Москалев

Алексей Владимирович

Родился я в 1926 году в славном городе Шуя Ивановской области. В семье юриста, который во время Первой мировой служил поручиком Российской армии, командиром пулеметной команды. В революцию отец перешел на сторону красных и в 1922 году вступил в ряды Коммунистической партии, хотя и был золотопогонником. Он ознакомился с учением и Маркса, и Ленина и понял, что это будущее для всего российского народа. Когда я его спросил: «Папа, почему в тебя во время Февральской революции солдаты не воткнули штыки, как они это сделали с командиром полка?» — он ответил: «Леша, я очень по-доброму относился к нижним чинам, поэтому они меня избрали заместителем командира полка. Полк возглавил солдатик безграмотный, а я все-таки кое-что соображал в военном деле и при нем стал заместителем». Потом были Октябрьская революция, Гражданская война, увольнение. На гражданке он стал юристом, поскольку был грамотным — окончил реальное училище и Александровское военно-пехотное училище на Старом Арбате, где сейчас Генштаб. До последнего дня своей жизни работал юрисконсультом и возглавлял партийную организацию на фабрике «Шуйский пролетарий».

Почему Шуя? Когда служил, его занесло в Шую. А там оказалась очень хорошая невеста, ставшая потом моей матерью. Он работал на фабрике.

— Как вам жилось до войны?

— Как всем. Получал отец очень мало. Мама тоже мало получала — работала в школе делопроизводителем. Поэтому каждый рубль был на учете. Шиковать не приходилось, но и не голодали. Правда, белый хлеб я попробовал где-то в конце тридцатых годов, когда стало получше. Из предметов роскоши был только велосипед, который во время войны мы обменяли на муку.

— Как узнали, что началась война?

— Я пришел с реки Теза, где мы купались с мальчишками. Сел за стол, мама приготовила гороховый суп с постным маслом. И вдруг заговорила наша «тарелка», и нам Вячеслав Михайлович Молотов объявил, что началась война. Вошел мой дядя 1914 года рождения (он потом провоевал всю войну и был даже награжден медалями «За отвагу», «За оборону Москвы». И мы хвалились, вот какой у нас дядя герой»). Он сказал: «Мало кто из нас останется в живых». — «Да что вы, дядя Коля! Да мы их сейчас… да мы им покажем!»

Когда началась война, я перешел в восьмой класс, а девочки и мальчики 1923 года рождения как раз были выпускниками. Мы вместе побежали в райвоенкомат проситься на фронт. Девчонки просили взять санитарками, связистками. Мы были патриотами! Осенью, когда у меня появилась возможность по знакомству устроиться на железную дорогу и увильнуть от армии, я отказался. Морально я был готов, оставшись вдвоем с мамой, с отцовским охотничьим ружьем встретить немцев. Уже двух человек я бы убил, а потом, ладно, убивайте меня. Такой было настрой! О своей жизни не беспокоился, как и не беспокоился, когда был на фронте. Смерти не боялся.

Отца призвали. И опять оказали ему доверие, присвоив звание капитана. Но, поскольку он родился в 1896 году, на фронт его не послали. Он всю войну работал в тылу.

А мы с мамой остались. Тяжело было — мне на карточку 400 граммов хлеба и ей 600 граммов. Пожалуйста, выживай! Ушел велосипед, наша роскошь. Осенью 1941 — го пошел в девятый класс. Учились в третью смену, с 5 до 10 часов, в школе-развалюхе, поскольку наша хорошая школа стала госпиталем. В лес за дровами ходили с мамой за 12 километров. Чтобы наколоть, подтопить.

— Швейная машинка была?

— Да. «Зингер», немецкая машинка, оставшаяся от бабушки. Но какой там приработок?! На себя только.

Весной 1942 года я стал бойцом Шуйского истребительного батальона. Стояли по ночам с бельгийскими винтовками, охраняли различные объекты, отлавливали дезертиров, пленных немцев, которые бежали из лагерей. Особенно беспокоили дезертиры, которые частенько были вооружены. Но мне хоть и было 16 лет, но я был значкистом ГТО и БТО, «Ворошиловским стрелком». Потерь среди нас не было.

23 октября 1943 года мне исполнилось 17 лет, а 25 октября я получил повестку в горвоенкомат. Взвесился — 44 кг. Кости и кожа. Но это меня не пугало, я был готов к службе, как все мои одногодки. Я попал в пехоту, дружок — в танкисты, поскольку он имел права. В военкомате сказали: «7, 8 ноября отметишь дома, а 9 ноября приходи».

Сели в эшелон, на вагонах которого было написано: 8 лошадей, 40 человек. Двойные нары, с левой и с правой стороны. Мама помахала рукой… Я сейчас думаю: «Как же женщины переживали, когда отправляли своих 17-летних мальчишек на фронт?! Какая была сердечная, душевная тяжесть!» Вот мы уехали, а из этого эшелона я знаю только двоих вернувшихся живыми. Один с руками и ногами, второй приехал без руки. Когда я приехал в сентябре 1945 года из училища домой с Урала, спросил:

— Мам, где Толька?

— Его нет.

— А Петька?

— То же самое — убит.

С кем погулять-то? Не с кем было гулять на улице — одни девчонки.

Поскольку у меня было девять классов образования, я попал в учебный батальон, располагавшийся в городе Канаш, который готовил сержантский состав для 62-й, потом ставшей 8-й Гвардейской армии. Наша школа находилась в здании педтехникума.

— Как воспринималось отступление?

— Нормально. Никакой паники не было.

— Информация с фронта доходила?

— Слушали «тарелку». Когда началось контрнаступление под Москвой и немцев отогнали аж на 400 километров — это какая радость была! Значит, есть силы, есть мощь! Сохраним государство, Родину! Боевой дух поднялся.

Учебным батальоном командовали комиссованные по ранению офицеры. Например, командир батальона отдавал честь левой рукой. Сержанты были кадровыми военными. Учеба была трудная. Сейчас подумаешь: «Как это мы терпели?!» Но терпели! Они научили нас уму-разуму. Товарищи, которые со мной вместе попали на фронт, они дольше всех продержались в боевом строю. Быстро выбило ребят, которых набрали по ходу движения войск по Украине — их убивало в первую очередь. А мы, вроде бы мальчишки, а держались дольше всех. Потому что нас научили уму-разуму сержанты кадровой службы.

— Как кормили?

— По девятой курсантской норме. Даже сливочное масло по утрам давали. Я отъелся. Весил уже килограммов пятьдесят. Вообще, я был крепкий парень, стрелял хорошо. Меня научил бывший поручик Российской армии. Метко стрелять точно в цель, точно в десятку. Я отлично владел своей винтовкой, УКА-27–5. Рукопашным боем. Он мне пригодился на Висле, когда немец в упор наставил мне автомат в спину, пытаясь меня пристрелить.

— Во что одели?

— Мне досталась шинель с оторванными петлицами, но гимнастерка была нормальная, со стоящим воротником, брюки, пилотка. Дали новые ботинки с обмотками.

— Какой был распорядок дня в училище? Какие изучали дисциплины?

— Подъем. В одних нательных рубашках в морозную зимнюю пору мы с криком «Ура!» бежали по улицам, будя местных жителей, на физзарядку. Подходили к колонке, там целая гора льда, попробуй добраться до крана, кто добирался, посчастливилось, плескал себе на лицо. По пояс обтирались снегом. «Рота строиться!» Бежали от городской колонки в казарму. Одевались — и рота с песнями в столовую шагом марш!

Дисциплины были такие: огневая, строевая, тактическая подготовки. Вслепую нужно было разобрать пулемет, винтовку. Изучали ручной пулемет Дегтярева — отличное оружие. Станковый пулемет «максим».

Эх, кожух, короб, рама, шатун с мотылем
Возвратная пружина, приемник с ползуном
Раз, два, три, «максим» на пятки.

Станковый пулемет «максим» — замечательное оружие. Он меня не меньше двух раз спас от смерти. Я потом про это расскажу.

Обучение продолжалось шесть месяцев. В день Красной Армии, 23 февраля 1944 года, мне и еще нескольким курсантам было присвоено высокое воинское звание «ефрейтор». Остальные получили звание в июне 1944 года. Так что мы все поехали ефрейторами в 8-ю Гвардейскую армию, которая стояла в городе Сарны.

Нам не говорили, что шаг влево, шаг вправо — считается за побег, и так было понятно, что либо на мину натолкнешься, либо на националистов нарвешься. Я попал в 4-ю роту 100-го Гвардейского полка 35-й Гвардейской стрелковой дивизии. Полком командовал майор Военков, 23 лет от роду. Его могилка на Зееловских высотах… Очень храбрый, мужественный человек. Но в 23 года… какой военный талант? Но храбрости у него хватало. Я стал вторым номером ручного пулемета Дегтярева. Шли на берег Вислы по 50–60 км за ночь. Ругали американцев и англичан, почему не открыли до сих пор второй фронт? Почему немцы не окапываются, а бегут от нас? Сколько можно идти? Хоть противогазы мы и сдали, но тащить много приходилось: шинель в скатке, вещмешок, запас патронов, плоский немецкий котелок, металлическая фляжка, малая саперная лопата, винтовка (потом стал автомат и диски), два диска для пулемета и две гранаты РГ.

31 июля мы оказались на берегу Вислы. Был приказ: в густом сплошном ельнике выкопать незаметно ячейки сидя, сверху замаскировать лапником и ждать команды. Я спросил старшего сержанта Миронова, который потом остался за командира роты, когда был убит Котляр Иван Федорович, получивший посмертно звание Героя Советского Союза: «На чем плыть?» — «Москалев, у тебя винтовка есть? Садись на нее. Левой рукой держись за цевье, правой отгребай».

В четыре утра 1 августа услышали шум моторов. На просеке появилось американское дерьмо — «амфибии», полученные по ленд-лизу. В каждую машину вскочило по 6 человек, и наша «амфибия» понеслась. Берег был высокий, но за ночь саперы его немного срыли, чтобы можно было съехать, но трамплинчик остался. Мы с него прыгали в речку. Включился винт, и машина понеслась. Неслась она недолго. Вдруг прошла очередь крупнокалиберного пулемета по нашей машине. Меня обрызгало мозгами водителя. Ему лет 18 было, не больше. Еще кого-то там убило. Машина потеряла управление и пошла на дно. Я только успел схватить свою сумку с двумя магазинами от ручного пулемета и мешок. Перевалился через борт и пошел ко дну. Спасло меня то, что я хорошо плавал. Оттолкнулся от дна, всплыл, глотнул воздуха — и опять на дно. Так потихоньку гребу к своему берегу. Течением меня вынесло на песчаную косу. Я по этой косе выбрался — и в кусты. А там уже ребята лежат, ждут дальше команды. Вокруг мины рвутся. Подбегает командир полка майор Военков: «Шесть человек — в машины!» Я опять рванул туда. Свой первый номер я потерял. На машину запрыгнули, и опять вперед. Опять очередь прошла по машине. Двоих убило, но водитель подвел ее к берегу, резко развернул, и мы выпрыгнули по грудь в воду. Помню, водитель мне сказал: «Действуй, паренек». Он был старше меня, наверное с 1925 года, солидный. Вылезаю на берег, пролезаю через кусты, смотрю — боже мой, это же остров, а не берег! Надо еще метров двадцать вплавь добираться до берега! Переплыл, но меня течением снесло. Берег высотой метра два-три. Немцем нас не видать. Выбрался я как раз под тем пулеметом, что и бил, и стрелял в нас, погубил наших ребят. У меня было две гранаты РГД. Одну я швырнул в сторону пулемета. Стрельба прекратилась. Или он испугался, убежал по траншее, или я его убил. Я не знаю. Я же не подходил, не спрашивал: «Ты живой?» Я от этого пулеметного гнезда начал сдвигаться влево на дистанцию, на которую меня снесло. Смотрю, наши ребята. Уже в немецкой траншее кто-то лежит, кого-то перевязывают, собираемся. Уже наши машины пошли более плотно. Хорошо, что пулемет замолк. Вперед! Вперед! Прошли через какие-то селения, я один огурец сорвал, съел. Шли. Стреляли. Немцы отступали. Тут команда: «Остановиться. Окопаться. Ожидать танковой контратаки». Ждем. Но они в атаку не пошли. Жалко, хоть и не было у меня противотанковой гранаты, но я мечтал получить орден за подбитый танк, но, видать, танкист побоялся на меня выйти. Наступила ночь. Окопались недалеко от польского фольварка. Слышна была немецкая речь, к утру она прекратилась. Немцы отступили.

3 или 4 августа 1944 года. Мы шли по польскому лесу. Стреляли. Немец от нас бежал. Заняли немецкую траншею. А нам кричат по-русски: «Чего вы там?! Давай сюда!» Ну, мы выскочили из траншеи и, не стреляя, побежали туда, куда нас приглашали — вперед, на запад. И вдруг по нам открыли очень плотный огонь из всех видов стрелкового оружия. Оказалось, это власовцы, которые были вместе с эсэсовцами из дивизии «Мертвая голова». Мы растерялись. Кто убит, кто ранен. Мы с пулеметом прыгнули в какой-то окоп. Открыли огонь. Я все патроны из двух подсумков расстрелял. Остались только в вещмешке. В это время в окоп влетела граната. Я молодой — выскочил, первый номер, старик лет 35, не успел. Я побежал назад, на восток. Слева бежал парнишка года с 1924-го, вдруг упал, значит, был убит. С другой стороны бежал пулеметчик с двумя коробками с пулеметными лентами. Стрельба была ужасная. Я спрятался за здоровую сосну. Кора отлетала от нее — такой был огонь. Потом стрельба прекратилась. Только я побежал дальше, как услышал: «Хальт!» Я развернулся, а сзади здоровенный рыжий детина, на две головы выше меня, с автоматом. Я попытался ударить его прикладом винтовки. Он увернулся. Но мне только это и надо — стрел ять-то я не могу, патроны только в вещмешке. Я побежал дальше. В это время прошла очередь мимо правого уха. Я посмотрел назад — немец лежит. Я рванул туда, откуда стреляли. Там два или три человека с пулеметом «максим»: «Солдат, мы смотрим, он тебе в спину целится, мы решили вас обоих, но малость в его сторону навели. Вот так ты живой остался». Мама мне потом сказала: «Добрый ангел у тебя на правом плече был, он тебя, Леша, спас». Стрельбы нет. Пулеметчики говорят: «Вроде бы стрельбы нет. Ты самый молодой. Нам жрать хочется. На тебе две каски, чтобы туда кашу положили. И два котелка, чтобы, если щи будут, налили». — «А где взять?» — «Это твоя забота, понял? Давай иди, накорми нас. Мы тебе жизнь спасли».

Искал, искал. Смотрю, стоит лошадь, запряженная в солдатскую кухню. Повар закрывает крышки, собирается уезжать. Я к нему: «Браток, дай со дна пожиже!» Он по-русски изъяснился. Я эту речь понимал как родную, близкую мне по духу. Но все же открыл крышки, плеснул мне в котелки щей, положил каши в каски. Я ему крикнул: «Спасибо, браток!» — и побежал. В это время танк прямой наводкой прямо по этой кухне… Повар и лошадь были убиты, кухня разбита. Судьба! Пришел, их накормил, сам поел.

Мы разобрали пулемет и побежали дальше на восток, потому что кругом никого. Мне достался щит, а бежать пришлось по густому молодому ельничку.

Убежали мы далеко. Смотрим, вроде наши: «Кто такие?» — «Санрота». Е-мое! Сколько лишнего прошли! Я вернулся в свою роту. Где Колька? Где Васька? Где Петька? Убиты… ранены…

Двинулись дальше. Мы вышли в поле. Впереди, метрах в восьмистах, Магнушев. Залегли.

Пошел дождь. Я лежал в метрах 600–700 от крайнего дома в мелкой ячейке. Было мокро. Я беспокоился о самом важном — о документах: комсомольском билете и красноармейской книжке. Ждал сигнала к атаке, когда нам прикажут встать и поведут роту вперед с криком «ура!» на захват Магнушева. Тут мне в голову и пришла мысль стать юристом: «Мы скоро победим, какая будет отличная жизнь у народа-победителя! Я буду, как папа, юрист». Так я решил, а пока надо бы окопаться. После первых же бросков земли на бруствер пуля выбила из рук лопатку и по каске что-то треснуло. Мне хоть и было 17 лет, но намек немецкого снайпера я понял: «Лежи смирно, иначе будет худо». Другие ребята не поняли этого, и, когда мы вышли уже из боя, захватив Магнушев, мне говорят: «Леша, тебе повезло, ведь 13 солдат, лежащих слева и справа от тебя, были убиты этим снайпером в голову». И убит был наш командир роты, старший лейтенант Котляр Иван Федорович. Он из кустов вылез посмотреть, где же залегла рота, только поднял голову, точно в переносицу угодил снайпер. Мне этого снайпера показали, я его видел. Он лежал поперек стропил. Его засекли ребята, команда станкового пулемета «максим». И, «закрепив его в точку», убили. Вот это первый случай, когда «максим» меня спас.

Взяли Магнушев. Потом, как писали в нашей дивизионной газете, мы отражали по 15 контратак в день. Третьего августа установилась жара. Стоял смрад от разлагающихся тел… в ротах осталось очень мало солдат… Вдруг капитан, заместитель командира батальона, вызывает меня. Я к нему по траншее прибежал. Он говорит: «Значит, так, нас мало! Оружия у нас мало, отражать атаки надо. Вон видишь, впереди, на «нейтралке», наш пулемет «максим» стоит? Вот его, Москалев, надо достать. Бери самого лучшего бойца в роте (а там от роты-то — взвод остался) и достань». Я говорю: «Если я побегу, то получу пулю в спину как перебежчик». — «Будет команда — не стрелять!» — «Есть».

Выбрал я самого лучшего бойца — Кошкарева. Выскочили из траншеи и побежали к немцам. До пулемета было метров четыреста, не больше, и до немцев еще столько же. Подбежали. Стоит наш пулемет, к станку привязана на веревке палка, чтобы удобно было везти. Пулемет низкий, если поднимешься в полный рост, то дульной частью будешь по земле волочить, а это не положено. Лежит наш пулеметчик и держит в руке эту палочку. Я ее выдернул, схватился, Кошкарев — за второй конец, и мы побежали обратно. Был такой чемпион по бегу, Ардалион Игнатьев, так вот мы эти 400 метров бежали быстрее его. В траншею прыгали вниз головой. Ребята потом говорят: «Слушайте, почему вас не убило? Как это вам удалось до траншеи добежать?! Огонь был такой, что мы боялись головы из траншеи высунуть». Я прошел по траншее к командиру: «Товарищ капитан, ваше приказание выполнено, пулемет доставлен». — «Что с ним?» — «Кожух пробит». — «В мастерскую его на ремонт, иначе воду не зальешь». Вынимает трофейную немецкую коробку с леденцами: «Половина тебе, половина — Кошкареву». Вот так — никаких орденов и медалей, а ведь шли на верную смерть. Но леденцы были вовремя. Мы были отрезаны и четверо суток ничего не ели. Очень хотелось пить. Я как-то смотрю, а впереди, на нейтральной полосе, деревья кружком растут. Думаю, там должна быть вода, какой-то прудик. Пополз по-пластунски на «нейтралку», долез до этого водоема. Черпнул воды — она тухлая. Смотрю, в прудике этом лежит, разлагается немецкий битюк. Пришлось обратно ползти без воды. Копали землю, в надежде, что оттуда пойдет немножко воды, — ничего! Через четыре дня привезли полным-полно, но пересоленное. Набросились на еду, а соль не лезет. Повара специально пересолили, чтобы голодные не объелись и не случился заворот кишок.

За форсирование и бои на плацдарме я был представлен к ордену Славы 3-й степени.

К середине августа бои поутихли, и мы остановились на берегу реки Родонка. Немцы окопались на другой стороне. В один из дней я спал на дне траншеи. Меня будят: «Комбат вызывает». Вообще, все время хотелось спать, но я все боялся, как бы меня не взяли в плен во время сна. Это какой позор для всей моей родни! Скажут: «Струсил, сдался в плен!» Не дай бог, лучше пусть убьют, только не плен. Я побежал по траншее: «Гвардии ефрейтор… прибыл». — «Формирую отделение разведки при мне, будешь батальонным разведчиком». — «Есть, товарищ капитан». Несколько дней я был батальонным разведчиком. А тут полковой взвод разведки пошел на ту сторону речки Родонки за «языком» и не вернулся. Весь взвод пропал. Команда: «По четыре лучших разведчиков из батальонных разведок отправить на формирование взвода полковой разведки». Вот так я стал полковым разведчиком. Ходил несколько раз за «языком». Солдатская жизнь такая — что скажут, то и выполняй. В 17 часов 26 августа меня ранило. Я находился где-то под высоким берегом реки и, стоя на коленях, копал себе ячейку лежа. Сзади разорвалась мина, порвала мешок, гимнастерку, меня бросило взрывной волной и ранило осколками в ягодицу. Хорошо, что не по яйцам и кость не перебило. Я на одной ноге подскочил к командиру полка, доложил, что ранен, попросил разрешения идти в тыл. Он взбеленился: «Твою мать, твою мать… что ты наделал, Москалев?! Ты почему допустил, чтобы тебя ранило?! Я что, с одним Маймуловым остаюсь?!» Командование полка было перебито, офицеров не было, во взводе из двенадцати отобранных солдат оставались только я и Маймулов, в ротах по пять-десять человек. Но он отпустил меня — деваться некуда. Я еще километра два прыгал на одной ноге от дерева к дереву, переплывал речку, чтобы взять свой комсомольский билет и красноармейскую книжку в штабе полка. В санбате мне всадили очень болезненный укол от столбняка в живот.

Мне говорят:

— Автомат сдай.

— Не сдам, завтра пойду в родной полк.

Вот какое было чувство долга и любовь к родному полку. У меня вырвали автомат, отняли лопатку. А она у меня была настолько наточена, что можно было голову одним взмахом срубить запросто. Патроны тоже пришлось отдать. С вещмешком подошел к машине, чтобы поехать в медсанбат. Водитель говорит:

— У тебя какая нога не работает?

— Правая.

— Становись с правой стороны левой ногой на подножку, левой рукой держись за кабину, стекло опущено. Ты видишь, в три ряда лежат тяжелораненые.

Там действительно вся машина забита. Так меня привезли в госпиталь, там сделали операцию, вынули осколок. Когда меня резали, хирург говорит: «Ну, ты и жирный парень». А там жира-то ни хрена не было. Повезли в Брест. А какая была жизненная сила?! Сижу в «Студебеккере», облокотился за стенку кузова, рядом сидит с перевязанной грудью солдатик. Спрашиваю:

— Тебя куда ранило?

— Да вот, немец меня в упор пробил насквозь.

Он двести километров вместе со мной проехал до Бреста и не умер! Никогда мы не болели, ни гриппом, ни ОРЗ. Хотя зимой с 1944-го на 1945 год я крыши над головой не видел! Снег. Ячейка лежа на двоих. Собирали вереск. Одну шинель на вереск, спинами друг к другу, вторую шинель сверху, и дыши глубже. Вот так! И никто не болел никакими простудными заболеваниями, такая у нас у всех была сила духа!

— Какой возрастной состав был в роте?

— Этих тридцатипятилетних стариков перебило с ходу. Говорили: «Куда ему — 35 лет! Только в ездовые…». Остались 17–20-летние.

— Я слышал мнение Героя Советского Союза, командира роты, что вообще в пехоту в итоге попадали, как он выразился, отбросы общества. Те, кто не смог пристроиться, не имел образования, по остаточному принципу попадали в пехоту.

— Я не согласен. У меня было девять классов образования. Меня просто записали пехотинцем, и все. Только дай пожрать, тогда мы крепки и душой, и телом.

— Какой в основном был национальный состав?

— Украинцы, белорусы, татары, был очень хороший мальчишка-осетин. Какая разница?! Никаких признаков национализма не было. И не дай бог, кто-то тронет моего подчиненного! Мы все равны, независимо от возраста и национальности. Всех надо уважать. Ведь я с ним в бой иду, он меня может спасти от смерти, я его могу спасти. С таким мировоззрением мы вышли — помогай товарищу!

— Чем вы были вооружены?

— Пока был вторым номером ДП, у меня была винтовка. Когда убило моего первого номера, я уже перестал быть пулеметчиком, и мне достался автомат.

— Трофеи брали?

— В вещмешке патроны, котелок, фляжка… Какие трофеи могут быть у рядового бойца, тем более у пехотинца!

— Разрешалось посылать посылки?

— Я ни разу этим не воспользовался. И никто из моих подчиненных, когда я командовал взводом на армейских курсах, не помню, чтобы кто-то послал посылку.

— Алкоголь давали?

— Давали. По 100 граммов нам было положено. Но я ни разу не выпил свои 100 граммов. Кто за меня пил, не знаю. Я был к этому равнодушен. Помню, один солдатик выпил, пьяненький вылез на бруствер траншеи, уселся и получил пулю в грудь. Вот к чему приводила потеря бдительности. Люди постарше бегали к полякам за самогонкой.

— Сталкивались со СМЕРШем?

— Нет, но сталкивался с военным трибуналом. Когда форсировали Вислу, один солдат из полка прострелил себе ладошку из автомата. Дальше санвзвода, которым командовал понимающий старшина, он не ушел. Тогда остатки полка вывели во второй эшелон, поскольку в ротах осталось по 5–10 человек. Вдруг выводят этого солдата с перевязанной рукой, выходит офицер, что-то зачитывает, прислушались, оказывается, осужден военным трибуналом нашей дивизии за членовредительство. Приговорили его к расстрелу. Нас спросили: «Кто хочет принять участие в исполнении приговора?» Весь полк, и я в том числе, поднял руки. Отобрали десять человек. Я в эту команду не попал. Скомандовали: «Пли!» Труп сбросили в траншею, срубили ее стенки — вот и могила. Команда: «Полк направо, шагом марш!» И больше ни одного случая членовредительства в полку не было. Отношение к этому было такое: правильно сделали, что расстреляли. Это предатель, трус, который может тебя предать в любом бою, на него надеяться нельзя.

— Самое опасное для вас немецкое оружие?

— Пулемет МГ-34… Хороший, меткий, скорострельный пулемет. Лучше нашего дегтяревского ДП, но не лучше нашего «максима». Наш «максим» — это действительно сила!

— Был какой-то случай, когда вы были уверены, что кого-то убили…

— Такого не было. Я пульс не щупал, сказать не могу.

— В атаку шли, бежали?

— В хорошем темпе: «Бегом! Бегом! Не отставай!»

— Командиры следили за тем, чтобы солдаты вели огонь?

— Стрелять нужно было все время, чтобы заставить немцев вести неприцельный огонь.

— С танками приходилось сталкиваться?

— Да. Мечтал, чтобы подошел поближе, не подошел. Была мечта — сбить немецкий самолет, чтобы получить за него орден. Я не раз видел лицо летчика, когда он в нас стрелял. Я стрелял, но из винтовки черта с два самолет собьешь! Но стремление было.

В госпитале я провалялся три с половиной месяца и был отправлен в 390-й фронтовой запасной полк, в пулеметный батальон. Освоил «максим», откормился и посвежел. Почему? Потому что я был не только в запасном полку, а еще причислен к охотничьему взводу. Я похвалился, что вместе с папой ходил на охоту. Говорят: «О! Хорошо, будешь бить кабанов, чтобы солдатам доставалось больше мяса». Я охотился на кабанов в Беловежской пуще. До сих пор помню, как на меня выскочил секач, который в холке мне был аж до груди и метра полтора длиной, здоровый такой, с клыками. Я в него из автомата — он на меня. Я за сосну, вспомнил, что когда-то она меня спасла. Он меня начал гонять вокруг этой сосны. Опять повезло — рядом оказался солдат, старше меня в два раза, по фамилии Новак, из освобожденной Украины. Он из трехлинейки — тюк и с ходу уложил его. Я остался опять жив-здоров. В общем, я, как говорится, имел лишний кусочек и, когда нас привели на распредпункт, стоял по сравнению с другими весьма бодро. Ко мне подходили «купцы»:

— Пойдем ко мне?

— Куда?

— В саперы.

— Я не сапер.

— Пойдем ко мне?

— Куда?

— В артиллерию.

— Я не знаю артиллерию.

И вот подходит ко мне старший лейтенант, армянин:

— Слушай, ты кто такой? Пойдешь ко мне? Я командир стрелковой роты.

— И я тоже пехотинец, пойду.

Звали его Сережа Арбаньян. Так я оказался опять в пехоте, в роте 117-го полка 23-й стрелковой дивизии 61-й армии, которой командовал герой боев под Москвой Белов Павел Алексеевич. Я с этими войсками освобождал Варшаву, шел к Берлину… Подошли к Одеру. Остановились. Тут прибежал связной от командира батальона к командиру нашей роты, к Сереже. Он побежал. Возвращается — и ко мне: «Бегом к комбату». Я побежал по траншее, прибежал к комбату.

— У тебя сколько классов образования?

— Девять классов.

— У-у-у. — У всех-то было 5–7 классов, так что я числился академиком.

— Комсомолец?

— Да.

— У тебя что в роте осталось?

— Вещмешок.

— Бегом туда и обратно сюда. Поедешь на армейские курсы младших лейтенантов. Курсы находятся в 30 километрах в Кирице, где штаб армии.

— Я не хочу быть офицером! Скоро война закончится, я хочу быть юристом, как мой отец!

— Тебе что сказали? Через четыре месяца чтобы приехал ко мне в батальон младшим лейтенантом. Понял? А то свяжем и отвезем туда.

— Есть!

Пришел, говорю:

— Товарищ старший лейтенант, вы что же меня предали?! Мы с вами так хорошо воевали!

Он мне говорит:

— Слушай, Леша, Одер — четыре рукава. Будем форсировать — поплывут наши кости в Северное море. У меня только за триппер три справки, а ты молодой, давай, собирайся…

— Не хочу я! Хочу честно дослужить, а потом уволюсь — и в институт…

— Тебе сказали: бери свой вещмешок, бегом туда, поедешь в Кирицу.

— Есть.

Я не знаю, что с ним дальше случилось, искал его, искал, так и не нашел. Живой он — не живой.

На курсах я, ефрейтор, командовал старшинами, старшими сержантами, сержантами, хотя был самый молодой, но почему-то меня назначили — начал рядовым, через неделю стал командиром отделения, через неделю — помкомвзвода. Взводного я так и не видел, может, ходил по немецким бабам. Провожу занятия, все нормально. Рядом польский госпиталь, везут раненых поляков:

— Откуда, панове?

— Пытались Одер форсировать.

— Пустил немец?

— Нет, не пустил.

Сутки идут, вторые, я со взводом занятия провожу по тактике, по строевой. Опять везут:

— Ей, паны, чего?

— Опять пытались форсировать.

— Пустил немец?

— Нет, не пустил.

Ну, потом наши как врезали, так немец и драпанул. Нас бросили туда, но Одер я форсировал уже по наведенному понтонному мосту.

В Эберсвальде, что в 30–35 километрах от Берлина, немец стрельнул в меня из фаустпатрона, как в танк, но не попал. Увидев, что в меня летит набалдашник с длинной трубкой, я успел шмыгнуть в калитку — ноги у меня были очень сильные, крепкие, какие положено было иметь пехотинцу. Взрыв. Я выскакиваю, «тю-тю-тю» из автомата, но никого уже нет.

— Какое было отношение к немцам?

— Если враг не сдается, его уничтожают, но ненависти у меня не было. Поляки к нам плохо относились. Офицер к паненке пошел — пропал, убили. Немцы в городе Кирицы сначала настороженно к нам относились, а потом осмелели. Вечером старшина водил нас на вечернюю прогулку с песнями по городу. Потом командовал: «Рота, стой! Налево. Кто пойдет по бабам?» Уже было известно куда идти и что с собой брать. Все на добровольной основе. «Злые» выходили из строя. Я никогда этой возможностью не пользовался, потому что был воспитан в очень высокой морали своими родителями. Старшина: «Рота, направо! Остальные чтобы в шесть часов были на зарядке! Рота, с песней шагом марш!» Рота шла, пела песни, и потом отбой в казарме. А к утру на физзарядку эти живые и здоровые.

— Что брали из трофейного оружия?

— У меня был «люггер», бельгийский «браунинг» и немецкий кинжал. На Одере мы воевали недолго, и нас решили вернуть в Кирицы. За полтора суток прошли сто десять километров с одним только привалом. Я помню, один сержант ко мне подошел:

— Леша, разреши отстать?

— В чем дело, Колька?

— Рана открылась.

— Не знаю, куда нас ведут… не дай бог, тебя примут за дезертира.

— Леша, где наша не пропадала.

Он нашел немецкую лошадь, на ней без седла доскакал до Кирицы, и, когда мы к вечеру пришли туда, он мне доложил, что прибыл… В городе нас разместили в каком-то здании и сказали, чтобы постельное белье искали сами. Я, будучи замкомвзвода, взял сержанта, и на велосипедах поехали добывать постельное белье. Мы шарили по домам, собирали чистое постельное белье для наших курсантов. Вдруг слышу, женщины пищат, бегают наши «старики». Вдруг в комнату, в которой мы были, врываются вооруженные ребята и ко мне, а я уже сумки набил и собираюсь ехать обратно. Смотрят мою красноармейскую книжку, отнимают, требуют сдать оружие и под конвоем ведут в комендатуру. Оказывается, подозревают в изнасиловании немок. В комендатуре голый пол, никаких тебе принадлежностей, не кормят. Я говорю солдатику: «Дай нам возможность раздобыть матрасик, пожрать что-нибудь». Он разрешил. Мы нашли — опыт был — немецкое варенье, еще что-то. Сидим, ждем своей участи. Вдруг нас вызывают к коменданту. Сидит майор, какие-то женщины… на нас смотрят, говорят: «Никс… нике». Вроде не мы их насиловали. Женщин отпускают. Комендант открывает ящик стола и меня спрашивает:

— Что тут у вас осталось?

— Товарищ майор, комсомольский билет, красноармейская книжка. — Про оружие молчу — не положено же! Выдали нам документы, и мы бегом в роту. Встретил нас наш командир, капитан Борисов, командир курсантской роты. Построил роту, ведет приговаривая: «Ну, злые ебари… ну, злые ебари». Поставил перед строем, прочел лекцию, все смеются, и отпустил. Так закончилась эпопея с трофейным оружием. Но когда мы услышали, что капитана Борисова обстреляли из подвала, то, быстро вычислив дом, по-пластунски поползли к подвальным окнам, закидали его гранатами и ворвались туда. Четыре или шесть немцев так и закончили свою жизнь за то, что стреляли в нашего любимого командира роты капитана Борисова.

— Много было венерических заболеваний?

— Командир роты хвастался, что три справки имел за триппер. Видел я бедняг, мучившихся от этого. Кто их награждал, польки или немки, не знаю. Помню, была такая песенка:

Русише паненка,
Дойче камират,
Хойтен фикен фикен,
Морген шоколад.
Ком паненка шляффен,
Дам тебе часы.
Вшиско едно война,
Снимай скорей трусы.

Припев:

Ты будь одна,
Ты будь со мной…

И стишок:

Их ждала тебя на Хаус
Варум ду ты не пришел?
С неба васер побежала
Их домой быстрей ушел.

— Игра «махнем не глядя» была распространена?

— Махались трофейными часами.

— Деньги получали?

— В Германии не имел ничего.

— Во время передышки какие были развлечения?

— Ну пожрать что-нибудь… Помню, старший лейтенант Арбаньян говорит: «Леша, я давно не пил молока. Можешь организовать? Ты же солдат, прояви инициативу, покорми меня молочком». Я побежал в траншею, нашел фольварк, в коровнике стояли недоеные коровы. Как доить, я знаю. Подоил в синий кувшин. Принес командиру. Потом надоел нам горох со свининой. Он, конечно, питательный, но каждый день его есть невозможно. Командир роты говорит: «Курочку можешь достать?» Я побежал. Опять какой-то фольварк. Солдате автоматом охраняет генерала. Во дворе куры гуляют. Говорю: «Мне надо одну курочку». — «Бери, только не стреляй, генерал спит». Я взял брикет прессованного угля, приманил курочку — был нам хороший куриный бульон. Вот никакой самодеятельности, артистов мы не видели, это где-то в тылах, а у нас перед носом пули летают. В Германии появились трофейные аккордеоны. Когда ехали на Родину в эшелоне, кое-кто играл на аккордеоне. А так пели только строевые песни: «Взвейтесь соколы орлами», «Ты лети с дороги, птица. Зверь с дороги уходи…», «Дальневосточная, опора прочная» и другие.

— Вши были?

— Почему-то меня они миновали. Я был очень невкусный. Когда на форму 20 рубашки выворачивали, у меня вшей не было. Но вшивость была. Раньше ходила присказка: «От армии освобожден!» — «А что так?» — «Вшивость и плоскостопие».

— В Бога верили?

— У нас тогда никаких предчувствий, суеверий не было. И никакой религиозности тоже. Может быть, более пожилые люди молились, но я этого не видел. Я не боялся, считал, что меня не могут убить. Ранить — да, но не убить. А вот потом уже, когда все проанализируешь… Я подсчитал, что не меньше восьми раз меня мог убить немец в упор. Вот тут я начал верить, что мама была права, что добрый ангел сохранил, судьба такая. Зачем? Для того чтобы нести добро людям. Но это уже к старости такие мысли появились.

— Что больше давило, физическая или психологическая усталость?

— Физическая. А психологическая… всегда в напряжении, но тут все равны, в одной и той же обстановке. А вот физическую нагрузку каждый воспринимал по-разному — один готов, другой нет. Я был готов испытывать физические нагрузки. Был спортивный.

— Что было в вещмешке из продуктов и средств гигиены? Сухари, сахар, мыло, зубной порошок?

— Сухари, конечно, давали. Мыло было. Сахара не помню. Сосновой смолой чистили зубы — этому я научился в Канаше в Чувашии. Это очень нам помогало, укрепляло десна.

Потом был День Победы. Приказ Жукова: «Армейские и фронтовые курсы младших лейтенантов расформировать! Такие скоротечные нам не нужны. Отобрать лучших и направить в училища в СССР». Меня отобрали и повезли в вагонах на 8 лошадей или 40 человек через Польшу. Вдруг эшелон встал. Что такое? Поляки пустили под откос эшелон с нашими девчонками и «стариками», которых демобилизовали. В итоге против своей воли я оказался в Урюпинском пехотном училище. Учимся, ходим на занятия. Спрашиваем преподавателя по тактике:

— Вы на фронте были?

— Нет.

— Так вот, объявляйте перекур, мы вам расскажем, как надо воевать.

И он объявлял четырехчасовой перекур. Потом мы на трофейных часах: «Ур! Ур!» Пора идти на обед. В сентябре 1945 года я оказался дома. Когда окончил второй курс, думаю: «У меня же девять классов, раз из меня делают офицера, то я должен быть грамотным, культурным офицером». Пришел к полковнику, начальнику училища: «Разрешите мне в школу рабочей молодежи?» — «Слушай, сержант, я имею четыре класса и командую училищем, а тебе девяти классов хватит, чтобы командовать взводом». — «Тогда вы меня офицером не выпустите». Вмешался замполит, поговорили, разрешили с условием: «В воскресенье 15 километров на лыжах пробежишь, потом иди, сдавай очередные экзамены за неделю». Вот стоишь во второй шеренге, из противогазной сумки вытаскиваешь учебник химии — ангидриды… ангидриды… а сам слушаешь: «Наша рота занимает рубеж… «справа — ура, слева — сосна». Надо же вовремя откликнуться, когда тебе скажут: «Принимай решение, на оборону или наступление, отдавай приказ». Я окончил эту школу рабочей молодежи, получил аттестат зрелости. Окончил училище и пошел командиром взвода в десантные войска.