Эпилог

Где те, кто придут служить массам – а не использовать их ради своих амбиций?

(Петр Кропоткин)

На волне Кронштадтского восстания большевики ввели в действие новую экономическую политику, которая покончила с насильственными изъятиями зерна и ослабила правительственный контроль над сельским хозяйством, промышленностью и торговлей. Цель Ленина заключалась в том, чтобы не допускать впредь таких мятежей, как Кронштадтский, для чего измученной и истерзанной стране надо было дать возможность «перевести дыхание». Тем не менее политическая оппозиция передышки не получила. Началась кампания по искоренению жалких остатков политических разногласий.

Воинственные анархисты, которым удавалось пока избегать сетей Чека, были выслежены, захвачены и предстали перед революционным трибуналом, которому они бросили в лицо те же обвинения, что и их предшественники на столыпинских судах после революции 1905 года. В декабре 1922 года один из обвиняемых на суде в Петрограде назвал этот процесс насмешкой и отказался отвечать своим инквизиторам. Большевики, заявил он, обернули оружие против храбрейших защитников революции, потому что, как и все тираны, они боятся критики. «Но мы не боимся ни вас, ни ваших палачей! – вскричал он. – Советское «правосудие» может убить нас, но вы никогда не убьете наши идеалы. Мы умрем как анархисты, а не как бандиты».

Заключенные анархисты прямо из тюрем Москвы, Петрограда и других городов были отправлены этапом в концентрационные лагеря под Архангельском на ледяной север, или в политизоляторы, раскиданные по всей стране. Сведения, доходившие до Запада, говорили о суровых условиях, на которые они были обречены: невыносимый холод, скудная пища, каторжный труд, цинга и туберкулез. Только письма от членов семьи и товарищей поддерживали огонек надежды. «Я сижу и мечтаю о свободе», – писал узник Ярославского политизолятора, чье здоровье было подорвано туберкулезом.

Древние монастыри Суздаля и Соловецких островов в Белом море были превращены в тюрьмы для сотен политических противников советской власти, которые устраивали демонстрации и голодовки протеста против заключения. Несколько отчаянных душ пошли на самосожжение, следуя примеру старообрядцев, которые двести пятьдесят лет назад, забаррикадировавшись в Соловецком монастыре, превращали себя в живые факелы. К середине 20-х годов анархистов убрали с Соловков и разбросали по тюрьмам Чека на Урале и по сибирским колониям.

Те анархисты, которым позволено было покинуть Россию, не теряя времени, организовали комитеты помощи своим заключенным товарищам. Беркман, Голдман, Шапиро, Волин, Мрачный, Максимов, Еленский, Сеня и Молли Флешины направили свою энергию на создание фондов помощи. Папки в их организациях – самыми известными были Объединенный комитет защиты заключенных революционеров в России (Берлин, 1922-1926), Фонд помощи Международной ассоциации рабочих для анархистов и анархо-синдикалистов в российских тюрьмах и ссылках (Берлин и Париж, 1926–1932) и Фонд Александра Беркмана, активно действовавший в Чикаго, – пухли от писем и досье арестованных анархистов, их имена сопровождались такими мрачными примечаниями, как «избит в Бутырках», «повторная голодовка», «убит в тюрьме», «расстрелян в Киевской ЧК», «избит за сопротивление насильственному кормлению» и «судьба неизвестна». Эмигранты не жалели сил, обеспечивая непрестанный поток посылок и передач, поддерживая своих соратников в России. Их успехи в борьбе с голодом, тоской и отчаянием заключенных достойны уважения, учитывая те ограничения, которые советское правительство наложило на благотворительную деятельность. По словам получателей, их письма и передачи были «божьим даром», «дуновением свежего воздуха» в этой душной атмосфере.

Тем не менее силы и средства, необходимые для организации митингов протеста, сбора средств, выпуска бюллетеней, отправки писем, посылок и т. п., не переставали требовать активного участия уже немолодых анархистов Запада, выматывая из них все физические силы и вынуждая жить в постоянной бедности. «Я часто думаю, что мы, революционеры, напоминаем капиталистическую систему, – заметила Эмма Голдман, которая сама без устали работала в системе помощи. – Мы высасываем из людей все лучшее, что в них есть, а потом молча наблюдаем, как они кончают свои дни в нищете и одиночестве».

А тем временем смерть заставляла смолкать старую гвардию движения. Владимир Забрежнев, старый кропоткинец, который после Октябрьской революции вступил в коммунистическую партию, стал секретарем правительственной газеты «Известия» и в 1920 году скончался в Москве. Несколько месяцев спустя И.С. Блейхман стал жертвой легочного заболевания, которое серьезно обострилось, когда он отбывал срок на принудительных работах в большевистской тюрьме[48]. В феврале 1921 года кончина Кропоткина последовала за смертью в декабре его давнего ученика Гогелиа-Оргеиани, уехавшего на свой родной Кавказ. Варлаам Черкезов, еще один грузин и близкий помощник Кропоткина в первые годы движения, вернулся в свое бывшее убежище в Лондоне, где и умер в 1925 году, на восьмидесятом году жизни. В 1926 году в Москве у Мачайского случился инфаркт, а Аполлон Карелин умер от кровоизлияния в мозг, успев стать свидетелем разгрома Всероссийской федерации анархистов и ареста своих самых преданных учеников Хархардина, Солоновича и Худолея.

В мрачной хронике тюрем, ссылок и смертей порой случались светлые моменты. Ольга Таратута, избитая тюремщиками в Бутырках, получившая цингу в Орловском политизоляторе и, наконец, отправленная в сибирскую ссылку, внезапно получила помилование и разрешение вернуться в Киев[49]. Бывшие «советские анархисты» – карелинцы, универсалисты и анархо-синдикалисты – были освобождены из тюрем, чтобы оказаться под надзором политической полиции. В 1924 году Абба Гордин, лидер универсалистов, получил разрешение эмигрировать в Соединенные Штаты. Его брат В.Л. Гордин, хотя и перешел в стан большевиков, в 1925 году был арестован и помещен в психиатрическую больницу. Судя по надежным источникам, ему удалось добраться до Америки, где, как ни странно, он стал протестантским миссионером. (Гордины были сыновьями раввина.)

Во время нэпа небольшому количеству «мирных» анархистов разрешили продолжать свою деятельность. Оставались открытыми издательство и книжный магазин «Голос труда», где продавалось несколько томов сочинений Бакунина, а также новые работы, включая ценное собрание воспоминаний анархистов, изданных Алексеем Боровым. В то же самое время Боровой и его соратники из Комитета по созданию музея Кропоткина, уважаемые Атабекян и Лебедев, получили от властей разрешение без помех заниматься своей работой. В 1927 году они вместе с другими известными анархистами (среди них Рогдаев, Бармаш, Аскаров и Лидия Гогелиа), скорее всего, с благословения Московского Совета, выступили с публичным протестом против казни Сакко и Ванцетти, которая стала весьма распространенной для радикалов и либертарианцев во всем мире.

Для остальных членов движения, живущих в зарубежной эмиграции, небольших групп состарившихся усталых мужчин и женщин, разбросанных по Америке и Европе, осталась лишь горечь лицезрения, как русская революция превращается в полную противоположность всему, на что они надеялись. В лучшем случае, как недавно заметил симпатичный неофит от анархизма, им осталось печальное утешение, что их отец-основатель Бакунин, полстолетия тому назад оценивая марксистский социализм, пророчески предсказал все это. «Долгие годы «строительства социализма», – заявила Федерация русских анархо-коммунистических групп в Соединенных Штатах и Канаде, – полностью доказала справедливость утверждения Бакунина, что «социализм без свободы – это рабство и скотство». В Берлине и Париже, в Нью-Йорке и Буэнос-Айресе, полные горечи, оставшиеся в живых продолжали свои саркастические нападки на диктатуру большевиков. Ленин в их глазах был «Торквемадой, Лойолой, Макиавелли и Робеспьером русской революции»; они презрительно называли его партию «новыми королями», растоптавшими знамя свободы.

Они поносили нэп, как циничный маневр для восстановления буржуазной системы, реакционный компромисс с капиталистами, техническими специалистами и кулаками. Изгнанники клялись никогда не прекращать борьбы, чтобы сбросить «иго коммунистической партии… иго интеллигенции и буржуазии»; они не успокоятся, пока «и частный и государственный капитализм» не превратятся в прах и их заменят фабричные комитеты и свободные советы, низовые организации, подавленные большевиками после Октябрьской революции. «Продолжим борьбу, – заявил Григорий Максимов, – и нашим лозунгом будет: «Революция мертва! Да здравствует революция!»

Хотя различные фракции анархистов в эмиграции критиковали советский режим практически в одних и тех же выражениях и, как правило, сотрудничали друг с другом в деле организации помощи, старые разногласия продолжали существовать. Прибыв в Берлин, который в начале 20-х годов был основным центром для изгнанников, Аршинов и Волин из конфедерации «Набат» основали ежемесячный журнал «Анархический вестник»[50], в то время как синдикалисты во главе с Максимовым, Ярчуком и Шапиро издавали свой «Рабочий путь».

Обе группы признавали, что, пока они преодолевают разобщенность, которой страдали с самого начала, вряд ли анархисты могут надеяться, что выживут как движение и тем более разрешат сложные социальные проблемы XX века. Немало из них неохотно признали истинность слов Карла Радека, что романтизм анархистов и инстинктивная враждебность к любой организации мешают им отчетливо увидеть реальность современного индустриального общества с его растущим населением, со сложным разделением функций и тем самым обрекают их на неудачи и поражение.

Анархо-синдикалисты были особенно чувствительны к критике такого рода, поскольку всегда гордились современностью своих взглядов: они настаивали, что, не в пример донкихотству анархо-коммунистов, они не зациклились на прошедших временах примитивных сельскохозяйственных коммун, а видят перед собой децентрализованное индустриальное общество, учитывающее последние достижения науки и техники. Скорбно признавая, что их движение в России потерпело крах из-за недостатка эффективной организации, синдикалисты в эмиграции решили объединить силы с соратниками из других стран и обеспечить рабочий класс альтернативой политически ориентированным интернационалам в Москве и Амстердаме. В декабре 1922 – январе 1923 года синдикалисты из дюжины стран (включая и изгнанников из России) встретились в Берлине и основали новый интернационал рабочих, который окрестили Международной ассоциацией рабочих, утверждая, что являются подлинными наследниками этого имени 1864–1876 годов.

Съезд, на котором было положено начало анархо-синдикалистскому Интернационалу, сосредоточил внимание на смысле большевистской революции, который она имела для рабочих. Делегаты сочли ее событием огромной важности, поскольку она ярко высветила разницу между государственным социализмом, неминуемо ведущим к угнетению рабочего класса, и революционным синдикализмом, который обеспечивает свободу и дает массам уверенность в своих силах.

Лелея свое либертарианское наследство, синдикалисты уговаривали сами себя хранить верность лозунгу I Интернационала: «Освобождение рабочего класса должно быть делом рук самих рабочих». Они призывали рабочих всего мира вести ежедневную борьбу в рамках существующего капиталистического строя, пока не придет время подниматься на «всеобщую стачку». Она станет сигналом к социальной революции, которая сметет буржуазный порядок и провозгласит создание свободного общества, организованного «снизу и доверху» и «не отягощенного государством, армией, полицией или эксплуататорами и угнетателями всех мастей». Централизованное государство необходимо отбросить ради «свободной системы советов», объединенных в Генеральной конфедерации труда. «Это правительство людей», твердо стоящее на платформе анархо-синдикалистского Интернационала, отражало взгляды Сен-Симона и Энгельса и будет заменено «управлением вещами». Потому что любое государство, представляет ли оно собой конституционную демократию, или пролетарскую диктатуру, или что-либо иное, «всегда является создателем новых монополий и новых привилегий; оно никогда не будет служить инструментом освобождения».

Александр Шапиро и Григорий Максимов играли важные роли в создании берлинского Интернационала, но их вдохновителем и лидером в течение многих лет был Рудольф Рокер, бывший глава Федерации анархистов Лондона. В 1932 году, чувствуя угрозу растущего влияния нацистской партии, Интернационал перебрался в Амстердам, а четыре года спустя снова переехал в Мадрид, оказавшись в средоточии гражданской войны в Испании, в которой Конфедерации синдикалистов (CNT) выпало сыграть главную роль.

Победа Франко вынудила синдикалистов в 1939 году перевести свою штаб-квартиру в Стокгольм. Здесь выжить организации помог Центральный совет синдикалистов Швеции – и наконец последний переезд состоялся после Второй мировой войны, в Тулузу, где Интернационал и пребывает сейчас, через сорок лет после своего создания.

В рядах анархо-коммунистического крыла движения самым громогласным защитником организационных реформ был Петр Аршинов. Добравшись в 1922 году до Берлина, он организовал Группу русских анархо-коммунистов за границей, которая три года спустя перебралась в Париж и начала издавать собственный журнал «Дело труда». Аршинов объяснял крах русских анархистов их вечным и неизменным хаосом и разбродом. В соответствии с «Организационной платформой», которую группа «Дело труда» представила в 1926 году, единственной надеждой на возрождение движения было создание Всеобщего союза анархистов с центральным исполнительным комитетом для координации политики и действий.

Решительную поддержку этому плану оказал старый сокамерник и ученик Аршинова Нестор Махно, измученный чахоткой и убогими условиями существования, для которого алкоголь был единственным способом бегства от этого чуждого мира, в который его занесло. «Нестор – больной человек, – писал Александр Беркман в 1926 году, – но ему приходится тяжело работать на заводе, получая собачье жалованье, на которое он не может прожить с женой и ребенком, хотя его жена тоже работает. Так же приходится и остальным. Это ад».

Как выяснилось, Махно оказался единственным известным анархистом, изъявившим желание подписаться под «Организационной платформой». Волин окончательно порвал с Аршиновым и вместе с Сеней Флешиным и несколькими другими раскольниками в следующем году опубликовал уничижительную оценку «платформы».

Аршинов и его сторонники, доказывали они, значительно преувеличили организационные пороки движения. Их призыв к созданию какого-то центрального комитета не только противоречит основному принципу анархизма – местной инициативе, – но и ясно отражает «партийный дух» этих лидеров. (Оппоненты Аршинова редко упускали возможность указать, что перед тем, как в 1906 году присоединиться к анархистам, он был большевиком.)

Короче, «Дело труда» хотело создать анархистскую партию, чьей задачей было бы руководство массами, а не помощь им самим готовить революцию[51]. «Увы, – писала Молли Флешина, – весь дух «платформы» пронизан убеждением, что во время революции МАССЫ ДОЛЖНЫ ИМЕТЬ ПОЛИТИЧЕСКОЕ РУКОВОДСТВО. Вот откуда берет начало и зло, и все остальное… оно базируется главным образом на этой идее. Оно поддерживает рабочую партию анархо-коммунистов, стоит за армию… потому что система защиты революции неминуемо приведет к созданию системы шпионов, следователей, судей, тюрем и в результате – к ЧЕКА».

Отвечая на эти нападки, Аршинов упрекнул Волина и К° тем, что он снова втягивает анархистов в бесплодный спор. Он настаивал, что его предложения даже отдаленно не противоречат идеям анархизма, поскольку сохраняется децентрализованная организационная структура.

Нестор Махно, кинувшийся на защиту соратника, предположил, что Волин, который в 1919 году, когда был в повстанческой армии на Украине, оказался в руках красных, не был захвачен в плен, как принято было думать, а сам перебежал к коммунистам.

Утверждения Махно, в свою очередь, вызвали ответный огонь со стороны Александра Беркмана, Эммы Голдман и Эррико Малатесты, которые теперь присоединились к критике «Организационной платформы». В письме к историку и архивисту анархистского движения Максу Неттлау Беркман набросился на Махно, как на носителя «милитаристского темперамента», который целиком находится под влиянием Аршинова. Что же до самого Аршинова, то у него «полностью большевистская психология, – пишет Беркман, – у него капризная деспотическая натура, которая требует подчинения. Это бросает некоторый свет и на саму программу». «Беда большинства наших людей, – сетует Беркман, – что они не видят того, что методы большевиков не могут привести к свободе…»

В 1930 году оппоненты Аршинова, которые считали его платформу «анархо-большевистским отклонением» и постоянно обвиняли его в пропаганде «партийного анархизма», сочли себя совершенно правыми, когда Аршинов перешел на сторону Советского Союза и снова вступил в партию, которую четверть века назад оставил ради анархизма. Вскоре его журнал «Дело труда» перебрался в Соединенные Штаты, и его новым редактором стал Григорий Максимов.

Анархисты снова продемонстрировали свою врожденную неспособность ради пользы движения откладывать в сторону личные эмоции. Даже в самой России, где на свободе оставалась лишь горсточка анархистов, острые фракционные разногласия раздирали членов Комитета Музея Кропоткина. «Снова перепалка между двумя группами наших товарищей, – писала вдова Кропоткина Максу Неттлау в 1928 году. – Обе прилагают усилия, чтобы быть хозяевами… в музее, хотя ни одна из них не принимала участия в создании этой организации. Я надеюсь, что, пока жива, ни одной из них не удастся стать во главе музея, а когда меня не станет, что-то надо будет сделать, дабы обеспечить сохранность музея».

Казалось, конца сварам не будет. Беркман поделился своим разочарованием в письме к Молли и Сене Флешин. «Я считаю ужасным, что наше движение повсеместно вырождается, превращаясь в болото мелких личных ссор, обвинений, взаимных упреков. Так много вылезло гнилья, особенно в последние два года». Эмма Голдман добавила приписку: «Дорогие дети. Я полностью согласна с Сашей. У меня болит сердце от этого яда оскорблений и обвинений в наших рядах. И если это не прекратится, то нет никакой надежды на возрождение нашего движения».

Конец 20-х годов Сталин торжественно ознаменовал началом новой эры тоталитарного правления в России. Пусть даже во времена нэпа анархисты пользовались минимальной свободой действий, теперь ей резко и грубо был положен конец. В 1929 году книжные магазины «Голоса труда» в Москве и Ленинграде были навсегда закрыты, давая понять, что начался свежий круг арестов и преследований. Анархисты, которые уже отбыли долгие сроки на каторжных работах, были еще раз отправлены отбывать сроки в Сибирь или в другие заброшенные и забытые места.

Прошло лишь несколько лет, и Атабекян, Аскаров, Бармаш, Боровой и многие их товарищи погибли в тюрьмах и ссылках. По сведениям Виктора Сержа, некий Фишелев – скорее всего, Максим Раевский, известный синдикалист и бывший редактор «Буревестника» и «Голоса труда» – был арестован за публикацию «платформы» троцкистской оппозиции. Тем не менее Раевский, скорее всего, был освобожден, поскольку сообщалось, что он скончался от инфаркта в Москве в 1931 году, сидя за своим письменным столом. Николай Рогдаев, старый товарищ Раевского и соредактор «Буревестника», в следующем году умер в Ташкенте. Он жил тут в ссылке после того, как отбыл долгий срок в Суздальском политизоляторе. У него случилось кровоизлияние в мозг, и он упал на улице, по иронии судьбы названной в честь Сакко и Ванцетти.

Те «советские анархисты», которые во времена нэпа еще сохраняли свои правительственные посты, испытывали все более глубокое разочарование политикой нового режима. Даниил Новомирский, коммунист с 1919 года, пришел к выводу, что нэп был непростительным отступлением от целей революции. Он вернул свой партийный билет и нашел спасение в мире науки, став одним из авторов Большой советской энциклопедии. Герман Сандомирский, хотя он в первые годы нэпа оставался в Министерстве иностранных дел, тоже обратился к научным исследованиям, издав собрание документов о Женевской конференции 1922 года и написав объемистое исследование об итальянском фашизме. Затем он стал все больше и больше времени посвящать Музею Кропоткина. Хотя в 1929 году ГПУ и обошло своим вниманием, все эти бывшие анархисты оставались на заметке.

Новомирского и его жену взяли во время великой чистки. И оба исчезли в темном мрачном мире сибирских концентрационных лагерей. Сандомирекий и Билл Шатов, несмотря на их преданную службу правительству, тоже оказались в Сибири; где их, по всей видимости, и расстреляли.

Лидер синдикалистов Ефим Ярчук, покинувший Россию в 1922 году, пережил смену взглядов и попросил разрешения вернуться. С помощью Бухарина он получил его в 1925 году и вступил в коммунистическую партию. И Ярчук, и Петр Аршинов, который прошел тем же путем пять лет спустя, бесследно исчезли во время чисток.

Арон Барон после восемнадцати лет тюрем и ссылок неожиданно получил свободу в 1938 году, но, обосновавшись в Харькове, был вновь арестован, и с тех пор о нем больше никто ничего не слышал. И наконец, Иуда Рошин, которого серьезно обеспокоил приход Сталина к власти, избегнул его карающей руки, успев умереть естественной смертью как раз перед началом чисток.

Бесконечная цепь арестов и ссылок лишила Музей Кропоткина и тех еще остававшихся работников, которые заботились о его сохранении. Вскоре после смерти вдовы Кропоткина, в 1938 году, музей был закрыт.

А тем временем и в эмиграции движение шло к своей кончине. Анархистские еженедельные издания превращались в ежемесячники, те, в свою очередь, – в ежеквартальные издания. Теперь их страницы часто заполнялись статьями, которые много десятилетий назад писали Бакунин, Кропоткин и Малатеста. Состарившиеся анархисты продолжали отмечать день рождения Бакунина и Парижскую коммуну 1871 года. Они скорбели по мученикам Чикаго, поминали день смерти Кропоткина и казнь Сакко и Ванцетги. Они сурово осуждали Сталина и его кровавые деяния. Они отвергали Гитлера и фашистов, но свое участие в Народном фронте вместе с коммунистами и социалистами считали «абсолютно невозможным». Короткое время анархисты с ликованием играли драматическую роль в гражданской войне в Испании, надеясь, что их порыв даст анархизму новый стимул к жизни. Но поражение левых в Испании прозвучало для движения похоронным звоном. От него не осталось ничего, кроме отчаяния.

Оставшиеся в живых видели, как один за другим сходят в могилы их старые друзья. Мария Голдсмит-Корн, которая осталась в Париже, когда ее старые товарищи в 1917 году возвращались в Россию, пятнадцать лет спустя приняла яд, не в силах справиться с депрессией, вызванной кончиной матери.

«Старая гвардия уходит, – печально констатировал Александр Беркман в 1935 году, – и нет почти никого из молодого поколения, готовых занять их место или, по крайней мере, делать ту работу, которая должна быть сделана, если мир хотя бы надеется увидеть лучшие дни».

В следующем году Беркман застрелился в Ницце. Четыре года спустя во время лекционного турне у Эммы Голдман случился апоплексический удар, и она умерла в Торонто. Ее тело было доставлено в Чикаго и похоронено на кладбище Валдхейма, рядом с надгробием мучеников Хаймаркет-сквер.

Волин, Шапиро и Максимов пережили войну. Они скорбели о смерти своих товарищей в России и на Западе. В сентябре 1945 года Волин скончался от туберкулеза в Париже. Его тело было кремировано, а прах развеян на кладбище Пер-Лашез, недалеко от могилы Нестора Махно, которого десятилетием раньше подкосила та же болезнь. Саня Шапиро, несколько лет издававший в Париже анархистский журнал Le Voix de Peuple, эмигрировал в Нью-Йорк, где в 1946 году скончался от инфаркта.

«Лучшие мозги движения уходят один за другим, – написала Молли Флешин после смерти Шапиро, – и хотя я далеко не пессимистка, меня все же не покидает чувство, что умирает и само движение…»

Григорий Максимов оставил Берлин ради Парижа в 1924 году, а в следующем году перебрался в Соединенные Штаты. Он обосновался в Чикаго, где днем работал обойщиком, а вечера проводил за редактированием «Голоса труженика», русскоязычного издания организации IWW («Индустриальные рабочие мира»), которое выходило в свет до 1927 года. Когда Петр Аршинов перебрался в Советский Союз, Максимов взял на себя издание и «Дела труда», из-за чего редакция переехала из Парижа в Чикаго. С его помощью «Дело труда» быстро стало самым влиятельным журналом русской эмиграции, просиндикалистским по своим основным взглядам, но открытым для публикаций анархистов всех мастей. В этом он следовал традиции, заложенной парижским «Буревестником» и нью-йоркским «Голосом труда» между революциями 1905 и 1917 годов.

Максимов сделал новую попытку примирить анархо-коммунистов с анархо-синдикалистами. Скорее всего, его сильно беспокоило, что причина горячих споров лежит не столько в разности доктрин, сколько в разнице темпераментов и личностей. Его собственное «социальное кредо», которое он опубликовал в 1933 году, было сплавом двух традиций. Оно близко напоминало просиндикалистскую разновидность анархо-коммунизма, который защищал Кропоткин и его школа. В представлении Максимова о хорошем обществе сельскохозяйственные кооперативы служили переходной формой во время постепенной эволюции к коммунизму (Максимов решительно осуждал те жестокие методы, которые использовал Сталин в ходе коллективизации), когда управление промышленностью перейдет к рабочим комитетам и трудовым федерациям.

И в конечном итоге рабочим останется только радоваться четырех- или пятичасовому рабочему дню и четырехдневной рабочей неделе. Обеспечение продуктами и промышленными товарами будет возложено на домовые и потребительские комитеты. Место судов займут добровольные третейские комиссии; тюрьмы уничтожат, и их функции будут возложены на школы, больницы и организации общественного благополучия. Профессиональные армии будут распущены, а защитой будет заниматься народная милиция.

С точки зрения Максимова, Интернационал анархо-синдикализма представляет собой великолепный организационный инструмент для достижения этих целей, потому что он, в отличие от Коминтерна, искренне верил в лозунг «Освобождение рабочего класса есть дело самих рабочих». Централизация власти, писал он, неумолимо приводит – как это и случилось в Советской России – «к бюрократизации всего промышленного аппарата, появлению класса чиновников… к удушению независимых действий рабочих и к экономическому кризису».

Максимов оставался редактором «Дела труда», когда в 1940 году это издание слилось с периодикой анархистов Детройта «Пробуждение». Хотя Максимов был предельно занят своими редакторскими обязанностями, он все же нашел время написать и опубликовать работу с резким осуждением террора в России под названием «Гильотина за работой», а также работать над собранием трудов Бакунина – пока в 1950 году у него не сдало сердце. Его издание Бакунина вышло в свет три года спустя.

Из основных фигур русского анархистского движения теперь оставался только Абба Гордин. Эмигрировав в Соединенные Штаты в 1924 году, он продолжал выдавать, казалось бы, бесконечный поток книг, эссе и поэм на нескольких языках. Он стал соредактором Freie Arbeiter Stimme, анархистского журнала на идиш в Нью-Йорке, и выпускал свое собственное периодическое издание Clarion, наполненное многословными нападками на пороки современного общества.

В начале 30-х годов Гордин пришел к выводу, что подлинной движущей силой современной истории надо считать национализм, а не классовые конфликты. Класс, писал он, – это «ложная искусственная суперструктура, воздвигнутая на шатком основании рода занятий, в то время как корни понятия нации уходят глубоко в биологию, к которой имеют отношения расовые элементы, и в психологию, в ее конкретные формы национального языка». Вернувшись к своему национальному наследству, Гордин основал Еврейское этническое общество, у которого были немногие, но преданные последователи.

В 1940 году Гордин опубликовал многословную, но интересную критику Маркса, над которой работал более двух десятилетий. Марксистская доктрина, писал он, возвращает к исходным положениям его Манифеста пананархизма 1918 года. Она была «гибридом, рожденным от квазирелигии и псевдонауки». Законы, которые, как считал Маркс, имеют научную ценность, являются не чем иным, как бесстыдным «насилием над историей»; более того, узколобая ограниченная марксовская доктрина классовой борьбы между рабочими и хозяевами не учитывает раскол, который существует также между рабочими и управляющими.

Гордин заявил, что марксистский социализм – это идеология не рабочих, а «привилегированного класса политико-экономических организаторов». В абзаце, сильно напоминающем бакунинский труд «Государственность и анархия», Гордин описывал последствия того, что он считал управленческой революцией большевиков: «Очень скоро… будут воздвигнуты нерушимые стальные дамбы! Не пройдет много времени, и на развалинах старых понятий воздвигнутся новые; будет убран мусор -и руины, и тут воздвигнутся дворцы и храмы. Король умер – да здравствует король! Старые законы будут отброшены, а бывшие авторитеты изгнаны, чтобы дать место новичкам…»

В конце 50-х годов старый анархист, ощутивший притяжение еврейской культуры, эмигрировал в Израиль, где и скончался в 1964 году.

Русские анархисты; несмотря на запутанную историю их личных ссор и фракционных разногласий3, разделяли общую решимость создать бесклассовое общество, в котором никто не будет господствовать над своими собратьями. В течение более чем двух десятилетий, в тот смутный период, разделивший две великие революции, анархисты неустанно отвергали государство (в равной мере и самодержавное, и «пролетарской диктатуры») и собственность (и частную, и общественную) как два родственных источника угнетения и страданий в России.

Черпая вдохновение у Бакунина и Кропоткина, они протестовали против растущей политической и экономической централизации в российском обществе, с ее тенденциями дегуманизации, с ее нарастающим вторжением в пределы личной свободы. Они не могли пойти на компромисс с центральной властью. В их глазах попытки добиваться у властей частичных улучшений были совершенно тщетны; максимум, чего им стоило ждать, – это случайных крошек со «стола государства», не важно, царского или коммунистического. Частичные реформы были не в состоянии устранить основные Пороки правительства и капитализма – и государственного, и частного.

Для анархистов единственной надеждой спасти обездоленные рабочие массы от вечных уз было уничтожение государства и капиталистической системы. Они лелеяли апокалиптическое видение насильственных перемен, всеобщего краха – и воскрешения.

На развалинах старого порядка возникнет золотой век – без правительств, без собственности, без голода и лишений – сияющий век свободы, в котором человек будет волен строить свою жизнь без вмешательства каких-либо властей.

Для многих анархистов золотой век означал возвращение к ранней простоте, которая существовала до того, как централизованное государство и крупное производство начали превращать человеческое существо в безликий автомат. Они мечтали о возвращении к простым и прямым человеческим отношениям сельскохозяйственных коммун и ремесленных кооперативов, общин и артелей, чтобы таким образом обрести примитивную благостность средневековой Руси, когда, как было принято считать, не было «ни царя, ни государства», а только «земля и воля». То есть общество будущего предполагалось строить по образцу общества прошлого: федерация небольших коммун, свободных от властей и принуждения, члены которых связаны узами общей работы и взаимной помощи.

В таком обществе труженик в поле и в мастерской обладал достоинством самостоятельного человека, к которому никто не может относиться как к имуществу или как к предмету с рыночной стоимостью.

Но как заново обрести свободу и простоту бытия доиндустриальной России в век распространения массовой продукции? Каким образом личные ценности маленьких общин могут сохраниться в безликом мире огромных заводов и стремительно растущих городов?

Немногие анархисты пытались решить эту дилемму, побуждая рабочих на манер луддитов ломать свои станки и громить заводы, надеясь таким образом оживить умирающий мир кустарного производства. Тем не менее подавляющее большинство с распростертыми объятиями приветствовало научный и технический прогресс, унаследовав у Петра Кропоткина и его предшественника Вильяма Годвина уверенность, что механизация избавит человека от тяжелой, утомительной работы, предоставит время для отдыха и занятий культурой и устранит недостатки, традиционно присущие ручному труду.

Отвергать механизацию промышленности только потому, что она рождена капиталистической системой, писало издание петроградских анархо-синдикалистов в 1917 году, было бы величайшей глупостью; в будущем мире миллионы людей будут счастливо жить в больших городах и работать на современных предприятиях из бетона и стали, а обширные парки удовлетворят потребность людей быть ближе к природе. Старая культура Европы умирает, заявили братья Гордины в 1918 году, и «только Анархия и Техника будут править миром».

В новом промышленном мире ценности маленького сообщества будут сохраняться стараниями фабричных комитетов. Сторонники синдикализма видели в них городское противопоставление «общине» и «артели», современное выражение естественной склонности человека к взаимной помощи. «В фабричных комитетах, – заявила работница текстильной фабрики на конференции в 1918 году, – любой может увидеть зародыш, пусть и не совсем развитый, социалистической коммуны». Сходным образом Эмма Голдман однажды заметила, что независимый рабочий совет – «это тот же старый русский «мир», просто в более современной и более революционной форме. Он настолько глубоко укоренен в людях, что возник на русской почве столь же естественно, как появляются цветы на полях».

Анархисты надеялись путем создания федерации городских фабричных комитетов и сельских коммун реализовать то лучшее, что есть в двух мирах, в простом мире прошлого и механизированном – будущего. Они надеялись внедрить последние технические достижения в децентрализованную общественную систему, свободную от принудительных черт капитализма, в систему, в которой рабочий класс больше не будет послушной армией марионеток, которыми управляют сверху. Анархисты считали – чтобы добиться индустриализации и в то же время сохранить право личности на самоопределение, необходимо объединить самые ценные элементы социалистической и либеральной традиций. Ибо, как учили Бакунин и Прудон, социализм без свободы – это худшая форма рабства.

Анархисты отбросили обычай и условности буржуазной цивилизации в надежде добиться полной переоценки ценностей, радикальной переделки человеческой натуры и отношений между личностью и обществом. Тем не менее, если даже они отвергали социальные догмы своего времени как искусственные, абстрактные, далеко отстоящие от реальной жизни, их собственный подход к строительству безупречного общества трудно было назвать прагматичным или основанным на опыте. Лелея призрачные утопии, анархисты почти не уделяли внимания практическим потребностям стремительно меняющегося мира; в массе своей они избегали тщательного анализа социальных и экономических условий.

В той же мере они не могли или далее просто не хотели обговаривать неизбежные реалии политической власти. Религиозные и метафизические взгляды прошлого они заменили неопределенным смутным мессианством, которое удовлетворяло их восторженные ожидания. Вместо сложностей идеологии, они предложили простые и действенные лозунги с ключевыми словами о революционном насилии, поэтические образы золотого века. В общем и целом они предпочитали полагаться на «революционный инстинкт масс», которому полагалось смести старый порядок, и на «творческий дух масс», которому на прахе и пепле его предстояло построить новое общество.

«Через социальную революцию к анархистскому будущему!» – заявляла группа эмигрантов в Латинской Америке; практические детали организации сельского хозяйства и промышленности «будут разработаны потом» теми же революционными массами. Такое отношение, хотя и проистекало из здорового скептицизма по отношению к идеологическим «чертежам» и «научным законам» их марксистских соперников, мало чем могло помочь, когда речь заходила о направлении действий, которые должны были революционизировать мир.

Русский анархизм никогда не становился символом веры для массы крестьян и промышленных рабочих. Хотя он пользовался определенной поддержкой рабочего класса, анархизм в целом был обречен оставаться мечтой небольших групп личностей, которые отчуждались от основных тенденций современного общества; аристократы, терзаемые угрызениями совести, такие как Бакунин, Кропоткин, Черкезов и Бидбей; отступники-семинаристы, как Колосов из группы «Безначалие» или лидер анархо-синдикалистов Максимов; представители этнических меньшинств, как Гогелиа-Оргеиани, Гроссман-Рошин и братья Гордины; крестьянские повстанцы, как Нестор Махно и его сторонники, а также деклассированные интеллектуалы типа Волина и Льва Черного.

Успех большевистской революции лишил анархистов большинства их сторонников, как в рядах рабочего движения, так и среди интеллигентов, многие из которых приняли должности и посты, предложенные им новым режимом, став тем самым «советскими анархистами». Тем не менее большинство продолжало хранить верность своим убеждениям. Они продолжали поливать оскорблениями посылки и последствия «научного» социализма. Снова и снова они предупреждали, что политическая власть – это зло, что она уродует всех, кто пользуется ею, что правительство любого вида подавляет революционный дух народа и лишает его свободы.

Такие анархисты были обречены подвергаться поношениям, клеветническим обвинениям и т. д., пока наконец их не подавляли или не отправляли в ссылку. Те же, кто выжил, пусть им и достались мучительные периоды потери иллюзий и отчаяния, до конца хранили верность своему идеализму. Пусть с материальной точки зрения они были неудачниками, в пределах своих маленьких кружков они встречали тепло личного общения, товарищество и высокую преданность общему делу; более того – освободившись от условностей мира, которые они презирали, может, Они, как личности, и обретали тот уровень «высокого порядка», который тщетно пытались преподнести всему человечеству.

В то же время они упорно придерживались надежды, что их идеалы наконец триумфально утвердятся во всем человечестве. «Вся Россия погружена во тьму долгой арктической ночи, – писал Григорий Максимов в 1940 году. – Но приход утра неизбежен. И восход России будет рассветом для трудящихся во всем мире. Мы радостно встретим его».

Примечания:

4

Федерация еврейских анархистов, которые в Лондоне жили, главным образом, в Уайтчепеле и Майл-Энде, состояла преимущественно из ремесленников, которые эмигрировали из России в 1880–1890 годах. К концу пека их лидером и издателем публикаций был Рудольф Рокер, интересная личность, немец христианского происхождения, который, присоединившись к лондонской группе, изучил идиш. Кропоткин и Черкезов часто посещали клуб Федерации на Джубили-стрит.

5

В черте оседлости с самого начала циркулировали ранние издания анархистской литературы, которую Der Arbayter Frayncl с 1886 года публиковал в Лондоне, но в выходных данных, чтобы обмануть царскую полицию, ставилось «Вильно». В форме пасхальной «Хагады» или молитвенника памфлет ставил традиционные Четыре вопроса. Начинались они так: «Чем ночь Пасхи отличается от всех прочих ночей года?» Но тут вопрос радикально менялся: «Чем мы отличаемся от Шмуэля-фабриканта, Мейера-банкира, Зореха-ростовщика и Тодре-раввина?»

48

Блейхман не был расстрелян коммунистами, как ошибочно утверждал Церетели в своих воспоминаниях.

49

Дальнейшая история Таратуты не известна; скорее всего, она погибла в Сибири во время сталинских чисток в 1935–1938 годах

50

Анатолий Горелик разделил судьбу других лидеров «Набата» и эмигрировал в Буэнос-Айрес, где в 1919 году сформировалась новая группа «Голос труда». Там он и умер в 1956 году

51

Критики в Соединенных Штатах обвинили Аршинова, что он прибегает к «иезуитским методам», дабы сыграть самозваную роль «спасителя» русского анархистского движения.