтцлером, в то время бывшим начальником штаба у Рундштедта на западе. А меня отправили на запад на место Цейтцлера.

Впервые получив столь высокий пост, прибывший на место Цейтцлер поначалу не волновал Гитлера постоянными возражениями, как это делал его предшественник. А поскольку теперь Гитлера никто не останавливал (кроме русских, конечно), наши армии увязли еще глубже. Очень скоро Цейтцлер разобрался в происходящем и утратил владевшие им в самом начале иллюзии. Он тоже стал спорить с фюрером, доказывая, что невозможно и в корне неправильно держать наши армии под Сталинградом всю зиму. Когда ход событий подтвердил правоту Цейтцлера, Гитлер изменил отношение к своему протеже. Он не уволил Цейтцлера, но держал его на расстоянии».

Подводя итоги, Блюментрит сказал: «На этот раз не существовало риска превращения отступления в паническое бегство, потому что наши войска уже имели опыт ведения войны в зимних условиях и избавились от страха перед неведомым, владевшим ими годом ранее. Но они не были достаточно сильны, чтобы удержаться на занятых позициях, в то время как силы русских день ото дня возрастали. Но Гитлер не отступил. Его пресловутый «инстинкт» не подвел его в 1941 году, поэтому фюрер ни минуты не сомневался, что окажется правым и сейчас. Он настоял на своем – «не отступать». И когда русские начали свое зимнее контрнаступление, наши армии под Сталинградом оказались в окружении и были вынуждены сдаться. Мы были уже слишком слабы, чтобы пережить еще и эту потерю. Отныне чаша весов склонилась не в нашу сторону».

Многим генералам я задавал один и тот же вопрос: «Как вы думаете, могла ли Германия избежать поражения после Сталинграда?» Рундштедт сказал: «Думаю, что да, если бы полевым командирам было позволено выводить войска тогда, когда это было целесообразным. Вместо этого их вынуждали держаться до последнего, после чего катастрофа обычно оказывалась неминуемой». Сам Рундштедт начиная с 1941 года не был на Восточном фронте, поэтому имел возможность смотреть на вещи со стороны и быть более объективным. А тот факт, что он никогда не испытывал оптимизма по поводу перспектив русской кампании, в сочетании с обширным опытом командования на обоих фронтах, делает его мнение особенно ценным. Ставя этот же вопрос перед генералами, командовавшими только на востоке, я обнаружил, что они высказываются куда более определенно. Все считали, что наступление русских можно было ослабить грамотной организацией подвижной обороны – конечно, если бы им позволили это сделать. Некоторые из них приводили воистину удивительные примеры.

Клейст рассказал о своем собственном опыте организации отступления армии с Кавказа после того, как армии Паулюса были окружены под Сталинградом. За это отступление без серьезных потерь Клейст получил звание фельдмаршала, причем оно было вполне заслуженным. И хотя большинство фельдмаршальских жезлов дается за успешные наступательные операции, этот стоил не меньше, если не больше. Вряд ли можно припомнить хотя бы одну подобную операцию в истории, когда огромное количество людей было выведено из почти безнадежного положения, да еще в невероятно тяжелых условиях – гигантские расстояния, суровая зима, непрекращающиеся атаки превосходящих сил противника с фланга и с тыла…

Рассказывая о наступлении, Клейст привел следующие факты: «Хотя наше наступление на Кавказ фактически завершилось в ноябре 1942 года, когда мы оказались в тупике, Гитлер настоял, чтобы мы оставались на этой выдвинутой вперед позиции, то есть в горах. В начале января мои войска подверглись нешуточной опасности из-за атаки русских на мой тыловой фланг со стороны Элисты в западном направлении мимо южной оконечности озера Маныч. Она оказалась более серьезной, чем контратаки русских на мои передовые позиции в районе Моздока. Но самую страшную опасность принесло наступление русских от Сталинграда вниз по Дону в сторону Ростова, то есть у нас в тылу.

Когда русские находились в 70 километрах от Ростова, а мои армии – в 650 километрах к востоку от этого города, Гитлер прислал мне срочный приказ – при любых обстоятельствах ни шагу назад. Это было все равно что обречь нас на верную смерть. Правда, на следующий день поступил уже другой приказ – отступать, обеспечив вывод людей и техники. Задача была бы сложной в любых условиях, но стала почти невыполнимой в разгар суровой русской зимы.

Защита моего фланга на участке от Элисты до Дона первоначально была поручена румынской группе армий под командованием маршала Антонеску. Сам маршал в войска так и не прибыл – и слава богу! Вместо него сектор передали Манштейну. Благодаря помощи Манштейна мы смогли пройти через ростовское бутылочное горлышко раньше, чем русские успели перерезать нам дорогу. Но войска Манштейна подверглись такой яростной атаке, что мне пришлось отправить часть моих дивизий, чтобы помочь ему сдержать русских, рвущихся по берегу Дона к Ростову. Во время отступления наибольшей опасности мы подвергались во второй половине января».

Клейст особо подчеркнул, что ход отступления, на благополучный исход которого почти никто не надеялся, доказал огромные возможности гибкой обороны. После того как его части вышли к Днепру, они сумели даже организовать контрнаступление, нанеся удар по русским армиям западнее Сталинграда и Дона. В результате был повторно взят Харьков и ситуация на Южном фронте стабилизировалась. Последовало временное затишье, продлившееся до середины лета 1943 года.

Передышка позволила немцам закрепиться на занятых позициях и укрепить свои поредевшие ряды – пусть и не до первоначального уровня, но все же достаточно, чтобы держать противника в страхе. Но Гитлер не желал слушать разумные советы о целесообразности перехода к оборонительной стратегии. Именно он, а вовсе не русские, явился инициатором летнего наступления. Он действовал с меньшим размахом, чем обычно, но все же бросил в бой все имевшиеся в его распоряжении ресурсы. 17 танковых дивизий атаковали русских в районе Курска. Клейст сказал, что с самого начала не ожидал ничего хорошего от этого наступления. Однако Клюге и Манштейн, командовавшие «клещевым» ударом, были настроены вполне оптимистично. «Если бы удар был нанесен шестью неделями раньше, мы могли достичь большого успеха, даже не обладая достаточными ресурсами, чтобы сделать его решающим. Но наши приготовления не остались не замеченными русскими. Они успели создать обширные минные поля вдоль своего фронта, а основные силы отвели в тыл. В ловушке, которую наше командование так надеялось захлопнуть, почти никого не осталось».

Когда последнее наступление немцев было остановлено, русские начали свое контрнаступление. Теперь они обладали достаточными ресурсами, чтобы поддерживать нужный темп, а немцы после своей последней авантюры, наоборот, бездарно растратили силы, которые могли использовать для организации отпора. Мобильные резервы были полностью исчерпаны. Поэтому наступление русских всю осень и часть зимы развивалось достаточно быстро. Периодические короткие остановки вызывались не контрударами немцев, а ожиданием подвоза горючего и боеприпасов. Южный фронт находился в состоянии непрерывного движения.

Зато на Северном фронте, где немцам было позволено перейти к обороне, атаки русских постоянно разбивались, столкнувшись с упорной и хорошо организованной обороной. Об этом мне рассказал Хейнрици, в то время командовавший 4-й армией, стоявшей в секторе от Рогачева до Орши на дороге Москва – Минск. Он упомянул, что недавно перечитал мои статьи об основных направлениях современной войны, и с чувством проговорил: «Я хочу сказать, что, основываясь на личном опыте, полностью согласен с вашими выводами о превосходстве в тактической области обороны над атакой. Все зависит, как вы верно заметили, от соотношения пространства и силы. Думаю, вам будет интересно услышать ряд примеров из моего опыта.

После эвакуации Смоленска русские выдвинулись вперед и примерно в 20 километрах от Орши были остановлены частями 4-й армии, поспешно оборудовавшей для себя оборонительную позицию, состоящую только из одной линии траншей. Той осенью мы противостояли сильным ударам русских, начавшимся в октябре и продолжавшимся до декабря. Было пять успешных наступательных операций. В моей армии было 10 дивизий, которые должны были удерживать сектор шириной 150 километров. Из-за неравномерности распределения войск вдоль линии фронта в действительности его ширина была даже больше, порядка 200 километров. Резервов у 4-й армии не было, к тому же она была в значительной мере ослаблена из-за понесенных потерь. Утешало только одно – артиллерия оставалась невредимой.

Главной целью русских была Орша, являвшаяся крупным железнодорожным узлом, захватив который можно было перерезать железную дорогу Ленинград – Киев. Имея столь серьезную цель, они сконцентрировали силы на участке фронта шириной 20 километров, по обе стороны главной автомобильной дороги. Во время первого наступления они использовали 20–22 дивизии, во время второго – 30 дивизий, в каждом из следующих трех – по 36 дивизий. Некоторые из них были уже потрепаны, но большинство прибыли на фронт совсем недавно.

Для отпора этому наступлению я использовал 3¹/₂ дивизии, чтобы закрыть участок фронта в 20 километров, на котором велось наступление, а 6¹/₂ – на остальной ширине фронта. Каждая атака была остановлена. Каждое из пяти сражений длилось 5–6 суток, но кризис обычно наступал на 3-й или 4-й день, после чего атака начинала затухать. Русские не пытались задействовать крупные танковые силы. В атаке, как правило, участвовало до 50 танков, но они были остановлены.

Обычно русские предпринимали три попытки в день: первую – в 9 часов утра после тяжелой артиллерийской подготовки, вторую – в 10–11 часов, а третью – между 2 и 3 часами пополудни. Они всегда действовали строго по часам! Снова и снова шли вперед, пока их не останавливал наш огонь, – да иначе и быть не могло, ведь за ними следовали офицеры и комиссары, готовые направить оружие на любого колеблющегося. Русская пехота была очень плохо обучена, но сражалась отчаянно.

По моему убеждению, успеху обороны способствовало три основных фактора. Во-первых, каждая дивизия размещалась на узком секторе при высоком отношении силы к расстоянию. Во-вторых, у меня была мощная артиллерийская поддержка – опасный сектор прикрывало 380 орудий. Ее командир, находившийся в штабе армии, мог своевременно сконцентрировать огонь на любом из участков 20-километрового фронта. Наступление русских поддерживало около 1000 орудий, но их огонь велся не столь концентрированно. В-третьих, потери немецких дивизий, участвовавших в сражениях, – а они по самым приблизительным подсчетам составляли один батальон на дивизию в каждый из дней боев – компенсировались своевременным перемещением отдельных батальонов из дивизий, расположенных на других участках фронта. Перед началом атаки у меня всегда в запасе было три свежих батальона – по одному на каждую дивизию, удерживающую 20-километровый фронт. Таким образом шло временное смешение дивизий, однако это было неизбежно и являлось частью платы за успех в обороне. Но я всегда старался восстановить целостность дивизий чем быстрее, тем лучше».

В мае 1944 года Хейнрици был назначен командиром 1-й танковой армии и 1-й венгерской армии в Карпатах. В начале 1945 года эти силы возглавили отступление в Силезию после развала немецкого фронта на севере. В марте 1945 года Хейнрици был назначен командиром группы армий, которая должна была отразить завершающий удар русских на Берлин. Именно эти армии вели бои на Одере и защищали Берлин.

На этом этапе, по словам генерала Хейнрици, он сумел развить ранее описанные оборонительные методы. «Когда у нас появлялась информация о том, что русские готовятся к атаке, я скрытно, под покровом ночной темноты, выводил свои силы с первой линии обороны на вторую, обычно расположенную в двух километрах позади. В результате первый удар русских оказывался направленным по пустому месту, что не могло не сказаться на ее дальнейшем развитии. Понятно, что для достижения успеха требовалось знать точную дату нападения. Для этого мои разведчики регулярно брали пленных. Когда после первой неудачи русские возобновили атаку, я продолжал удерживать вторую линию обороны, как передовую позицию, а на соседних участках части, не подвергшиеся атаке, продвигались вперед и снова занимали первую линию. Эта система хорошо показала себя во время битвы на Одере. Единственным недостатком оказалась скудость наших сил, которые так часто растрачивались впустую, когда мы были вынуждены оборонять совершенно безнадежные позиции, которые невозможно было удержать.

На протяжении трехлетних оборонительных боев я ни разу не потерпел поражения, если мог строить свои планы, основываясь на указанном методе. Я горжусь, что ни разу не обращался к верховному командованию с просьбой о выделении мне резервов. По моему мнению, самоходные орудия являются чрезвычайно ценными в оборонительной тактике.

В свете моего личного опыта я считаю, что ваш вывод о необходимости минимум трехкратного перевеса сил у нападения по сравнению с обороной является даже несколько заниженным. Я бы сказал, что для успеха в преодолении хорошо организованной обороны на разумной ширине фронта нападающему необходим шестикратный, а то и семикратный перевес сил. В некоторых случаях мои войска удерживали оборонительные позиции, когда соотношение сил нападения и обороны было 12:1 и даже 18:1.

Причиной неудачи немцев на востоке, по моему мнению, является то, что наши войска были вынуждены преодолевать огромные пространства, не имея должной гибкости командования, которая позволила бы им концентрировать свои силы для удержания ключевых пунктов. Поэтому они и теряли инициативу. Сомневаюсь, что мы могли бы измотать русских одной только обороной, но наверняка имели бы возможность изменить ситуацию в нашу пользу, сочетая ее с другими методами – большей мобильностью, сокращением протяженности фронта, высвобождая таким образом силы для нанесения эффективных контрударов.

Но армейские командиры никогда не участвовали в обсуждении планов действий или методов обороны. Гудериан, являвшийся в течение последнего года войны начальником Генерального штаба, не имел влияния на Гитлера. Правда, влияние его предшественника Цейтцлера было не намного больше. Советы Гальдера в свое время тоже по большей части игнорировались.

Первый опыт, полученный после принятия командования 4-й армией в 1942 году, открыл мне глаза. Я вывел небольшое подразделение с очень опасной позиции, которую оно удерживало, после чего получил строгое предупреждение, переданное через генерала фон Клюге, в то время командовавшего группой армий, что при повторении подобного самое лучшее, что меня может ждать, это военный трибунал.

Гитлер всегда старался заставить нас сражаться за каждый ярд земли, угрожая ослушникам судом военного трибунала. Любое отступление было официально запрещено без его личной санкции, даже если речь шла об операциях местного значения. Этот принцип был так прочно вбит в головы военных, что в войсках бытовала шутка о командире батальона, который «боится перевести часового от окна к двери». Столь жесткие методы связывали нас по рукам и ногам. Войскам приходилось оставаться на совершенно безнадежных позициях в ожидании окружения и плена. Кое-кто из нас осмеливался игнорировать его распоряжения, но таких было немного, да и делалось это нечасто».

Такое уклонение от выполнения приказов было возможно далеко не всегда. Типпельскирх, сменивший Хейнрици на посту командующего 4-й армией, также представил много свидетельств пользы подвижной обороны, так же как и последствий невозможности ее применения в нужной степени. «В марте года 1944 в Могилеве я командовал 12-м корпусом, состоявшим из трех дивизий. В начатом русскими наступлении в первый день участвовало 10 дивизий, к шестому дню их число достигло 20. Тем не менее после захвата первой линии обороны они были остановлены. Воспользовавшись наступившей паузой, я организовал ночную контратаку и вернул утраченные позиции почти без потерь».

Типпельскирх уделил много внимания рассказу о наступлении русских летом 1944 года, за три недели до начала которого он принял командование 4-й армией. Полевые командиры предлагали вывести войска из-под удара на Березину. Однако их предложения были оставлены без внимания. Тем не менее Типпельскирх сделал небольшой шаг назад к Днепру, благодаря чему его армия уцелела. А линии фронта армий, располагавшихся справа и слева от него, были прорваны. Начавшееся в результате отступление было остановлено только на Висле возле Варшавы.

«Было бы значительно разумнее отвести войска по всей линии фронта вовремя. После любого отступления немецких войск русским всегда требовалось много времени на подготовку, они теряли напор и, атакуя, несли несоразмерно большие потери. Ряд планомерных отходов на большие расстояния мог измотать русскую армию и, кроме того, создать условия для нанесения эффективных контрударов.

Гитлер, пожалуй, был прав, наложив вето на любые отступления в 1941 году, но его повторение при изменившихся условиях в 1942 году и позже явилось большой ошибкой. После окончания первого года войны немецкая армия была хорошо оснащена для ведения боевых действий в зимних условиях и вполне могла в этих условиях тягаться с русскими. Поэтому стратегическое отступление никак не могло оказать пагубное влияние на моральный дух солдат. Наши войска были вполне способны выполнить такой маневр зимой. Это дало бы им возможность снизить потери и подготовиться для мощного контрудара.

Основная причина поражения немецкой армии заключалась в том, что ее силы были бездарно растрачены бесполезным сопротивлением в ненужном месте и в неудобное время, а также бесплодными попытками захватить невозможное. В нашей кампании отсутствовала стратегия».

Генерал Дитмар, наблюдавший за развитием событий со стороны, а значит, имевший возможность делать более общие выводы, добавил к сказанному много интересных замечаний. Являясь военным обозревателем, он демонстрировал в своих передачах удивительную объективность, по-моему, в этом с ним не смог сравниться больше никто. К тому же ему приходилось освещать происходящие события в условиях жестоких ограничений и подвергаясь большей опасности, чем все без исключения обозреватели союзников. На мой вопрос, почему он не боялся говорить столь открыто, он ответил, что мог вести себя подобным образом благодаря позиции Фриче, руководившего радиопропагандой. Только он видел текст передач до их выхода в эфир. Дитмар считал, что Фриче довольно рано лишился иллюзий, связанных с нацизмом, и был рад дать шанс своему коллеге-журналисту высказать то, что он втайне чувствует. Конечно, без негативной реакции не обходилось, но Фриче всегда старался прикрыть Дитмара. «Я постоянно чувствовал, что иду по натянутому канату с петлей на шее».

Мой следующий вопрос, считает ли Дитмар, что стратегия подвижной обороны могла измотать русских, заставил генерала задуматься. После недолгих размышлений он ответил: «Я верю, что да. Преимущества подвижной обороны были совершенно очевидны, однако наши военные деятели не могли использовать их должным образом из-за возражений Гитлера. Генеральному штабу не было дозволено отдавать приказы о сооружении линий обороны в тылу и даже обсуждать варианты развития событий, связанные с отступлением. Тем не менее в 1943 году генералам удалось втайне провести кое-какую подготовительную работу, передавая свои инструкции на специальных листовках. Эти листовки распространялись в армиях, но в них ничто не указывало на то, что они идут из Генерального штаба».

Я спросил Дитмара, пытались ли немцы предпринять стратегическое отступление до начала наступления русских армий летом 1943 года или зимой 1945 года. Он ответил: «Нет. Наши отступления всегда являлись результатом прорыва вражеских армий – такова была стратегия, навязанная Гитлером. Некоторые из командиров низшего звена проявляли решительность и, несмотря на наличие приказа, обязывающего удерживать свои позиции любой ценой, отводили своих людей в более безопасное место. Однако подавляющее большинство считали необходимым строго выполнять приказы, в результате чего их войска попадали в окружение и в плен. В каждом случае причиной катастрофы становилась фундаментальная ошибка, заключающаяся в жесткой оборонительной стратегии. Примером наиболее масштабной катастрофы может служить та, что постигла наши армии, когда русские в январе 1945 года начали наступление от берегов Вислы. Резервы, которые были предварительно стянуты, чтобы противостоять этому удару, в решающий момент были отправлены на помощь войскам в Будапеште». Речь шла о трех отлично вооруженных танковых дивизиях.

«Политика любой ценой удерживать определенные территории постоянно ухудшала наше положение. Каждая попытка «зацементировать» брешь в линии фронта систематически вызывала появление новых. Это и привело нас к роковому финалу».

Довольно интересными и поучительными были впечатления немецких генералов о Красной армии. Наиболее подходящим в этой связи представляется высказывание Клейста: «Эти люди с самого начала были первоклассными бойцами, и нашим успехом мы обязаны только большому опыту. Приобретя опыт, они стали первоклассными солдатами. Они сражались яростно, имели потрясающую выносливость и могли обходиться без множества вещей, которые солдаты других армий посчитали бы жизненно необходимыми. Их командиры моментально усвоили уроки первых поражений и в короткий срок стали действовать на удивление эффективно».

Некоторые генералы не были согласны с такой высокой оценкой качеств противника и утверждали, что русская пехота до самого конца войны оставалась на крайне низком уровне, как в тактическом, так и в техническом отношении. Но тот факт, что танковые силы русских были грозными и внушительными, не отрицал никто. Я заметил, что наиболее критичными были генералы, находившиеся на Северном фронте, – очевидно, это означало, что элитные части русской армии воевали на юге. С другой стороны, партизаны проявляли наибольшую активность именно в северной части фронта, вынудив немцев в 1944 году отказаться от пользования почти всеми магистральными дорогами, за исключением некоторых. Типпельскирх, 4-я армия которого в результате летнего наступления русских оказалась отрезанной на Днепре, сказал, что ему удалось оторваться, совершив обходной маневр в южном направлении к болотам Припяти, поскольку главное направление отступления на Минск было блокировано. Причем его армия двигалась по дорогам, уже давно не использовавшимся из-за партизанской войны. «Все мосты на моем пути были уничтожены, и в процессе отступления нам пришлось их восстанавливать».

Рассказывая о своем четырехлетнем пребывании на Восточном фронте, он отметил: «Наши пехотинцы утратили страх перед русской пехотой в 1941 году, но боялись попасть в плен и отправиться в Сибирь, если не хуже. Этот страх заставлял их сопротивляться более ожесточенно, во всяком случае в первое время. В дальнейшем ситуация изменилась, особенно когда солдаты были вынуждены исполнять приказ фюрера и любой ценой удерживаться на передовых позициях, где их неминуемо ждало окружение и плен».

Я поинтересовался мнением Рундштедта относительно сильных и слабых сторон Красной армии, какой она была в 1941 году. Он ответил следующее: «Русские тяжелые танки с самого начала отличались удивительно высоким качеством и надежностью. Но у русских оказалось меньше артиллерии, чем мы ожидали. Их авиация в первое время тоже не была для нас серьезным противником».

Говоря о русском оружии, Клейст отметил: «Их оборудование было очень хорошим с первых дней, в первую очередь я имею в виду танки. Артиллерия тоже оказалась превосходной, так же как и вооружение пехоты – у них были более современные, чем у нас, винтовки и автоматы. А танк «Т-34» был лучшим в мире!» Мантейфель тоже считал, что русские ушли вперед в области танкостроения, а новый танк «Сталин», появившийся в 1944 году, мы считали лучшим из всех когда-либо существовавших. Британские эксперты критиковали русские танки за недостаток современных устройств и технических новинок, чрезвычайно полезных в любых ситуациях, в первую очередь приборов связи. Но немецкие танковые эксперты считали, что англичане и американцы слишком много внимания уделяют мелким усовершенствованиям в ущерб эксплуатационной надежности.

В части вооружения Клейст считал, что хуже всего дела Красной армии обстояли в 1942 году. Они еще не успели компенсировать потери 1941 года, поэтому в течение всего года постоянно испытывали недостаток артиллерии. Чтобы восполнить его, им приходилось использовать минометы, доставляемые на грузовиках. Но начиная с 1943 года ситуация явно изменилась. Большую роль здесь сыграли поставки союзников, но основная заслуга, безусловно, принадлежит работавшим на полную мощь заводам и фабрикам на востоке. Почти все используемые в Красной армии танки были русскими.

Представляется удивительным тот факт, что русские на Восточном фронте почти не использовали воздушный десант, хотя являлись признанными лидерами в этой области, что наглядно демонстрировали на военных учениях в предвоенные годы. По этому вопросу я имел длительную беседу с генералом Штудентом. Он сказал: «Я часто удивлялся, почему русские не используют свои парашютно-десантные войска. Думаю, что причина может заключаться в их неудовлетворительной подготовке. Единственное, что они делали регулярно, это сбрасывали агентов и небольшие группы диверсантов за нашей линией фронта».

Перейдя к вопросу о командовании, я спросил Рундштедта, кого из русских генералов он считает лучшим. Он ответил: «Если говорить о 1941 годе, то никого. Что касается Буденного, с войсками которого мне пришлось столкнуться, один из пленных русских офицеров сказал: «Это человек с очень большими усами, но очень маленькими мозгами». Но в последующие годы качественный состав русского генералитета заметно улучшился. Очень хорош был Жуков. Интересно, что он начал изучать стратегию в Германии у генерала фон Зекта. Это было в 1921–1923 годах».

Дитмар, лучше, чем кто-либо другой, знакомый с мнением немецкого генералитета, сказал, что Жукова считали выдающейся личностью. Конев, хороший тактик, был тоже весьма неплох, но все-таки находился на более низком уровне. «В ходе войны русские создали чрезвычайно высокий стандарт командира, причем на всех уровнях – от наивысшего и вплоть до самого низкого звена. Отличительной чертой их офицеров являлась постоянная готовность учиться». Далее он добавил, что русские, в отличие от немцев, обладали значительным перевесом в силе и могли позволить себе делать ошибки.

Этот вердикт, вынесенный русским генералам Рундштедтом и Дитмаром, был подвергнут сомнению их коллегами, воевавшими на Северном фронте. Немецкие генералы имели высокое мнение об их коллегах – высших офицерах русской армии, а также о командирах, занимавших низшее звено на служебной лестнице. Офицеры среднего звена остались для них безликими. Высшие командные должности занимали люди, доказавшие свои высокие профессиональные качества и получившие право принимать решения и отстаивать свое мнение на самом высоком уровне. На нижних ступенях лестницы находились младшие офицеры, которые в пределах своей ограниченной сферы действия проявляли хорошую выучку и тактическую смекалку; некомпетентные люди там долго не задерживались, становясь очередной жертвой вражеской пули или снаряда – умелых регуляторов отбора. Но средние командиры больше, чем в любых других армиях, были подвержены влиянию посторонних факторов. Не угодить своим вышестоящим командирам они боялись больше, чем встретиться с врагом.

В этой связи один из немецких командиров на Северном фронте сделал интересное наблюдение: «Когда оборона была организована подвижно, русские всегда отличались упорством в атаке. В наступательных операциях они неизменно шли напролом и в случае сопротивления повторяли свои атаки снова и снова с воистину бычьим упорством. Дело в том, что их командиры постоянно жили в страхе показаться недостаточно упорными и целеустремленными перед вышестоящими офицерами».

На мой вопрос об основных качествах русских солдат Дитмар ответил следующее: «Первым я бы назвал совершеннейшее безразличие солдат к своей судьбе – это было нечто большее, чем фатализм. Конечно, они не были вовсе уж бесчувственными, когда положение складывалось для них не лучшим образом, но обычно на них было очень тяжело произвести сильное впечатление. Этим они отличались от армий других стран. За период моего командования на финском фронте лишь однажды русские сдались моим войскам. Необычная для нормального человека бесстрастность делала русских сложным объектом для завоевания, но она же явилась их основным недостатком – в начале кампании благодаря этому они часто попадали в окружение».

Далее Дитмар добавил: «По специальному приказу Гитлера была предпринята попытка привить менталитет русских в нашей армии. Мы старались скопировать их менталитет, а они (причем явно более успешно) – нашу тактику. Для русских бесстрастность, даже, пожалуй, бесчувственность солдат была выгодной, они вполне могли себе это позволить, ведь потери значили для них немного. Людей просто приучали делать, что им говорят, и не рассуждать».

Блюментрит, любивший выстраивать философские и исторические дискуссии по любому из обсуждаемых вопросов, поделился своими впечатлениями, полученными за более продолжительный промежуток времени – начиная с Первой мировой войны.

«В 1914–1918 годах, будучи лейтенантом, я, после короткой стычки с французами и бельгийцами в Намюре в августе 1914-го, два года сражался против русских. Уже во время первой атаки на русском фронте мы поняли, что здесь нам противостоят совершенно другие солдаты, не похожие на французов и бельгийцев. Они были хорошо укрыты в своих умело выкопанных окопах и настроены весьма решительно. Наши потери оказались значительными.

В те дни русская армия еще называлась императорской. Эти суровые и грубоватые, но в общем благожелательные люди обычно поджигали города и деревни в Восточной Пруссии перед тем, как их оставить. В своей стране они действовали точно так же. Когда в вечернем небе появлялось красное зарево очередного пожара, мы точно знали: русские ушли. Любопытно, что население ни на что не жаловалось. Это был обычный метод русских – так они действовали на протяжении веков.

Упомянув о том, что русские в целом были достаточно благожелательными, я говорил о европейцах. Азиатские части, сибиряки, а также казаки, обычно были куда более жестокими. В 1914 году немцы натерпелись от них немало.

Уже в 1914–1918 годах более тяжелые условия военных действий на востоке оказали влияние на наши войска. Люди предпочитали отправиться на Западный фронт, но не на Восточный. На западе шла война материальных частей и артиллерии – так было при Вердене, на Сомме и т. д. Обстановка там зачастую бывала изнурительной, но, по крайней мере, мы имели дело с западными противниками. На востоке было намного меньше стрельбы, зато бои – более яростными и ожесточенными, поскольку совершенно другим был человеческий тип. Ночные сражения, рукопашные схватки, лесные бои – все это было привычным для русских. Немецкие солдаты говорили, что на востоке воюет пехота, а на западе – артиллерийские бригады.

Но только в ходе этой войны мы впервые в полной мере осознали, что же это такое – Россия. Первые же бои в июне 1941 года показали нам новую советскую армию. Наши потери порой достигали 50 %. Части ОГПУ и женский батальон в течение недели защищали старую крепость Брест-Литовск. Несмотря на непрекращающиеся бомбардировки и обстрел из тяжелых орудий, они сражались до последнего. Довольно скоро мы узнали, что такое русская война. Фюрер и наши высшие военачальники этого не знали. Именно это послужило причиной многих несчастий.

Красная армия 1941–1945 годов была значительно сильнее, чем царская армия. Они фанатично сражались за идею. Это многократно увеличивало их упорство и, в свою очередь, заставляло наших солдат действовать более решительно. Дисциплина в Красной армии также была куда более жесткой, чем в царской армии. Мы иногда перехватывали их приказы, причем все они были аналогичного содержания:

«Почему захлебнулась атака? Последний раз приказываю любой ценой взять Стриленко, иначе последствия для вас будут весьма плачевными.

Почему ваш полк еще не занял исходную позицию для атаки? Немедленно начинайте, если не хотите лишиться головы».

И подобные распоряжения слепо исполнялись. Так мы поняли, что наш противник непреклонен и безжалостен. Тогда мы еще не знали, что очень скоро то же самое будет и у нас.

История доказала, что, если в военных действиях участвуют русские, борьба становится тяжелой, безжалостной и бескомпромиссной. И тяжелые потери неизбежны. Если русские защищаются, их почти невозможно победить, даже если прольются реки крови.

Восток и Запад – это два разных мира, которым никогда не понять друг друга. Россия – это одна из неразрешимых загадок Сфинкса. Русские не любят болтать, и никому не известно, что у них на уме».

Блюментрит затронул и вопросы не менее важные, чем моральный дух. Все генералы подчеркивали тот факт, что русские совершенно непостижимым образом умеют обходиться без нормального снабжения. Мантейфель, возглавивший много танковых рейдов за линию фронта, описал свои впечатления следующим образом: «Западный человек никогда не сможет себе представить, что такое наступление русской армии. За танковым авангардом следует настоящая орда на лошадях. У каждого солдата за спиной мешок с сухарями и сырыми овощами, собранными на окрестных полях во время марша. Лошади питаются соломой с крыш крестьянских домов – больше им есть нечего. В таком положении наступающий русский солдат может продержаться до трех недель. Их невозможно остановить, как любую другую армию цивилизованной страны, отрезав от обоза, поскольку таковой зачастую отсутствует».

Для Великобритании и Соединенных Штатов Америки высадка в Нормандии была предприятием в высшей степени рискованным. Ее история хорошо известна. На мой взгляд, более интересно проследить за ходом высадки «с другой стороны», понять, какими виделись происходящие события немцам. В течение первого месяца после вторжения союзников немецкими войсками командовал фельдмаршал фон Рундштедт, который пребывал на Западном театре военных действий начиная с 1942 года. Он и рассказал мне, как обстояли дела на первом этапе. В начале второго месяца Рундштедта сменил фельдмаршал фон Клюге, остававшийся на этом посту до финального коллапса. После крушения немецкого фронта, опасаясь гнева Гитлера, в отчаянии он принял яд. Генерал Блюментрит при обоих командующих был начальником штаба и очень подробно рассказал мне обо всех событиях этой кампании.

Задача противостоять вторжению была поставлена перед фельдмаршалом Роммелем, командующим группой армий «Б», которые растянулись от Голландии до Бретани. Мне не удалось побеседовать с Роммелем – он был уже мертв, но я узнал многие подробности о его участии в кампании от офицеров его штаба и других генералов, принимавших участие в ее отдельных эпизодах.

Смотреть на знакомые события глазами своего противника – занятие волнующее и не всегда приятное. Его иногда сравнивают с взглядом с другого конца телескопа, но есть одно существенное отличие. Картина не уменьшается, а совсем наоборот – увеличивается, предстает перед глазами с удивительной яркостью и пугающей выразительностью.

Если рассматривать проблему вторжения с британского берега Английского канала, она кажется грандиозной и трудновыполнимой. Если же смотреть на нее с французского берега, то есть глазами наших противников, поневоле почувствуешь состояние тех, кто находился перед угрозой вторжения армии государств, веками господствовавших в море и в воздухе. Рундштедт рассказывал: «Мне предстояло защищать 3000 миль береговой линии – от итальянской границы на юге до границы Германии на севере, имея в своем распоряжении 60 дивизий, причем одни были наспех сформированы, другие представляли собой остатки былой мощи». Таким образом, на каждую дивизию приходилось 50 миль – и никаких резервов в тылу. В 1914–1918 годах считалось, что безопасным пределом для дивизии, противостоящей сильной атаке, является 3 мили. С тех пор появились новые средства обороны, увеличившие этот предел вдвое, максимум втрое. Но как ни считай, все равно мы не могли обеспечить защиту такой протяженной береговой линии – людей было слишком мало.

Таким образом, единственным шансом было правильно предугадать точное место высадки союзников. Тогда наименее уязвимые участки береговой линии можно было оставить практически без защиты, а на более опасных сосредоточить больше дивизий. Но даже тогда прикрытие представлялось слишком слабым и ненадежным, потому что необходимо было обеспечить резервы для контратаки в фактических местах высадки в пределах занятого сектора.

Рундштедт и Блюментрит особенно подчеркнули, насколько усложнил и без того нелегкую проблему Гитлер, вообразивший, что высадка может произойти в любом месте на территории оккупированной Европы, и имевший склонность пренебрегать факторами, связанными с судоходством.

Я спросил у фельдмаршала, ожидал ли он вторжения союзников на запад раньше, чем оно началось в действительности. Он ответил: «Я был удивлен, что вы не предприняли такой попытки в 1941 году, когда наши армии наступали в глубь России. Но в то время я находился на Восточном фронте и не знал, что происходит на западе. Прибыв сюда, я ознакомился с ситуацией в деталях. Потом я уже не ожидал раннего вторжения, поскольку понимал, что вам пока не хватает ресурсов». Взгляды, которых Рундштедт придерживался в 1941 году, подтверждались его рапортами, чрезвычайно действовавшими на нервы Гитлеру, в которых он предупреждал об опасности отсутствия прикрытия тыла немецких войск. Этот риск Гитлер решил снизить, отправив Рундштедта на запад. Таким образом, сфера ответственности фельдмаршала простиралась от франко– итальянской до немецко-голландской границы.

Высадку в Дьепе в августе 1942 года он не считал предвестницей большого вторжения. По его мнению, это был всего лишь пробный рейд, имеющий целью выяснить состояние береговой обороны. Когда я задал аналогичный вопрос Блюментриту, он дал несколько другой ответ. «В то время я не был на западе, но, когда в конце сентября прибыл туда, чтобы сменить генерала Цейтцлера на посту начальника штаба, слышал об этом рейде немало. Немецкое командование не имело единого мнения по вопросу, был ли это единичный рейд, или за ним могли последовать другие, окажись он более удачным». Во всяком случае, Цейтцлер и Кейтель отнеслись к нему со всей серьезностью.

Далее Рундштедт сказал: «Я ожидал вашего вторжения в 1943 году, когда мы оккупировали всю Францию. По моему мнению, вы должны были воспользоваться преимуществом, создаваемым чрезмерной растянутостью наших сил на западе».

Блюментрит остановился на этом вопросе подробнее: «После высадки союзников во Французской Северной Африке в ноябре 1942 года приказ фюрера занять ранее неоккупированные части Франции был продиктован убеждением, что из Африки союзники направятся на юг Франции. Он считал, что вы высадитесь на берегу Средиземного моря, а правительство Виши не будет этому препятствовать. Оккупация прошла в целом без осложнений, неприятности доставляли только партизаны, повышенная активность которых не могла не беспокоить. Фельдмаршал Рундштедт лично следовал во главе войск, чтобы договориться с правительством Виши. Он рассчитывал на мирное развитие событий без ненужных потерь с обеих сторон. Так и вышло».

«После падения Туниса в мае, – рассказывал Блюментрит, – Гитлер всерьез озаботился возможностью высадки союзников на юге Франции. Вообще в том году поведение Гитлера отличалось повышенной нервозностью и неустойчивостью – то он ожидал вторжения в Норвегии, то в Голландии, затем в районе Соммы, потом поочередно в Нормандии, Бретани, Португалии, Испании и на Адриатике. Он постоянно с беспокойством шарил глазами по карте и ожидал неприятностей со всех сторон.

Наиболее вероятным он считал клещевое вторжение с одновременной высадкой на юге Франции и в Бискайском заливе. Также он очень опасался удара для захвата Балеарских островов с последующей высадкой в Барселоне и наступления на север во Францию. Он настолько уверился в высокой вероятности высадки союзников в Испании, что настоял на отправке в Пиренеи крупных частей немецкой армии. В то же время он настаивал, чтобы немецкие войска соблюдали нейтралитет Испании.

Мы, солдаты, не разделяли его опасений. Мы считали маловероятным, чтобы британское командование наметило высадку в Бискайском заливе, который находился вне зоны досягаемости авиации наземного базирования. Также мы считали очень низкой вероятность высадки в Испании. Представлялось крайне сомнительным, что союзники рискнут спровоцировать враждебные действия со стороны Испании, да и в любом случае эта страна была неудобной для широкомасштабных военных операций из-за плохого сообщения и наличия труднопреодолимого естественного барьера – Пиренеев. Скажу даже больше: мы были в неплохих отношениях с испанскими генералами, стоявшими со своими войсками вдоль пиренейской границы, и, хотя они не скрывали от нас, что будут противостоять любым попыткам немецких войск вторгнуться на свою территорию, информацией снабжали исправно».

Блюментрит уточнил, что немецкие генералы не считали бесчисленные тревоги Гитлера обоснованными, тем не менее понимали, что высадка где-нибудь состоится. «Причем имелись все основания ожидать ее именно в этом году. Повсеместно ходили упорные слухи, что вторжение вот-вот начнется. Причем их источниками в основном являлись иностранные дипломаты – румынские, венгерские и японские военные атташе, а также правительство Виши».

У меня создалось впечатление, что слухи подействовали на немцев сильнее, чем наша запланированная дезинформация. Я спросил у Рундштедта, ожидали ли они вторжения через Английский канал в сентябре 1943 года – именно в это время мы произвели ложный маневр, направив на южное побережье Англии крупные силы и корабли. Он улыбнулся: «Ваши перемещения были слишком демонстративными – было совершенно очевидно, что это блеф».

Эта слишком явная игра даже несколько успокоила немецкое командование, поскольку продемонстрировала намерение союзников отложить попытку. Уже начинался сезон осенних штормов, и это значило, что немцам предстоит еще одна зимняя передышка. После долгого напряжения появилась возможность немного расслабиться.

«Короче говоря, 1943 год можно было с полным основанием назвать годом неопределенности, – подвел итог Блюментрит. – Но хотя немецкие войска во Франции теперь могли некоторое время не ждать удара с моря, покоя у нас все равно не было.

Набирало силу французское освободительное движение, ставшее грозной силой. В 1942 году ничего подобного не было. Теперь оно четко разделилось на три группы: коммунисты, приверженцы генерала де Голля и сторонники генерала Жиро. К счастью для нас, все они враждовали между собой и часто информировали нас о деятельности друг друга. Но в 1943 году они объединились, с тех пор их деятельностью руководили англичане, они же снабжали их по воздуху оружием».

На протяжении 1943 года в схему обороны против ожидаемого вторжения были внесены некоторые усовершенствования – насколько позволяли ограниченные ресурсы. Дело в том, что Франция стала своего рода здравницей для дивизий, потрепанных на Восточном фронте, – сюда они прибывали для отдыха и реорганизации. Описывая сделанное, Блюментрит сказал: «До 1943 года во Франции было 50–60 дивизий, которые заменялись остатками дивизий, прибывших с русского фронта. Этот постоянно идущий обмен оказывал вредное влияние на процесс организации обороны береговой линии. Поэтому были созданы специальные дивизии, за которыми были закреплены определенные сектора. Такая система имела несомненные преимущества – люди успевали хорошо изучить охраняемые территории, да и крайне ограниченное тяжелое вооружение, имеющееся на западе, могло быть использовано с максимальной эффективностью. Но был и существенный недостаток: офицеры и солдаты, пробывшие здесь долгое время, теряли боевые навыки, да и вооружены они были не лучшим образом. Их оружие в основном состояло из трофеев, захваченных у французов, поляков и югославов, использовавших самые разные боеприпасы, которые имели обыкновение заканчиваться в самый неподходящий момент, а пополнить запасы было куда сложнее, чем в случае стандартного оружия. Большинство дивизий состояли только из двух пехотных полков с двумя полевыми батареями, насчитывающими 24 орудия, и одной среднекалиберной батареи из 12 орудий. Поскольку для перемещения орудий использовались лошади, артиллерия была не слишком мобильной.

Кроме дивизий, защищающих береговую линию, существовала еще береговая артиллерия. Но она, независимо от своей фактической принадлежности, подчинялась военно-морскому командованию, которое всегда было склонно не соглашаться с армейским командованием».

С появлением на сцене Роммеля трудностей добавилось. До этого он в течение короткого времени командовал немецкими войсками, оккупировавшими Северную Италию, но в ноябре был направлен Гитлером усовершенствовать и укреплять береговую оборону от Дании до испанской границы. Ознакомившись с положением дел в Дании, он перед Рождеством прибыл во Францию, таким образом оказавшись в сфере влияния Рундштедта. Он действовал в соответствии со специальным приказом Гитлера, но не имел конкретных указаний в части взаимоотношений с Рундштедтом. Поэтому появление разногласий было неизбежным, причем они еще более усугублялись несовпадением взглядов этих военачальников.

Блюментрит прокомментировал события следующим образом: «Очень скоро войска уже не могли в точности определить, кому они подчиняются – Рундштедту или Роммелю, поскольку последний стремился повсеместно воплотить в жизнь свои идеи, касающиеся береговой обороны. Рундштедт предложил следующий вариант урегулирования проблемы: Роммель принимает командование наиболее важным сектором фронта вдоль берега Канала от голландско-немецкой границы до Луары, а Бласковиц – южным сектором от Луары до Альп. При этом оба командира подчиняются ему, Рундштедту. Роммель будет командовать группой армий «Б», куда войдут войска в Голландии, 15-я армия, расположенная от границы до Сены, и 7-я армия, стоящая на участке от Сены до Луары. В группу армий «Г» Бласковица войдут 1-я армия, прикрывающая Бискайский залив и Пиренеи, а также 19-я армия, расположившаяся на Средиземноморском побережье».

Согласно информации, полученной у офицеров штаба Роммеля, предложение было представлено «как единственный способ быстро претворить его идеи в жизнь». Как бы там ни было, примерно через месяц после его прибытия соответствующее решение было принято. Конечно, напряжение несколько ослабло, хотя взгляды Рундштедта и Роммеля от этого более близкими не стали.

Рассказывая мне о Роммеле, Рундштедт заметил: «Он был храбрым человеком и очень способным командиром для ведения локальных операций, но не обладал необходимой квалификацией для командования на высшем уровне». Далее Рундштедт сказал: «Когда я отдавал приказ, Роммель спокойно подчинялся». Иными словами, вопрос о его нелояльности даже не ставился. С другой стороны, Рундштедт всегда проявлял чрезмерную щепетильность и никогда не вмешивался в дела, которые считал входящими в компетенцию своих подчиненных. Он всячески избегал оказывать давление на Роммеля в вопросах, по которым имел совершенно другую точку зрения, даже когда решения Роммеля могли иметь далеко идущие последствия.

Должен признаться, что чем ближе я узнавал Рундштедта, тем лучшее впечатление он производил. Тому имелись и прямые и косвенные причины. Среди пленных немецких офицеров он явно занимал главенствующее положение, но это было вызвано не столько привязанностью его коллег, сколько глубоким уважением, которое они, несомненно, испытывали. Он обладал традиционным складом ума, но это был живой, пытливый и восприимчивый ум, которому сопутствовали решительность и твердый, волевой характер. Он обладал чувством собственного достоинства, но вместе с тем не был высокомерным. Этот человек был до мозга костей аристократом, в самом лучшем смысле этого слова. Внешне он казался строгим аскетом, но это впечатление моментально исчезало, когда его губ касалась мягкая улыбка. Он обладал тонким чувством юмора, не изменявшим ему даже в самых тяжелых ситуациях. Однажды мы с ним вдвоем возвращались в его маленькую тесную комнатушку, в которой он жил в лагере. Пройдя через тяжелые металлические ворота, от которых во все стороны тянулась колючая проволока, мы подошли к двери, ведущей в помещение. Я остановился, чтобы дать ему пройти первым. Он улыбнулся и заметил: «Только после вас, мой друг. Не забывайте, это все-таки мой дом».

Когда наступил 1944 год, уже не приходилось сомневаться, что армия вторжения отправится из Англии – слишком уж много американских солдат было туда доставлено за короткое время. Но где они высадятся во Франции – на этот вопрос ответить было намного тяжелее. «Из Англии поступало очень мало надежной информации, – рассказывал Блюментрит. – Разведка подчинялась командованию вермахта, а значит, Гитлеру, занимались ею специальные подразделения СД. В вопросах получения информации мы полностью зависели от них.

Они сообщили нам, что в Южной Англии группируются силы союзников – в Великобритании было небольшое количество немецких агентов, которые передавали в Берлин свои наблюдения, но выяснить им обычно удавалось немного. А малочисленность нашей авиации не позволяла организовать регулярные разведывательные полеты над Англией. Перед днем «Д» летчики все-таки доложили о передвижении транспорта в сторону юго-западного побережья – за ними было нетрудно проследить, поскольку грузовики шли с горящими фарами». (В основном это были американские войска, так как именно они находились в западной части Южной Англии.) «Мы также перехватили несколько радиограмм, переданных с британских кораблей, которые подтвердили наши предположения, что в Канале намечается какая-то масштабная операция.

Признаком надвигающегося вторжения явилось и повышение активности французского Сопротивления. Мы захватили несколько сотен подпольных радиопередатчиков и расшифровали основные фразы, использовавшиеся в процессе радиообмена с Англией. Сообщения казались довольно туманными, но в целом их смысл был ясен.

Однако, несмотря на наличие достаточной информации, мы оставались на распутье. Нигде не содержалось ни одного намека, указывающего на место высадки. Нам приходилось полагаться только на собственные соображения».

Блюментрит утверждал: «Наши военные моряки считали, что союзники высадятся непременно поблизости от большого порта. Они предполагали, что это будет Гавр, и не только потому, что он являлся крупным портом, но в дополнение к этому был еще и базой сверхмалых субмарин. Мы, солдаты сухопутных войск, не были с этим согласны. Мы считали, что союзники не предпримут атаку на хорошо укрепленный порт. К тому же мы располагали информацией о скоплении войск на южном берегу Англии, с которой нельзя было не считаться.

Из этого мы сделали вывод, что союзники на первом этапе не станут атаковать порт. Но у нас не было никаких сведений о создании искусственных гаваней – Малберри. Мы предполагали, что вы, быть может, установите свои корабли борт к борту, образовав тем самым своеобразный мост, по которому будет вестись выгрузка».

Рундштедт честно признался: «Я думал, что вторжение будет предпринято в самой узкой части Канала – между Гавром и Кале. Этот участок представлялся мне более подходящим, чем участок между Каном и Шербуром. По моим расчетам, высадка могла произойти с любой стороны от эстуария Соммы. Вначале войска должны были высадиться где– то на западной стороне между Ле-Трепором и Гавром, а затем уже между Соммой и Кале».

Я поинтересовался у Рундштедта, почему он решил именно так. Он ответил: «Район Соммы – Кале казался нам стратегически более выгодным, конечно, с вашей точки зрения, потому что он значительно ближе к Германии. Отсюда открывался кратчайший путь на Рейн. Я подсчитал, что вы доберетесь туда за четверо суток».

Из сказанного ясно, что точка зрения Рундштедта была предвзятой, основанной на предположении, что союзники выберут направление наиболее выгодное теоретически, не считаясь с практическими трудностями. Я заметил ему, что по этой самой причине у нас имелись все основания предполагать, что тот сектор будет сильнее всего обороняться, поэтому мы и стремились держаться от него подальше.

Он признал мои замечания правильными, но уточнил: «Сила нашей обороны была абсурдно преувеличена. «Атлантический вал» был не более чем иллюзией, созданной усилиями наших пропагандистов, чтобы обмануть как союзников, так и свой собственный народ. Меня ужасно нервируют частые рассказы о непроницаемой обороне. «Стеной» ее уж точно назвать было никак нельзя. Гитлер никогда не посещал эти участки и не знал, что представляет собой эта, с позволения сказать, стена в действительности. Между прочим, за всю войну он только один раз лично посетил побережье Канала, причем было это в далеком 1940 году. Тогда он посетил мыс Гриз-Нез». Я спросил: «Он что, как Наполеон, смотрел через Канал на английский берег?» Рундштедт кивнул и грустно улыбнулся.

Далее Рундштедт упомянул еще одну причину, по которой он считал, что высадка должна произойти на участке Сомма – Кале. Он был уверен, что мы должны стремиться как можно быстрее захватить территорию, на которой расположены ракеты «Фау», чтобы спасти от разрушения Лондон. Ему сказали, что эффект от использования этого оружия должен превзойти все ожидания. Гитлер возлагал на него большие надежды. Поэтому такое весомое соображение не могло не повлиять на стратегические расчеты.

Между прочим, именно Гитлер в конце концов догадался, что союзники высадятся именно в Нормандии. Об этом мне рассказал Блюментрит. «В конце марта командованием вермахта был издан документ, из которого следовало, что Гитлер ожидал вторжения в Нормандии. После этого мы постоянно получали предупреждения. Все они начинались словами: «Фюрер опасается…» Я не знаю, почему он пришел к такому выводу. Но в результате в Нормандию была отправлена 91-я дивизия и несколько танковых эскадронов. Они заняли позиции в резерве на Шербурском полуострове в районе Карантана».

Офицеры штаба Роммеля рассказывали, что он тоже ожидал высадки в Нормандии – в этом его мнение шло вразрез с мнением Рундштедта. Рундштедт и Блюментрит это подтвердили. К такому выводу Роммель пришел уже в конце весны. Никто не знал, повлияли на это его собственные соображения или же постоянные напоминания Гитлера о необходимости «наблюдения за Нормандией».

Получается, что хваленая «интуиция» фюрера снова оказалась на высоте, дав более правильный прогноз, чем расчеты крепких профессионалов – виднейших военачальников Германии. Все они руководствовались традиционными правилами военной стратегии и исходили из того, что союзники будут следовать им же. Неожиданных поступков, идущих вразрез с установившимися законами войны, не ожидал никто.

В этой связи Рундштедт в одной из наших бесед сообщил важный факт: «Если бы союзники все-таки высадились на западе Франции в районе Луары, они вполне могли изрядно преуспеть – и в создании обширного плацдарма, и в продвижении в глубь территории. Чтобы остановить их, я бы не смог перебросить туда ни одну дивизию». А Блюментрит добавил: «Такое вторжение почти не встретило бы сопротивления. К югу от Луары у нас имелось только три дивизии на 300 миль береговой линии, причем две из них были учебными, составленными из необученных новобранцев. Командиру роты на этом участке приходилось целый день находиться на колесах, чтобы объехать занимаемый его солдатами участок. Мы считали, что район Луары располагается слишком далеко от британских аэродромов наземного базирования, а значит, командование союзников не станет предпринимать попытку высадки на этом участке, поскольку знали, что вы всегда рассчитываете на обеспечение максимального прикрытия с воздуха».

По этой же причине немецкое командование, за исключением Роммеля, считало, что высадка в Нормандии менее вероятна, чем в том месте, где Канал более узкий и легче обеспечить поддержку с воздуха. Рундштедт заметил: «Мы думали, что высадка в Нормандии будет ограничена попыткой захватить Шербур. Поэтому появления американцев здесь мы ожидали меньше, чем высадки британцев у Кана».

В июне 1944 года на западе находилось, если быть абсолютно точным, всего 59 немецких дивизий: 8 – в Бельгии и Голландии (более половины из них – учебные и дивизии береговой обороны); из 27 полевых дивизий 10 были танковыми, причем 3 располагались на юге, а 1 – в районе Антверпена.

На 200-мильном отрезке береговой линии Нормандии, к западу от Сены, располагалось 6 дивизий (из них 4 дивизии береговой обороны). Три из них занимали Шербурский полуостров, две – 40-мильный участок между Шербуром и Каном (от Виры до Орна), и одна находилась между Орном и Сеной. Блюментрит сказал: «Нашу диспозицию скорее можно было назвать береговой охраной, чем обороной. Поскольку мы не ожидали вторжения западнее Шербура, этот сектор почти не был укреплен».

На передовой позиции находилась одна танковая дивизия, предназначенная для возможной контратаки. Это была 21-я танковая дивизия. «Было много споров, – рассказывал Блюментрит, – относительно того, куда направить 21-ю танковую дивизию. Фельдмаршал фон Рундштедт предпочел бы иметь ее к югу от Сен-Ло, но Роммель решил переместить ее ближе к берегу и на другой фланг, то есть к Кану. Таким образом, она оказалась слишком близко к берегу, чтобы стать резервом для всего сектора».

Тем не менее присутствие этой дивизии в районе Кана оказалось немаловажным фактором. Если бы не она, британцы захватили бы Кан в первый же день после высадки. Роммель настаивал, правда тщетно, на переброске в этот сектор второй танковой дивизии. Он хотел расположить ее в устье Виры – как раз там, где высадились американцы.

Теперь можно сформулировать основное противоречие, пагубно отразившееся на планах немцев противостоять вторжению. Рундштедт понимал, что береговая линия слишком длинна, чтобы можно было имеющимися силами предотвратить высадку. Поэтому он в основном рассчитывал на мощное контрнаступление, которое отбросило бы армии союзников обратно к берегу в тот момент, когда они уже продвинутся в глубь территории, но еще не успеют закрепиться.

Роммель же, наоборот, был уверен, что единственный шанс победить союзников заключается в их разгроме непосредственно на берегу, не дав им углубиться во внутренние районы страны. «Первые двадцать четыре часа станут решающими», – не уставал повторять он офицерам своего штаба. Блюментрит, хотя и принадлежал к другой, старой школе, описал соображения Роммеля наиболее объективно. «Из своего богатого африканского опыта Роммель уяснил, что танки находились слишком далеко, чтобы в решающий момент начать контратаку. Он чувствовал, что, если танковые резервы будут располагаться в глубине территории, как предлагал главнокомандующий, их передвижению будет препятствовать авиация союзников». Офицеры штаба Роммеля рассказывали, что он часто вспоминал, как в Африке оказался прикованным к месту из-за действий авиации, которая была куда менее сильна, чем сейчас.

В конце концов ни Рундштедту, ни Роммелю не удалось претворить свои планы в жизнь.

«До начала вторжения, – сказал Рундштедт, – я хотел эвакуировать весь юг Франции вплоть до Луары, сконцентрировать там силы и обеспечить пространство для маневра. Отсюда можно было нанести мощный контрудар по войскам союзников. Таким образом, 10–12 пехотных дивизий и 3–4 танковые смогли бы вести подвижную войну. Но Гитлер не стал меня слушать, хотя это был единственный способ, с помощью которого я мог надеяться сформировать необходимые резервы. Вся газетная шумиха относительно «центральной армии Рундштедта» была совершеннейшей ерундой – такой армии никогда не существовало. Хуже того, мне не давали свободы действий даже в отношении горстки танковых дивизий, находившихся во Франции. Я не мог переместить ни одну из них без разрешения Гитлера».

Но Роммелю тоже не суждено было воплотить свой план, отличный от плана Рундштедта. Причем произошло это не из-за противодействия фельдмаршала, а по причине отсутствия резервов. Ему было позволено размещать свои дивизии там, где он сочтет нужным. Рундштедт мне рассказывал: «Мне не нравилось, что они так близко к берегу, но я не считал себя вправе вмешиваться в действия их командира. Принятие решений такого масштаба должно быть полностью в его компетенции. Это только Гитлер позволял себе вмешиваться во все вопросы». Однако Роммель располагал только тремя танковыми дивизиями на всем протяжении фронта от Луары до Шельды. Одна дивизия предназначалась для восточного сектора, другая – для центрального и третья – для западного. Численность танков в них была намного ниже, чем в британских или американских дивизиях. Иными словами, кулак, которым мы намеревались нанести удар по армии вторжения, был, мягко говоря, слабоват.

Шансы еще более уменьшились из-за непринятия своевременных мер по строительству береговых оборонительных сооружений. От офицеров штаба Роммеля я узнал, что весной 1944 года он принимал все максимальные усилия по сооружению подводных препятствий, блиндажей и установке вдоль побережья Нормандии минных полей, где, как он предвидел, должна была произойти высадка. В качестве примера можно привести следующие цифры: на севере Франции за три года до его прибытия было заложено менее двух миллионов мин. В течение нескольких месяцев, предшествующих наступлению дня «Д», это количество утроилось. Однако целью Роммеля была закладка 50 миллионов мин. К счастью для армии вторжения, у немцев оставалось слишком мало времени и сил, чтобы исполнить задуманное.

Объяснение Рундштедта было следующим: «Нехватка строителей и стройматериалов были нашими главными проблемами. Рабочая сила из трудовых армий Тодта, ранее вполне доступная во Франции, теперь находилась в Германии и занималась ликвидацией последствий бомбежек. В то же самое время дивизии береговой обороны были слишком рассредоточены – часто они растягивались на участке в 40 миль, – чтобы выполнять необходимые строительные работы собственными силами. Кроме того, мы испытывали острый недостаток строительных материалов. Их производство и транспортировка были изрядно затруднены действиями авиации союзников».

Но все это не объясняет бездействия в более ранний период – в 1942-м и 1943 годах, – на что часто сетовал Роммель. Более глубокая причина может заключаться в следующем: Рундштедт – признанный корифей мобильных наступательных операций – не доверял стационарным оборонительным сооружениям и уделял недостаточное внимание их возведению. Так считали офицеры штаба Роммеля, и этот тезис вполне соответствует разработанному Рундштедтом плану контрнаступления. Причем все это вполне естественно для человека, искусно вытеснившего французов с линии Мажино.

В результате конфликта мнений Рундштедта и Роммеля, умноженного на позицию Гитлера, наложившего руку на все без исключения резервы, мероприятия, призванные противодействовать вторжению союзников, «провалились между двумя стульями». Они в большей степени способствовали успеху высадки, чем все меры союзников по обеспечению внезапности.

«Тот факт, что вторжение приближается, был очевиден даже слепому, – вспоминал Блюментрит. – Возросшая активность движения Сопротивления стала представлять для нас серьезную угрозу. Резко увеличились потери из-за рейдов и засад партизан. Летели под откос поезда, везущие к фронту людей и снабженческие грузы. Авиация союзников наносила точные удары по железным дорогам Франции и Восточной Германии, разрушала мосты через Сомму, Сену и Луару. Ясно, что здесь тоже не обошлось без партизан».

Рундштедт добавил: «Мы не знали точной даты начала вторжения, но это, в общем, не имело принципиального значения. Начиная с марта мы ожидали его каждый день». Я поинтересовался, действительно ли шторм, в решающий момент задержавший выход в море наших кораблей на 24 часа и едва не послуживший причиной отмены операции, позволил немцам почувствовать себя в безопасности. «Нет, – ответил Блюментрит, – мы были уверены, что у союзников есть корабли, которым нипочем бушующее море. Поэтому мы были всегда настороже, независимо от погоды».

Рассказ продолжил Рундштедт: «Единственной неожиданностью для нас явилось время суток, когда вы появились. Дело в том, что наши военные моряки были уверены, что союзники могут высадиться только по высокой воде. А то, что вы выбрали для высадки время отлива, имело для вас еще одну положительную сторону: следовавшие впереди корабли были защищены от огня скалами.

Величина армии вторжения не явилась для нас неожиданной. Мы даже считали, что она могла быть большей – слишком уж преувеличенным в сообщениях наших агентов оказалось число присутствующих в Великобритании американских дивизий. Но некоторая переоценка сил противника имела для нас важное, хотя и не прямое следствие: мы были убеждены, что следует ожидать еще одну высадку в районе Кале».

Блюментрит рассказал мне о дне «Д», каким он виделся из штаба немецкого командования, расположенного в Сен-Жермене, то есть немного западнее французской столицы. (Штаб Роммеля находился в Ла-Рош-Гийон, то есть на полпути между Парижем и Руаном, но, так же как и в Эль-Аламейне, в момент нанесения удара Роммеля не было на месте – он как раз ехал к Гитлеру.)

«5 июня около 10 часов вечера мы перехватили несколько радиосообщений, которыми обменялись между собой англичане и французские партизаны и из которых стало ясно, что армия вторжения уже в пути. Наша 15-я армия, стоявшая к востоку от Сены, немедленно была поднята по тревоге, хотя по непонятной причине в 7-й армии, находившейся в Нормандии, сигнал тревоги прозвучал только в 4 часа утра. (Судя по документам 7-й армии, тревога там была объявлена в 1.30.) Таким образом, начало было во всех отношениях неудачным. Вскоре после полуночи начали поступать сообщения о сбросе союзниками парашютного десанта.

Время было решающим фактором. Из частей резерва самым доступным оказался 1-й танковый корпус СС, находившийся к северо-западу от Парижа. Но мы не могли никуда его направить без личного распоряжения из ставки Гитлера. В 4 часа утра фельдмаршал фон Рундштедт позвонил туда и попросил разрешения использовать этот корпус для усиления удара Роммеля. Но Йодль, выступавший от имени Гитлера, отказал. Он считал, что высадка в Нормандии не более чем обманный маневр, и не сомневался, что вскоре последует настоящая высадка к востоку от Сены. «Битва мнений» продолжалась весь день, и только в 16.00 корпус СС наконец получил приказ сниматься с места.

Но с его передвижением были связаны немалые трудности. Их артиллерия располагалась на восточном берегу Сены, а мосты были уничтожены авиацией союзников. Фельдмаршал и я убедились в этом лично. Поэтому артиллеристам предстояло совершить большой круг, чтобы переправиться через Сену южнее Парижа. По дороге они подвергались систематическим бомбежкам, что отнюдь не способствовало ускорению процесса. В результате этот резерв появился в нужном месте только через двое суток».

Войска союзников к тому времени уже прочно обосновались на берегу, и шанс быстрого контрудара был безвозвратно упущен. Танковые дивизии были вынуждены вести бои с целью не дать армии вторжения продвинуться в глубь территории Франции. О том, чтобы отбросить союзников обратно в море, речь уже не шла.

Я спросил у Рундштедта, надеялся ли он разгромить армию вторжения после высадки. Он ответил: «После первых нескольких дней нет. Авиация союзников парализовала любое движение наших войск в течение дня и сделала его чрезвычайно затруднительным ночью. Ваши самолеты разбомбили мосты не только через Сену, но и через Луару, закрыв таким образом целый район. Все эти факторы сделали невозможной концентрацию резервов. Войскам требовалось в 3–4 раза больше времени, чтобы добраться до фронта, чем мы рассчитывали».

После недолгих размышлений Рундштедт добавил: «Помимо вмешательства авиации основным фактором, сдерживающим наш контрудар, стал огонь ваших боевых кораблей. Возможности флота в этом плане стали для нас неприятным сюрпризом». Блюментрит заметил, что офицеры сухопутных сил, допрашивавшие его после войны, судя по всему, не осознавали, какой потрясающий эффект имел обстрел с моря.

Существовала еще одна причина задержки решающего контрудара. Блюментрит и Рундштедт утверждали, что через две недели после вторжения они пришли к выводу, что другой высадки, ожидаемой к востоку от Сены, не будет. Но в ставке Гитлера все еще продолжали ее ждать, поэтому крайне неохотно давали разрешение на перевод резервов из района Кале в Нормандию. Не позволяли они и производить перегруппировку своих сил в Нормандии. «В полном отчаянии фельдмаршал фон Рундштедт обратился к Гитлеру с просьбой прибыть во Францию для беседы. Вместе с Роммелем Рундштедт отправился на встречу с Гитлером в Суассон, чтобы заставить фюрера понять, что происходит. Хотя Кан и Сен-Ло – ключевые пункты в Нормандии – еще находились в наших руках, представлялось очевидным, что их не удастся удержать долго. Два фельдмаршала теперь были единодушны в убеждении, что единственным шагом, который еще может спасти ситуацию, не доводя ее до всеобщего отступления, которое Гитлер ни за что не позволит, был вывод войск из Кана. Они считали, что пехоту можно оставить, чтобы удерживать позиции на Орне, а танковые дивизии вывести для реорганизации и проведения необходимого ремонта. Они намеревались использовать последние для нанесения мощного контрудара против американцев на Шербурском полуострове.

Гитлер не пожелал прислушаться к гласу рассудка и заявил, что никакого вывода войск быть не должно. «Вы должны оставаться там, где вы есть», – твердил он. Он даже не согласился предоставить нам больше свободы в перемещении дивизий так, как мы считали наиболее выгодным.

В начале второй недели после вторжения фельдмаршал и я начали осознавать, что нам не удастся отбросить союзников в море. Только Гитлер упрямо верил в возможность такого исхода. Поскольку он не пожелал отменить свой приказ – ни шагу назад, войска продолжали держаться за каждый клочок земли разваливающегося фронта. Все наши планы прекратили свое существование. Мы просто старались по возможности выполнить приказ Гитлера об удержании любой ценой линии Кан – Авранш, не испытывая больше никаких надежд».

Говоря о ненужных лишениях, выпавших на долю солдат, Блюментрит заметил: «Они не могли противостоять артобстрелу так же хорошо, как солдаты прошлой войны. Вообще немецкая пехота этой войны была совсем не та, что в 1914–1918 годах. Рядовые и ефрейторы по любому вопросу имели собственное мнение – они перестали быть дисциплинированными и исполнительными. Качество армии снизилось из-за ее слишком быстрого роста, не оставлявшего возможности для соответствующего обучения».

После встречи с Гитлером последовало отстранение Рундштедта от командования. «Фельдмаршал фон Рундштедт просто сказал, что не может действовать со связанными руками. В связи с этим заявлением, а также памятуя о его весьма пессимистичных докладах, Гитлер решил найти нового командующего. Он написал фельдмаршалу письмо, кстати весьма корректное и сдержанное, где объяснял, что в создавшейся ситуации считает целесообразным произвести замену».

Такое решение Гитлер принял благодаря еще одному неосторожному высказыванию фельдмаршала. Блюментрит рассказал, что Рундштедту позвонил Кейтель и поинтересовался положением дел. Выслушав мрачный отчет фельдмаршала, он спросил: «Что будем делать?» – на что Рундштедт с ожесточением ответил: «Заканчивать войну! Что мы еще можем делать!»

Примерно в это время в ставку Гитлера прибыл фельдмаршал фон Клюге. В течение девяти долгих месяцев он находился на лечении после ранений, полученных в результате авиакатастрофы в России. В начале июля Гитлер снова послал за ним из-за обострившейся ситуации на Восточном фронте. Фюрер хотел отправить его обратно на восток на смену командующему группой армий «Центр» Бушу. Его войска медленно отступали под мощным натиском русских армий, начавших свое триумфальное летнее наступление. По словам Блюментрита, Клюге как раз находился у Гитлера, когда вошел Кейтель и рассказал о своем телефонном разговоре с Рундштедтом. Гитлер тут же решил, что Клюге должен отправляться не на восток, а на запад и сменить фельдмаршала фон Рундштедта. А на Восточном фронте на место Буша был назначен генерал Модель. Конечно, решение было принято под влиянием момента, однако Гитлер уже давно прочил Клюге в помощники Рундштедта, если, конечно, возникнет такая необходимость.

«Фельдмаршал фон Клюге был жестким, пожалуй, даже агрессивным солдатом, – вспоминал Блюментрит. – Он прибыл в наш штаб в Сен– Жермене 6 июля. Первое время он был жизнерадостным и исключительно уверенным в себе, как все только что назначенные командиры. Наши перспективы казались ему радужными, он был полон планов и надежд.

Во время нашей первой беседы он упрекнул меня в том, что мы дали ход рапорту Роммеля о сложившейся во Франции тяжелейшей ситуации. Он заявил, что столь пессимистичные документы не должны отправляться фюреру – мы обязаны их переделывать. Фельдмаршал фон Рундштедт в то время еще находился в Сен-Жермене – он провел там трое суток после прибытия фельдмаршала фон Клюге. Когда я передал ему слова нового командующего, он был откровенно шокирован и взволнованно воскликнул: «Мы поступили совершенно правильно, отправив столь важный документ в ставку в том виде, в каком он был составлен!»

Западный фронт в 1944–1945 годах

В первое время фельдмаршал фон Клюге не сомневался, что опасности, о которых шла речь, сильно преувеличены. Однако очень скоро ему пришлось изменить свою точку зрения. По прибытии он сразу же побывал на фронте. Там он побеседовал с командующим 7-й армией Хауссером, командующим 5-й танковой армией Эбербахом, с командирами корпусов, в том числе 1-го и 2-го корпусов СС. Все они говорили о серьезности ситуации. Уже через несколько дней после прибытия новый главнокомандующий утратил иллюзии и поскучнел. Изменение общего настроя его сообщений не осталось не замеченным Гитлером и не было им одобрено.

17 июля попал под бомбежку и был тяжело ранен Роммель. Гитлер поручил фельдмаршалу фон Клюге временно принять под командование группу армий «Б», одновременно оставаясь главнокомандующим».

20 июля в ставке Гитлера в Восточной Пруссии произошло покушение на фюрера. Бомба заговорщиков пощадила свою мишень, однако взрывная волна докатилась до Западного фронта и в решающий момент добавила там неразберихи.

«Фельдмаршал фон Клюге в тот день был на фронте – связаться с ним не представлялось возможным. Когда он вечером приехал, у нас уже имелось два сообщения: первое – о том, что покушение было успешным, а второе – о его провале. Узнав, что Гитлер остался жив, фельдмаршал рассказал мне, что годом раньше организаторы заговора связывались и с ним. Они посещали его дважды, но при втором визите он отказался участвовать, но знал, что подготовка продолжается. До того как все стало известным, фельдмаршал ни разу не говорил со мной о заговоре.

В процессе расследования гестаповцы наткнулись на имя фельдмаршала фон Клюге, упоминаемое в документах. Понятно, что он попал под подозрение. Затем произошел еще один случай, ухудшивший положение. Незадолго до прорыва генерала Паттона из Нормандии, как раз в разгар решающего сражения в Авранше, фельдмаршал фон Клюге в течение 12 часов оказался недоступным для связи. Причина была проста – он поехал на фронт и попал под артиллерийский обстрел, во время которого его рация была уничтожена. Фельдмаршалу пришлось провести в укрытии несколько часов, после чего он смог вернуться в штаб. Получилось, что он попал под обстрел с двух сторон: и с фронта, и с тыла. Длительное «необоснованное отсутствие» фон Клюге всколыхнуло подозрения Гитлера, и он отправил во Францию категорический приказ: «Фельдмаршалу фон Клюге следует немедленно покинуть район боевых действий вокруг Авранша и в дальнейшем осуществлять командование битвой за Нормандию из штаба 5-й танковой армии». Последний размещался в районе Фалеза.

Позже я слышал, что причиной появления этого приказа явилось следующее обстоятельство: Гитлер заподозрил, что фон Клюге отправился на фронт для переговоров о сдаче. Причем возвращение фельдмаршала отнюдь не успокоило Гитлера. Впредь его приказы фон Клюге неизменно были сформулированы в грубом, порой даже оскорбительном тоне. Это не могло не волновать фельдмаршала. Он постоянно опасался ареста и сокрушался, что не имеет возможности доказать свою лояльность успехами на поле боя.

Все перечисленное лишь уменьшило наши и без того мизерные шансы противостоять союзникам.

В решающие дни фон Клюге мог уделять только часть своего внимания событиям на фронте. Он постоянно с беспокойством оглядывался, ожидая увидеть за спиной посланцев фюрера, прибывших его арестовать.

Он был не единственным из генералов, находившихся в состоянии беспокойства. В последующие месяцы страх повсеместно распространился среди армейской верхушки, парализовав действия командиров. Но влияние на генералов событий 20 июля – это тема для целой книги, а не для короткого рассказа».

17 августа, то есть после прорыва генерала Паттона из Нормандии и развала фронта на западе, туда неожиданно прибыл генерал Модель в качестве нового главнокомандующего. «Его прибытие означало, что ветер перемен коснулся и фельдмаршала фон Клюге. Неожиданное появление нового претендента на высокую должность в то время уже стало привычным. Так поступили с командирами 19-й и 15-й армий. Фельдмаршал фон Клюге как раз находился в Ла-Рош-Гийоне – в штабе группы армий «Б». В течение следующих 24 часов он вводил нового командующего в курс дела.

Я отправился туда из Сен-Жермена, чтобы попрощаться с фон Клюге. Когда я вошел, он сидел за столом, глядя в разложенную на столе карту. Он был один. Указав на точку с надписью «Авранш», где осуществил прорыв генерал Паттон, он вздохнул: «Здесь я утратил свою безупречную репутацию солдата». Я попытался, как мог, утешить его, но не преуспел. Он долго мерил шагами комнату, размышляя о чем-то явно неприятном. Потом он показал мне письмо от фюрера, доставленное фельдмаршалом Моделем. Оно было довольно вежливым – фюрер писал, что, по его мнению, напряжение, связанное с неудачами на фронте, оказалось слишком сильным для фельдмаршала, поэтому считает замену желательной. Однако последняя фраза содержала неприкрытую угрозу: «Фельдмаршал фон Клюге обязан доложить, в какую часть Германии направится». Фельдмаршал сказал мне: «Я написал фюреру письмо, в котором ясно изложил наше положение и перспективы». Мне он это письмо не показал».

(Письмо было найдено в захваченных союзниками немецких архивах. Подтвердив получение приказа о своей замене и отметив, что ее истинной причиной является его неудача в предотвращении прорыва в Авранше, фельдмаршал писал следующее: «Когда вы прочтете эти сроки, меня уже не будет в живых. Я не могу вынести упрек в том, что мои ошибочные действия решили судьбу Западного фронта, и не имею возможности себя защитить. Из создавшейся ситуации есть только один выход, и я добровольно отправляюсь туда, где уже находятся тысячи моих товарищей по оружию. Я никогда не боялся смерти, а жизнь больше не имеет для меня смысла. К тому же мое имя есть в списке военных преступников». Далее в письме перечислялись причины, по которым было невозможно принять действенные меры по предотвращению краха в Авранше, а также следовал мягкий упрек в адрес фюрера, который вовремя не прислушался к предостережениям, высказанным Роммелем и самим фон Клюге.

«Наша оценка была продиктована вовсе не пессимизмом, а глубоким знанием обстановки. Не знаю, сумеет ли фельдмаршал Модель, имеющий репутацию хорошего профессионала, что-либо изменить. Искренне надеюсь, что ему удастся склонить чашу весов в нашу пользу. Если же этого не произойдет и столь превозносимое вами новое оружие тоже окажется бессильным, тогда молю вас, мой фюрер, закончить войну. Немецкий народ уже перенес достаточно страданий, пора положить конец этому кошмару. Должны существовать пути к завершению войны, которые не приведут к попаданию рейха под гнет большевизма». Письмо завершалось дифирамбами величию Гитлера и уверениями в неизменной преданности фельдмаршала фон Клюге.)

На следующий день фельдмаршал уехал. А еще через день мне позвонили из Меца и сообщили, что фон Клюге скоропостижно скончался от сердечного приступа. Два дня спустя мы получили медицинское заключение, в котором причиной смерти называлось кровоизлияние в мозг. Затем поступила информация об организации пышных похорон, на которых фельдмаршал фон Рундштедт от имени фюрера возложит венок и произнесет торжественную речь. Через некоторое время поступила информация, что никаких государственных похорон не будет. До нас дошел слух, что фон Клюге принял яд, что подтверждено посмертной запиской. Как и все генералы, побывавшие на Восточном фронте, он носил с собой капсулу с ядом, чтобы принять в случае угрозы попадания в плен к большевикам – хотя их мало кто глотал даже в плену. Фон Клюге проглотил такую капсулу в машине и умер еще до прибытия в Мец. Лично я считаю, что он покончил жизнь самоубийством вовсе не из-за увольнения, а потому, что опасался ареста гестапо по прибытии домой».

Клюге сам решил свести счеты с жизнью, а Роммеля заставили это сделать, причем произошло это месяцем позже, когда он еще не вполне оправился после ранения. По приказу Гитлера его посетили два генерала и пригласили на автомобильную прогулку, во время которой поставили в известность о решении фюрера: Роммель должен был покончить жизнь самоубийством или же предстать перед судом с гарантией присуждения высшей меры наказания. Дело в том, что он был непосредственным участником заговора против фюрера. К этому его подтолкнуло понимание безнадежности ситуации на Западном фронте. Офицеры его штаба рассказывали, что он не тешил себя иллюзиями возможности победы на Западном фронте задолго до высадки союзников и поэтому часто критиковал Гитлера, не имевшего, по его словам, чувства меры.

После того как союзники успешно закрепились на плацдарме в Нормандии, он однажды сказал: «Все кончено. Для нас было бы лучше закончить войну немедленно и дальше существовать в качестве британского доминиона, чем продолжать безнадежную борьбу». Понимая, что главным препятствием к достижению мира является Гитлер, Роммель открыто заявлял, что единственная возможность изменить ситуацию – это избавиться от фюрера и обратиться к союзникам с мирными предложениями. Вот какую удивительную трансформацию претерпело отношение к фюреру его любимого генерала. Это стоило Роммелю жизни, но спасти Германию было уже невозможно.

Говоря о всеобщем развале, последовавшем за прорывом Паттона с нормандского плацдарма, Блюментрит сообщил еще один важный факт: «Откладывая отступление, Гитлер и его штаб были обмануты своей несокрушимой верой в то, что нашим войскам всегда хватит времени отойти и занять новые позиции в тылу, если возникнет такая необходимость. Они рассчитывали, что наступление англичан будет осторожным и неторопливым, а американцев – топорным, непродуманным. Однако Петен, старый знакомый фельдмаршала Рундштедта, неоднократно предупреждал, что ни в коем случае не следует недооценивать скорость, с которой американцы могут продвигаться, приобретя некоторый опыт. Так и вышло. Позиции в тылу, на которые рассчитывали в командовании вермахта, Паттон и его части обошли с фланга даже раньше, чем они были заняты».

Рассмотрев вопрос, каким виделся высшему немецкому командованию решающий прорыв союзников, стоит вкратце упомянуть, что при этом происходило непосредственно на местах, что видели и чувствовали командиры, участвовавшие в боевых действиях.

Свои впечатления о прорыве американцев мне изложил генерал Элфельдт, который командовал 84-м корпусом, стоявшим как раз в этом секторе на Шербурском полуострове. Он прибыл туда непосредственно перед началом решающего наступления. До этого он командовал 47-й дивизией на участке Кале – Булонь. «Насколько я помню, приказ немедленно прибыть в штаб фельдмаршала фон Клюге я получил 28 июня. Он сообщил мне, что я должен принять командование 84-м корпусом у генерала Хольтица. Он сказал, что не согласен с оборонительной политикой последнего, но не объяснил, в чем именно. В этом корпусе были собраны остатки семи дивизий. Кроме того, фельдмаршал фон Клюге сказал, что 116-я танковая дивизия, которая будет контратаковать с запада, чтобы ослабить давление на пехоту, тоже поступает под мое командование. Наша беседа продолжалась всю ночь. Утром я отправился в Ле-Ман и дальше в оперативный штаб 7-й армии, который тогда располагался в 10–15 километрах к востоку от Авранша. Оттуда меня направили в теперь уже мой штаб корпуса. Я точно не помню, где именно он был расположен, помню только, что нашел его в лесу, вдали от населенных пунктов. Здесь царила неразбериха, над нашими головами постоянно пролетали самолеты союзников. На следующий день я обследовал войска. Наши силы были очень слабы, непрерывной линии фронта не было. В некоторых дивизиях оставалось не больше 3 сотен пехотинцев, с артиллерией дело обстояло не лучше.

Прежде всего я отдал приказ всем частям к югу от реки Зее, протекавшей в районе Авранша, организовать оборону южного берега. Частям на востоке я приказал оставаться на месте до прибытия 116-й танковой дивизии, которое ожидалось ночью. После этого они должны были присоединиться к контратаке. Но только 116-я дивизия так и не появилась – по пути ее повернули на другой участок, представлявшийся более опасным. Утром 31-го американские танки двинулись к населенному пункту Брески, расположенному на реке Зее в 15 километрах от Авранша. В это время мой штаб размещался к северу от Брески – этот фланговый удар едва не отрезал нас от остальных. Все офицеры штаба целый день находились на боевых позициях. К счастью, американцы не проявили особого упорства.

В течение следующих двух дней я получил подкрепление в виде двух дивизий, почти полностью укомплектованных. Да и 116-я танковая дивизия наконец добралась до нас. После этого я объединил все, что осталось от семи дивизий, в одну и отдал приказ остановить прорыв между Брески и Вирой, а также задержать ожидаемый удар американцев из Авранша. Танковый корпус генерала фон Функа должен был нанести мощный контрудар. В дальнейшем фон Функ даже получил подкрепление – чтобы обеспечить танковый удар большего масштаба, силами всех имеющихся танков из 5-й танковой армии Эбербаха».

Далее Элфельдт описал ситуацию после того, как танковый удар не достиг Авранша, а его левый фланг оказался в угрожающем положении. Он отодвинулся на восток. Отступление оказалось серьезно затруднено, потому что танки шли через его линию фронта, создавая неразбериху. К счастью, натиск американцев на его участке фронта оказался не слишком сильным – 3-я армия Паттона двигалась по широкой дуге. «Войска 1-й американской армии на моем участке фронта с точки зрения тактики вели себя совсем не умно. Они не использовали представляющиеся возможности и несколько раз упустили шанс отрезать мой корпус от основных сил. Так что угроза с воздуха беспокоила меня куда больше.

К тому времени, как мы вышли на Орн, фронт сузился, и штаб корпуса временно был переведен в тыл. Но уже утром к югу от Фалеза прорвались канадцы, и мне было приказано сформировать фронт и остановить их. Войск для этой цели у меня было очень мало, а связи не было вообще. Канадская артиллерия весь день обстреливала мой штаб, но, хотя и выпустила более тысячи снарядов, существенного урона не нанесла. По стечению обстоятельств все они падали вокруг домика, где я находился, но ни одного прямого попадания. Днем я все-таки сумел восстановить непрерывную линию, но при этом мог видеть за своим правым флангом британские танки, которые двигались по противоположному берегу реки Дивс по направлению к Труну. Таким образом путь к отступлению для нас был закрыт.

На следующий день я отдал приказ прорываться на северо-восток, то есть «за спиной» этих танковых сил. Вскоре стало ясно, что такой маневр невозможен – англичане были слишком сильны. Поэтому я предложил командующему армией генералу, чтобы мои войска передали в распоряжение генерала Мейндля, командира парашютно-десантных частей, чтобы помочь им совершить прорыв в районе Сен– Ламбера, то есть на юго-восток. Мне казалось, что один сильный удар имеет больше шансов на успех, чем несколько более слабых. Мейндлю удалось вырваться, но, когда на следующее утро я прибыл в Сен-Ламбер, проход уже снова был закрыт. Я сделал попытку прорваться с боем, использовав все оставшиеся у меня силы – несколько танков и пару сотен человек. Вначале нам сопутствовал успех, но затем мы столкнулись с частями 1-й польской танковой дивизии. После двухчасового сражения у нас подошли к концу боеприпасы. Пехотинцы, следовавшие за нашими танками, сдались, и я остался с горсткой людей на отрезанном острие клина. Положение было безвыходным, и нам тоже пришлось сдаться. Командир польской дивизии был очень приятным человеком и настоящим джентльменом. Он даже отдал мне свою последнюю сигарету. Его дивизия тоже находилась в сложном положении, у них закончилась вода».

Мне было очень интересно мнение Эльфельдта о немецком солдате Второй мировой войны в сравнении с солдатом периода Первой мировой. Должен признать, что его оценки сильно отличались от данных Блюментритом. «Пехота была так же хороша, как и в прошлой войне, а вот артиллерия стала намного лучше. Улучшилось оружие, усовершенствовалась тактика. Но были и другие факторы. В последние два года Первой мировой моральный дух армии был подвержен социалистическим идеям, по сути своей пацифистским. В этой войне идеи национал-социализма имели обратный эффект – они укрепляли мораль».

Вопрос о дисциплине в двух войнах оказался более сложным. «Национал-социализм делал людей фанатиками – на дисциплину это имело двоякий эффект. Но отношения между офицерами и солдатами были значительно лучше, чем в прежней армии, а это укрепляло дисциплину. Улучшение отношений произошло частично благодаря новой концепции дисциплины, основанной на опыте Первой мировой войны и насаждаемой в рейхсвере, а также из-за того, что широко распространившиеся идеи национал-социализма сократили дистанцию между солдатами и офицерами. Простые солдаты проявляли больше инициативы и нередко демонстрировали свои способности и смекалку, особенно в мелких стычках с врагом, чего не было в прошлой войне». Мнение Элфельдта по этому вопросу в целом совпало с точкой зрения британских командиров, которые часто отмечали, что немецкие солдаты, действуя в одиночку или небольшими группами, превосходили своих противников. Этот вердикт являл удивительный контраст с опытом 1914–1918 годов, а также с широко распространенным мнением о неспособности немцев к индивидуальным действиям. Поскольку идеи национал-социализма в основном пробуждали стадные инстинкты, было бы естественным предположить, что поколение, впитывавшее их с самого раннего возраста, будет проявлять меньше индивидуальной инициативы на поле боя, чем их отцы. Я спросил Элфельдта, может ли он объяснить это противоречие. Он ответил, что сам удивлен, но после некоторых размышлений добавил: «Возможно, это как-то связано со скаутским воспитанием, полученным этими молодыми людьми в гитлеровских молодежных организациях».

Вопрос о сравнении немецких солдат двух войн всплыл еще раз в беседе с Хейнрици, Рёрихтом и Бехтольшеймом. Хейнрици считал, что немецкая армия в первой войне была лучше обучена, но не был согласен с тезисом об улучшении дисциплины. Рёрихт и Бехтольшейм согласились, а первый добавил: «Армии был необходим более длительный перерыв между польской и западной кампаниями, чтобы дать людям время на подготовку, в первую очередь я имею в виду призывников. Это я точно знаю, поскольку возглавлял соответствующее подразделение в Генеральном штабе. Моральный дух и дисциплина на завершающей стадии этой войны по сравнению с ее началом значительно укрепились. В 1916–1918 годах моральный дух солдат подвергся влиянию социалистических идей, предполагавших, что армия ведет захватническую войну. Зато в этот раз солдаты до самого конца сохранили непоколебимую уверенность в правоте Гитлера, невзирая ни на что».

Хейнрици и Бехтольшейм подтвердили свое согласие с позицией Рёрихта, который продолжил: «Тем не менее моральный дух нашей армии был ослаблен постоянным напряжением, так же как и тенденцией эсэсовцев забирать к себе лучших. Дивизии, попавшие на Восточный фронт, не получали полноценного отдыха, что не могло не оказывать отрицательного воздействия на людей».

На вопрос о влиянии на армию национал-социализма Рёрихт ответил: «Это влияние не было однозначным. С одной стороны, оно создавало трудности для нас, поскольку ослабляло наше влияние на массы. Но с другой стороны, национал-социалистические идеи, несомненно, пробуждали в армии патриотический дух, причем намного более сильный, чем в 1914–1918 годах. Именно этот дух придавал людям силы даже в самых безнадежных ситуациях». Хейнрици согласился с Рёрихтом, при этом подчеркнув, что вера в конкретную личность имеет больше значения, чем система. «Нравится нам это или нет, но доминирующим фактором была огромная вера армии в Гитлера».

А что думали немецкие генералы о своих западных противниках? По этому поводу мнения высказывались самые разные. Далее я приведу те из них, которые показались мне наиболее интересными. О командирах союзников Рундштедт сказал следующее: «Монтгомери и Паттон были лучшими из тех, кого я встречал. Фельдмаршал Монтгомери был очень методичен». Позже он добавил: «Это хорошо, когда есть достаточно сил и времени». Комментарии Блюментрита были аналогичными. Воздав должное скорости продвижения армии Паттона, он добавил: «Фельдмаршал Монтгомери был единственным генералом, который не испытал ни одного поражения. Он двигался так…» В качестве иллюстрации своих слов Блюментрит сделал несколько решительных и коротких шагов, тяжело ставя ноги на землю.

Немецкие генералы считали, что качество английских и американских войск было разным. Об этом Блюментрит сказал так: «Американцы всегда наступали «на подъеме» и в атаке демонстрировали свои лучшие качества. Однако, попав под сильный артиллерийский огонь, они обычно сразу отступали, даже если перед этим им удалось успешно проникнуть в глубь обороны противника. В отличие от них британцы, достигнув даже небольшого успеха, «цеплялись зубами» за свое завоевание. Если они провели на позиции 24 часа, выбить их оттуда было уже невозможно. Контратака на британцев для нас всегда была связана с тяжелыми потерями. Осенью 1944 года у меня было немало возможностей наблюдать за этим любопытным различием, потому что правой половине моего корпуса противостояли англичане, а левой – американцы».

История заговора, развязка которого наступила 20 июля 1944 года, изложена в печати неоднократно, причем затрагивались ее самые разные аспекты, кроме разве что его непосредственного влияния на ход войны. Хорошо известно, что произошло после того, как в ставке Гитлера в Восточной Пруссии взорвалась бомба, не убившая фюрера, как развивались последующие события в Берлине и как заговорщики упустили возникшую на короткое время возможность изменить ход истории. Чтобы сделать картину более полной, следует описать, что происходило в тот судьбоносный день и после него в штабе немецкой армии на Западном фронте. Я располагаю подробным рассказом об этом генерала Блюментрита, который считаю необходимым привести целиком, не только потому, что генерал являлся непосредственным участником событий, но и из-за неповторимой атмосферы, которую он воссоздает.

В начале 1944 года в штабе верховного командования на Западном фронте, расположенном в Сен-Жермене, было много посетителей, велись затяжные дискуссии. Часто обсуждался вопрос: следует ли фельдмаршалам объединиться и потребовать у Гитлера заключения мира.

Однажды, это было в конце марта, фельдмаршал Роммель прибыл в Сен-Жермен в сопровождении своего начальника штаба генерала Шпейделя. Незадолго до их отъезда Шпейдель обратился ко мне с просьбой уделить ему несколько минут для конфиденциального разговора. Мы отошли в сторону, и он, предупредив, что ведет речь от имени Роммеля, сказал: «Пришло время объяснить фюреру, что мы не можем продолжать войну». Было решено, что мы обсудим этот вопрос с фельдмаршалом Рундштедтом, что и было сделано. Выяснилось, что он придерживается того же мнения. После этого командованию вермахта была отправлена телеграмма, содержащая просьбу фюреру прибыть в Сен-Жер– мен «ввиду серьезной ситуации, сложившейся во Франции». Ответ на нее так и не был получен.

Через некоторое время генерал Шпейдель снова посетил меня и в разговоре сообщил, что в Германии существует группа людей, которые намереваются остановить Гитлера. Он упомянул имена фельдмаршала фон Вицлебена, генерала Бека, генерала Хёпнера и доктора Гёрделера. Затем он сказал, что фельдмаршал Роммель предоставил ему отпуск на несколько дней, чтобы съездить в Штутгарт и обсудить проблему с другими офицерами. Шпейдель и Роммель оба были родом из Вюртембурга и давно знали Гёрделера. Однако ни в одной из наших бесед Шпейдель не упомянул о готовящемся покушении на жизнь фюрера.

Больше ничего не происходило до тех самых пор, когда на Западный фронт прибыл фельдмаршал фон Клюге, чтобы сменить фельдмаршала фон Рундштедта на посту командующего. Это произошло вскоре после неприятного последнего телефонного разговора с Гитлером, в котором фельдмаршал пытался доказать, что войне необходимо положить конец. Об этой замене я могу сказать кое-что еще. Гитлер отлично знал, что фельдмаршал фон Рундштедт пользуется глубоким уважением как в армии, так и у противника. В пропагандистских радиопередачах союзников часто звучало утверждение, что взгляды фельдмаршала и офицеров его штаба отличны от взглядов Гитлера. Между прочим, достоин упоминания еще один факт: наш штаб не подвергся ни одной воздушной атаке. Фельдмаршалу никогда не угрожали деятели французского движения Сопротивления – было хорошо известно, что он сторонник хорошего обращения с местным населением. Агенты фюрера, несомненно, доносили ему обо всех этих «опасных» признаках. Гитлер относился к фельдмаршалу с большим уважением, чем к другим военным, однако держал его под пристальным наблюдением. Поэтому эмоциональное высказывание фельдмаршала о необходимости заключения мира было сочтено фюрером достаточным основанием для его смещения с должности.

Фельдмаршал фон Клюге прибыл в Сен-Жермен 6 июля. 17 июля был ранен фельдмаршал фон Роммель, и Клюге перебрался в его штаб в Ла-Рош-Гийон, оставив меня в Сен-Жермене.

Первые новости о покушении на жизнь фюрера я услышал около 3 часов пополудни от полковника Финка, переведенного к нам с Восточного фронта шестью неделями раньше. Он вошел в мою комнату и провозгласил: «Генерал, фюрер мертв! Гестапо ведет следствие в Берлине». Я был очень удивлен и спросил, откуда ему это известно. Финк ответил, что информацию сообщил по телефону генерал фон Штюльпнагель, военный губернатор Парижа.

Я немедленно попытался созвониться с фельдмаршалом фон Клюге, но в штабе мне ответили, что генерал на передовой. Тогда я в чрезвычайно осторожных терминах – все-таки мы беседовали по телефону – объяснил, что произошли важные события и я сам приеду, чтобы все рассказать. Около 4 часов я уехал из Сен-Жермена и уже в 5.30 был в Ла-Рош-Гийоне.

Оказалось, что фельдмаршал фон Клюге только что вернулся в штаб. Когда я вошел к нему, он как раз читал запись сообщения немецкого радио, в котором говорилось о покушении на жизнь фюрера, окончившемся неудачей. Фон Кдюге сказал, что имеет две идентичные телефонограммы из Германии, в которых ему сообщают о смерти фюрера и требуют принять решение. Имена отправителей он не назвал. После этого он рассказал, что год назад к нему приходили Вицлебен, Бек и другие генералы, чтобы обсудить возможность обращения к фюреру, причем беседа записывалась.

Мы еще разговаривали, когда принесли телефонограмму из Сен-Жермена. В ней сообщалось о получении анонимной телеграммы о смерти фюрера. Клюге был озадачен и не знал, какому из сообщений верить, но, тем не менее, сомневался, что немецкое радио могло воспользоваться непроверенной информацией. Я решил позвонить заместителю Йодля генералу Варлимонту. После долгих и безуспешных попыток дозвониться нам удалось узнать только одно: Варлимонт не может подойти к телефону – вместе с Кейтелем он занят делами чрезвычайной важности.

Мы долго думали, куда еще можно обратиться, и в конце концов позвонили главе СС в Париже.

Он ответил, что не располагает никакой информацией, кроме переданной по радио. Тогда мы позвонили генералу Штифу – начальнику организационного отдела штаба сухопутных войск. Я хорошо знал Штифа, но понятия не имел, что он, как позже выяснилось, является самым непосредственным участником заговора. Штиф спросил: «Откуда вы взяли, что фюрер мертв? Он жив и прекрасно себя чувствует». И связь прервалась. После этого телефонного разговора мы не могли не испытывать тревоги. Все-таки при сложившихся обстоятельствах он выглядел довольно подозрительным.

Ответы Штифа, да и вся его манера ведения разговора показалась мне очень странной, и я мог предложить фон Клюге единственное тому объяснение: попытка была, но провалилась. Затем Клюге сказал, что, если бы она оказалась успешной, он бы первым делом приказал прекратить все действия против Англии, а затем предпринял шаги для установления контактов с командованием союзников.

Затем фон Клюге попросил меня позвонить генералу фон Штюльпнагелю и вызвать его в Ла-Рош-Гийон. Также я сумел связаться с фельдмаршалом фон Шперле, командовавшим силами люфтваффе на западе.

Первым прибыл генерал фон Штюльпнагель в сопровождении подполковника Хофакера. Мы уселись за столом вместе с фельдмаршалом фон Клюге – теперь никого из участников той встречи нет в живых, остались только Шпейдель и я. Фон Штюльпнагель заговорил первым: «Позвольте подполковнику Хофакеру объяснить суть дела». Оказалось, что подполковник знал все о готовящемся покушении и являлся связующим звеном между фон Штюльпнагелем и Вицлебеном. Он рассказал, как заговор трансформировался от подготовки петиции к подготовке покушения – это произошло, когда стало совершенно очевидно, что Гитлер не станет прислушиваться к гласу рассудка, а союзники не примут мирные предложения, исходящие от Гитлера. Он подробно рассказал, как фон Штауфенберг произвел свою историческую попытку, окончившуюся полным провалом.

Когда он закончил свою речь, фон Клюге с явным разочарованием произнес: «Что ж, господа, будем считать, что все кончено». Фон Штюльпнагель отреагировал на это замечание довольно бурно: «Как же так, фельдмаршал, я думал, что вы знакомы с планами! Что-то надо делать!» На что фон Клюге ответил: «Больше ничего сделать нельзя. Фюрер жив!» Я заметил, что Штюльпнагель явно забеспокоился. Он начал ерзать на стуле, затем встал и вышел на веранду. Вернувшись, он почти не открывал рта.

Потом приехал фельдмаршал Шперле, но провел с нами всего несколько минут и отклонил приглашение фон Клюге на ужин. Было очевидно, что он не хочет участвовать в разговорах или стать свидетелем чего-нибудь крамольного.

А мы отправились ужинать. Фон Клюге был весьма оживлен и совсем не выглядел обеспокоенным. Фон Штюльпнагель, напротив, был непривычно молчалив. Во время ужина он попросил фон Клюге уделить ему несколько минут для конфиденциальной беседы. Фельдмаршал согласился, но пригласил меня тоже. Мы прошли в маленькую комнату. Здесь Штюльпнагель сообщил, что перед отъездом из Парижа принял некоторые меры предосторожности. Фон Клюге эмоционально воскликнул: «Боже мой! Что вы сделали?» На что Штюльпнагель ответил: «Я приказал арестовать всех эсэсовцев в Париже». Но имелись в виду не части «ваффен СС», а служба безопасности, то есть СД.

«Но вы не имели права делать это без моего приказа!» – удивился фон Клюге. На что Штюльпнагель сказал, что пытался дозвониться до фельдмаршала, но не сумел, поэтому и решил действовать по своему усмотрению. «Что ж, – пожал плечами фон Клюге, – тогда вам за это и отвечать». На этом разговор окончился, и мы вернулись к прерванному ужину.

Потом фон Клюге поручил мне связаться с начальником штаба фон Штюльпнагеля, который оставался в Париже, и выяснить, действительно ли были произведены аресты. Я позвонил полковнику фон Линстову – теперь его уже тоже нет в живых. Он сказал, что аресты начались и их уже ничто не остановит. Тогда фельдмаршал посоветовал фон Штюльпнагелю побыстрее переодеться в гражданскую одежду и попытаться скрыться, отпустив предварительно всех арестованных.

После ухода фон Штюльпнагеля я сказал фон Клюге: «Мы должны как-то ему помочь». Подумав, Клюге предложил мне отправиться следом за Штюльпнагелем и посоветовать ему скрыться где– нибудь в Париже на ближайшие несколько дней, хотя, строго говоря, фельдмаршал был обязан взять его под арест.

Сначала я поехал в Сен-Жермен. Там меня ждали телеграммы, пришедшие во время моего отсутствия. Одна была от фельдмаршала Кейтеля. В ней говорилось, что все сообщения о смерти фюрера являются ложными, иными словами, их следует игнорировать. Другая – от генерала Фромма, который писал, что Гиммлер только что принял от него командование армией резерва. Фюрер больше не доверял немецким генералам. Третья была от Гиммлера. В ней меня просто ставили в известность о назначении нового командующего армией резерва. Пока я читал телеграммы, позвонил адмирал Кранке, командующий ВМФ на Западном фронте. Фельдмаршал фон Клюге почему-то не пригласил его на встречу в Ла-Рош-Гийоне. Он спросил, могу ли я приехать к нему в Париж. Примерно в час ночи я выехал в Париж. Там меня ждал весь военно-морской штаб в полном составе. Адмирал Кранке показал длинную телеграмму от фельдмаршала фон Вицлебена, из которой следовало, что фюрер мертв и в настоящий момент идет создание нового правительства Германии. После этого Кранке сумел связаться по телефону с адмиралом Деницем, и он сказал, что это неправда.

Оттуда я отправился в штаб полиции безопасности. Ее офицеры как раз возвращались из заключения. Все они желали знать, что произошло и почему их арестовали без объяснения причин. Вели они себя вполне спокойно и проявили готовность к урегулированию конфликта. Я поинтересовался местонахождением обергруппенфюрера Оберга и получил ответ, что он в гостинице вместе с фон Штюльпнагелем.

Туда я прибыл около 2 часов ночи и попал на вполне дружескую вечеринку с участием нашего посла в Париже Абеца. Оберг отвел меня в соседнюю комнату и сказал, что не знает, каково сейчас положение дел, но мы все равно должны спланировать свои последующие действия. И вообще не могу не признать, что Оберг вел себя на удивление порядочно и всячески старался сгладить острые углы, чтобы представить армию в более выгодном свете. Он предложил, чтобы полк, производивший аресты, был возвращен в казармы, а людям объяснили, что это были просто учения. Но Штюльпнагель решил, что предотвратить утечку будет невозможно. Тогда же я передал ему совет фон Клюге на некоторое время исчезнуть. А вернувшись в Сен-Жермен, обнаружил приказ из штаба командования вермахта, предписывающий Штюльпнагелю немедленно прибыть в Берлин для доклада.

В тот же день ближе к вечеру Штюльпнагель отбыл на машине в Берлин через Верден и Мец. Кроме водителя в машине находился еще один человек – на случай встречи с партизанами. Перед въездом в Верден он приказал остановить машину и объяснил, что они как раз въезжают в партизанский район, а значит, целесообразно выйти и проверить исправность пистолетов, произведя несколько выстрелов по ближайшим деревьям. После «стрельб» машина поехала дальше, но вскоре Штюльпнагель снова приказал остановиться, на этот раз на месте знаменитого Верденского сражения. Он заявил, что хочет на месте показать своим спутникам, как все происходило во время прошедшей войны. Пройдя несколько шагов, Штюльпнагель велел им остановиться, а сам пошел вперед, заявив, что хочет пройтись по памятным местам один. Его спутники сказали, что будут сопровождать его, поскольку велика опасность встретить партизан, но Штюльпнагель ответил, что ничего не боится. Он быстро скрылся из виду, и вскоре со стороны, куда он ушел, послышался выстрел. Спутники генерала побежали вперед и обнаружили его плавающим в канале. Он застрелился, находясь в воде, чтобы, если выстрел вдруг не окажется смертельным, наверняка утонуть. Самоубийство не удалось. Генерала выловили из воды живым и доставили в госпиталь. Он лишился одного глаза и так сильно повредил другой, что его пришлось удалить.

Все это я услышал от Оберга, который понимал, что Штюльпнагель как-то замешан в покушении на Гитлера. Я отправился в Париж навестить раненого в госпитале. Он все еще надеялся, что ситуацию удастся тихо урегулировать.

Штюльпнагель отказался разговаривать, а через две недели был перевезен в Берлин, помещен в тюрьму и повешен.

А тем временем в парижском штабе началась паника – все подозревали друг друга. Оберг получал потоки телеграмм с приказами арестовать Хофакера, Финка и еще 30 или 40 человек, причем не только военных. Через несколько дней Оберг позвонил мне и попросил срочно приехать. Он сообщил, что Хофакер на допросе упомянул имя фельдмаршала фон Клюге. Оберг сказал, что не верит в виновность фон Клюге.

К фельдмаршалу мы поехали вместе. Клюге сказал Обергу: «Делайте то, что вам подсказывает чувство долга». Оберг заметил мне, что ему совершенно не нравится работа, которую он вынужден выполнять, но, поскольку ее невозможно избежать, он старается, по крайней мере, оставаться человеком и джентльменом. Было принято решение, что на допросах будет присутствовать один из офицеров моего штаба. Здесь стоит упомянуть, что ни Шпейдель, ни я ни словом не обмолвились о нашей встрече вечером 20 июля.

Вскоре после этого фон Клюге навестил в госпитале Роммеля. По возвращении он сказал, что Роммель удивился, узнав о покушении на жизнь Гитлера, – он был уверен, что речь шла лишь об оказании на него давления с целью установления мира.

В последующие дни я заметил, что фон Клюге проявляет все больше беспокойства. Он явно стал задумываться о своей собственной судьбе. Однажды он грустно вздохнул: «Чему быть, того не миновать». А затем последовал неожиданный приезд фельдмаршала Моделя. Фон Клюге уехал домой и, как я уже говорил ранее, был найден мертвым в машине. Он принял яд.

Кроме беседы, происходившей вечером 20 июля, фон Клюге ни разу не говорил в моем присутствии о заговоре против Гитлера. В январе 1942 года я покинул штаб фон Клюге и не имел с ним контактов вплоть до июля 1944 года. Полковник фон Тресков был у фон Клюге начальником оперативного отдела. Возможно, он пользовался большим доверием фельдмаршала, но он уже мертв.

После капитуляции в мае 1945 года я находился в Шлезвиге вместе с генералом Демпси. Было очевидно, что даже в то время отношение населения к фюреру было неоднозначным. Одни открыто осуждали немецких генералов, участвовавших в попытке сбросить Гитлера, другие сожалели о ее неудаче. Так же обстояло дело и в армии.

Приняв командование армиями на западе, фельдмаршал Модель обосновался в штабе группы армий «Б». Через день или два он позвонил мне и сообщил, что получил очередное послание из ставки фюрера. «Они там не могут думать и говорить ни о чем, кроме событий 20 июля. Теперь они считают подозреваемым Шпейделя». Модель, как сумел, объяснил Кейтелю, что не может в такой серьезной ситуации лишиться начальника штаба. В результате Шпейдель оставался на своем посту, ожидая, когда пришлют замену, до первой недели сентября. Перед отъездом он зашел ко мне попрощаться и сказал, что получил приказ возвращаться домой. По прибытии его немедленно арестовало гестапо.

Вскоре после отъезда генерала Шпейделя поступил новый приказ, на этот раз касающийся меня.

Мне предписывалось сдать командование генералу Вестфалю и 13 сентября явиться на доклад в ставку фюрера. Не могу сказать, что меня это обрадовало. Первым делом я отправился в Кобленц повидать фельдмаршала Рундштедта, который снова вернулся на пост главнокомандующего на западе и как раз занимался организацией своего штаба. Фельдмаршал был чрезвычайно раздосадован тем фактом, что меня вынуждают покинуть свой пост, причем как раз в тот момент, когда он вернулся к командованию. Он немедленно отправил протест командованию вермахта и потребовал, чтобы меня оставили его начальником штаба. Ответ не заставил себя долго ждать – просьба фельдмаршала была отклонена. В качестве причины отказа было указано, что я неоднократно выражал желание принять непосредственное участие в боевых действиях. В той обстановке это было не слишком убедительно.

9 сентября я уехал из Кобленца и отправился в Марбург навестить семью – кто знает, что будет дальше! Воскресенье 10 сентября я провел дома, вздрагивая от каждого телефонного звонка. Всякий раз, когда мимо дома проезжала машина, я подходил к окну, чтобы увидеть, не останавливается ли она у моей двери.

11 сентября я сел в поезд, идущий в Берлин. Из-за бомбежки в Касселе произошла длительная задержка. Пришлось позвонить и предупредить, что я, скорее всего, не успею на специальный поезд, который каждую ночь отправляется из Берлина в Восточную Пруссию. Движение ненадолго восстановилось, но в Потсдаме поезд пришлось покинуть, поскольку дальше были повреждены пути. Выходя из вагона, я неожиданно услышал голос, требовательно вопрошавший в темноте: «Где генерал Блюментрит?» Признаюсь, мне потребовалось несколько секунд, чтобы собрать все свое мужество и ответить. Ко мне сразу же подошел офицер в сопровождении вооруженного автоматом солдата. Офицер вежливо объяснил, что имеет приказ сопровождать меня в Берлин – в гостиницу «Адлон». По прибытии туда портье отдал мне ожидавший меня запечатанный конверт. В нем лежал билет до Ангербурга, что в Восточной Пруссии. Я решил, что это достаточный повод слегка расслабиться. Но облегчение было временным. Как бы там ни было, я не знал, какой сюрприз ожидает меня в ставке.

Ночью я сел на специальный поезд, который утром 13-го благополучно прибыл в Ангербург. На вокзале меня встретил адъютант фельдмаршала Кейтеля и отвез к другому специальному поезду, где я смог позавтракать и оставить багаж. Мне было сказано, что фюрер слишком устал, чтобы принять меня, но я могу при желании посетить совещание, которое, как обычно, будет проводиться в полдень. Я решил так и поступить.

Перед домом, где всегда проходили эти совещания, я заметил группу генералов, направился к ним и доложил о прибытии генералу Гудериану, недавно ставшему начальником Генерального штаба. Он не пожал мне руку. Кейтель и остальные стояли молча. Гудериан громко заявил: «Не понимаю, как вы осмелились здесь появиться после всего, что произошло на западе». В ответ я показал ему телеграмму с приказом явиться на доклад. В этот момент к нам подошел офицер СС и сообщил, что фюрер все-таки решил принять участие в совещании. Через несколько минут мы увидели Гитлера. Он медленно и устало шагал через лес в сопровождении пяти или шести человек.

Повернувшись ко мне, Гудериан мрачно изрек: «Вот и докладывайте лично фюреру». К моему немалому удивлению, Гитлер встретил меня приветливой улыбкой. «Знаю, вам пришлось изрядно натерпеться на западе. Авиация у союзников на высоте, этот факт нельзя не признавать. Я хочу поговорить с вами после совещания».

Когда совещание закончилось, Гудериан сказал: «Заходите ко мне, поговорим о делах на Восточном фронте». Но я ответил, что они меня не интересуют, во всяком случае в настоящий момент. Затем я имел десятиминутный разговор с Гитлером, который снова был удивительно приветлив.

Когда я вышел, оказалось, что генералы в полном составе ждали меня в коридоре. Всех интересовал только один вопрос: что сказал фюрер. Я ответил, что он был исключительно дружелюбен. После чего генералы тоже стали всячески демонстрировать свое дружеское расположение, а Кейтель даже пригласил меня на чашку чая. Я ответил, что собираюсь в тот же вечер уехать домой, и добавил, что уже два года не проводил отпуск с женой и детьми. На что Кейтель тут же заявил, что это невозможно. Последнее меня очень удивило, поскольку всего лишь несколько минут назад фюрер лично позволил мне ехать домой. По окончании отпуска я должен был вернуться в распоряжение фельдмаршала фон Рундштедта и принять под командование армейский корпус на западе. Кейтель попросил меня подождать полчаса и отправился к фюреру. Выйдя от него, он отпустил меня.

В беседе Кейтель упомянул фон Клюге и сказал, что располагает документальными доказательствами его предательской деятельности. Кейтель сказал, что есть радиоперехват передачи из штаба союзнических войск, в которой содержится приказ вступить в контакт с фон Клюге. «Поэтому фельдмаршал так долго отсутствовал в тот день под Авраншем», – добавил он. Я ответил, что его подозрения абсолютно беспочвенны и несправедливы и что единственной причиной задержки фон Клюге была бомбежка, из-за которой он был вынужден провести несколько часов в укрытии, откуда не мог связаться со своим штабом, поскольку его рация была повреждена. Не приходилось сомневаться, что Кейтель не поверил ни одному моему слову.

Перед отъездом я нанес визит Йодлю. Не подав мне руки, Йодль заявил: «Устроенное вами шоу на западе вряд ли можно назвать хорошим». Я решил не оставаться в долгу и ответил, что Йодль вполне мог приехать и лично оценить ситуацию. Кстати, он был крайне удивлен, узнав, что я еду в отпуск.

От Йодля я вернулся в поезд Кейтеля, чтобы забрать багаж. Ординарец, доставивший по моей просьбе бутылку кларета, с улыбкой спросил: «А вы знаете, что на том же месте, где вы сидели во время завтрака, в последний раз сидел полковник Штиф?» И я почувствовал, что мне, скорее всего, фантастически повезло. Даже находясь дома в Марбурге, я еще долго вздрагивал от каждого телефонного звонка. Успокоился я, только вернувшись на фронт и приняв под командование новый корпус.

С тех пор и до самого конца войны мы чувствовали, что над нашими головами сгущаются тучи подозрения. В марте 1945 года, когда я командовал армией в Голландии, из штаба вермахта неожиданно поступила телеграмма, предписывающая мне немедленно сообщить о местонахождении моей семьи. Это звучало как открытая угроза – создавалось впечатление, что мои близкие будут взяты в качестве заложников. Взглянув на карту, я убедился, что американцы уже подходят к Марбургу – примерно в 60 милях от него. И я не ответил на телеграмму, заключив, что моя семья будет в большей безопасности с американцами.

После июльских событий 1944 года немецкие генералы нередко обсуждали между собой, следует ли им вступить в контакт союзниками. Именно об этом думал фон Клюге в ночь, когда считал Гитлера мертвым. От этого шага генералов удержали следующие причины:

1. Все они давали клятву верности фюреру. (Они утверждали: «Мы присягали на верность фюреру. Если он мертв, значит, и клятва больше не действует. А если жив?»)

2. Население Германии не знало правды и не одобрило бы действия, направленные на установление мира.

3. Войска на Восточном фронте могли бы упрекнуть своих западных соратников в предательстве.

4. Генералы опасались, что история заклеймит их, как предателей своей страны.

Мрачным туманным утром 16 декабря 1944 года немецкая армия нанесла удар в Арденнах, который оказался совершенно неожиданным для союзников. Американские и английские генералы пребывали в уверенности, что немцы уже не смогут собрать силы для наступления. Сюрприз оказался тем более неприятным, что немцы сумели прорвать американский фронт в Арденнах и угрожали отрезать армии союзников друг от друга. Тревога царила повсеместно. Высказывалось мнение, что немцы могут дойти до побережья Канала и устроить второй Дюнкерк.

Это была последняя авантюра Гитлера – самая безрассудная из всех.

Хотя с немецкого конца телескопа все выглядело по-другому. Наступление, конечно, было долгожданным шансом, но было произведено в обстановке ужасной неразберихи. Союзники назвали его «наступлением Рундштедта», и любое упоминание об этом неизменно действовало на фельдмаршала как красная тряпка на быка. Фон Рундштедт с самого начала не испытывал никаких иллюзий относительно перспектив разработанного плана. В действительности он не имел к этой операции почти никакого отношения. Ему не удалось отговорить Гитлера от нее, поэтому он устранился, предоставив Моделю право действовать на свое усмотрение.

Решение о наступлении было принято лично Гитлером, он же составил стратегический план, который был бы воистину превосходен, если бы Германия все еще обладала достаточными силами. В этом случае у немцев были бы все шансы на успех. Тем, что в самом начале был достигнут впечатляющий успех, немцы обязаны тактическим решениям, предложенным молодым генералом Мантейфелем, которому в ту пору едва исполнилось сорок семь лет. Он же убедил Гитлера согласиться. Фюрер ни за что не стал бы слушать аргументы убеленных сединами генералов, которым не доверял, но к молодым людям и новым идеям относился с пониманием. Он считал Мантейфеля одним из своих личных открытий.

Первоначальный успех был достигнут также и благодаря величайшей секретности, которой была окружена подготовка. Тайна охранялась столь тщательно, что это временами мешало. Отсутствие информации явилось причиной неразберихи, уменьшившей шансы на успех атаки. Но еще задолго до того, как план окончательно провалился, Гитлер заявил о необходимости продолжения атаки любой ценой, наложив вето на отступление. Если бы союзники двигались хотя бы немного быстрее, немецкие армии вполне могли оказаться в ловушке. Но, даже избежав столь печальной участи, они оказались изрядно потрепанными. Понесенные в Арденнах потери оказались роковыми для перспективы организации продолжительной обороны Германии.

Возможность проследить за развитием событий глазами видных немецких военачальников представляется заманчивой и весьма поучительной. Прежде всего речь идет о фон Рундштедте, который в начале сентября был восстановлен в должности главнокомандующего на западе. Это было, когда союзники уже приближались к Рейну и Гитлеру потребовалась фигура, пользовавшаяся безусловным доверием поредевших армий. Далее идет Модель, бывший не слишком сильным стратегом, зато обладавший неиссякаемой энергией. Он удивительным образом умел находить резервы там, где их уже давно не могло быть даже теоретически. Кроме того, Модель был одним из немногих генералов, отваживавшихся спорить с Гитлером. В последние дни войны Модель покончил жизнь самоубийством. Моделю подчинялись два командира танковых армий – Зепп Дитрих и Мантейфель. Зепп Дитрих был видной фигурой в СС, движущей силой многих начинаний. Своей агрессивностью он привлек внимание фюрера. Рундштедт считал этого человека ответственным за неумелые действия во время решающей стадии наступления. Мантейфель был профессиональным солдатом более молодой школы и истинным аристократом. Человек, обладавший спокойным достоинством, чем-то напоминавший Рундштедта, он в то же время был страстным приверженцем новых, прогрессивных идей. В течение года он сделал головокружительную карьеру, пройдя путь от командира танковой дивизии до командующего армией. Мало того что он был генератором идей, которые легли в основу плана Арденнского наступления, удар, нанесенный его частями, явился одним из самых угрожающих. Поэтому далее я приведу его рассказ, дополненный свидетельствами, полученными из других источников.

Являясь настоящим профессионалом своего дела, Мантейфель ничего не имел против воспоминаний о сражениях, в которых участвовал, – он снова вел людей в бой, только на этот раз сидя за столом. Вместе с тем он имел философский склад ума и не раздувал чрезмерно постигшие его армию неудачи. Он обладал тонким чувством юмора, не покинувшим его даже в суровых условиях лагеря, где содержались немецкие генералы. Мантейфель, как и все остальные генералы, беспокоился о судьбе своих близких и не знал, увидит ли их еще когда-нибудь. Обстановка в мрачном лагере, спрятавшемся в отдаленном уголке окруженной горами равнины, была угнетающей, даже если бы его не окружал забор из колючей проволоки, провоцировавший приступы клаустрофобии. Посетив его в один из сумрачных зимних дней, я заметил Мантейфелю, что Гриздейл – не слишком приятное место зимой, но летом здесь будет лучше. Он с улыбкой ответил: «Что вы, здесь вполне можно жить. Бывает и хуже. Боюсь, что следующую зиму мы проведем на пустынном скалистом острове или же на корабле, бросившем якорь в центре Атлантики».

«План наступления в Арденнах, – сказал мне Мантейфель, – был от начала до конца составлен штабом вермахта и направлен нам, как приказ Гитлера. Его целью было достижение решающей победы на западе силами двух танковых армий – 6-й армии Дитриха и 5-й армии, которой командовал я. 6-я армия должна была ударить на северо-восток, пересечь Маас между Льежем и Юи и двигаться на Антверпен. Это было направление главного удара, для которого были выделены крупные силы. Моей армии предстояло следовать по более извилистому маршруту, перейти Маас между Намюром и Динаном и двигаться вперед на Брюссель, осуществляя прикрытие с фланга. На третий или четвертый день 15-я армия под командованием генерала Блюментрита при поддержке усиленного 12-го корпуса СС должна была нанести удар с северо-востока по направлению к Маастрихту, тем самым оказав содействие 6-й танковой армии, двигавшейся на Антверпен. Замысел фюрера заключался в том, что Арденнское наступление к тому времени уже отвлечет резервы союзников на помощь американцам, поэтому второй удар, хотя и менее сильный, будет иметь шанс на успех.

Цель операции заключалась в том, чтобы, отрезав британские армии от баз снабжения, заставить их эвакуироваться с континента».

Гитлер воображал, что, если он сумеет организовать этот второй Дюнкерк, Великобритания выйдет из войны, а значит, он получит передышку, которая позволит ему сосредоточить все свои силы на том, чтобы остановить русских.

Рундштедт рассказывал: «Получив в начале ноября этот план, я был потрясен. Гитлер даже не потрудился узнать мое мнение по этому поводу, оценить наши возможности. Любому грамотному человеку было бы ясно, что имеющиеся в моем распоряжении силы совершенно недостаточны для осуществления столь амбициозного плана. Модель был со мной полностью согласен. Ни один солдат не смог бы поверить в возможность достичь Антверпена. Но я уже хорошо знал, что Гитлера бесполезно убеждать в невозможности чего бы то ни было. Обсудив положение с Моделем и Мантейфелем, я решил, что единственная возможность отвлечь Гитлера от фантастических прожектов заключалась в том, чтобы заинтересовать его альтернативным вариантом, который понравился бы фюреру и одновременно имел бы хотя бы какие-то шансы на успех. Таковой была идея ограниченного наступления, имевшего целью оттеснить клин союзников, закрепившихся в районе Ахена».

Мантейфель рассказал мне об их рассуждениях и выводах более подробно. «Мы были едины в мнении, что план фюрера совершенно неприемлем. Стратегические диспозиции были изначально ошибочны и предусматривали нешуточную угрозу для флангов, которые нечем было укрепить. К тому же для такой масштабной операции у нас отсутствовало достаточно боеприпасов. Кроме того, серьезным препятствием было безусловное превосходство авиации союзников в воздухе. Мы знали, что союзники только что получили свежее подкрепление, а в Англии уже готовится следующее. Я особенно подчеркнул тот факт, что мы имели все основания ожидать скорого появления парашютно-десантных дивизий, которые уже были готовы к отправке в Англии. Также я напомнил, что хорошие дороги за Маасом облегчат передвижение союзников.

Мы составили рапорт командованию вермахта, где отмечали, что не располагаем достаточными силами, чтобы организовать широкомасштабное наступление. Одновременно мы предложили видоизмененный план, в соответствии с которым 15-я армия с укрепленным правым флангом нанесет удар к северу от Ахена по направлению к

Маастрихту. 6-я танковая армия ударит к югу от Ахена, имея конечную цель – установить плацдарм за Маасом в районе Льежа. Это отвлечет внимание и, соответственно, силы союзников. 5-я танковая армия ударит от Эйфеля через Арденны к Намюру. Ее цель – занять там плацдарм. Затем армии повернут и начнут теснить союзников вдоль Мааса. Если сопротивление союзников будет сломлено, они смогут развить успех и двинуться к Антверпену, если же нет, им не следует лезть на рожон».

Мантейфель сказал, что они могли рассчитывать разве что потеснить американцев, которые прорвались за Маас до самой реки Рур. Но только он бы предпочел подождать, пока союзники начнут новое наступление, а пока собрать все бронетанковые силы Германии в кулак для нанесения концентрированного контрудара. Рундштедт, по утверждению Блюментрита, придерживался того же мнения. «В действительности фельдмаршал был против любых наступательных операций с нашей стороны, – сказал Блюментрит. – Он считал, что необходимо защищать Рур, а значит, все танковые силы держать в готовности за этой линией, создав резерв для контратаки в случае прорыва. В дальнейшем он хотел придерживаться оборонительной стратегии».

Поскольку Гитлер отклонил эту идею, следовало прибегнуть к высочайшему дипломатическому искусству, чтобы заставить его немного видоизменить свой наступательный план, привести его в вид, позволявший надеяться хотя бы на минимальный успех, не подвергая при этом слишком большому риску и без того малочисленные силы.

Мантейфель объяснил, что границы и направление предлагаемых ударов были близки к задуманным Гитлером, во всяком случае, на первый взгляд они не очень отличались. Предлагая альтернативный план, генералы особо подчеркивали тот факт, что если удастся сломить сопротивление, тогда можно будет развить успех и дойти до Антверпена. «4 ноября, если мне не изменяет память, мы отправили этот план командованию вермахта для передачи Гитлеру. Мы особо подчеркнули, что не сможем начать наступление до 10 декабря – первоначально Гитлер установил дату 1 декабря».

Далее Мантейфель рассказал следующее: «Гитлер отклонил нашу инициативу и остался при своем мнении. Но мы знали, что обычно фюрер не торопится с ответом, поэтому начали готовиться к исполнению плана на основе наших, более умеренных предложений. Все дивизии моей 5-й танковой армии были собраны и расположились на обширном пространстве между Триром и Крефельдом, поэтому ни шпионы, ни местное население не должно было догадаться, что намечается. Войскам объявили, что они готовятся противостоять ожидаемой атаке союзников на Кёльн. О действительных планах знали всего несколько офицеров».

6-я танковая армия находилась в районе между Ганновером и Везером. Ее дивизии были отведены с линии фронта для переформирования. Забавно, но Зепп Дитрих ничего не знал о своей задаче и плане по ее реализации. Он был проинформирован только непосредственно перед началом операции. Большинство командиров дивизий получили уведомление только за несколько дней. Армия Мантейфеля перешла на исходные позиции в течение трех дней.

Стратегическая маскировка способствовала достижению внезапности, но за строжайшую секретность пришлось заплатить дорогую цену.

Командиры, которых поставили перед фактом перед началом операции, имели слишком мало времени на изучение проблемы, разведку и другие подготовительные мероприятия. В результате было допущено множество просчетов, и после начала атаки не обошлось без задержек. Гитлер, не выходя из штаба, разработал вместе с Йодлем план и считал, что этого достаточно для его исполнения. Он пренебрегал такими несущественными, по его мнению, деталями, как местные условия или проблемы исполнителей. Кроме того, ему был свойствен необоснованный оптимизм относительно участвующих в операции сил.

Рундштедт заметил: «Мы не имели подкрепления, не было организовано должным образом снабжение боеприпасами. Число танковых дивизий было достаточно велико, но количество танков в каждой было совершенно недостаточным – они были сильными только на бумаге. (Мантейфель сказал, что в двух танковых армиях насчитывалось всего 800 танков, что бросает несколько иной свет на заявление союзников, основанное, по-видимому, на числе танковых дивизий, что им противостояли самые мощные танковые силы, когда-либо действовавшие вместе в той войне.)

Самым острым дефицитом оставался бензин. Мантейфель сказал: «Йодль нас заверил, что будет обеспечена поставка достаточного количества бензина, чтобы мы могли поддерживать нужную скорость движения. На деле все оказалось совсем не так. Первую ошибку допустило командование вермахта. Служившие там офицеры владели типичными математическими методами расчета количества бензина, необходимого для передвижения дивизии на 100 километров. Опыт, полученный мной в России, показал: высчитанную таким образом расчетную цифру следует, как минимум, удвоить, чтобы получить действительное количество бензина, необходимое в боевых условиях. Йодль этого не понимал.

Принимая во внимание дополнительные трудности, с которыми нам, весьма вероятно, придется столкнуться при ведении боевых действий в зимних условиях на такой сложной местности, как Арденны, я сказал лично Гитлеру, что расчетную цифру необходимо увеличить минимум в пять раз. В действительности, когда началось наступление, мы располагали количеством бензина только в 1,5 раза превышающим расчетное. Хуже того, бензин в основном находился в бочках, погруженных на грузовики, которые двигались далеко от танков – по восточному берегу Рейна. Когда же туман рассеялся и в небе снова появились самолеты союзников, продвижение колонны отнюдь не ускорилось».

Войска, не ведавшие о нашей слабости, продолжали упорно верить в гений фюрера и ожидали обещанной им победы. Рундштедт сказал: «Моральный дух войск, принимавших участие в наступлении, на первом этапе был на удивление высок. В отличие от своих более информированных командиров, они искренне верили в победу».

В самом начале шансы немцев возросли благодаря двум факторам. Первый заключался в тонкости американской обороны в Арденнах. Немцы имели достаточно полную информацию о союзниках, поэтому для них не являлся секретом тот факт, что на 75-мильном участке расположено только 4 дивизии. Гитлер всегда тонко чувствовал ценность внезапности, и он решил воспользоваться этой слабостью, ясно доказывающей, что, несмотря на печальный опыт 1940 года, союзническое командование не готово к широкомасштабному наступлению противника по нелегкой для передвижения территории.

Второй благоприятный фактор заключался в принятой тактике. Она не была частью первоначального плана. Мантейфель рассказывал: «Увидев приказы Гитлера о наступлении, я был потрясен – в них был указан даже способ и время атаки. Артиллерия должна была открыть огонь ровно в 7.30, наступление пехоты было назначено на 11 часов. В промежутке предусматривалась массированная бомбардировка силами авиации люфтваффе штабов и линий связи союзников. Танковые дивизии должны были вступить в действие только после прорыва пехоты. Артиллерия была распределена вдоль всей линии фронта планируемой атаки.

В некотором отношении это представлялось неразумным, поэтому я немедленно наметил другой способ и объяснил свои соображения Моделю. Модель согласился, но ехидно заметил: «Вам бы лучше доложить все это фюреру». Я ответил, что непременно это сделаю, если он отправится со мной. Итак, 2 декабря мы двое отправились в Берлин к Гитлеру.

Для начала я заметил, что никто из нас не знает, какая погода установится в день атаки, и нет никакой гарантии, что люфтваффе сумеет выполнить свою задачу, тем более перед лицом превосходства авиации противника. Далее я напомнил Гитлеру о двух известных случаях в Восгесе, когда танковые дивизии не могли двигаться при дневном свете. После этого я указал, что, начав обстрел в 7.30, наша артиллерия достигнет только одного – разбудит американцев, и они получат три с половиной часа на подготовку к нашему наступлению. Я также отметил, что немецкая пехота уже не так хороша, как была раньше, и вряд ли сумеет проникнуть так глубоко в позиции противника, как было необходимо, тем более на такой сложной территории. Американская оборона представляла собой цепь передовых оборонительных постов, а основная линия обороны находится в некотором отдалении от них, и проникнуть сквозь нее будет далеко не так просто, как хотелось бы.

Я предложил Гитлеру ряд изменений: во-первых, перенести начало наступления на 5.30 – в этом случае темнота станет прикрытием. Это ограничит поле деятельности для артиллерии, но зато позволит ей сконцентрироваться на некоторых ключевых мишенях – батареях противника, складах боеприпасов и штабах, расположение которых было точно установлено.

Во-вторых, я предложил сформировать «штурмовые батальоны», куда включить наиболее квалифицированных солдат и офицеров. (Офицеров я подбирал лично.) Эти штурмовые батальоны должны были выступить в темноте ровно в 5.30 утра, без прикрытия артиллерийского огня и проникнуть между передовыми оборонительными постами. По возможности они будут избегать столкновений с противником, стараясь проникнуть как можно глубже без боя.

Прожектора зенитчиков могли обеспечить для наступающих необходимое освещение, направляя свои лучи на облака, откуда они будут отражаться на землю. Незадолго до этого я имел возможность лично наблюдать нечто подобное в действии и не сомневался, что это нам поможет быстро проникнуть в глубь позиций противника до рассвета». (Представляется весьма любопытным, что Мантейфель, похоже, не подозревал, что британцы уже пользуются «искусственным лунным светом». И хотя он неоднократно утверждал, что на него произвела большое впечатление моя книга «Будущее пехоты», увидевшая свет в 1932 году, вероятно, он забыл, что именно это было в ней предложено.)

Вернувшись к рассказу, Мантейфель первым делом заметил: «Изложив Гитлеру мои предложения, я постарался дать понять, что, если мы хотим иметь хотя бы минимальные шансы на успех, ничего другого сделать невозможно. Я подчеркнул, что к 4 часам пополудни будет уже темно. После начала наступления в 11.00 у нас будет только пять часов на прорыв. Причем успех очень сомнителен. Если же принять мою идею, мы получим пять с половиной часов дополнительного времени. С наступлением темноты я смог бы ввести в действие танки. Они должны будут двигаться ночью, обогнать пехоту и на рассвете следующего дня атаковать главные позиции».

Если верить Мантейфелю, Гитлер принял все его предложения без возражений. Это было важно. Создавалось впечатление, что он действительно был расположен выслушивать предложения тех немногих генералов, которым верил. Кстати, Модель тоже принадлежал к их числу. Но он инстинктивно не доверял большинству старых генералов, а, полагаясь на собственный штаб, понимал, что его ближайшему окружению не хватает боевого опыта.

«Кейтель, Йодль и Варлимонт никогда не были на фронте. Из-за недостатка боевого опыта они часто недооценивали практические трудности и всячески поддерживали веру Гитлера в неосуществимое. Гитлеру следовало больше прислушиваться к боевым командирам, обладавшим практическим опытом».

Шансы на успех наступления, увеличившиеся было благодаря тактическим изменениям, снова уменьшились из-за сокращения сил, которые должны были в нем участвовать. Боевые командиры вскоре получили удручающие новости: часть обещанных им сил будет спешно отправлена на восток – там русские теснили немцев по всему фронту. В итоге пришлось отказаться от атаки Блюментрита на Маастрихт, предоставив таким образом союзникам возможность свободно подтянуть резервы с севера. Более того, 7-я армия, которой предстояло наступать, одновременно осуществляя фланговое прикрытие другого крыла наступления, осталась всего с несколькими дивизиями и без танков. Мантейфель, услышав об этом, чрезвычайно встревожился, потому что 2-го сам сказал Гитлеру, что, по его мнению, американцы направят свой главный контрудар из района Седана на Бастонь. «Я подчеркнул, что в Бастони сходится много дорог».

И все же амбициозные цели наступления не изменились. Представляется любопытным и то, что ни Гитлер, ни Йодль, похоже, не осознавали последствий создавшейся обстановки для темпа наступления. «Срок выхода к Маасу в деталях не обсуждался, – удивлялся Мантейфель. – Я думал, что Гитлер понимает: в зимних условиях и при существующих ограничениях быстрое наступление невозможно. Однако из всего, что я потом услышал, стало ясно: Гитлер пребывает в уверенности, что наступление может вестись в более высоком темпе, чем это было практически возможно. На Маас нельзя было выйти на второй или третий день, как предполагал Йодль. Он и Кейтель поощряли необоснованные оптимистические иллюзии Гитлера».

После отказа Гитлера принять «ограниченный план» Рундштедт отошел на задний план, предоставив Моделю и Мантейфелю, у которых был шанс оказать влияние на Гитлера, сражаться за изменение технических деталей. Блюментрит с горечью заметил: «Главнокомандующий войсками на западе больше не имел права голоса. От него ожидали только механического исполнения оперативных приказов фюрера, который стремился управлять даже мельчайшими деталями. Он не имел права вмешиваться и как-то влиять на ход событий». В итоговом совещании, прошедшем 12 декабря в штабе в Зигенберге, Рундштедт принял только формальное участие. Зато на нем присутствовал Гитлер, который и решал все текущие дела.

В начале одной из моих бесед с Мантейфелем я поднял вопрос об использовании парашютно-десантных сил. Я сказал, что во время предвоенной поездки по Арденнам был потрясен тем фактом, что возможности для танковых маневров в этом регионе были намного больше, чем было принято считать, а уж представления традиционно мыслящего французского командования они превосходили многократно. Хотя были и очевидные трудности – дороги спускались в долины по крутым склонам, здесь же протекали реки – при хорошо организованной обороне это могло стать серьезным препятствием. Тогда мне показалось, что наступательный ответ должен заключаться в применении на участках этих стратегических дефиле воздушно-десантных сил и завладеть ими до начала танкового наступления. Поэтому в моих комментариях к Арденнскому наступлению я отметил, что не сомневался в использовании немцами парашютного десанта. Однако выяснилось, что они этого не сделали. И мне очень хотелось узнать у Мантейфеля почему.

Он ответил: «Я совершенно согласен с вашим определением характера трудностей, возникающих в Арденнах, и думаю, что использовать парашютно-десантные войска так, как вы предлагаете, – прекрасная идея. Они могли бы без особого труда открыть запертую дверь. Но во время обсуждения плана наступления, насколько я помню, вопрос об этом даже не поднимался. Да и в любом случае парашютно-десантные силы, имевшиеся в нашем распоряжении, были более чем скудными. У нас не хватало ни самолетов, ни людей. Опасная ситуация на Восточном фронте заставила Гитлера бросить их в бой, как обычных пехотинцев. Элитными войсками затыкали дыры в обороне. Некоторые дивизии были выведены в Италию и там участвовали в боевых действиях. Результатом всего перечисленного стал весьма прискорбный факт: для наступления в Арденнах у нас осталось только 900 парашютистов. Они участвовали в наступлении 6-й танковой армии».

Мантейфель рассказал, что после захвата Крита в 1941 году немецкий парашютный десант использовался крайне неэффективно. Парашютисты готовились нанести удар по Мальте и Гибралтару, но дело до этого так и не дошло, затем Штудент хотел использовать их в России, но был остановлен фюрером, предпочитавшим сохранить эти войска в резерве для некой спецоперации. В конечном счете они были низведены до положения простых пехотинцев. Мантейфель завершил свой рассказ словами: «По моему глубокому убеждению, ничего не может быть лучше, чем совместные действия танкистов и парашютистов».

Об этом же немного раньше упоминал генерал Тома. Гудериан всегда хорошо ладил со Штудентом, тренировавшим десантников. Но Геринг не давал ходу предложениям о совместных действиях с танкистами. Он всегда стремился поддерживать боевую мощь люфтваффе и проявлял чрезмерную скаредность по отношению к транспортным самолетам, которые требовались для перевозки десанта».

Подробности об использовании парашютистов в Арденнской операции я узнал от генерала Штудента. Когда в начале сентября немецкий фронт во Франции развалился и союзники прорвались в Бельгию, Штудента послали сформировать фронт в Голландии. С этой целью он получил под командование весьма разношерстную группу людей, по недоразумению названную 1-й парашютной армией. Она состояла из некоторого количества изрядно потрепанных пехотных дивизий, слегка дополненных парашютистами, но не подготовленными, а находившимися в процессе обучения. Когда новый фронт был создан и наступление союзников задержано, немецкие войска в Голландии были торжественно названы группой армий «X». Туда вошла 1-я парашютная армия и совсем новая 25-я армия. Группу армий «X» возглавил генерал Штудент, получив, таким образом, еще одну должность в дополнение к уже имеющейся – командующего воздушно-десантными войсками.

8 декабря Штудент узнал о готовящемся наступлении в Арденнах и получил приказ собрать всех подготовленных парашютистов в один сильный батальон. До начала наступления оставалась неделя. Новый батальон насчитывал около 1000 человек, а возглавил его полковник фон дер Хейдте. Парашютистов отправили в сектор, занимаемый 6-й танковой армией Зеппа Дитриха. Познакомившись с летчиками из люфтваффе, полковник обнаружил, что больше половины из них не имеют опыта участия в десантных операциях, отсутствовало и необходимое оборудование. Только 13-го Штудент сумел повидаться с Зеппом Дитрихом, и тот заверил его, что вовсе не имел желания привлекать к операции парашютистов, опасаясь, что своим появлением они предупредят противника, но Гитлер настоял на своем.

Задача, в конце концов поставленная перед парашютными войсками, заключалась вовсе не в том, чтобы захватить одно из неудобных дефиле до начала танкового наступления. Они должны были высадиться на Монт-Риги в районе пересечения дорог на Мальмеди – Эйпен – Вервье и задержать подход подкрепления союзников с севера. Фон дер Хейдте было приказано (несмотря на его активные протесты) произвести выброску парашютистов ночью, а не на рассвете, чтобы не насторожить противника. Однако вечером накануне операции транспорт, обещанный для доставки людей на аэродром, не прибыл и выброску отложили до следующей ночи, когда уже началась наземная атака. Дальше было еще хуже. Только треть от общего числа самолетов вышла точно в намеченную точку, а поднявшийся ветер разбросал парашютистов на заросшие лесом и покрытые снегом горные вершины. В результате много людей погибло во время приземления. К этому времени дороги уже были заполнены американцами, идущими на юг, а поскольку ван дер Хейдте удалось собрать только пару сотен человек, он не смог организовать захват перекрестка и таким образом перекрыть движение. В течение нескольких дней он устраивал засады, из которых маленькие отряды парашютистов нападали на движущиеся части союзников, но так и не дождался подхода танков Зеппа Дитриха. Оказавшись в безвыходном положении, он принял решение прорываться навстречу танкам на восток и по дороге попал в плен.

«Это была наша последняя парашютно-десантная операция, – рассказывал Штудент. – В день «Д» мы располагали 150 000 человек и 6 сформированными дивизиями. Только треть численного состава прошла необходимую подготовку, остальные еще тренировались. Мы никак не могли завершить обучение, поскольку людей постоянно бросали в бой. К тому времени, как, пятью месяцами позже, для участия в арденнском наступлении потребовались парашютисты, в моем распоряжении оказалась лишь горстка людей. Войска, которые должны быть элитными и выполнять только особые, самые сложные задачи, использовались как обычная пехота».

Удар, заставивший союзников испытать самый большой шок из всех, что им довелось пережить начиная с 1942 года, был нанесен намного меньшими силами, чем писали в то время. Теперь это представляется совершенно очевидным. Мантейфель говорил об этом очень сдержанно – он не был человеком, который ищет для себя оправдания, даже если они вполне объективные.

Наступление началось 16 декабря на 75-мильном отрезке между Моншау (юг Ахена) и Эхтернахом (северо-запад Трира). Правда, атаку 7-й армии в южном секторе нельзя было рассматривать всерьез, поскольку в ее составе имелось только четыре пехотные дивизии. Главный удар был нанесен на узком фронте шириной каких-то 15 миль силами 6-й танковой армии Зеппа Дитриха, в которую вошли 1-й и 2-й танковый корпус СС и 67-й пехотный корпус. Хотя в 6-й танковой армии имелось больше танковых дивизий, чем в 5-й, для решения поставленной задачи сил все равно было недостаточно.

Удар правого крыла армии Зеппа Дитриха был блокирован в самом начале сильной обороной Моншау, организованной американцами. Войскам левого крыла удалось прорваться и, пройдя Мальмеди, 18-го они захватили переправу через Амблев за Ставелотом, преодолев с начала наступления 30 миль. В результате эффективной атаки американцев немецкие войска в этом узком дефиле были остановлены и оказались в чрезвычайно затруднительном положении. Попытки прорваться дальше успеха не принесли, поскольку силы противников были явно неравными, а к американцам к тому же регулярно поступало подкрепление. В итоге атака 6-й армии окончательно выдохлась.

5-я танковая армия Мантейфеля атаковала на более широком участке фронта – около 30 миль. Во время беседы он изобразил на бумаге и первоначальную диспозицию, и направление движения. 66-й пехотный корпус располагался на правом крыле и был обращен в сторону Сен-Вита. «Он был намеренно поставлен именно здесь, потому что в этом месте имелось больше препятствий, чем на более южном участке, и шансы на быстрое продвижение вперед были весьма невелики». 58-й танковый корпус находился в центре между Прюмом и Ваксвейлером. 47-й танковый корпус стоял левее между Ваксвейлером и Битбургом и был обращен в сторону Бастони. Вначале эти два корпуса включали только три танковые дивизии, и несмотря на недавно полученное подкрепление, в каждой из них насчитывалось не более чем по 60—100 танков. Иными словами, дивизии были укомплектованы примерно на треть. Войска Зеппа Дитриха были в аналогичном положении.

Начало наступления на участке Мантейфеля было удачным. «Мои штурмовые батальоны быстро «просочились» сквозь фронт американцев – как дождевые капли». В 4 часа пополудни танки пошли вперед. В темноте они передвигались при «искусственном лунном свете». К моменту их подхода к реке Ур там уже была сооружена переправа. В полночь танковые дивизии переправились через реку и к 8 часам утра достигли главных позиций американцев. При поддержке артиллерии немцам удалось прорваться довольно быстро.

«Бастонь оказалась крепким орешком. Здесь неудачи немцев были вызваны по большей части недостаточной мощью 7-й армии, задача которой заключалась в блокировании дорог, ведущих с юга в Бастонь». После переправы через Ур в Дасбурге 47-му танковому корпусу предстояло преодолеть еще одно сложное дефиле – в Клерво на Вольтце. Эти препятствия, усугубленные зимними условиями, стали причиной задержек. «При появлении танков сопротивление обычно быстро таяло, однако трудности, связанные с передвижением, сводили на нет выгоду, полученную из-за слабого сопротивления на начальной стадии. А при подходе к Бастони сопротивление резко усилилось».

18-го, пройдя около 30 миль, немцы подошли к Бастони вплотную. А накануне ночью генерал Эйзенхауэр передал 82-ю и 101-ю воздушно-десантные дивизии, дислоцировавшиеся в районе Реймса, в распоряжение генерала Бредли. 82-я дивизия была послана на укрепление северного сектора, а 101-я двинулась по дорогам на Бастонь. Тем временем часть 10-й американской танковой дивизии прибыла в Бастонь, причем как раз вовремя, чтобы помочь изрядно потрепанному полку 28-й дивизии остановить немцев. Когда же ночью 18-го подошла 101-я дивизия, оборона этого важного дорожного центра стала несокрушимой. Непрерывные удары, наносимые немцами как с фронта, так и с флангов, результата не дали.

20-го Мантейфель решил не терять больше времени на попытки поразить столь трудную мишень.

«Я лично пошел вперед с танковой дивизией «Лер». 21-го мы обошли вокруг Бастони и двинулись на Сент-Ибер. 2-я танковая дивизия обошла Бастонь с севера. Чтобы замаскировать наши действия, я приказал выполнить отвлекающий маневр: 26-я гренадерская дивизия и танковый гренадерский полк из дивизии «Лер» окружили город. 58-й танковый корпус продвигался вперед через Уффализ и Ларош, имея целью создать угрозу для фланга обороны, задержавшей 66-й корпус в районе Сен-Вита, и помочь ему таким образом пробиться вперед. Изоляция Бастони повлекла за собой дальнейшее ослабление наших сил и снизила шансы выйти к Маасу в Динане. Более того, 7-я армия все еще оставалась в районе Вильца, который так и не сумела пересечь. 5-я парашютная дивизия, находящаяся справа от нее, проследовала через мой сектор и вышла к одной из дорог, ведущих от Бастони на юг, но не пересекла ее».

Теперь ситуация сложилась менее благоприятная и потенциально более опасная, чем считал Мантейфель. Союзники повсеместно стягивали резервы, причем их силы многократно превышали силы немцев, задействованные в наступлении. Временное командование всеми войсками на северном фланге прорыва принял фельдмаршал Монтгомери, для оказания помощи 1-й американской армии на Маас прибыл 30-й британский корпус. На южном фланге прорыва два корпуса 3-й американской армии генерала Паттона совершили поворот на север, и один из них 22-го начал мощную атаку вдоль дороги, ведущей из Арлона в Бастонь. Его продвижение вперед было довольно медленным, однако он создавал нешуточную угрозу, с которой нельзя было не считаться. Поэтому Мантейфелю пришлось выделить часть сил из числа тех, что он планировал использовать для наступления.

Благоприятные дни безвозвратно прошли. Удар войск Мантейфеля, направленный на Маас, вызвал тревогу в штабе союзников, но был нанесен слишком поздно, чтобы стать действительно серьезным. Согласно плану Бастонь должна была пасть еще на второй день, в то время как в действительности ее удалось достичь только на третий день, а обойти – на шестой. Небольшая часть 2-й танковой дивизии 24-го приблизилась к Динану – до него оставалось всего несколько миль, но это оказалось самое большое достижение. Дальше немцам продвинуться не удалось, да и этот неосторожно выставленный вперед «палец» вскоре был отрезан.

Сдерживающими факторами наступления явились распутица и недостаток топлива. Из-за отсутствия бензина в наступлении участвовала только половина артиллерии. Недостаток артиллерийского огня не компенсировался поддержкой с воздуха. Туманная погода первых дней наступления в целом благоприятствовала немцам, поскольку авиация союзников оставалась на земле. Но 23-го туман рассеялся и сразу же стало ясно, что скудные силы люфтваффе не в состоянии справиться с защитой своих наземных войск от ураганного обстрела. Это еще более увеличило потери. К тому же Гитлеру пришлось дорого заплатить за свое решение поместить главные силы вместе с 6-й танковой армией на северном крыле. Там было слишком мало места для маневра.

В течение первой недели наступление не достигло поставленных целей. Некоторый прогресс в начале второй недели был иллюзорным, поскольку заключался всего лишь в более глубоком проникновении на территорию между двумя дорожными узлами, твердо удерживаемыми американцами. Накануне Рождества Мантейфель связался по телефону со ставкой Гитлера, имея в виду обрисовать сложившуюся ситуацию и внести некоторые предложения. Разговаривая с Йодлем, он особо подчеркнул серьезность положения: время уходит, Бастонь оказалась крепким орешком, 7-я армия не смогла продвинуться достаточно вперед, чтобы осуществлять полноценное прикрытие фланга. В этих условиях имелись все основания ожидать массированного контрудара союзников, причем в самое ближайшее время. Они активно подтягивают резервы с юга. «Сообщите мне сегодня же вечером, какими фюрер видит мои дальнейшие действия. Вопрос заключается в следующем: куда мне следует направить основные силы: на взятие Бастони или на достижение Мааса.

Далее я заметил, что максимум, на что мы можем рассчитывать, это выход к Маасу. Тому были следующие причины: первая – это задержка возле Бастони, вторая – слабость 7-й армии, которая не может перекрыть все дороги с юга. Третья причина заключалась в том, что семи дней, в течение которых шли бои, союзникам наверняка хватило, чтобы укрепить свои позиции на Маасе, а в случае сильного сопротивления нам вряд ли удастся его форсировать. Существовали и другие причины: 6-й танковой армии не удалось проникнуть достаточно далеко – она была остановлена на линии Моншау – Ставелот. Кроме того, не приходилось сомневаться, что нам придется вести сражение на этой стороне Мааса. Дело в том, что нам удалось перехватить несколько радиограмм из пункта управления движения союзников, откуда регулярно отправлялись доклады о прохождении подкрепления через расположенный там мост – мы сумели дешифровать их код».

Далее Мантейфель предложил нанести удар в северном направлении по ближнему берегу Мааса – расположенные там войска союзников окажутся в ловушке – и очистить излучину. Тогда немецкие войска займут более выгодное положение, причем есть надежда его удержать. «С этой целью я настаивал, чтобы вся моя армия, включая резервы командования вермахта и 6-й танковой армии, сконцентрировалась к югу от Урта в районе Лароша, а затем двинулась цепью мимо Марша к Льежу. Я говорил: «Дайте мне эти резервы – я возьму Бастонь, выйду на Маас и поверну на север, чтобы помочь наступлению 6-й танковой армии». В заключение я подчеркнул, что должен получить ответ сегодня же, танковые резервы должны иметь достаточно горючего, мне будет необходима поддержка с воздуха. До того времени я видел только вражеские самолеты! И ни одного нашего!

Ночью ко мне приехал адъютант фюрера майор Йоганмейер. После недолгой беседы он позвонил Йодлю. Я сам подошел к телефону, но Йодль сказал, что фюрер пока не принял решения. Все, что лично он мог сделать в тот момент, это предоставить в мое распоряжение еще одну танковую дивизию.

Резервы были мне выделены только 26-го, но они стояли без движения. Танки растянулись на участке в сотню миль и ожидали подвоза горючего. И это в тот момент, когда они были так нужны!» (Судьба в очередной раз пошутила над немцами. 19-го они прошли всего лишь в четверти мили от огромного склада горючего в Андримоне, что рядом со Ставелотом, где в тот момент находилось 2,5 миллиона галлонов. Этот склад был в сто раз больше, чем самый большой склад горючего из уже захваченных.) Я спросил Мантейфеля, считал ли он, что 24 декабря успех еще был возможным, даже если бы резервы были ему выделены немедленно по первому требованию, причем с горючим.

Он ответил: «Думаю, ограниченный успех все еще был возможен, во всяком случае, мы вполне могли выйти на Маас и, возможно, даже занять плацдарм за ним». Однако в процессе дальнейшего обсуждения он признал, что столь запоздалый выход на Маас принес бы больше проблем, чем преимуществ.

«Не успели мы начать движение, как началось контрнаступление союзников. Я позвонил Йодлю и попросил передать фюреру, что намерен отвести войска, оказавшиеся на острие образованного нами клина, на линию Ларош – Бастонь. Но Гитлер категорически запретил этот шаг назад. Поэтому мы не отошли вовремя, а были отброшены назад беспрерывными атаками союзников и понесли никому не нужные тяжелые потери. 5 января ситуация обострилась, и я начал всерьез опасаться, что Монтгомери отрежет обе наши армии. И хотя впоследствии мы сумели избежать этой опасности, многие люди были принесены в жертву. Благодаря приказу фюрера «ни шагу назад» на завершающей стадии операции мы понесли более тяжелые потери, чем на начальной. Таким образом мы быстро приближались к окончательному краху – в конце войны мы уже не могли позволить себе такие огромные потери».

Итог заключительного этапа войны Мантейфель подвел в двух предложениях: «После провала в Арденнах Гитлер начал «войну капрала». Больше не было планов грандиозных сражений, только множество боев местного значения».

Далее Мантейфель рассказывал: «Осознав, что Арденнское наступление зашло в тупик, я хотел начать общее отступление – сначала на исходные позиции, затем на Рейн. Но Гитлер ни о чем подобном и слышать не желал. Он предпочел пожертвовать своими главными силами в безнадежном сражении на западном берегу Рейна».

С этим мнением согласился и Рундштедт. Он также дал понять, что никогда не видел смысла в этом наступлении. «Каждый шаг вперед в Арденнском наступлении растягивал наши фланги, делал их чрезвычайно уязвимыми для контрударов союзников». Свой рассказ Рундштедт сопровождал показом некоторых действий на карте. «Я хотел остановить наступление на самой ранней стадии, когда стало очевидно, что его цель не может быть достигнута. Но фюрер яростно настаивал на его продолжении. Это был Сталинград номер два».

Арденнское наступление показало абсурдность известного военного афоризма о том, что «лучшая защита – это нападение». Оно оказалось худшей из защит, поскольку ликвидировало шансы Германии на сколь бы то ни было серьезное сопротивление. С тех пор большинство немецких командиров думали не о том, как остановить наступление союзников, а недоумевали, почему они не наступают быстрее и не закончат, наконец, опостылевшую всем войну.

Они оставались на своих постах, потому что не хотели изменять присяге, да и полицию Гиммлера нельзя было сбрасывать со счетов, но втайне молились об освобождении. В течение последних девяти месяцев войны среди командиров все чаще возникали разговоры о способах контакта с союзниками и капитуляции.

Все немецкие военные, с кем мне удалось побеседовать, в один голос твердили, что выдвинутое союзниками требование «безоговорочной капитуляции» затянуло войну. Все говорили, что, если бы не это, они, а также их войска (еще более важный фактор) были готовы сдаться раньше. Несмотря на строгий запрет, военные регулярно слушали радио союзников, но, к сожалению, в пропагандистских передачах ничего не говорилось об условиях заключения мира, что вполне могло подтолкнуть немцев к отказу от дальнейшей борьбы. Упорное молчание союзников по интересующему всех вопросу на первый взгляд подтверждало правоту нацистов, всячески запугивающих ужасами плена. Так неявно пропаганда союзников помогла нацистам заставить немецкие войска и весь народ продолжать войну уже после того, как все они были готовы сдаться.

Во время одной из бесед с Мантейфелем о наступлении в Арденнах он высказал свое мнение о Гитлере, причем оно существенно отличалось от характеристики, данной фюреру старыми генералами. По-моему, его стоит привести, поскольку это поможет лучше объяснить причины его взлета и падения.

История о том, как Мантейфель привлек внимание Гитлера, тоже достаточно занимательна. В августе 1943 года он принял командование 7-й танковой дивизией – в 1940 году ею командовал Роммель. Она входила в группу армий Манштейна. В ту осень русские перешли Днепр и взяли Киев, откуда довольно быстро достигли польской границы. У Манштейна не было резервов, чтобы справиться с этой проблемой, поэтому он поручил Мантейфелю собрать все, что он сможет найти, и нанести импровизированный контрудар. Мантейфель прорвался в тыл наступающих русских, стремительной ночной атакой выбил их из Житомирского узла и затем проследовал в северном направлении, чтобы снова взять Коростень. Разбив свои не слишком мощные силы на некоторое количество маленьких мобильных подразделений, он сумел создать впечатление большой армии. Неожиданный отпор вынудил русских остановиться.

Далее Мантейфель усовершенствовал свой метод проникающих рейдов – мобильные группы врезались между колоннами русских и затем наносили удар с тыла. «Все мы были удивлены отсутствием зависимости русских от нормальной системы снабжения. Во время «внутренних» рейдов мы ни разу не встречали колонны со снабжением, зато нередко обнаруживали следующие за ударными частями штабы и центры связи. Проникающие рейды доказали свою высокую эффективность в деле создания неразберихи и паники в стане противника. Конечно, для операций такого рода необходимо, чтобы танковая дивизия везла с собой все необходимое, чтобы не зависеть от связи и снабжения». (Совершенно очевидно, что Мантейфель успешно применил на практике методы, впервые продемонстрированные генералом (позже бригадным генералом) Хобартом и 1-й танковой бригадой в 1934–1935 годах в Сэйлсбери-Плейн. Тогда Хобарту так и не удалось убедить британский Генеральный штаб в том, что такая форма стратегии имеет практическое значение.)

Гитлер был восхищен новаторством молодого генерала и возжаждал узнать о нем и его методах побольше. Поэтому Мантейфель и командир его танкового полка полковник Шульц получили приглашение провести Рождество в ставке в Восточной Пруссии. Поздравив Мантейфеля, Гитлер заявил: «В качестве рождественского подарка я дам вам 50 танков».

В начале 1944 года Мантейфель получил под командование специальную усиленную дивизию «Великая Германия» (Gross-Deutschland), с которой направлялся на разные участки фронтов, чтобы остановить прорыв или вызволить немецкие части, попавшие в западню. В сентябре после того, как он сумел пробить дорогу для немецких частей, окруженных на Балтийском побережье в районе Риги, Мантейфель получил большое повышение – стал командиром 5-й танковой армии на западе.

В 1944 году Мантейфель встречался с Гитлером чаще, чем другие командиры, – фюрер приглашал его в ставку, чтобы обсудить срочные поручения или проконсультироваться по проблемам ведения танковой войны. В результате Мантейфель стал «своим человеком» у Гитлера, что настораживало, даже пугало старых генералов.

«Гитлер был личностью магнетической и несомненно обладал даром внушения. Это ощущали все визитеры, явившиеся, чтобы убедить его в чем-то. Они всегда начинали бойко отстаивать свои убеждения, но быстро сдавались, поскольку никому не удавалось устоять перед этим неординарным человеком. В итоге посетители обычно уходили, согласившись с мнением, противоположным их собственному, да еще и удовлетворенными этим. Что касается меня, в конце войны я хорошо узнал фюрера и умел с ним разговаривать, не давая ему отвлекаться от темы и не забывая о своих задачах. В отличие от многих я не боялся Гитлера. После успешной атаки на Житомир, привлекшей его внимание, он часто приглашал меня в ставку для консультаций.

Гитлер читал много военной литературы, увлекался лекциями по военному делу. А учитывая, что он лично участвовал в последней войне, причем в качестве простого солдата, он хорошо знал вопросы «нижнего уровня» – свойства разных видов оружия, влияние погоды и рельефа местности, менталитет и моральный дух войск. Причем в последнем вопросе он был настоящим экспертом. Обсуждая подобные проблемы, мы всегда приходили к соглашению. Но с другой стороны, он не имел ни малейшего понятия о высших стратегических и тактических комбинациях. Он быстро улавливал, как передвигается и сражается одна дивизия, но не понимал, как действует армия».

Далее Мантейфель перешел к рассказу о том, как развивалась система обороны «еж». «Когда наши части под давлением русских были вынуждены отступить, их как магнитом тянуло к подготовленным в тылу районам обороны. Считалось вполне естественным закрепиться там и в дальнейшем оказывать упорное сопротивление. Гитлер быстро понял значение и пользу таких укрепленных районов. Однако он пренебрег необходимостью дачи боевым командирам разумной свободы в решении вопросов выбора и изменения диспозиции, а также отступления в случае необходимости. Он настаивал на том, чтобы всякий раз дело передавалось на его рассмотрение. Поэтому слишком часто русские прорывали участки обороны, удержать которые было непосильной задачей.

Он обладал стратегическим и тактическим чутьем, особенно когда речь шла о внезапных нападениях, но ему, безусловно, не хватало технических знаний для грамотного воплощения своих идей. Кроме того, он чрезмерно увлекался всевозможными цифрами. Обсуждая ту или иную проблему, он часто прерывал разговор, звонил руководителю нужного департамента и спрашивал: «Сколько у нас имеется того-то и того-то?» Затем он поднимал глаза на человека, который пытался ему что-то доказать, называл цифру и заявлял: «Вот так, понятно?», словно таким образом проблема сама по себе решалась. Он был всегда готов принять цифры, указанные на бумаге, не интересуясь, насколько они соответствуют действительности, о чем бы ни шла речь – танках, самолетах, винтовках, лопатах.

Как правило, он звонил Шпееру или Буле – именно они занимались промышленностью. Буле всегда держал при себе небольшую тетрадку, в которую заносил всевозможные цифры, – мало ли что могло понадобиться фюреру. Но даже если указанное в его тетрадке количество определенного товара действительно было произведено, он чаще всего находился на заводских складах, а не в войсках. Подобным образом Геринг заявил, что по первому требованию предоставит от люфтваффе 10 дивизий для наземных операций на русском фронте, совершенно позабыв, что офицеры получили летную подготовку и, чтобы стать пехотинцами, им следует учиться заново».

Я сказал Мантейфелю, что после бесед с немецкими военачальниками у меня создалось следующее впечатление: с одной стороны, Гитлер обладал врожденным чутьем к оригинальной стратегии и тактике, но не имел необходимых знаний; с другой стороны, высший генералитет Германии был чрезвычайно компетентен, однако придерживался сугубо традиционных методов. Насколько я понял немецких генералов, непонимание Гитлером очевидных для них технических вопросов настолько раздражало профессиональных военных, что они заранее сбрасывали со счетов возможную ценность его идей. А он, в свою очередь, приходил в ярость от их традиционного мышления и нежелания воспринимать новые идеи. Так возникло своеобразное перетягивание каната, которое продолжалось на протяжении всей войны, хотя изначальные предпосылки были очень благоприятными и, если бы стороны пришли к соглашению и наладили сотрудничество, история вполне могла получить иное развитие. Мантейфель со мной согласился. «Я сам сказал Гитлеру нечто подобное, когда в 1943 году он пригласил меня на Рождество. Тогда мы долго беседовали о различии взглядов представителей танковой школы и тех, кто был воспитан на других, более старых видах оружия. Убеленные сединами генералы не могли понять боевой дух войск в новых условиях современной войны».