Кузнецов Михаил Михайлович

Я родился в 1922 году. Когда началась война, я работал на заводе в Химках и у меня была бронь, поэтому меня не взяли. Осенью поступило распоряжение всем мужчинам с такого-то по такой-то год добровольно явиться в военкомат. Пришел, а у меня бронь. Там требуют паспорт. У меня его на заводе отобрали и взамен дали удостоверение с красной звездой. Военком говорит: «Я вас взять не могу». Я вышел, ребятам, с которыми пришел, говорю: «Все, меня не берут». Леша Орехов говорит: «Мать твою! Через полчаса оденься в мое пальто и шапку, зайди, скажи, что завод уехал, а я в армию хочу!» Так я и сделал. Нас призвали и отправили на формировку в Горьковскую область в деревню Панфилово, что за Муромом. Там нас учили. Я стал пулеметчиком. Стрелял и из «максима», и «Дегтярева», и МГ. Немецкий пулемет — замок простой. Частей мало. Ну и полегче он, чем «максим». Хороший пулемет.

В январе нас обмундировали и числа 20-го отправили в Москву. Я служил в 367-м Отдельном артиллерийско-пулеметном батальоне 152-го УР. Дали немецкие винтовки, немецкие пулеметы (я был пулеметчиком, у меня был чешский пулемет завода «Шкода». У него было все вороненое и не ржавело, а когда ДТ дали, то он весь в заусенцах был, к тому же чуть намок — уже ржавый и его чистить надо), патроны, и мы встали между Гжатском и Можайском в МЗО (Московская Зона Обороны). Там уже были установлены бетонные колпаки, дзоты и другие инженерные сооружения. Стояли около бородинского музея.

Мы стояли во втором эшелоне. Минное поле было поставлено. Дорога заминирована. Все пристрелено. Я из амбразуры мог даже ночью стрелять. Матчасть изучали и дежурили круглосуточно. Немцы нас не беспокоили, но нас все время проверяли.

Голод был страшный! 600 граммов хлеба и вода с клецками. Зимой хлеб мороженый. Все время только про еду говорили. Стреляли грачей, ворон. Ели лошадей. Еле ходили. Умываться не умывались. Весной 42-го посадили картошку, капусту. Так мы стояли до осени 43-го года.

В 43-м пошли вперед и в первом бою под деревней Свищево почти всю нашу роту положили. Сначала шли пешком, а потом нас посадили на машины и привезли в лес. Трое суток не спали. В час ночи пришли командиры: «Сейчас в наступление пойдем». — «Куда? Чего?» — «Да, вот эта деревня, там ничего нету!» Ну мы идем — тишина. Сентябрь месяц. Немцы же неглупые — у них перед этой деревней ольха вырублена, все пристрелено. Они нас впустили и как открыли огонь! Всех-всех и положили. Только четверо нас и вышло оттуда. Пулемет мой там остался. Деревню ту они потом сами оставили.

Пошли дальше в наступление. В один день, помню, 60 километров прошли. Одну деревню освободили. Там немец, считай, три года был. Жители увидели, что свои — как они радовались! Как нас целовали: «Вот только сейчас на мотоцикле проехал последний немец. Деревню все поджигал. Вы чуть-чуть опоздали. Вы есть-то хотите?» У кого чего принесут угощать, а нам некогда — надо двигаться дальше. Вот я эту встречу просто забыть не могу.

Другой раз лежим мы в картошке. По эту сторону Днепра. А по ту сторону утром, в 8 часов, подымаются: «Ура! За Родину! За Сталина!» Немецкие пулеметы их косят. Полегли. Затихло. Часа через два опять: «За Родину! За Сталина!» И так раза четыре. Про себя думаешь: «Ну как же так?! Зачем же это?! Ну видят же, что пулемет, а может, и не один! Ну подождали бы, уничтожили с орудия или авиацией!» Нет! Целое поле набито! Судить я не могу, но кажется, народ не жалели. Конечно, мы не думали, что могут убить. Мы стреляем, и все — это работа. Думаешь только о том, чтобы стрелять. Чувство страха не испытываешь. А вот под артобстрелом — да, там страшно.

Один раз встали в оборону на опушке леса. Мне говорят: «Миш, сходи на кухню». Я взял котелки и пошел, а в это время немцы налетели. Я пришел, а там уже и кормить-то некого. Всех убили.

В наступление идем — мосты взорваны, распутица, тылы отстали. Пришли в сожженную деревню. Есть нечего — только одна картошка. Нас пять дней не кормили! Мы на эту картошку уже и глядеть не можем. Потом пришла команда, кого посильнее отобрать и идти километров за 30 за сухарями. Пошли. Смотрим — деревня. Там землянки. Я зашел — молодая хозяйка: «Тетенька, дай кусочек хлебушка». — «А где я тебе возьму? Видишь, у нас четверо детей». А старушка лежит на печи: «Мать, дай — может, и наш так же побирается». Вот она мне дала какой-то кусок, а его и хлебом-то назвать нельзя. Я в руки не успел его взять — уже проглотил. Потом, когда пришли в часть, я слышу, врач говорит: «Вы им сварите каши, а сухари не давайте, а то они объедятся и помрут». Нам сварили, поели, утром опять поели. Потом взвесили сухари. Все равно начали есть сухари, и двое или трое дорогой умерли от заворота кишок.

Ну так вот с боями дальше и 25 сентября мы уже брали Смоленск. Дальше Ляда, Красное, подошли к Орше. 22 октября 1943 года, не доходя 18 километров до Орши, мы заняли немецкий ход сообщения. Нас предупредили, что утром немец пойдет в наступление. Привезли вечером еду — на завтрак и обед. Только рассвет забрезжил. Они как дали артподготовку — все с землей перемешали. Боже ты мой! Через полчаса пошли танки. У меня уже «Дегтярев» был, а у друга моего, Фригера Коли, — станковый. Диск я по пехоте выпустил. Пехоту мы немецкую побили и танки остановились метрах в 200 от наших окопов. Приподнялся, чтобы диск вставить. Да, видно, из танка заметили. Я только видел выстрел, и снаряд в бруствер попал. Меня ранило в ухо и спину. Ходить не могу. Друг меня повел к Днепру. Сразу фельдшер перевязал — и я по госпиталям. Попал в Кучино, где пролежал 9 месяцев, перенес четыре операции, осколок удаляли. На этом моя война закончилась. Я, когда в госпитале лежал, ко мне друг, что меня вывел, приезжал. Сказал, что немцы четыре раза в атаку ходили, но высоту мы им не отдали.