«Мы живем в сумасшедшем мире, в котором противоположности постоянно переходят друг в друга, в котором пацифисты вдруг начинают обожать Гитлера, социалисты становятся националистами, патриоты превращаются в квислингов, буддисты молятся за победы японской армии, а на бирже поднимается курс акций, когда русские переходят в наступление»

((Джордж Оруэлл).)

Перенесемся мысленно на шестьдесят семь лет назад, в жаркий июнь 1941 г. Скоро начнется отсчет дней небывалого доселе противостояния, а пока… Пока, как могло бы казаться тогда несведущему стороннему наблюдателю, ничто не предвещало приближения войны. Все, казалось бы, происходило так, словно по ту сторону западной границы СССР уже не начали развертываться для «Drang nah Osten» войска германского вермахта. По-прежнему в Райх через пограничные станции Брест, Чижев, Граево, Кибартай шли эшелоны с рудой, пиломатериалами, зерном и мычащими коровами. Бывший начальник артснабжения 383-го артполка 86-й Краснознаменной стрелковой дивизии Ф. В. Наймушин вспоминал, что через автопереходы перегонялись своим ходом стада гусей и индюков[12]. Однако что-то неуловимое уже висело в воздухе, кисло попахивая сгоревшим порохом. Все чаше и чаше по ночам стал доноситься с «той» стороны рев сотен моторов. Родные солдат, служивших на западной границе, в июне начали получать от своих сыновей, мужей и братьев странные письма. Обходя цензуру, те «языком Эзопа» писали вещи необычные, тревожные, заставлявшие задуматься. Рядовой красноармеец А. С. Тонков (пропал без вести) так написал о получении им медальона-«смертника» своей сестре в Кострому: «Нам выдали ордера в Могилевскую, маме об этом не говори»[13].

Чаще обычного, чаще, чем во все предыдущие месяцы, самолеты-разведчики Люфтваффе из спецгруппы полковника Ровеля безнаказанно нарушали наше воздушное пространство, производили фотографирование и беспрепятственно возвращались на свои аэродромы. Воздушное прикрытие большей части белостокского выступа должны были осуществлять четыре истребительных полка 9-й авиадивизии. Но ее командир, Герой Советского Союза, кавалер «Золотой звезды» № 18, 29-летний генерал-майор авиации С. А. Черных лишен был права пресекать эти полеты при помощи своих «соколов», любая оплошность или инициатива наказывалась. Весной и в начале лета авиаторам недвусмысленно напомнили об этом органы госбезопасности: в Москве были произведены аресты ряда высших чинов ВВС Красной Армии. Отправиться вслед за ними комдив Черных не хотел. Но иногда у авиаторов лопалось терпение, и тогда нахальство немецких пилотов все-таки наказывалось. Потом руководство наказывало храбрецов-пилотов и их командиров. Висела угроза строгого наказания над генерал-майором авиации Г. Н. Захаровым, другом генерал-лейтенанта П. В. Рычагова (незадолго до войны тот был снят с поста начальника ГУ ВВС) и С. А. Черных. Все трое воевали в Испании, а с Черных он был еще и «однокашником», вместе учились в Сталинградской летной школе. За плечами этого, такого же как Рычагов и Черных, молодого человека с генеральскими звездами на голубых петлицах гимнастерки уже было немало побед в небе Испании и Китая. Поэтому 22 июня Г. Н. Захаров заслуженно встретил командиром 43-й истребительной дивизии: 243 боевых самолета, с учебными и связными — более 300. Незадолго до войны он приказал пресечь нагло откровенный облет района дислокации дивизии якобы заблудившимся Си-47 германской «Люфтганзы». Самолет был взят «в клещи» и посажен, а затем отогнан на дальний конец аэродрома.

«— Кто-нибудь говорит по-русски? — спросил их.

— Нихт ферштеен…

Я вдруг разозлился. Припомнились и стали понятными все жалобы Черных…

— Ну, раз „нихт ферштеен“, — сказал я, — будете сидеть хоть до вечера. Пока не вспомните несколько слов по-русски.

После этого из-за спины пилота возник штурман и очень вежливо, почти без акцента, произнес:

— Господин генерал, я немного понимаю по-русски.

То, что он обратился ко мне со словами „господин генерал“, когда я был в обычной летной куртке, подтверждало, что я имею дело с разведчиком»[14]. Еще два случая зафиксированы в 9-й авиадивизии. 21 июня дежурное звено 126-го истребительного полка (командир — подполковник Ю. А. Немцевич) обстреляло нарушителя и принудило его к посадке на полевой аэродром Долубово. Бывший комдив-2 383-го ГАП 86-й КрСД И. С. Туровец рассказал мне, что и в Цехановце был таким же образом «посажен» на аэродром бомбардировщик Люфтваффе. Гнездо для аппаратуры аэрофотосъемки в кабине штурмана было, но оказалось пустым — тот успел избавиться от «компромата» еще в воздухе. Впоследствии выяснилось, что очевидцем данного инцидента оказался еще один человек. Разбирая письма бывших воинов 86-й Краснознаменной дивизии, я наткнулся на машинописную историю жизни работника дивизионной газеты «На боевом посту» Н. С. Гвоздикова. Хорошим литературным языком Гвоздиков рассказывал о своей службе в армии до момента пленения в районе г. Зельва. Он писал: «[Я] уже подходил к Цехановцу, как вдруг раздался рев моторов и низко, так что хорошо были видны кресты на крыльях, летел черный самолет в сопровождении наших ястребков. Его посадили на ближайший аэродром. Политрук Иван Мынов, хорошо знавший немецкий язык (заместитель редактора нашей газеты, уроженец республики немцев Поволжья), был в качестве переводчика. После он рассказывал, что немцы в оправдание говорили, что они якобы заблудились»[15]. О задержании доложили «наверх», через какое-то время последовал приказ: нарушителей отпустить. Немцы благополучно улетели восвояси, а позже пограничники, прочесывая местность по курсу их пролета, нашли выброшенный контейнер с фотоаппаратурой.

Серьезный инцидент, который иначе как провокацией нельзя было назвать, произошел весной на участке Августовского пограничного отряда. Как вспоминал бывший командир 345-го стрелкового полка В. К. Солодовников, при проведении командно-штабных учений в воздушное пространство СССР вторгся сразу 31 немецкий самолет. Они произвели разворот над Августовом, пограничники открыли по ним огонь: было сбито три машины Люфтваффе. В мае на участке 87-го Ломжанского погранотряда также был сбит немецкий самолет. После окончания работы следственной комиссии все пограничники были повторно ознакомлены, теперь уже под роспись, с директивой наркома внутренних дел Л. П. Берия, запрещающей открывать огонь по самолетам германских ВВС.

20 июня командир эскадрильи 123-го ИАП 10-й авиадивизии капитан М. Ф. Савченко на свой страх и риск попытался остановить еще одного нарушителя. Истребитель-бомбардировщик Ме-110 на эволюции советского пилота ответил огнем, но промахнулся. М. Ф. Савченко в долгу не остался. Выпущенная им очередь попала в двигатель германского самолета, тот задымил и со снижением ушел за линию границы[16]. Во всех июньских случаях, возможно, только вторжение вермахта спасло пилотов от наказания за нарушение приказа НКО СССР, действовавшего с апреля 1940 г.: «При нарушении советско-германской границы германскими самолетами и воздухоплавательными аппаратами огня не открывать, ограничиваясь составлением акта о нарушении границы». В 162-м полку 43-й ИАД служил летчик капитан Пятин, бывший зам. командира полка в дивизии С. А. Черных, который был снижен в должности до командира эскадрильи и переведен «от греха подальше» за обстрел нарушителя с крестами на крыльях. Маршрут «Люфтганзы» Берлин — Москва проходил как раз по оси белостокского выступа. В 41-м разведка НКВД — НКГБ, как свидетельствовал годы спустя бывший сотрудник «органов» Б. Пищик, подметила странную текучесть кадров в немецкой авиакомпании. Пилоты ее лайнеров, летавших в Советский Союз, месяц за месяцем оставались одни и те же. Но вот штурманы на них менялись подозрительно часто. Тужурки они носили штатские, но по земле привычно вышагивали, словно аршин проглотив, демонстрировали свою отменную выправку офицеров Люфтваффе. «Обкатывали» маршруты, по которым вскоре поведут эскадры своих «юнкерсов» и «хейнкелей», и исправно фиксировали малейшие изменения в дислокации советских войск. Так, под глиссадой белостокского аэропорта ГВФ находилось местечко Хорощ с военным городком 7-го танкового полка 4-й танковой дивизии. Не было дня, вспоминал башенный стрелок бронемашины А. К. Игнатьев, чтобы над головами танкистов не пролетал на малой высоте немецкий пассажирский самолет. За несколько дней до начала войны полк выехал из Хороща на полигон, а утром 22 июня ни одна бомба не упала на покинутый военный городок[17].

В начале лета 1941 г. Москва, стремясь не спровоцировать Берлин, фактически еще более облегчила работу воздушной разведке своего западного соседа. В наземные части поступило указание о пропуске в известных участках (воротах) целых эскадрилий Люфтваффе, садившихся в Белостоке, где находилось управление 9-й авиадивизии и где немецкие летчики «обменивались опытом» с советскими. «В выходной день в это время я… лично видел в Доме офицеров человек 15 немецких летчиков, которые [затем] свободно расхаживали по городу и изучали наши объекты для обстрела», — вспоминал после войны бывший командир 212-го полка 49-й стрелковой дивизии подполковник Н. И. Коваленко[18]. Однако в то же самое время руководство строго журило подразделения противовоздушной обороны за непресечение самовольных пролетов госграницы внерейсовыми пассажирскими машинами германских авиакомпаний. Так, в приказе НКО от 10 июня 1941 г. № 0035 разбирался случай, когда 15 мая посты ВНОС Западной зоны ПВО «проглядели» «Юнкерс-52», летевший вне графика, и никто ему не воспрепятствовал до самой Москвы. Диспетчер Белостокского аэропорта ГВФ оповестил о нарушителе дежурного ГУ ПВО страны, но не сделал это в отношении комдива-9 Черных и командования 4-й бригады ПВО, так как с 9 мая ведущий к ним телефонный кабель был военными же порван и командование авиадивизии «сутяжничало с Белостокским аэропортом, кому надлежит восстановить нарушенную связь»[19].

Свидетелем этого воздушного беспредела оказался зам. наркома обороны генерал армии К. А. Мерецков, прибывший в Минск с целью проверки. На его глазах на аэродроме проверяемой части вдруг приземлился «пассажир» со свастикой на киле. «Не веря своим глазам, я обратился с вопросом к командующему округом Д. Г. Павлову. Тот ответил, что по распоряжению начальника Главного управления гражданского воздушного флота на этом аэродроме велено принимать немецкие пассажирские самолеты». Мерецков отчитал Павлова и командующего ВВС И. И. Копца за то, что не информировали наркома. На риторический вопрос: «Если начнется война и авиация округа не сумеет выйти из-под удара противника, что тогда будете делать?» — Копец невозмутимо ответил: «Тогда буду стреляться»[20]. Удивительно, как начальник ГУ ГВФ генерал В. С. Молоков мог отдавать такие распоряжения, сводящие на нет все меры по обеспечению скрытности расположения частей ВВС приграничных военных округов. Хотя он, несомненно, действовал с согласия и по указанию высшего руководства страны. Такая, с позволения сказать, «открытость» могла, по мнению Кремля и, возможно, самого И. В. Сталина, демонстрировать мирные намерения СССР.

А свое слово Герой Советского Союза (тоже за Испанию), генерал-майор авиации И. И. Копец сдержал. Когда в течение дня 22 июня в окружной штаб ВВС в Минске стала стекаться информация о последствиях ударов по передовым аэродромам и начала все яснее вырисовываться невеселая картина потерь, понесенных армейской авиацией, Копец молча ушел в свой служебный кабинет… Когда вечером 23 июня в штаб прибыл для доклада генерал Г. Н. Захаров, Ивана Копца уже не было в живых.

Утверждается, что нападение Германии оказалось тактически внезапным, потому что И. В. Сталин не верил или не хотел верить данным разведки и именно этим обосновано опоздание с приведением в боевую готовность войск прикрытия госграницы. Под это, хоть и с натяжкой, можно подвести некое обоснование: имело место недоверие Сталина к агентуре, подготовленной и заброшенной руководителями внешней разведки Красной Армии, «разоблаченными» впоследствии как «враги партии и народа». Утверждается также, что сам Гитлер неоднократно менял дату начала войны. Утверждается также, что разведка давала верные данные о подготовке к нападению, но так и не дала однозначно ее даты. Но почему не было сделано должных выводов из анализа информации, полученной за последнюю мирную неделю из других источников? Начальник иностранного отдела, ИНО, или службы внешней разведки НКГБ СССР майор госбезопасности П. А. Фитин 15 июня доложил Сталину, что нападение Германии произойдет утром 22 июня. Фитин знал, что говорил, его московская агентура, разбросанная по диппредставительствам иностранных государств в столице, заслуживала полного доверия и сработала в эти дни безукоризненно, честь ей за это и слава. Увы, доложить и быть услышанным не одно и то же.

Из донесения секретного сотрудника «Алмаза»: «В английском посольстве объявлено, что все женщины посольства должны быть готовы выехать в Персию 22 июня…»

Из донесения секретного сотрудника «Кармен»: «20 июня 1941 года... Я не понимаю, что происходит. Судя по всему, Германия в самом деле вот-вот нападет на нас! Но почему-то никто никак не реагирует на все мои сигналы. Что происходит? Прошу довести мои сообщения до высшей власти!.. Прошу и требую этого как чекист, как советский человек, которому дорога судьба его Родины!»

Из донесения секретного сотрудника «Короткого»: «20 июня. Н. сказал, что война, которая разразится через день-два, не будет внезапной. Никогда ни одно государство в истории войн не знало, благодаря своей разведке, столько о планах врага и о его силах, сколько Россия. Почему же Сталин так мало делает, видя, как перетирается нить, на которой висит дамоклов меч?»[21].

Из донесения секретного сотрудника «Эрнста»: «20 июня 1941 года. Сегодня удалось установить, что уже несколько суток под руководством фон Вальтера [в германском посольстве] днем и ночью сжигаются кипы документов».

А вот информация иного рода, но тоже дававшая пищу для размышлений. Из телефонограмм Ленинградского управления Балтийского морского пароходства: «20 июня… Радист Юрий Стасов сообщил открытым текстом, что корабль задержан, не может выйти в море. Далее следовало: „Не посылайте другие корабли… Немецкие порты задерживают советские корабли… Протестуйте… Юрий… Юрий…“. На наши вопросы „Магнитогорск“ не отвечает. Молчат и остальные пять судов, находящихся в немецких портах»[22].

Бывший член Политбюро ЦК ВКП(б) А. И. Микоян: «За два дня до начала нападения немцев (я тогда как зампред СНК ведал и морским флотом) часов в 7–8 вечера мне звонит начальник Рижского порта Лайвиньш: „Товарищ Микоян, здесь стоит около 25 немецких судов: одни под загрузкой, другие — под разгрузкой. Нам стало известно, что они готовятся завтра, 21 июня, все покинуть порт, несмотря на то что не будет закончена ни разгрузка, ни погрузка. Прошу указаний, как быть: задержать суда или выпустить?“ Я сказал, что прошу подождать, нужно посоветоваться по этому вопросу. Сразу же пошел к Сталину, там были и другие члены Политбюро, рассказал о звонке начальника Рижского порта, предложив задержать немецкие суда. Сталин рассердился на меня, сказав: „Это будет провокация. Этого делать нельзя. Надо дать указание не препятствовать, пусть суда уходят“. Я по ВЧ дал соответствующее указание начальнику Рижского порта»[23].

Маршал авиации А. А. Новиков (в 1941 г. — командующий ВВС Ленинградского военного округа): «Садясь в машину, я вспомнил недавний разговор с начальником разведывательного отдела штаба округа Петром Петровичем Евстигнеевым… Евстигнеев сообщил тогда, что немецкие пароходы внезапно прекратили разгрузку и погрузку в Ленинградском порту и поспешно уходят в море, а в немецком консульстве по ночам жгут много бумаги»[24].

«Запланировано колоссальное сражение на окружение в районе Пинских болот… Уже построены бронепоезда применительно к русской железнодорожной колее. Альта». Под псевдонимом «Альта» работала немка Ильза Штобе, погибшая впоследствии в застенках гестапо. Все, что она сообщала в Москву, вскоре подтвердилось: и бронепоезда, которые захватывали невредимыми мосты через пограничные реки, и болота белорусского Полесья, через которые отходили на восток остатки разбитых советских дивизий.

Дважды Герой Советского Союза генерал-майор артиллерии В. С. Петров: «Каждый день какая-нибудь новость. То поляк границу перейдет, то немцы напоминают о своем соседстве… Сколько опасностей на пути перебежчика! Но вот переходят. Вплавь и вброд. Раньше их отправляли во Владимир-Волынский, в одно из тамошних учреждений, а сейчас оставляют в деревнях. Они бродят и рассказывают всевозможные небылицы… „герман“ то, „герман“ это…»[25].

Бывший начальник ЦАГИ генерал-майор авиации И. Ф. Петров: «Поезд, в котором я возвращался на родину, был забит немецкими офицерами. Вся обстановка, окружавшая нас при проезде от Берлина до нашей границы, с очевидностью говорила о том, что война начнется если не сегодня, то завтра… Первым вопросом Сталина ко мне был: „Как вы считаете, будет у нас война с немцами?“ Я ответил: „Будет, и очень скоро“»[26].

Генерал-майор авиации Г. Н. Захаров: «Все увиденное вызывало чувство тревоги и недоумения: приграничные районы западнее государственной границы были забиты фашистскими войсками; в деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо замаскированные и совсем не замаскированные танки, бронемашины, орудия, грузовики; по дорогам шныряли мотоциклы; передвигались легковые, судя по всему, штабные автомобили. Создавалось впечатление, что где-то в глубине огромной территории зарождалось движение, которое притормаживалось здесь, у самой нашей границы, упираясь в нее, как в невидимую преграду, и готовое вот-вот перехлестнуть через край»[27].

П. Н. Палий, военинженер 3 ранга, начальник инженерно-материальной базы 74-го УНС: «…было чему удивляться! Когда я приехал на следующий день в Семятичи и подошел к границе, к берегу, то сразу увидал эти „странные вещи“. На немецкой стороне, на берегу, аккуратными штабелями были уложены все части и детали… понтонного моста! Даже сами понтоны были установлены на катках, и до самой воды были уложены деревянные слеги!»[28].

Летний период боевой подготовки русская армия традиционно проводила в полевых палаточных лагерях. Не был исключением и год 41-й. Однако именно сейчас, накануне нападения Германии, принятая в РККА система обучения личного состава явно играла на руку агрессору. С одной стороны, войска в основном находились вне военных городков, мест постоянной дислокации, что снижало угрозу нанесения им больших потерь при внезапных воздушных ударах. С другой стороны, соединения теряли монолитность и способность быстро собраться воедино по боевой тревоге. Маршал Советского Союза С. С. Бирюзов (в июне 1941 г. — генерал-майор, командир 132-й стрелковой дивизии 20-й армии) вспоминал: «Стрелковые дивизии рассредоточивались, личный состав их обучался разрозненно по родам войск в разных лагерях, зачастую разделенных значительным расстоянием. Артиллерийские полки находились в одном месте, инженерные подразделения — в другом, химические — в третьем, и лишь стрелковые части располагались в основном лагере во главе с командованием дивизии». В еще худшем положении оказались танкисты, в частности 29-й дивизии 11-го мехкорпуса, располагавшейся в Гродно. Из-за чрезвычайных мер по обеспечению секретности новых танков Т-34 и КВ заниматься их освоением на полигонах в приграничных районах строго запрещалось. Герой Советского Союза полковник И. Г. Черяпкин (в 1941 г. — майор, командир 57-го танкового полка этой дивизии) вспоминал: «Танки КВ и Т-34 держали в большом секрете. Разгружали их ночью, из танкового парка не выводили»[29]. Вследствие этого по меньшей мере два танковых батальона из восьми к утру 22 июня находились в глубине территории, вне своих полков. Один батальон (Т-34) находился в районе Волковыска и двигался к Гродно своим ходом со 2-м эшелоном 204-й мотодивизии. Другой батальон (КВ) встретил войну в Молодечно, находясь в воинском эшелоне. Но если тридцатьчетверки в свою дивизию вернуться успели, то тяжелый батальон подчинил себе командир 24-й стрелковой дивизии К. Н. Галицкий. Воентехник И. И. Крылов, служивший в этом батальоне в должности командира машины, писал, что эшелон успел дойти только до Лиды (есть также данные, что прошел меньше — до станции Юратишки), а дальше пути были разрушены, и пришлось двигаться своим ходом[30]. Многие артиллерийские части из состава 10-й и 3-й армий разбили палатки на бывшем польском, а теперь советском корпусном полигоне Червоный Бор юго-восточнее Ломжи. Ответственным за проведение учебного сбора был лично начальник артиллерии 10-й армии генерал М. М. Барсуков. Пока еще нет полного списка всех артполков, собранных там (фигурирует их общее число 22), но и то, что уже достоверно известно, впечатляет: 124-й и 375-й ГАП РГК, часть 311-го ЛАП РГК, 7-й и 117-й ГАП соответственно 7-й танковой и 8-й стрелковой дивизий, 130-й и 262-й КАП 1-го стрелкового корпуса, 156-й и 315-й КАП 5-го стрелкового корпуса, 248-й легкий и 383-й гаубичный артполки 86-й Краснознаменной дивизии. Также нельзя исключать вероятность нахождения на полигоне 4, 25 и 31-го артполков танковых дивизий, 77-го и 662-го АП 29-й и 208-й мотодивизий, 451-го ЛАП и 416-го ГАП 113-й дивизии. Те подразделения, которые отработали все учебные задачи и закончили стрельбы, иногда убывали в летние лагеря своих соединений. Так, 1-й дивизион 444-го КАП 4-го корпуса отстрелялся еще до майских праздников (за хорошие результаты личный состав был премирован баяном) и расположился примерно в 4 км южнее Августова, в полосе 27-й стрелковой дивизии[31]. Были в Червоном Бору и пехотинцы. В частности, 1-й батальон 310-го стрелкового полка из 8-й дивизии прибыл на полигон поучиться наступать за артиллерийским огневым валом. Вся эта масса людей и техники (орудий только в названных частях не менее чем 250–300, сотни тягачей, тракторов и автомашин) была сконцентрирована на сравнительно небольшом участке полигонной земли, и просто непонятно, как такая идеальная цель не была замечена германской разведкой и не накрыта авиацией. Но факт налицо: артиллеристы от первого воздушного налета не пострадали, организованно выстроились в походные колонны и начали в то роковое утро свой боевой, но доя большинства из них слишком короткий, путь.

У противотанкистов РГК был свой лагерь. В полосе 3-й армии в нескольких километрах южнее г. Домброва (ныне Домброва Бялостоцка) находилось местечко Ружанысток. Там, в бывшем монастыре, обители монахов-салезианцев, и рядом с ним располагались четыре артполка и спецчасти 6-й и 7-й отдельных бригад ПТО; 6-я бригада дислоцировалась в Ружаныстоке постоянно, 7-я прибыла в летний лагерь из м. Михалово. 6-й бригадой командовал подполковник Юрьев, служивший до этого в 27-й стрелковой дивизии, — в ее формуляре Юрьев, еще в звании майора, проходит как командир 75-го гаубичного артполка. 75-й ГАП некоторое время стоял в монастыре, а затем был передислоцирован в Граево, на границу; на освободившемся месте было начато формирование противотанковой бригады. Водитель арт. тягача 679-го артполка В. И. Кубышкин вспоминал, что возле монастыря было установлено красочное панно, посвященное боевому пути 27-й дивизии. Там были слова: «И снова, грудью врагов сметая, пойдет на битву 27-я»[32]. Нет сомнений, что панно появилось по инициативе Юрьева и досталось «по наследству» от ушедшего еще дальше на запад 75-го ГАП. С идентификацией командира 7-й бригады несколько иначе. Свидетельств, хоть и косвенных, уже два, и, как мне кажется, они дают правильный ответ. Полковник в отставке Г. Я. Мандрик был в 1941 г. зам. по политчасти командира 204-й моторизованной дивизии 11-го мехкорпуса. При отходе остатков дивизии на восток в районе села Большие Озерки вблизи реки Щара, что совпадает с возможным направлением отступления из района Домбровы, к их штабу присоединились несколько офицеров из штаба противотанковой бригады во главе с ее командиром полковником Николаевым. Полковой комиссар Мандрик знал его по совместной службе в 7-й кавалерийской дивизии, где тот командовал артиллерийским подразделением. При переправе через Щару наведенный дивизионными саперами низководный мост был вскоре уничтожен авиацией. Многим пришлось перебираться на другой берег вплавь, и Николаев, видимо, утонул[33]. Можно проверить сказанное замполитом 204-й, заполучив в РГВА документы расформированной перед войной 7-й кавдивизии (на ее основе была сформирована 2-я танковая дивизия ПрибОВО) и отыскав там данные на Николаева, а затем полистав в ЦАМО, если выдадут, его личное дело. А можно этого и не делать, ибо фамилия Николаева значится в боевом донесении 3-й армии за 23 июня. Кому-то могут показаться не заслуживающими внимания фамилии командиров соединений, не оставивших заметного следа в истории войны; в предназначенной для широкого читателя «доперестроечной» исторической литературе 6-я и 7-я отдельные бригады ПТО РГК в событиях июня 41-го года практически не упоминаются. В действительности же «обезличенная» история постепенно переходит в разряд легенд и преданий, что недопустимо.

Большая часть артиллерии 3-й и 4-й армий проходила сборы вблизи мест постоянной дислокации и летних лагерей. 223-й ГАП и 167-й ЛАП 85-й стрелковой дивизии своего соединения не покидали, а находились в летнем лагере вместе со стрелковыми частями. Буквально перед самой войной, в начале июня, 223-й полк получил новую матчасть артиллерии и должен был полностью перейти на механическую тягу. На бумаге. Как вспоминал бывший командир дивизии А. В. Бондовский, накануне передислокации в ЗапОВО из Уральского округа трактора поступили, но только в 3-й дивизион. В итоге получилось так: когда находились уже в составе 3-й армии, перешли на новые штаты, устаревшие орудия по акту сдали, новые 122-мм гаубицы образца 1938 г. по акту приняли. Тягачи или трактора для 1-го и 2-го дивизионов не поступили, зато по новым штатам за каждым орудием, неважно, на какой тяге, отныне был закреплен один водитель. Пришлось «безлошадным» трактористам и огневикам из орудийных расчетов осваивать еще и профессию ездового[34]. Все это, конечно, не могло не сказаться на уровне боеготовности части. И на весь полк был только один человек, который эти вновь полученные орудия знал и умел из них стрелять, — лейтенант Г. К. Гребельник, командир взвода управления учебной батареи полка, выпускник 2-го Киевского артучилища. Вместо того чтобы учить военному делу солдат и сержантов, свежеиспеченный офицер каждое утро отправлялся в артпарк, где стояла матчасть учебной батареи (вообще не имевшая ни механической, ни конной тяги), и читал лекции по устройству и боевому применению гаубицы свободному от несения службы комсоставу[35].

Но если 223-й ГАП имел совершенно незнакомую матчасть артиллерии (и пусть и смешанную, но полную тягу), а у его личного состава до начала войны почти не оставалось времени для ее изучения и освоения, то в 167-м легком артполку дивизии все обстояло с точностью до наоборот. Генерал Бондовский писал: «Требуемая по штату новая материальная часть прибыла сразу, а старая была отправлена по нарядам. Полк имел около года времени на освоение новой материальной части и провел стрельбы». Вероятно, 167-й ЛАП получил дивизионные пушки В. Г. Грабина Ф-22 или Ф-22 УСВ и 122-мм гаубицы. Однако, как вспоминал П. Н. Черняев, служивший в этом полку, за несколько дней до войны было получено распоряжение: все полковое снаряжение сдать в обмен на новое. Он писал, что сдали упряжь и весь конский состав, но новых средств тяги не получили. Поэтому вся матчасть артиллерии была впоследствии потеряна, а командир полка майор Чумак погиб — ему оторвало обе ноги, и он истек кровью[36].

Дичайшая нелепая накладка случилась с 235-м гаубичным артполком 75-й дивизии 4-й армии. Как вспоминал бывший вычислитель В. Е. Козловский, в четверг, 19 июня, все имевшиеся оптические приборы были изъяты и увезены в Минск на поверку. Полк остался без панорам, буссолей, теодолитов и даже без стереотруб[37]. По результатам зимних контрольных стрельб 235-й ГАП получил высокую оценку, но вследствие данного «мероприятия», эффективность его действий 22 нюня представляется весьма сомнительной.

В отличие от частей полевой артиллерии, занимавшихся боевой подготовкой если и не вместе со своими дивизиями, то по крайней мере в полосах своих армий, совсем не так обстояло дело с артиллерией зенитной. Зенитные части дивизионного и корпусного подчинения находились на окружных сборах в глубине территории Белоруссии, за Березиной: в 45 км восточнее Борисова, у села Крупки, находился зенитный полигон ПВО РГК. Там же находились многие части Западной зоны ПВО, имевшей самостоятельную структуру, в частности зенитные подразделения 4-й бригады, Барановичского и Кобринского бригадных районов ПВО.

Таким образом, разработанный штабом ЗапОВО на летний период обучения план боевой подготовки войск округа (он прошел утверждение в Москве — Г. К. Жуковым и К. А. Мерецковым) лишил дивизии 3-й армии средств ПВО, а 10-й — еще и огневой поддержки артиллерийских полков. Правда, до 22 июня зенитчики, успевшие выполнить все учебные задачи, начали возвращаться в районы постоянной дислокации, но успели отстреляться на полигоне далеко не все; воевать им пришлось, где придется: под Столбцами, Борисовом, Слонимом. Так, 7-й дивизион 7-й танковой дивизии влился в состав отдельной зенитной бригады, защищавшей от воздушных налетов столицу республики Минск и тоже имевшей 7-й номер. Под Минском же принял бой 312-й ОЗАД 13-й стрелковой дивизии. 346-й дивизион 85-й дивизии к началу войны был на месте, в лагере Солы, 22 июня огнем его орудий было сбито пять вражеских бомбардировщиков. На своих позициях в Волковыске находились все три батареи 219-го дивизиона, входившего в 4-ю бригаду ПВО; в Барановичах находился 518-й зенитно-артиллерийский полк Барановичского же бригадного района ПВО, а в Лиде — его 229-й ОЗАД РГК. Еще один полк этого района, 751-й, прикрывал Гродно, и нет полной ясности, где он был утром 22 июня. Есть лишь несколько свидетельств о том, что самолеты Люфтваффе, бомбившие город, встречались яростным зенитным артогнем, вынуждавшим их сбрасывать бомбы с больших высот, что значительно снижало эффективность ударов. В 94-м дивизионе 2-й стрелковой дивизии на позиции в районе крепости Осовец находилась только 3-я батарея (комбат — старший лейтенант Ф. И. Моисеев). То же самое было в 393-м ОЗАД 42-й дивизии 4-й армии, занимавшем восточное подковообразное укрепление Брестской крепости (т. н. восточный редут), с легкой руки немцев вошедшее в историю обороны как «Восточный форт». В наличии была только одна батарея, остальная матчасть вместе с личным составом убыла в Крупки. 342-й ОЗАД 86-й дивизии, как утверждал бывший зенитчик П. А. Соколов, встретил войну там, где положено, — в городке Цехановец, вместе со штабом соединения и его спецподразделениями. Но бывший комдив 86-й М. А. Зашибалов в своих воспоминаниях утверждал, что зенитчики его дивизии на 22 июня были на учениях в Крупках. Видимо, и в Цехановце «на всякий случай» была оставлена одна батарея.

Сказав «а», неуместно не говорить «б». Указав на недостатки в вопросах укомплектованности частей Западного округа техникой, нельзя ограничиться только артиллерией. Есть ряд цифр, дающих представление о положении дел по другим направлениям. 2-я стрелковая дивизия (на 17 марта 1941 г.): обеспеченность грузовыми автомобилями — 70 %, санитарными — 4 %, автоцистернами — 43 %, нет авторезины и запасных частей. 143-я стрелковая дивизия 47-го стрелкового корпуса (на 10 февраля): автотранспорта в дивизии нет, из числа приписанных к дивизии автомашин требуют текущего ремонта — 33, среднего ремонта — 31 и капитального ремонта — 16. 31-я танковая дивизия (на 9 июня): обеспеченность бензозаправщиками — 6 %, водомаслозаправщиками — 5 %, нет бензина, дизтоплива, смазочных масел. Впрочем, танками и бронемашинами дивизия также не укомплектована, так что это не столь уж важно. 113-я стрелковая дивизия (на 16 июня): запасных частей для автомашин и тракторов нет, авторезины нет, потребность — 540 шт. 33-я танковая дивизия 11-го мехкорпуса (на 18 июня): обеспеченность бензозаправщиками — 7 %, водомаслозаправщиками — 9 %, нет бензина, керосина, дизтоплива; 33-й зенитный дивизион имеет в наличии четыре 37-мм орудия 1-й батареи, остальные две батареи матчасти не имеют, средств тяги и боеприпасов нет. Вот это уже значительно серьезнее. 85-я стрелковая дивизия 3-й армии (на 21 июня): сверхштатных автомашин ГАЗ-АА — 177, недостаток по автомашинам ЗИС-5 — 230, общий недостаток при условии замены — 129 автомашин. 71-й танковый полк 36-й танковой дивизии 17-го мехкорпуса (на 21 июня): обеспеченность бензозаправщиками — 33 %, автоцистернами — 50 %, водомаслозаправщиками — 40 %, бензина в полку 1,4 т при норме в 28,5 т, дизтоплива — 0,9 т при норме 110 т, смазочных масел нет. Танков и БА в дивизии менее трех десятков, так что нехватку вспомогательной техники можно считать терпимой.

Бывший начштаба 29-й ТД 11-го МК Н. М. Каланчук вспоминал, что мотострелковый полк дивизии имел всего пять автомашин; полностью оснащенный орудиями артполк не имел ни одного тягача — когда началась война, гаубицы тянули танками; стальные полупонтоны в понтонно-мостовой батальон поступили, но не было ни одной спецмашины для их транспортировки; три тысячи человек личного состава не имели личного стрелкового оружия[38]. Вообще, с этим корпусом до сих пор есть неясности. На 20 февраля 1941 г. в составе парка его боевых машин значится 241 танк, на 1 июня — уже 360 (из них 3 КВ и 4 Т-28 и Т-34), на 22 июня — снова 241, но число Т-34 выросло до 28. Вероятно, часть танков «ушла» куда-то в другое соединение. Зато по результатам этой приемо-сдачи 29-я дивизия (1-й очереди) имеет всего 66 танков (2 КВ, 26 Т-34, 16 ХТ) и 58 бронемашин; 33-я дивизия (2-й очереди) — чуть не вдвое больше: 118 танков (1 КВ, 2 Т-34, 44 БТ, 65 Т-26, 2 ХТ, 4 тягача Т-26) и 72 бронемашины. Как указывалось в плане прикрытия, для защиты «государственной границы из состава войск округа с М-1 до М-15 выделяются…». В пункте «ж» перечисляются танковые дивизии: «4, 7, 29, 25, 22 и 30-я, а по получении материальной части и 33, 31,27, 36, 26 и 38-я…». Если все действительно так и обстояло, пусть В. Б. Резун и сторонники его «теории 6 июля» дадут внятное обоснование, почему накануне такого важного события, как нападение на Германию, ГАБТУ НКО РККА и командование ЗапОВО «раздели» 29-ю так, что фактически она превратилась в батальон. Но есть и еще одно донесение о количестве танков в 11-м мк по состоянию на 22 июня, обнаруженное С. Л. Чекуновым: не 241 и не 360, а 414 танков, из них: 20 КВ, 24 Т-34, 44 БТ, 281 Т-26, 20 ХТ-26, 25 Т-37/38. Разница между 1 и 22 июня составляет 17 КВ, 20 Т-34 и 17 Т-37/38. Поставки в июне в Гродно: 20 КВ и 24 Т-34. Все очень близко сходится. И похоже, что в донесение попали не только реально имеющиеся в корпусе танки, но и те, что уже были отгружены в его адрес, но до адресата не дошли. Из двадцати указанных КВ восемь машин на ст. Юратишки попали в 24-ю СД, еще четыре остались на ст. Лида.

Танкист из 7-й танковой дивизии 6-го мехкорпуса писал про дивизионный понтонно-мостовой батальон: «У них были лодки А-3. Нам обещали переправу на 60 т грузоподъемностью. Были ведь танки КВ. Все мосты трещали. А берега всех речек в Белоруссии заболочены»[39]. Для тяжелых танков, да, наверное, и для Т-34, необходим был понтонный парк типа Н2П, но его не успели получить, а возможно, переоснащение понтонеров с А-3 на Н2П в 1941 г. даже и не планировалось. Но есть свидетельства, что поступление в войска новой матчасти происходило вплоть до начала боевых действий. Водитель 25-го автобата 25-й танковой дивизии И. И. Кузнецов вспоминал, что 21 июня батальон, находившийся еще в стадии формирования, получил в Белостоке 50 новых грузовиков[40]. П. В. Чупиков служил в 713-м ПТАП 6-й бригады противотанковых орудий. Он писал, что война застала его на железнодорожной станции в Августове, куда он прибыл вместе с другими красноармейцами, чтобы получить и перегнать в Ружанысток тракторы для своего полка[41]. ЧВС ЗапОБО А. Я. Фоминых уже после ареста Д. Г. Павлова в докладе на имя Л. З. Мехлиса писал: «…у нас были организованы 3 противотанковых бригады. Но в бригады не было дано ни одного трактора. Лошади им не положены… И только в последнее время было разрешено по нашему ходатайству взять трактора из стрелковых дивизий, а артиллерию стрелковых дивизий перевести на конную тягу (там, где брались трактора). Перекантовка тракторов из стрелковых дивизий происходила в июне месяце самым энергичным порядком, и к началу войны ПТБр были в основном тракторами укомплектованы. Уверен, если бы не было настойчивых требований, ПТБр к началу войны были бы без мехтяги».

Когда хотят — в зависимости от «конъюнктуры рынка» — то ли подчеркнуть агрессивность внешней политики СССР, руководство которого якобы готовило внезапный удар по германским войскам в Европе (В. Б. Резун и «резунисты»), то ли показать заботу этого самого руководства по перевооружению Красной Армии на новую технику (вся советская литература до 1991 г.), то, как правило, приводят данные о том, сколько новых танков Т-34 и КВ, новых самолетов «МиГ», Як, Пе, Ил и пр. было отгружено с заводов-изготовителей по состоянию на 21 июня. Но можно ли только одними цифрами доказать что-либо? В недрах Росгосвоенархива С. Л. Чекунов обнаружил весьма любопытный документ: боевой и численный состав ВВС ЗапОВО по состоянию на 1 октября 1940 г. Если просто сравнить то, что имел округ тогда, с тем, с чем он встретил войну, можно даже умилиться: ах, как много успели, сколько новых самолетов было получено, от какого количества старья избавились. 9-я САД — 252 самолета, новых нет; 10-я САД — 338 самолетов, новых нет, из них 62 двухместных биплана Ди-6, о которых вообще мало кто из широких читательских кругов слышал; 11-я САД — 230 самолетов, новых нет; 12-я БАД — 144 самолета, новых нет, зато есть 85 старых P-Z; 13-я БАД — 233 самолета, из них 3 ближних бомбардировщика Су-2, вся остальная матчасть устаревшая; 42-я ДБАД — в наличии только 5 устаревших машин; 43-я ИАД — в наличии также только 5 устаревших машин (две последних дивизии — в стадии формирования). Если взять боевой и численный состав ВВС округа по состоянию на 21 июня 1941 г., картина будет разительно отличаться. Но стоит ли радоваться? 15 октября — это уже середина осени. Как известно, осенью идут дожди, часто — по многу дней подряд. Что происходит в это время с грунтовыми аэродромами (а только такие в Западной Белоруссии и были)? Они раскисают, взлетать и садиться становится затруднительно. После осени наступает зима, что тоже плохо: аэродромы надо чистить от снега. Приказом НКО № 303 от 4 ноября 1940 г. «О переходе к производству полетов с колес в зимних условиях» лыжи были объявлены вне закона, но для укатывания снега в округе из 252 положенных тракторов имелось только восемь.

После зимы наступила весна, и аэродромы опять раскисли. Вот, например, город Лида, на аэродроме которой базировался 122-й истребительный полк 11-й САД. Вспоминает бывший политрук эскадрильи Герой Советского Союза полковник П. А. Дранко: «Сорок первый год. Весна. Наш зимний аэродром вышел из строя. Вместо взлетно-посадочной полосы — сплошное месиво из тающего снега. В конце апреля началась подготовка к вылету в лагеря»[42]. В конце апреля… два месяца на освоение новой техники. И так было везде, по крайней мере в истребительной авиации. При таком раскладе немного стоят сотни новых самолетов, на которых мало кто научился не то чтобы вести бой, а хотя бы просто взлететь, совершить несложный полет, дать очередь по конусу, зайти на посадку и сесть. Вот данные по полкам 9-й авиадивизии, которые успели получить новую матчасть. 41-й ИАП: 56 МиГ-3, за ними закреплено 27 летчиков, способных вести бой днем в простых метеоусловиях. 124-й ИАП: 70 МиГ-3, закреплено 16 летчиков, способных вести бой днем в простых метеоусловиях. 126-й: 50 МиГ-3, закреплен 21 летчик, из них все способны вести бой днем в простых метеоусловиях, но в простых условиях ночью — только 4 и в сложных условиях днем — столько же. 129-й ИАП: 61 МиГ-3, закреплено летчиков — неизвестно, прибыли из училищ или переучиваются на «МиГ» — 34. Если привести данные по старой матчасти, которая все еще находилась в дивизии, картина будет иной: и летчиков больше, и обученность лучше. Но так как еще в Испании модернизированный Ме-109 показал свое превосходство над И-16, то о чем говорить? На дворе уже не 36-й год, и «мессер» за эти годы значительно возмужал и окреп. И летчики Люфтваффе имеют боевой опыт значительно больший, нежели советские. А «МиГ» — машина скоростная и с большим «потолком», но тяжелая и строгая в пилотировании. Кто на «хорошо» летал на И-16, пересев на новую машину, автоматически падал на «удовлетворительно». Бывший младший воентехник Д. Капранов, служивший в 124-м истребительном авиаполку, вспоминал про первый день войны: «Прибывающие из Белостока военнослужащие рассказывали, что доставленные по железной дороге еще в марте МиГ-1 собраны, облетаны, но к ведению боя пока не пригодны. В Белостоке один из взлетевших протаранил Ю-88 и погиб вместе с немецким самолетом. Кто был летчик, установить не могли. Еще один из взлетевших в Белостоке сел на аэродроме в Заблудове, выкатился за пределы полосы, „встал на нос“ и погнул лопасти винта. Следом за ним заходил еще один „МиГ“; находясь в створе полосы на высоте около ста метров, перешел в пике и, врезавшись в землю, взорвался»[43].

У истребителей «МиГ» было еще две особенности: они заправлялись высокооктановым бензином, которого была острая нехватка, и вооружение их было слабовато для машины со столь высокими летными данными — два пулемета винтовочного калибра и один крупнокалиберный, — больше перетяжеленный «МиГ» просто не смог бы нести. Зачастую истребители старых марок были вооружены намного лучше. Точно так же, как «миги», были оснащены И-16 последних выпусков, была малая серия И-16 с двумя пулеметами калибра 7,62 мм и двумя пушками ШВАК, бипланы И-153 имели по четыре крупнокалиберных пулемета БС. В стране не хватило мощностей для роста производства авиационного оружия; чтобы оснащать им вновь изготовленные самолеты, в частях со строевых «мигов» снимали крупнокалиберные пулеметы, ослабляя их и без того невысокую огневую мощь. Для ведения воздушного боя в современных условиях огня пулеметов, даже крупнокалиберных, зачастую было недостаточно для поражения цели, нужны были авиационные пушки, но их выпускалось крайне мало. К тому же, как показал боевой опыт, 20-мм пушка ШВАК, переделанная из 12,7-мм пулемета заменой ствола, мало того, что имела слабый патрон, но оказалась весьма капризной и ненадежной. Воевавший на Ил-2 В. Б. Емельяненко писал: «Пушки ШВАК почему-то захлебывались после первой же очереди. Причина задержек — перекос снарядов в патроннике. Дефект вроде бы заводской, а летчики винили сбившихся с ног оружейников… Наши оружейники не вдруг докопались до причины задержек. Потом они подпиливали ползуны в механизме заряжения и давали обильную смазку»[44].

Всем известно, что командование вермахта планировало сокрушить советскую оборону рассекающими кинжальными ударами танковых групп, и это им блестяще удалось. Их не остановили ни механизированные корпуса Красной Армии, ни ее артиллерия. Артиллерии в РККА было очень много, и артиллерии весьма хорошей, а часто и просто превосходной, но не мешало бы знать о наличии к ней бронебойных боеприпасов на складах приграничных военных округов. Только ли эффект внезапного удара, когда на земле были уничтожены сотни советских самолетов, взлетели на воздух и сгорели десятки складов боеприпасов и горючего, господство в небе и приобретенный в ходе боевых кампаний в Западной Европе опыт позволили немецким танкистам одерживать победы? Немецкие танки пронизывали боевые порядки частей Красной Армии, невзирая на ожесточенный огонь артиллерии, давили орудия и расчеты, утюжили стрелковые ячейки пехоты, сея ужас и панику. В танковых сражениях зачастую даже новейшие КВ и Т-34 пасовали перед гораздо менее грозными с виду танками Pz-III и Pz-IV и САУ «Штурмгешутц». Следует более углубленно рассмотреть причины, следствием которых явилась «беспомощность» советских артиллерийских частей и танков в борьбе с танками противника. Они находятся гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд. Зададимся тройным вопросом: что должно было уничтожать бронетехнику врага, что реально имелось в войсках и что для этого лежало на складах боеприпасов? На сайте «Солдат» есть кое-какие пригодные для анализа таблицы. Поизучав их некоторое время, я уподобился герою братьев Стругацких Максиму Каммереру, поймав себя на том, «что чешу в затылке». На первый взгляд, разобраться в этом хороводе цифр было нелегко. Но постепенно кое-что стало проясняться, стали вырисовываться и свои таблицы.

По состоянию на 1 мая 1941 г. войска ЗапОВО имели 6593 артиллерийских орудия, пригодных для борьбы с танками противника. Они распределялись следующим образом.

Укомплектованность почти по всем позициям превышает 75 %, за исключением МЗА (малой зенитной артиллерии), которая тоже может быть использована для поражения легкобронированной БТТ. Посмотрим теперь, как обстояло дело с обеспечением боеприпасами. Конкретно по Западному ОВО данных нет, есть в целом по западной границе по состоянию уже на 22 июня, но и это неплохо. Картина намного менее благополучная, особенно если учесть, что реальный расход боеприпасов и потребность в них в той войне, что началась на рассвете 22-го, оказались намного выше, нежели планировали специалисты ГАУ РККА.

* — в том числе и на 8666 танковых пушек;

** — в том числе и на 1726 танковых пушек.

Боеприпасов средних калибров (122 и 152 мм) было 60–112 % от потребности, а для 107-мм корпусной пушки — даже 161 %.

Не мешало бы для полноты картины получить цифры по бронебойным боеприпасам, ибо осколочная граната или шрапнель для танка не слишком опасны. Оказалось, можно найти и такие данные по состоянию на 1 мая.

* — из них 26 тыс. выстрелов к дивизионной пушке.

По бронебойным боеприпасам средних калибров данных нет. Но если в любой из имевшихся на 22 июня типов танков вермахта попадет выпущенная прямой наводкой даже не бронебойная, без штатного взрывателя, болванка калибра 107, 122 или 152 мм, какова вероятность его поражения? Думаю, что достаточно высока, и вряд ли найдутся весомые контраргументы тому.

Если вспомнить, что Западный фронт к 29 июня 1941 г. потерял 10 окружных и головных, не считая дивизионных, складов, где хранилось более 25 000 железнодорожных вагонов боеприпасов (500 боекомплектов общевойсковой армии), становится немного понятнее, почему при обилии артсистем, в том числе новейших, танковые войска вермахта не были остановлены не только на линии новых укрепрайонов, но и на промежуточных рубежах, и на старой границе, у Минска.

Кто-то может сказать, что 1 мая — слишком ранняя точка отсчета, что до 22 июня на границу мог прийти еще не один десяток эшелонов с боеприпасами. Конечно, мог, если бы… Если бы заводы НКБП (наркомата боеприпасов) все, что нужно для производства артиллерийских выстрелов, сумели произвести в нужном количестве, все компоненты начинили, все воедино собрали, на заводских полигонах пробные стрельбы провели, маркировку нанесли, смазали, в ящики уложили и в вагоны погрузили. А произвести надо было ох как много: взрывчатые вещества и пороха, корпуса снарядов и гильзы, капсюльные втулки, трубки и взрыватели и массу разного рода мелкой «фурнитуры».

Есть очень интересный документ за подписью маршала Г. И. Кулика, датированный 19 июня. Кулик докладывает Сталину о том, что рядом заводов НКБП (№ 55, 62, 63, 65, 70, 72, 73 и 259) практически полностью сорвано выполнение дополнительного заказа на производство бронебойно-трассирующих снарядов калибров 57, 76 и 85 мм, бронебойных снарядов калибров 107, 122 и 152 мм. Маршал предлагает привлечь директора завода № 73 Какунина к судебной ответственности[45]. Командир 7-й танковой дивизии 6-го мехкорпуса С. В. Борзилов в своем донесении после выхода из окружения указал, что к началу войны в его соединении полностью отсутствовали бронебойные выстрелы калибра 76 мм (то есть к пушкам Т-34, КВ-1 и Т-28). Б. А. Бородин из 13-го полка этой дивизии вспоминал: «Мы получили ящики со снарядами прямо с подъехавших машин. По тридцать-сорок снарядов на танк, только осколочно-фугасного действия». На вопрос, как ими стрелять по танкам, артснабженцы ответили: «Без взрывателей с холостыми деревянными пробками. Как болванками. Потом получите и бронебойные». Правда, через какое-то время выдали и часть бронебойных снарядов, но с категорическим приказом — беречь, зря не расходовать[46].

Как логическое завершение этого маленького исследования, пройдемся виртуально вдоль тех артиллерийских систем, что имела Красная Армия по состоянию на 22 июня 1941 г., и посмотрим, что реально они «умели делать» с тем, что имелось в их боекомплектах. Данные взяты с сайта «Бронетанковые силы» и из докладной записки на имя начальника ГАУ Г. И. Кулика от 26 октября 1940 г. (опубликована А. Исаевым). В записке Начальник управления вооружения наземной артиллерии ГАУ военинженер 1 ранга Липин сообщает о результатах испытаний бронебойных и бетонобойных боеприпасов.

Начнем по нисходящей, от лучших. Калиберный бронебойный снаряд 85-мм зенитной пушки 52-К образца 1939 г. на дистанции 3000 м при угле попадания в 60° пробивал броню толщиной 57 мм, при угле попадания в 90° — уже 70 мм. На километровой дальности результаты были чуть ли не в полтора раза выше — соответственно 83 и 102 мм, то есть противостоять такому орудию не мог ни один танк, как вероятного противника, так и свой.

76-мм зенитная пушка 3-К образца 1931 г., выпущенная по лицензии фирмы «Рейнметалл», и ее более современная модификация 1938 г. были менее эффективными. На дистанции в 500 м выпущенный из нее снаряд БР-350А при прямом попадании (под углом 90°) пробивал броню толщиной в 31 мм, на километровой — 23 мм. Но тем не менее, по воспоминаниям участников боев, они успешно справлялись с теми танками вермахта, что имелись в 1941–1942 гг. В докладной же указано, что на испытаниях снаряд, выпущенный с дистанции 1000 м, под углом 30° пробил броню толщиной 70 мм.

76-мм полковая пушка образца 1927 г. на километровой дистанции могла поразить лишь броню толщиной в 28 мм, да и то при прямом попадании. 76-мм пушка образца 1902/30 г. со стволом длиной 30 калибров, 76-мм танковая пушка Л-11 и 76-мм танковая пушка Ф-32 пробивали под углом 30°: 40-мм броню — с дистанции 900 м, 50-мм броню — с дистанции 300 м. Очень важные данные, ибо пушками Ф-32 были оснащены КВ-1, а Л-11 стояла на части танков Т-34. Следует научиться критически воспринимать кадры отечественных военных фильмов, где даже в июне 41-го по полям сражений с нашей стороны разъезжают модернизированные Т-34 с увеличенной башней и пушкой калибра 85 мм, а с противоположной — те же «обфанеренные» тридцатьчетверки, выдаваемые за «тигры».

40-калиберная 76-мм пушка образца 1902/30 г., 76-мм пушка образца 1939 г. и 76-мм танковая пушка Ф-34 под углом 30° пробивали: 50-мм броню с дистанции 800 м и 60-мм броню — с 400 м. Дивизионки В. Г. Грабина Ф-22 и Ф-22 УСВ и танковая Ф-34 имели хорошие баллистические характеристики, но, как следует из вышесказанного, имеющиеся к ним боеприпасы делали их малоэффективными в борьбе с танками Pz-III и Pz-IV при стрельбе с дальних дистанций.

45-мм танковая пушка 20К (машины Т-26, БТ-5, 7, 7 м), согласно табличным данным, на предельной дистанции 1000 м при прямом попадании гарантированно пробивала 35-миллиметровую броню. Но есть скептики, утверждающие, что до февраля 1942 г. реальная бронепробиваемость советских 45-мм танковой и батальонной пушек не соответствовала даже и этим весьма невысоким табличным значениям. Они считают, что в «войне калибров» советские сорокапятки проиграли немецкой 37-мм танковой и противотанковой пушкам (не говоря уже о системах калибров 47, 50, 75 и 88 мм), но не из-за плохой баллистики или ненадежности автоматики, а по причине низкого качества бронебойных снарядов. Ф. Гальдер писал в своем дневнике, что советские легкие танки, выпущенные до 22 июня, не представляли опасности для немецких машин на дистанции более 400 м. Более того, тестовый обстрел купленного в 1940 г. в Германии танка Pz-III выявил, что 30-мм цементированная броня «трешки» пробивается отечественными 45-мм бронебойными снарядами с дистанции не более 150–200 м.

На испытаниях в октябре 1940 г. 45-мм танковая и противотанковая пушки образца 1937 г. показали следующие результаты: с дистанции 1000 м они одолели 30-мм броню, то есть показали способность подбивать на предельной дальности практически все виды легкой БТТ противника, броня же толщиной в 40 мм поддалась только с дистанции 150 м. Вот как выглядела завязка первого боя 129-го отдельного противотанкового дивизиона (командир — капитан П. П. Осташенко) 55-й стрелковой дивизии, который произошел 24 июня на слонимском направлении в районе деревень Миловиды и Завинье: «К танкам устремились пучки красных стрел: артиллеристы били бронебойно-трассирующими снарядами. Некоторые из них рикошетом отскакивали от брони — красные стрелы ломались, дугой уходя в небо. — А, черт, не берет! Слабоваты наши снаряды! — ругался Осташенко»[47].

Короткоствольные 76-мм пушки КТ и ПС-3, которыми оснащались танки Т-28, были еще менее эффективными. На километровой дистанции снаряд, выпущенный из КТ, поражал 28-мм броню, да и то теоретически (опытных данных нет). По ПС-3 вообще ничего нет. Более длинноствольная Л-10, также ставившаяся, хоть и в незначительном количестве, на Т-28, пробивала броню толщиной в 51 мм (данные также эмпирические). Но есть информация, что в начале 1941 г. все бронебойные выстрелы для этих пушек были из танковых частей переданы в полковую артиллерию стрелковых дивизий.

107-мм корпусная пушка М-60 на испытаниях с 900 м пробила под углом 30° 100-мм броню, 122-мм гаубица образца 1938 г. осколочным снарядом с дистанции 1000 м под углом 30° не пробила, но проломила 30-мм нецементированную броню. При попадании снаряд разбился на фрагменты, в броне образовался пролом, через который осколки снаряда проникли за броню.

Первая мировая дала начало новому роду войск — бронетанковым. К середине 30-х годов танки стали основной ударной и подвижной силой Красной Армии, но войны на Пиренеях, в Монголии и в Карелии показали, на что способна противотанковая артиллерия. 22 июня 1941 г. СССР встретил с хорошей артиллерией, но без нужного количества и качества бронебойных боеприпасов. Опыт использования танков в локальных конфликтах привел к появлению на свет боевых машин с противоснарядным бронированием и, соответственно, поставил новые задачи перед теми, кто заказывал и создавал снаряды для поражения «панцермашинен» потенциального противника № 1. В 1938 г. в производство был запущен 76-мм бронебойный снаряд с грибообразной головкой. Ему на замену в 1940–1941 гг. был разработан новый снаряд с круговыми канавками-локализаторами и уже без грибообразной головной части. Создатель снарядов калибров 45 и 76 мм А. А. Гартц получил за них Сталинскую премию, но реалии первых боев с танками вермахта оказались таковы, что «изделия» пришлось спешно модернизировать. Танки Pz-III и Pz-IV изначально имели противоснарядное бронирование (причем ее качество превосходило отечественное, с так называемым цементированием, то есть закалкой поверхностного слоя), а к 22 июня даже у части легких Pz-II толщина лобовой брони была усилена до 35 мм, а у части чешских Pz-38(t) — и до 50 мм.

На 22 июня на брестском полигоне были назначены показательные учения с привлечением командиров всех уровней, в том числе и из соседней 10-й армии; 21-го, к счастью, они были отложены[48]. Можно представить себе, во что вылился бы первый боевой день расчлененных на части соединений, лишенных к тому же своих командиров. Ведь и без этого немало комначсостава было застигнуто войной где угодно, но только не на своих боевых постах. И не противник был в этом повинен, а собственное руководство и обстоятельства. Вот строки из военного дневника Константина Симонова, которому предстояло добираться до Гродно для работы в газете политотдела 3-й армии: «В вагоне ехали главным образом командиры, возвращавшиеся из отпусков. Было тяжело и странно. Судя по нашему вагону, казалось, что половина Западного военного округа была в отпуску. Я не понимал, как это случилось»[49]. Летние отпуска 41-го года сыграли злую шутку с войсками прикрытия госграницы. Однако они весьма убедительно свидетельствуют о том, что СССР не готовился к нападению на Германию в июне-июле 1941 г. Тем не менее воспоминания автора «Живых и мертвых» можно и даже желательно подкрепить дополнительными фактами. Например, находились в очередных отпусках командир 2-й стрелковой дивизии полковник М. Д. Гришин, командир 310-го стрелкового полка 8-й дивизии майор В. И. Светличный, начарт 4-й армии генерал-майор артиллерии М. П. Дмитриев и командир 284-го полка 86-й стрелковой дивизии подполковник И. Н. Иванов. Начальник санслужбы 204-й моторизованной дивизии военврач 3 ранга М. И. Шапиро находился в десятидневном отпуске «по семейным обстоятельствам» (его двухлетней дочери Долорес требовалась хирургическая операция в ленинградской клинике). В Ленинграде, куда медик прибыл 21 июня, его ждала телеграмма: «Срочно вернуться в часть». Разумеется, вернуться в Волковыск, где находилось управление дивизии, М. И. Шапиро уже не было суждено.

На очередные экзамены в ленинградскую Артиллерийскую академию убыли «студенты-заочники» — командиры 248-го легкоартиллерийского и 383-го гаубичного полков 86-й дивизии подполковник Б. И. Волчанецкий и майор Р. И. Дробышевский. Начальник штаба 36-й кавалерийской дивизии полковник Л. М. Доватор весной во время учений провалился вместе с конем в ледяную воду, тяжело заболел воспалением легких и находился на лечении в госпитале в Москве. 29-я моторизованная дивизия вообще имела вакантной должность зам. командира по строевой части. 22 июня застало начальника штаба 2-й дивизии подполковника Я. П. Могильного в служебной командировке в Москве. Командир 148-го танкового полка 31-й ТД подполковник Г. П. Маслов 21 июня уехал в Брест, чтобы на ж.-д. вокзале встретить свою семью. В часть он так и не вернулся. Под Минском встретил начало войны начальник штаба 85-й стрелковой дивизии полковник Д. И. Удальцов. Вызванный в штаб округа на совещание по составлению мобплана, он всю ночь провел в дороге и о том, что произошло на границе, не знал. Заскочив домой повидать семью и передохнуть (семья жила в Красном Урочище, где были зимние квартиры соединения), офицер узнал по радио о нападении Германии. Полковник Удальцов собрал нескольких командиров, так же, как он сам, оказавшихся «не у дел», попрощался с родными и уехал на своей «эмке» в Гродно. И все. Семья в 1943-м получила стандартное извещение — пропал без вести. По словам бывшего комдива 85-й А. В. Бондовского, с которым вдова начштаба встретилась уже после войны. полковник в дивизию не вернулся, и о судьбе его ничего не известно[50].

В то же время в приграничных районах имел место известный переизбыток комсостава: из военных академий на войсковую стажировку и сборы приехали слушатели и преподаватели. В 85-й СД в должность зам. командира по строевой части вступил старший преподаватель ВА Генерального штаба полковник К. Ф. Скоробогаткин, сам ее выпускник; в крепости Осовец разместился старший курс ВА имени М. В. Фрунзе во главе с его начальником комдивом Я. Д. Чанышевым и полковым комиссаром А. П. Чепурных[51]. Слушатели находились также при армейских и корпусных управлениях.

Когда одна часть армии училась воевать, другая работала. Вся западная граница СССР представляла собой гигантскую строительную площадку. Днем и ночью над созданием сооружений пояса долговременной обороны и других военных объектов трудились окружные инженерные подразделения (управления начальников строительств, далее — УНС, инженерные полки и строительные батальоны), саперные батальоны дивизий и корпусов армий прикрытия и прикомандированные части из соединений внутренних округов. Стрелковые полки ежедневно выделяли один-два батальона на фортификационные работы. Наряду с кадровыми частями над сооружением долговременных укреплений работали тысячи крестьян из близлежащих сел и строительные батальоны НКВД, укомплектованные осужденными на короткие сроки заключения бедолагами. Вместо того чтобы отправлять их на год-два в лагеря Сибири или Дальнего Востока, ими комплектовались строительные части оборонных строек. Заключенные же расширяли и аэродромную сеть округа. Вот пример: Н. Е. Жаркова ищет своего отца, Е. М. Тюршина. Получил по суду год исправительно-трудовых работ и был направлен для «исправления» в строительный батальон в Западный округ. Находился в Заблудове (22 км юго-восточнее Белостока), предположительно, на строительстве аэродрома, пропал без вести. Если это так, то работал он на объекте 37-й авиабазы 12-го района авиационного базирования; аэродром предназначался для 129-го истребительного полка 9-й САД. Тем же делом и с таким же «контингентом» был занят 500-й строительный батальон НКВД в Зельве (объект № 161). Там велись работы по строительству аэродрома 44-й авиабазы 15-го РАБ. Как рассказывал мне участник штурма Кенигсберга А. И. Студинский, война застала его на Украине, во Владимире-Волынском. 415-й отдельный строительный батальон внутренней охраны НКВД, в котором он служил, бетонировал взлетно-посадочную полосу (ВПП) на местном аэродроме. Командовал батальоном офицер в звании майора. Как видите, порядковые номера частей (415-я, 500-я) весьма близки. Строительством и ремонтом дорог на западной границе БССР также занимались «органы» — Главное управление шоссейных дорог НКВД СССР, сокращенно ГУШОСДОР. Использовались в качестве рабочей силы, понятно, отнюдь не только ИТР и вольнонаемные. Замечу, что именно на ГУШОСДОР работали в районе Смоленска т. н. АБРы (асфальто-бетонные районы) ВЯЗЕМЛАГа, лагпункты при которых вполне могут оказаться «теми самыми», в которых могли содержаться офицеры польской армии, что впоследствии были найдены расстрелянными в урочище Козьи Горы, оно же Катынский лес. Думаю, что сегодня любой нормальный человек, если он не зациклен на обличении «проклятого прошлого», уже не верит на слово басням геббельсовской пропаганды и ее сегодняшних подпевал, что это однозначно совершили органы госбезопасности СССР.

Присутствие в приграничных районах СССР значительного количества конвойных частей НКВД происходит именно из-за наличия многочисленного «спецконтингента» на разного рода «спецстроительствах», а вовсе не по причине подготовки к нападению на Германию, как пишет В. Б. Резун. Войсковые подразделения наркомата конвоировали этапы заключенных, обеспечивали режим секретности на оборонных стройках, охраняли мосты, путепроводы, узловые станции, объекты энергетики и водоснабжения, тюрьмы и следственные изоляторы и т. д. Пограничники охраняли границу, оперативные войска, как им и положено, проводили операции-«зачистки».

На участке государственной границы в пределах белостокского выступа велось строительство узлов обороны трех укрепленных районов (УРов): 68-го Гродненского (71-е УНС, Гродно), 66-го Осовецкого (72-е УНС, Ломжа) и 64-го Замбрувского (73-е УНС, Замбрув). Начальником 72-го УНС, а затем комендантом 66-го УРа, был полковник С. Н. Дралин, 73-го УНС и, соответственно, 64-го УРа — полковник Н. А. Бердников.

Южнее участка Замбрувского УРа силами 74-го УНС (Высоко-Литовск, ныне Высокое) велось строительство 62-го Брестского укрепленного района. Поскольку 62-е управление УР прибыло из Мозыря в уже сформированном виде во главе с комендантом генерал-майором Пузыревым, начальником УНС был назначен другой человек — полковник В. А. Яковлев. Занимавшая Мозырьский укрепленный район 75-я стрелковая дивизия в начале мая также была переброшена на границу и разместилась южнее Бреста в Медном, Домачево и Малорите.

В состав 71-го управления входило 6 строительных участков: 13-й (Забелье), 23-й (Пинск, предположительно, заготовка строевого леса), 31-й (Сопоцкин), 32-й (Пролейки), 33-й (имение Гаюнова Сопоцкинского района). В состав 72-го управления также входило 6 участков: 16-й (Ломжа), 21-й (официально Ломжа, по воспоминаниям ветеранов — Подлясек), 24-й (Новогруд), 25-й (Лубяны), 26-й (Щучин), 27-й (Мястково). В состав 73-го управления входило 4 участка: 14-й (Цехановец), 15-й (Снядово), 17-й (Просяница), 19-й (Мяново). Самым компактным было 74-е УНС, 3 участка: 18-й (Волчин), 20-й (Дрогичин), 22-й (Семятиче). Но сами по себе участки и управления пусты, они представлены только ИТР и без рабочих (в военной форме или без оной) беспомощны. Их надо наполнить конкретным содержимым. «Наполнение» было следующим:

10-й (Визна), 23-й (Гродно) и 33-й (Брест) инженерные полки РГК;

122-й (к северу от Липска), 123-й (Каменно-Нова), 127-й (Голынка), 140-й (Чижев), 141-й (Семятиче), 142-й (Гродно, западнее Жабицке), 143-й (Ломжа), 1 71-й (Кирсновский c/c), 334-й (Вроцень), 335-й (Снядово) и 348-й (Тартак) строительные батальоны;

202-й саперный батальон (Кольно); корпусные отдельные саперные батальоны: 5-й 2-го СК (Сопоцкин), 57-й Краснознаменный 1-го СК (Плоцк), 127-й 4-го СК (Черная Ганьча);

саперные батальоны стрелковых дивизий — 172-й 108-й СД (Доргунь), 58-й 37-й СД (Курьянка), 68-й 50-й СД (Бохатеры), 45-й 27-й СД (Штабин, Домураты), 106-й 64-й СД (Марковцы), 79-й 56-й СД (Маловисты, Домураты), 73-й 24-й СД (Маловисты, Домураты), 114-й 17-й СД (Карповичи, Забелье, Малая Ятвезь).

Кроме «чистых» строителей и саперов, к возведению долговременных укреплений были привлечены и автомобильные части. В феврале 1941 г. в Оренбурге был сформирован и вскоре переброшен в Западный округ 811-й автотранспортный батальон (командир майор Швец, заместитель батальонный комиссар Смирнов). Укомплектованный призванными из запаса, он находился в белостокском выступе, располагаясь поротно в Гродно, Кольно, Щучине и Забелье. Как вспоминал бывший водитель из роты в Кольно К. Т. Бабишев, они подчинялись стройучастку 72-го УНС, которым командовал подполковник Малахов[52]. Бывший помкомвзвода старший сержант А. А. Олейниченко вспоминал, что он служил в 838-м ОАТБ (командир майор Бойко). Батальон работал на стройучастках 73-го УНС, но еще до начала боевых действий вернулся на место постоянной дислокации, в Старые Дороги Минской области.

Завершить строительство новых УРов планировалось к концу 1941 г.; средств было выделено вдвое больше, чем в прошлом, 1940-м. Между Белостоком и Гродно курсировал помощник командующего округом по укрепленным районам генерал-майор И. П. Михайлин, лично осуществлявший контроль над качеством и темпами работ. Строительство укреплений продолжалось и в ночь на 22-е. «21 июня, согласно графику, пошел „большой“ бетон. Мы приступили к бетонированию дота № 4. По техническим условиям бетонирование должно было идти беспрерывно от начала и до полного затвердевания, чтобы дот представлял собой единый железобетонный монолит без рабочих швов»[53]. «Ранним утром начальник участка военный инженер 2 ранга Алексей Петрович Глушко и я с водонапорной башни видели, как фашистские снаряды перепахивают наши строительные площадки»[54].

Построенные к войне 3–4 дота на километр границы уже ждали свои гарнизоны. Но из тех батальонов спецвойск, которые должны были их составить, отнюдь не все прибыли со старой границы и были сколоченными и боеспособными. Некоторые уровские подразделения представляли собой только номера, и многие бетонные сооружения с уже стоявшими пушками и пулеметами так и не сделали ни одного выстрела по врагу. Одна рота батальонного узла 66-го УРа на три артиллерийско-пулеметных дота (вооружение — 6 казематных артустановок и 12 станковых пулеметов) насчитывала только 12 солдат и одного офицера. Лейтенант В. А. Киселев, 15 июня закончивший Смоленское стрелково-пулеметное училище, лишь 19 июня приехал к месту службы. За три последних мирных дня он успел лишь изучить свое «хозяйство», снять комнату у поляков да познакомиться с соседями — пограничниками. Когда в 1990 г. я познакомился с ним, он был все еще бодр и деятелен, хотя имел за плечами груз тяжких испытаний. Первый бой на границе, отход с боями на восток в составе стрелкового полка, трагическая неравная схватка возле взорванного моста через Неман. Потом плен, лагеря (в том числе Освенцим, там выкололи на руке номер — 149 559), побег с этапа, партизанский отряд польской Армии Людовой. Наконец, 13-я армия, 174-й спец. лагерь НКВД в подмосковном Подольске, а после окончания госпроверки штурмовой батальон 4-й ударной армии в Курляндии. Согласно воспоминаниям бывшего комроты, его даже такое малочисленное недоформированное подразделение успешно отбило к полудню 22 июня до пяти немецких атак при поддержке танков, артиллерии и авиации и отошло лишь по приказу, предварительно выведя из строя матчасть[55]. Примечательно, что согласно этому приказу всем спец. войскам предписывалось убыть в законсервированный 63-й Минский укреп. район, демонтированное вооружение которого как раз и пошло в доты белостокского выступа. Удалось напасть на след одного из подразделений Минского УРа. Войсковая часть в/ч 5897 — под этим шифром скрывался 13-й отдельный артпульбат. Переброшенный на запад, он вошел в состав Осовецкого УРа, штаб батальона разместился в городке Едвабне (свидетельство бывшего военфельдшера Н. Н. Бедова, однако, по данным ЦAMO, там находилось управление всего УРа, а штаб батальона располагался в местечке Воснош Граевского района). Утром 22-го гарнизоны 35 дотов готовы были встретить агрессора огнем, и нет их вины в том, что несколькими днями позже они без боя покинули свои железобетонные крепости и ушли с отступающими полевыми войсками. Что касается рассказа В. А. Киселева, то он дал почву для новых исследований. Он назвал по памяти номер своей части — в/ч 3366. ЦАМО дал мне ее расшифровку — 92-й артиллерийско-пулеметный батальон. Но во всех ранее опубликованных данных в 66-м укрепрайоне значились только 13-й батальон и 239-я отдельная рота связи. Неясность оставалась не разрешенной до тех пор, пока не была опубликована дислокация частей ЗапОВО по состоянию на 30 мая 1941 г. Оказалось, что в 66-м укрепрайоне в дополнение к 13-му ОПАБ планировалось сформировать еще семь батальонов (92, 95, 104, 109, 112, 119 и 121-й) и четыре отдельных артиллерийских батареи. То есть УР по численности приблизился бы к дивизии. Согласно этим данным, 92-й ОПАБ имел четырехротный состав и штаб его располагался в Кольно. Есть также данные о том, что к 22 июня на участок 66-го УРа было доставлено 36 башенных 45-мм артустановок, снятых со списанных танков, в том числе и со старых Т-18. Также есть свидетельство, что в УРе было две танковых роты из 54 машин МС-1, прототип которых вышел из заводских ворот еще в 1927 г.

Генерал-полковник Л. М. Сандалов в своей книге «Первые дни войны» написал, что Замбрувский УР к началу войны не был достроен и вооружен. Может быть и так, если говорить обо всем районе, как о войсковом формировании, но в ранее опубликованных сведениях по ЗапОВО указывается, что на 22 июня в нем строилось 550 дотов, уже было построено — 53, вооружено — 30. Реально, пусть и в неполном составе, имелись войска: 12-й и 14-й артпульбаты (тоже из Минского УРа) и 49-я отдельная рота связи. Были также назначены на должности комендант и начальник штаба (полковник М. В. Шитов, в качестве начштаба фигурирует также майор С. Р. Кулиев, но он на самом деле был начальником оперативного отделения). Укрупнение планировалось и здесь, вместо двух батальонов стало бы девять: 12, 14, 62, 93, 122, 123, 124, 125 и 129-й. В дополнение к ним формировались отдельная артпульрота, две отдельных артбатареи и саперная рота; имелось 44 танка МС-1.

Отвлекусь немного для экскурса в не столь далекое по отношению к 1941 г. прошлое. Местность на участке государственной границы СССР, где сейчас возводились сооружения для войск Осовецкого укрепрайона, оценивалась как имеющая важное военное значение еще в конце XIX века. Поэтому в 1882 г. по Высочайшему Повелению Е.И.В. на реке Бобр было начато строительство малой крепости (или крепости-заставы) Осовец. Новым в принципах строительства крепости было то, что она не создавалась для круговой обороны в условиях полного окружения, а изначально должна была сдерживать неприятеля, имея открытый тыл, что обеспечивало ее непрерывное снабжение резервами и припасами, и тесно взаимодействуя с полевыми войсками. Таким образом, в ее устройстве предвосхищался переход от не оправдавшей себя системы крепостей к укрепленным районам, которые, как известно, существуют и по сей день (например, в составе Вооруженных Сил России на границе с Китаем). В 1915 г. гарнизон крепости геройски выдержал почти 7-месячную осаду немцев, использовавших для ее обстрела артиллерию калибров от 210 до 420 мм. В связи с потерей первой и второй линий полевой обороны и общим ухудшением стратегической обстановки русское командование приняло решение эвакуировать гарнизон и отойти. Организованный отход был завершен к 22 августа, причем 23-го саперы взорвали все важнейшие объекты. Тем самым доблестная эпопея крепости Осовец, которую кайзер Вильгельм II опрометчиво назвал «игрушечной», в Первой мировой войне завершилась. 26 сентября 1939 г. в Осовец снова вошли части русской армии. В рамках оборонного строительства, которое началось на западной границе СССР в 1940 г., старая крепость выполняла роль казармы и склада. На ее территории разместились части 2-й стрелковой дивизии 1-го корпуса: управление, два стрелковых полка, зенитный дивизион и спецподразделения. В бывшем укрепленном селении Гонендз, находившемся на правом фланге крепости (т. н. Гонендзские холмы), располагались еще один стрелковый полк и дивизионный взвод химзащиты.

При включении всех пригодных сооружений Осовца в систему теперь уже советской долговременной обороны можно было бы повысить ее прочность. Но история распорядилась по-иному. Новые укрепления так и не были достроены, старые — тоже большой роли не сыграли, да и главные удары германских войск были нанесены совсем в других местах.

В послевоенное время развалины крепости были заброшены до 1953 г. Затем вплоть до 1993 г. Осовец служил польским вооруженным силам — Войску Польскому. В 1993 г. вся пойма реки Бобр была объявлена национальным парком. В настоящее время развалины бывшей русской крепости 3-го класса Осовец остаются молчаливыми свидетелями жестоких боев двух мировых войн и памятником русско-польского фортификационного искусства XIX–XX вв. Несмотря на разрушения, на местности можно различить большинство уничтоженных объектов[56].

В гораздо более высокой готовности, нежели Осовецкий и Замбрувский, находился 68-й Гродненский укрепрайон (комендант — полковник Н. П. Иванов, начальник штаба — полковник П. Н. Каширин). К началу войны в строительстве находилось 606 дотов. Из них были полностью забетонированы 183 сооружения, в части из них уже было смонтировано вооружение. Некий Хорст Слесина, военный репортер при штабе 8-го армейского корпуса вермахта, находясь в расположении 8-й Верхне-Силезской пехотной дивизии, писал: «Перед нами маленькая река Волкушанка, граница между двумя мирами. Несколько недель назад большевики уже разъединили оба моста перед нашим участком. Отсюда мы часто наблюдали за ними и следили за их работами. Земляные работы, препятствия, укрепления и многочисленные бетонные бункеры не могут укрыться от зорких глаз солдата. Мы можем видеть почти сто массивных оборонительных сооружений. Их больше чем может занять русская дивизия… Укрепления врага тянутся на пять километров в глубину…»[57].

9-й и 10-й отдельные батальоны спецвойск УРа имели около 300 пулеметов, 80 45-мм и 20 76-мм казематных пушек, 42 танка МС-1 и 10 Т-24 (неудачная попытка создания среднего танка). 10-й артпульбат (комбат — старший лейтенант Луппов) находился на левом фланге, на сильно заболоченном участке от Доргуни до Гонендз; 9-й батальон (комбат — капитан П. В. Жила) — в районе Сопоцкина и Липска. Необорудованные доты были вооружены пулеметами «максим» на полевых станках и орудиями полковой и батальонной артиллерии[58].

В полосе 9-го батальона на Сопоцкинских холмах оборону должны были занять подразделения 213-го стрелкового полка 56-й дивизии. Этот УР также планировалось усилить: к 9-му и 10-му ОПАБ добавилось бы еще семь (43, 45, 70, 84, 89, 91 и 94-й), а также 513-й и 516-й отдельные артдивизионы. И здесь, не начнись война, численность спецвойск вскоре сравнялась бы с численностью дивизии. Разумеется, расширение касалось и левофлангового 62-го укрепрайона. В УР было доставлено 43 танка МС-1; в дополнение к имеющимся 16, 17 и 18-му ОПАБам и 345-й роте связи формировалось еще семь подразделений: 130, 132 и 137-й артпульбатальоны, 75, 77 и 83-я артпульроты и 18-я саперная рота.

В то же время между сопоцкинским и копцевским батальонными узлами Гродненского и Алитусского УРов имелся восемнадцатикилометровый разрыв. Левый фланг Алитусского УРа простирался от Копцево по западному берегу р. Балтои-Анчя и вдоль дороги на Анчянское лесничество (на этом участке было полностью забетонировано не менее 20 сооружений, они нанесены на километровку 1986 г. и обозначены как «блиндажи»). В районе высоты (отметка 106,8) он практически смыкался с правым флангом 68-го УРа, разрыв был менее трех километров. Но уровских войск здесь не было, были только строители укреплений и заставы Белорусского ПО НКВД — стык Западного и Прибалтийского округов фактически не был прикрыт. Бывший ЧВС ЗапОВО корпусной комиссар А. Я. Фоминых в своем докладе от 19 июля 1941 г. указывал, что Военный совет неоднократно обращался в Генеральный штаб, предлагая и доказывая необходимость усилить фланги округа долговременными сооружениями, построив ряд дополнительных узлов обороны. Генштабом эти предложения отвергались, лишь в десятых числах июня было получено разрешение построить еще два узла.

Один из тезисов В. Б. Резуна состоит в том, что укрепрайоны на новой госгранице строились «для отвода глаз» и имели целью лишь маскировку приготовлений Красной Армии к широкомасштабному наступлению «Drang nah West». Но открывшиеся в последнее время далеко еще не полные данные о командном составе уровских управлений делают этот «тезис» более чем сомнительным. В армиях, которым «предстоит» вторжение в Европу, стрелковыми и артиллерийскими полками зачастую командуют капитаны и майоры без должного опыта. В то же самое время комендантами УРов даже на старой границе назначены старшие офицеры чином не ниже полковника, три коменданта новых УРов (Шяуляйского, Брестского и Струмиловского) носят генеральскую форму, старым Летичевским УРом командует комбриг (А. И. Якимович, впоследствии генерал, командовал дивизией, погиб в бою). Начальники штабов, начальники артиллерии тоже не лейтенанты. Начальник штаба 62-го УРа полковник, начальник штаба 64-го УРа полковник, начальник артиллерии в том же УРе полковник, полковники начальник штаба и начальник артиллерии 68-го УРа, зам. начальника политотдела в 68-м вообще Герой Советского Союза (батальонный комиссар М. А. Фомичев). Абсолютно не вяжется, что в «липовых», с точки зрения Резуна, управлениях служит столько строевых офицеров, которым самое место в армиях вторжения, ведь для имитации деятельности вместо них могут быть поставлены интенданты и прочие тыловики. Но УРы строятся всерьез и командовать ими назначены реальные, а не «бумажные» офицеры. Стоящие вдоль бывшей западной границы СССР разбитые и целые коробки дотов, на сооружение которых были истрачены большие суммы народных денег, являются сегодня реальным доказательством не того, что политическое и военное руководство страны с легкостью швыряло миллионы непонятно на что, но тем не менее стремилось создать мощный современный железобетонный рубеж обороны, способный… как показали события, на очень многое, способный даже в незавершенном состоянии.

Кроме строительства укреплений и аэродромов, велась также реконструкция железнодорожной сети Западной Белоруссии. Через Беловежскую пущу прокладывала новую ветку 9-я бригада железнодорожных войск Ленинградского военного округа, временно переброшенная из Выборга на помощь окружным железнодорожникам. 17–18 июня заместитель начальника Управления ВОСО РККА генерал-майор технических войск З. И. Кондратьев, посетив бригаду в ходе инспекционной поездки, побывал в подразделениях, на строительных площадках и вручил ее командиру майору В. Е. Матишеву новый, более объемный, план работ. Теперь силами одной 9-й ЖДБр предстояло построить 70 км путей за предельно короткий срок — три месяца. 18 июня З. И. Кондратьев срочно был вызван в Москву, но на обратном пути побывал в 13-м механизированном корпусе, командира которого, генерал-майора П. Н. Ахлюстина, знал много лет. «Почти всю ночь просидели мы с ним, вспоминая друзей, обсуждая волновавшие нас вопросы, связанные с обострением международной обстановки. Расстались мы с Петром Николаевичем рано утром. Бойцы спали. Возле палаток прохаживались часовые. В пенистом молочном тумане слышался птичий гомон. — Скоро возвращусь, и тогда мы установим между собой телефонную связь, — сказал я на прощание Ахлюстину. — В случае необходимости твой корпус прикроет бригада Матишева. Люди в ней обучены, почти все ленинградцы. Сам Матишев опытный командир, еще в гражданскую был награжден орденом Красного Знамени. Советую познакомиться с ним поближе»[59]. Мнение генерала-железнодорожника весьма показательно. Он поставил бригаду железнодорожных войск, соединение в большей степени производственное, нежели боевое, едва ли не наравне с механизированным корпусом. Но 13-й МК был в очень низкой степени готовности (особенно 31-я и 208-я дивизии), а времени на повышение его боевых качеств уже не осталось.

Когда читаешь в исторической литературе советского периода и в письмах старых солдат о том, что происходило на западной границе СССР весной и в начале лета 1941 г., создается ощущение какого-то замкнутого круга. Все в приграничной полосе говорило о близости войны, но почему-то Москва никак не реагировала на эти вопиющие свидетельства. Или те, кому было положено, не обращали на это внимания и не докладывали, или их доклады отметали как «дезу». Задолго до рокового воскресенья местное население начало в массовом порядке скупать в магазинах — благо отменили карточки — все, что могло долго храниться: спички, сахар, соль, муку, крупы. Как вспоминала Ю. И. Илларионова, вдова зам. командира 22-й танковой дивизии полкового комиссара А. А. Илларионова, 21 июня жена капитана Д. Л. Малинского — она работала в областной больнице — рассказала ей о том, что местное население открыто говорит о войне и опустошило полки магазинов[60]. 20 июня С. И. Портнов, командир 168-го стрелкового полка 24-й Самаро-Ульяновской дивизии (полк дислоцировался в местечке Воложин Минской области) обнаружил в почтовом ящике записку: «Пан полковник! Увезите семью в Россию. Скоро здесь будет война»[61]. Генерал армии И. И. Федюнинский (в июне 1941 г. — полковник, командир 15-го стрелкового корпуса 5-й армии КОВО) годы спустя свидетельствовал: «Женам командиров в Ковеле, Львове и Луцке чуть ли не открыто говорили: — Подождите. Вот скоро начнется война — немцы вам покажут!»[62].

Полковник В. А. Рожнятовский, служивший в июне 1941 г. начальником оперативного отделения штаба 22-й танковой дивизии, вспоминал, что в одной из полученных сводок сообщалось, что немцы реквизировали все лодки в приграничных районах, по ночам свозят их к Бугу и тщательно маскируют[63].

Было что вспомнить и знаменитому асу, трижды Герою Советского Союза А. И. Покрышкину. Он встретил войну на самом южном участке западной границы страны, в Молдавии. «Во время одного из прилетов в Бельцы я на несколько минут забежал на свою квартиру. Увидев меня, хозяин обрадовался, пригласил к себе пообедать. Я удивился: раньше этого не случалось. С чего бы такое гостеприимство? Искренне ли его радушие? Задерживаться я не мог и отказался от обеда. Прощаясь у двери, хозяин дрожащей рукой взял меня за плечо и взволнованно прошептал:

— Послушайте, на этой неделе Германия нападет на Советский Союз.

Мне пришлось изобразить на лице безразличие к его сообщению, назвать эти слухи провокационными. Но старик не унимался:

— Это не слухи! Какие слухи, если из Румынии люди бегут от фашиста Антонеску. Они все видят. Армия Гитлера стоит по ту сторону Прута, и пушки нацелены на нас! Что будет, что будет? Куда нам, старикам, податься? Если бы я был помоложе, сегодня же уехал бы в Россию. Мы сейчас молимся за нее, за ее силу. Гитлер здесь должен разбить себе лоб, иначе беда…

Я поспешил на аэродром. По дороге думал о старике, о его словах. Сколько пренебрежения к нам было в нем раньше! Потом оно сменилось безразличием, а теперь вот искренними симпатиями»[64].

Бывший командующий Северным флотом А. С. Головко вспоминал об инциденте, случившемся 17 июня 1941 г.: «Около четырнадцати часов ко мне в кабинет вбежал запыхавшийся оперативный дежурный.

— Немецкие самолеты! — не доложил, а закричал он…

— Уточните, — сказал я, стараясь сохранить спокойствие и тем самым успокаивая взволнованного дежурного. Придя в себя, он объяснил, что над бухтой и Полярным только что прошел самолет с фашистскими опознавательными знаками, и на такой высоте, что оперативный дежурный, выглянув из окна своего помещения, увидел даже летчика в кабине… Моментально все стало ясно — начинается война. Иначе на такое нахальство — пройти над главной базой флота — даже гитлеровцы бы не отважились»[65].

Вечером 21 июня в Москве сел пассажирский самолет ГВФ СССР, пилотируемый И. Ф. Андреевым. Закончился рейс по маршруту Москва — Берлин — Москва. И что, казалось бы, было необычного в этом рейсе? Самолет из Берлина прилетел с ТРЕМЯ пассажирами на борту[66]. Неужели и это событие не вызвало ни у кого, кому положено было по роду службы обращать внимание на подобные факты, никаких подозрений?

13 июня 128-й моторизованный полк 29-й мотодивизии получил приказ — 17-го покинуть место постоянной дислокации (бывший монастырь в Жировичах) и выехать в летний лагерь ближе к государственной границе. Зам. командира полка батальонный комиссар И. Я. Ракитин пошел в гарнизонную парикмахерскую и остригся «под ноль». Удивленному клубному библиотекарю (зам. политрука Халилову) он откровенно посоветовал: «Подстригись — будет война. Немцы стриженых не убивают, а с чубом примут за политработника и будут издеваться»[67]. Как в воду глядел комиссар, погибший в одном из первых боев, но до сих пор числящийся «без вести пропавшим». В местечке Ружанысток артиллеристы РГК также занимали комплекс зданий католического монастыря. Монахов выселили еще в 39-м, но храм не тронули, и в нем продолжали совершаться богослужения. В июне священник открыто призывал прихожан молиться, чтобы кара Божья обрушилась на большевиков в день летнего солнцестояния, то есть 22-го числа. Неуместно, конечно, видеть в протестантско-безбожном вермахте меч Господень, но дело совсем в ином. Даже священнослужитель знал, что должно случиться 22 июня, и местные органы НКВД — НКГБ по инстанции о его призывах доложить были просто обязаны. А результат? В ночь на 17 июня на участке Ломжанского погранотряда была задержана группа диверсантов из восьми человек, одетых в форму командиров РККА и войск НКВД. Возглавлял группу немец, но состав ее был пестрым: русские белоэмигранты, украинские националисты-уоновцы, поляки[68]. А результат? Впрочем, какого результата ожидать, если в Москву сплошь и рядом докладывалось не то, что имело место в действительности, а то, что хотелось бы слышать Сталину, который не мог не отдавать себе отчета: страна и армия к войне не готовы. Известный своими выдающимися летными достижениями пилот ГВФ (впоследствии Главный маршал авиации) А. Е. Голованов весной 1941 г. был назначен командиром вновь формирующегося 212-го отдельного дальнебомбардировочного авиаполка. Прибыв в Минск для представления командованию округа, Голованов побывал на приеме у генерала армии Д. Г. Павлова. Встреча была по-своему примечательной. Предложив подчинить полк непосредственно ему, Павлов тут же связался с Москвой.

«Через несколько минут он уже разговаривал со Сталиным. Не успел он сказать, что звонит по поводу подчинения Голованова, который сейчас находится у него, как по его ответам я понял, что Сталин задает встречные вопросы.

— Нет, товарищ Сталин, это неправда! Я только что вернулся с оборонительных рубежей. Никакого сосредоточения немецких войск на границе нет, а моя разведка работает хорошо. Я еще раз проверю, но считаю это просто провокацией. Хорошо, товарищ Сталин… А как насчет Голованова? Ясно.

Он положил трубку.

— Не в духе хозяин. Какая-то сволочь пытается ему доказать, что немцы сосредоточивают войска на нашей границе»[69].

«Моя разведка работает хорошо…» Ой ли, Дмитрий Григорьевич, не слишком ли вы передоверились своему разведотделу? В ВИЖе № 6 за 1994 г. был опубликован совершенно убийственный материал. В подборке архивных документов под общим заголовком «МОСКВЕ КРИЧАЛИ О ВОЙНЕ» была приведена докладная записка бывшего начальника Ломжанского оперативного поста РО штаба ЗапОВО капитана Кравцова. Датирована она 4 января 1942 г. и адресована уполномоченному особого отдела НКВД Западного фронта. В ней содержится как отчет о работе пункта в предшествующие нападению последние дни, так и резкая критика в адрес руководства отдела. По его словам, начальник — полковник С. В. Блохин, заместители — подполковники Ивченко и Ильницкий и начальник отделения информации майор Самойлович большинство присланных достоверных сведений отвергали, считая их провокационными и дезинформирующими. Начальство постоянно упрекало Ломжанский пункт за то, что в их разведдонесениях «преувеличена численность германских войск». В апреле из данных резидентур «Арнольд», «Висла» и «Почтовый» явствовало, что на советско-германской границе сосредоточено до 1,5 миллиона войск вермахта и их союзников, о чем было немедленно доложено руководству; подполковник Ильницкий наложил резолюцию: «Такую глупость можно ожидать только от Ломжинского пункта». Особый интерес представляют последние строки записки, наглядно характеризующие стиль работы отдела, на который была возложена важнейшая задача: вести «мониторинг» всего того, что происходит на сопредельной стороне, анализировать, отсеивая правду от вымыслов и «дезы», и докладывать командованию войск. Вместо этого… «В отделе все внимание было сосредоточено на том, чтобы каждый пункт ежедневно присылал разведдонесение. В апреле 1941 г. заместитель начальника РО подполковник Ивченко советовал мне не посылать большие сводки, а разбивать данные на несколько частей и ежедневно малыми частями посылать в РО. Я возразил ему, заявив, что это очковтирательство и я на это не пойду. Он мне ответил, что начальник Брестского пункта майор Романов так делает и его пункт стоит на первом месте. По моему мнению, в РО процветали карьеризм, подхалимство, а не деловая работа». Не исключено, что так и было. «Кормили» командующего выхолощенными, успокаивающими сводками, а когда наступило ВРЕМЯ ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЯ (есть такой термин в авиации, означает момент, когда можно прервать разбег самолета и отменить взлет или продолжить разбег и взлететь), когда все стало НАСТОЛЬКО очевидно, что даже «спящая» окружная разведка «прозрела» и забила тревогу, Герой Советского Союза генерал армии Д. Г. Павлов ей не поверил. Поверил только спустя несколько часов, когда и до Москвы наконец-то дошло, что медлить более невозможно, надо принимать меры, хотя бы и запоздавшие.

Бывший командир 10-й САД генерал-майор авиации Н. Г. Белов вспоминал, как поздно вечером 21 июня он заехал из 123-го авиаполка в штадив, чтобы переговорить по «ВЧ» (телефонной спецсвязи высокой частоты) с генералом Копцом или его начальником штаба. В Минске никого не оказалось, кроме оперативного дежурного, все спокойно разошлись по домам. Дежурный диспетчер доложил полковнику, что в дивизии все в порядке, а во второй половине дня нарушений воздушного пространства СССР в полосе 4-й армии вообще не было зафиксировано. Ничуть не удивившись (к чему бы это, летали-летали, и вдруг как обрезало?), Белов также преспокойно отправился домой, где его ждали только что вернувшаяся из роддома жена с младенцем и двое старших деток[70].

Примечательный случай в ночь на 22 июня произошел в Смоленске, в штабе 3-го дальнего авиакорпуса. Уже за полночь комкор полковник Н. С. Скрипко вернулся из дальнего гарнизона, где после насыщенного дня состоялся концерт самодеятельности, и вызвал к себе начальников подразделений штаба. «Затем я заслушал доклад начальника метеослужбы. Синоптическая карта выглядела необычайно бледной, а изображенная на ней территория Германии и Польши представляли собой белое пятно». Офицер объяснил, что радисты не смогли получить данные о погоде в этих странах, так как эфир был невероятно засорен искусственными (не атмосферными) помехами[71]. Метеоролог ошибался: дело было вовсе не в помехах — пискотня морзянки на всех диапазонах частот означала нечто другое, — а в том, что в эту ночь Германия и страны-сателлиты вообще прекратили радиопередачи сведений о погоде[72]. Столь интенсивный радиообмен и отсутствие метеосводок вызвали у авиаторов подозрение, но не более того. К ночи же вообще все стихло: в эфире наступила мертвая тишина. Режим радиомолчания, означавший, что все приготовления закончены и части вермахта заняли исходные позиции, также не подтолкнул советское командование к более активным действиям. А когда германские радиостанции пустили в эфир военные марши, было уже поздно что-либо предпринимать. Бывший работник газеты 3-й армии «Боевое Знамя» Г. А. Лысовский вспоминал, что все работники редакции были вызваны по тревоге в третьем часу ночи. «Я включил стоявший на столе радиоприемник. Наши радиостанции молчали, из динамика вырывались мощные аккорды маршевой музыки, передаваемой немецкими радиостанциями. Вдруг сильные взрывы сотрясли здание. С улицы слышался нарастающий характерный звук моторов немецких бомбардировщиков»[73].

Член Политбюро ЦК КПСС К. Т. Мазуров, бывший в 1941 г. секретарем Брестского обкома комсомола, вспоминал, как встретил вечером 21 июня своего соседа — командира 17-го Брестского погранотряда майора А. П. Кузнецова. Тот шел в обком партии, чтобы доложить обстановку на границе, поделился сведениями и с комсомольским вожаком. По словам пограничника, за день самолеты Люфтваффе трижды нарушали государственную границу на участке отряда, один из них обстрелял военнослужащих, работавших на строительстве укрепрайона, были жертвы. В ночь с 20 на 21 июня в селах вдоль границы на нашей стороне вспыхнули пожары явно сигнального характера. Пограничные наряды слышали за Бугом гул множества танковых моторов. Кузнецов считал, что идет подготовка к нападению, а не к провокации. Так и собирался докладывать[74]. После полуночи А. П. Кузнецова поднял с постели телефонный звонок. Зам. по разведке майор В. В. Видякин доложил из штаба отряда, что пограничный наряд подобрал на берегу Буга выбившегося из сил перебежчика. Он назвался Иосифом Бадзинским, жителем деревни Старый Бубель, и сообщил, что утром Германия нападет на Советский Союз. Пограничник не очень поверил поляку, не хотелось верить, что «Гроза» пришла так скоро, но «наверх» информацию сообщил и поднял отряд по тревоге[75]. Младший лейтенант В. Н. Горбунов был начальником 2-й заставы отряда, именно его люди задержали перебежчика. Им оказался ранее знакомый, по наблюдениям за сопредельной стороной, владелец небольшой мельницы. Когда его доставили на заставу, он рассказал о готовящемся нападении, назвал время и указал места наводки трех понтонных переправ на их участке. Для допроса приехали представители из комендатуры и штаба отряда. Слушали недоверчиво, и под конец Горбунов напрямую задал старику вопрос:

«— А ты не врешь? Возможно, они тебя подослали?

Мельник с горечью посмотрел на меня, потом с какой-то внутренней гордостью выпрямился и сказал:

— Я старый солдат русской армии, воевал еще в 1914 году, хочу помочь вам, русским. Они завтра идут на вас войной — вся Германия, верьте мне…»[76]

Генерал-полковник КГБ С. С. Бельченко (в 1941 г. — майор госбезопасности, начальник УНКГБ БССР по Белостокской области) вспоминал, что 21 июня с сопредельной стороны сумел прорваться один из агентов-нелегалов. Он сообщил, что германские войска получили приказ начать боевые действия против СССР утром 22 июня. В половину второго ночи 22 июня линию границы перешел еще один агент, подтвердивший содержание приказа. От пограничников поступали многочисленные факты выдвижения частей вермахта вплотную к границе. Было принято решение по эвакуации секретной документации городских и районных органов партии, Советской власти и госбезопасности в Белосток. С. С. Бельченко поручил своему заместителю А. Ф. Сотикову связаться с командованием погранвойск и рекомендовать от его имени сделать то же самое, несмотря на отсутствие указаний собственного руководства (начальник ГУ погранвойск генерал-лейтенант Г. Г. Соколов в это время находился в инспекционной поездке в самом белостокском выступе). Также Бельченко привел очень любопытный факт. Оказывается, забрасываемая на территорию Белоруссии в мае и начале июня 1941 г. немецкая агентура не имела при себе радиостанций и все собранные данные ей надлежало представить своему командованию по возвращении, которое должно было произойти не позднее 15–18 июня[77].

И как последний «довесок». На 3-й странице воспоминаний Н. С. Гвоздикова я совершенно неожиданно для себя встретил такое… Кто-то, возможно, пропустил бы, но я — человек верующий, практикующий христианин. Первая реакция была эмоциональной — ни фига себе! «За день до начала войны по дорогам были разбиты часовенки, изваяния Христа и Богоматери и пущен слух, что это сделали пьяные красноармейцы…» Это в католической-то Польше! Возможна ли еще более эффективная провокация для успешного завершения работы по формированию «5-й колонны» из набожных поляков? И опять никто ничего не заподозрил.

1.8. «Ясно одно: военная машина запущена, остановить ее нельзя»[78]

Событием, бесповоротно разделившим нашу историю на части «до» и «после», обычно считают то, что произошло на пограничной реке Западный Буг, но не в Белоруссии, а много южнее. Там на нашу сторону перешел германский солдат, сообщивший о готовящемся нападении. Рассмотрим этот эпизод поподробнее.

Примерно в 21 час 21 июня на участке Сокальской комендатуры 90-го Владимир-Волынского отряда Украинского пограничного округа был задержан перебежчик, солдат вермахта, ефрейтор 222-го полка 74-й пехотной дивизии Альфред Лисков. Переводчика в комендатуре не было, поэтому начальник отряда майор М. С. Бычковский приказал доставить его во Владимир-Волынский, в штаб отряда. Текли драгоценные часы. Лишь в половине первого ночи немца привезли во Владимир-Волынский. Он рассказал, что на рассвете германские войска начнут военные действия против СССР. М. С. Бычковский немедленно оповестил штаб погранокруга (в ту ночь дежурным по штабу был начальник отдела политпропаганды бригадный комиссар Я. Е. Масловский). Реакция была молниеносной. Немедленно были оповещены начальник войск погранокруга генерал-майор В. А. Хоменко, последовали звонки в штаб Киевского военного округа и оперативному дежурному Главного Управления пограничных войск НКВД СССР. Также майор Бычковский лично оповестил командующего 5-й общевойсковой армией генерал-майора танковых войск М. И. Потапова. Сокаль находился на участке прикрытия 27-го стрелкового корпуса, входившего в состав армии. По словам Бычковского, Потапов отнесся к его сообщению недоверчиво и фактически отмахнулся от него[79]. В то же время бывший зам. начальника оперативного отдела штаба 5-й армии А. В. Владимирский написал, что штаб армии по распоряжению командующего округом в час ночи 22 июня уже выехал на КП в 14 км юго-восточнее Ковеля[80].

Вопрос: соответствует ли это действительности? Сам факт перехода госграницы солдатом германских вооруженных сил сомнений не вызывает. Но то, что он сообщил пограничникам… Не слишком ли это поздно, чтобы успеть предпринять хоть что-нибудь?

Я попробовал проанализировать некоторые события того дня, происходившие не только на западных рубежах страны, но и совсем далеко от них… в Москве. Главным источником были, разумеется, мемуары. В результате получилась неожиданная, как сказал бы «главный кремлевский мечтатель», «аг’хилюбопытная каг’тина, батенька». Ровным счетом ничего ни с чем не сходится. Если уж события 21 июня в самой златоглавой Москве, в высших эшелонах власти, не удается выстроить в хронологическом порядке… Ну, знаете ли…

Бывший нарком ВМФ СССР адмирал Н. Г. Кузнецов вспоминал, что все началось не в 21 час и не в полночь, а много раньше. «Не так давно мне довелось слышать от генерала армии И. В. Тюленева — в то время он командовал Московским военным округом, — что 21 июня около 2 часов дня ему позвонил И. В. Сталин и потребовал повысить боевую готовность ПВО». После войны видный партийный деятель В. П. Пронин (в 1941 г. — один из руководителей московских коммунистов) рассказывал адмиралу, что вечером к И. В. Сталину были вызваны он и 1-й секретарь МГК А. С. Щербаков. По словам Пронина, Сталин приказал в эту субботу задержать секретарей райкомов на своих местах и запретить им выезжать за город. «Возможно нападение немцев», — предупредил он.

Около 23 часов в кабинете наркома ВМФ зазвонил телефон. Маршал С. К. Тимошенко (оба наркомата находились поблизости) пригласил Н. Г. Кузнецова к себе. «Есть очень важные сведения. Зайдите ко мне». В кабинете наркома обороны находились двое: сам Тимошенко и начальник Генштаба Г. К. Жуков. Маршал, расхаживая по комнате, диктовал, Г. К. Жуков сидел за столом и что-то писал. Перед ним лежало несколько уже заполненных листов для радиограмм. Заметив вошедших моряков, маршал остановился и коротко, не называя источников, сказал, что считается возможным нападение Германии на СССР утром 22 июня. Г. К. Жуков показал телеграмму, которую он заготовил для пограничных округов. В ней подробно излагалось, что следует предпринять войскам в случае нападения гитлеровской Германии. Непосредственно флотов эта телеграмма не касалась. Прочитав текст телеграммы, Н. Г. Кузнецов спросил, разрешено ли в случае нападения применять оружие. Получив утвердительный ответ, приказал контр-адмиралу Алафузову бегом отправиться в штаб и немедленно объявить флотам и флотилиям оперативную готовность № 1[81].

Далее Н. Г. Кузнецов пишет буквально следующее: «Позднее я узнал, что нарком обороны и начальник Генштаба были вызваны 21 июня около 17 часов к И. В. Сталину. Следовательно, уже в то время под тяжестью неопровержимых доказательств было принято решение: привести войска в полную боевую готовность и в случае нападения отражать его. Значит, все это произошло примерно за одиннадцать часов до фактического вторжения врага на нашу землю. Это еще раз подтверждает: во второй половине дня 21 июня И. В. Сталин признал столкновение с Германией если не неизбежным, то весьма и весьма вероятным… Очень жаль, что оставшиеся часы не были использованы с максимальной эффективностью».

Получается, не признание ефрейтора Лискова было причиной, побудившей военное и политическое руководство СССР начать действовать. Г. К. Жуков писал, что вечером (время не указано) позвонил начальник штаба КОВО генерал-лейтенант М. А. Пуркаев: задержан немецкий фельдфебель. Доложили Сталину, тот был краток: «Приезжайте в Кремль». Поехали трое — С. К. Тимошенко, Г. К. Жуков и Н. Ф. Ватутин, — взяв с собой проект директивы. Сталин проект забраковал, предложил переписать. Тут же, на месте, переписали, и Ватутин сразу увез ее в Генштаб для передачи в округа. К половине первого передали[82].

Если верить Г. К. Жукову, в районе 23 часов он был в кабинете у И. В. Сталина. Если верить Н. Г. Кузнецову, в районе 23 часов Жуков был в кабинете Тимошенко. Согласно книге записей о приеме посетителей, которую вел помощник генерального секретаря Поскребышев, в 23 часа у Сталина не было уже никого. До 23 были только Молотов, Ворошилов и Берия. По тем же записям, Тимошенко и Жуков вошли к Сталину в 20:50, вышли в 22:20. Ватутин не значится, но можно предположить, что он оставался в приемной. Также есть запись, что С. К. Тимошенко был у Сталина с 19:05 до 20:15. В это время в кабинете Сталина кроме военных были и другие люди: Маленков, Вознесенский, Берия, Молотов, Сафонов.

Подытожим: можно считать установленным, что нарком обороны и начальник Генерального штаба покинули Кремль не в полночь, а почти за два часа до ее наступления. Но Директива, от которой зависела судьба страны, запоздала именно на эти два часа. Как известно, в Киевском округе ее начали принимать в 00:25 22 июня, в Прибалтийском — в это же время, в Одесском — после часа ночи. Получается, что либо имело место преступное бездействие наркома и начальника Генштаба, из-за которого уже подписанный документ столько времени пролежал мертвым грузом, либо военные ждали ПОСЛЕДНЕГО подтверждения из Кремля. На Директиве имеется пометка — время то ли принятия ее шифровальным отделом, то ли окончания шифрования, 23:45, за 15 минут до полуночи.

Зато у Жукова есть подтверждение о солдате Лискове. По его словам, в полночь позвонил командующий войсками Киевского ОВО генерал-полковник М. П. Кирпонос. Он сообщил, что задержан еще один перебежчик, рядовой 222-го полка 74-й пехотной дивизии[83]. Бывший начальник оперативного отдела штаба КОВО маршал И. Х. Баграмян ошибочно «объединил» Лискова с ранее перешедшим фельдфебелем: сообщил, что того задержали в полночь[84].

Но есть упоминание, что, возможно, был и третий перебежчик. Маршал К. К. Рокоссовский (в июне 1941 г. — генерал-майор, командир 9-го механизированного корпуса КОВО) вспоминал, что он собирался в ночь на 22 июня отправиться на рыбалку. Но, получив по линии пограничных войск сообщение, что границу перешел ефрейтор вермахта, по национальности поляк, из Познани, решил поездку отменить[85]. Кстати, Альфред Лисков был баварцем. Генерал армии И. И. Федюнинский в своих мемуарах написал, что ему также поступила информация из штаба местного пограничного отряда. Ему сообщили, что задержан перебежчик. В пьяном виде подрался с офицером, границу перешел, чтобы избежать военно-полевого суда и расстрела[86]. Замечу, что солдат просто спасал свою жизнь, идейные соображения совершенно ни при чем. А Лисков заявил, что он коммунист, член Союза красных фронтовиков. И место перехода границы совсем другое: участок 98-го Любомльского погранотряда.

Еще одно наблюдение. Если, как писал Г. К. Жуков, он был совершенно уверен в том, что нападение неизбежно, почему он не поднял Генеральный штаб по тревоге сразу же по возвращении из Кремля? Генерал армии С. М. Штеменко вспоминал: «21 июня утром наш поезд прибыл к перрону Казанского вокзала столицы. День ушел на оформление и сдачу документов. М. Н. Шарохин добился разрешения для участников поездки отдыхать два дня: воскресенье — 22-го и понедельник — 23 июня. Но отдыхать не пришлось. В ночь на 22 июня, ровно в 2 часа, ко мне на квартиру прибыл связной и передал сигнал тревоги. А еще через полчаса я уже был в Генштабе»[87].

А многие важнейшие Управления Наркомата обороны по тревоге вообще подняты не были. Как вспоминал маршал артиллерии Н. Д. Яковлев, в ночь на 22 июня в ГАУ (Главном артиллерийском Управлении) под председательством маршала Г. И. Кулика шло малозначительное совещание об испытаниях взрывателей к зенитным снарядам. Звонок Сталина Кулику последовал только после 4 часов утра. УСГ (Управление службы горючего) РККА было поднято по тревоге также после начала войны. Лишь в 06:30 группа его работников прибыла на службу. Начальник Управления генерал-майор танковых войск П. В. Котов находился в Генштабе, а о начале войны офицеры узнали только из радиообращения В. М. Молотова[88].

Субботний день 21 июня близился к концу, но для подготовки к противодействию агрессии в Западном ОВО почти ничего предпринято не было. Впрочем, не было и соответствующих приказов на это. В войсках готовились к выходному дню, смотрели выступления артистов самодеятельности и приглашенных профессиональных коллективов. Когда стемнело, начался показ кинофильмов. Память старых солдат сохранила названия шедевров советского кинематографа, которые были показаны в их частях в последнюю мирную ночь: «Валерий Чкалов» (Червоный Бор, палаточный лагерь 383-го ГАП), «Стенька Разин» (Червоный Бор, часть не установлена), «Ленин в Октябре» (Гродно. военный городок 29-й танковой дивизии), «Цена жизни» (место точно не установлено, палаточный лагерь, лесной клуб 128-го моторизованного полка), «Сибиряки» (Сокулка, военный городок 65-го полка 33-й танковой дивизии), «Александр Суворов» (южный берег Августовского канала, палаточный лагерь 247-го артполка 56-й стрелковой дивизии), «Чапаев» (Шепетово, военный городок 113-го полка 25-й танковой дивизии), «Зангезур» (полевой лагерь 127-го ОСБ). С большинства аэродромов летчики и техники уехали в авиагородки к семьям — на аэродромах остался только личный состав дежурных эскадрилий. Лишь в 3-й армии был приведен в боевую готовность 345-й стрелковый полк, расположенный в Августове. Генерал армии К. Н. Галицкий в своих мемуарах написал, что командарм В. И. Кузнецов передал в подчинение командира полка В. К. Солодовникова 21-й разведбатальон 27-й дивизии (комбат — капитан А. Т. Короткий, 16 Т-38) и батареи 53-го легкого артполка, не выведенные на сборы[89]. 1-й (комбат — капитан Мартынов) и 3-й (комбат — капитан Добшиков) батальоны 345-го СП заняли позиции, прикрывая Августов со стороны Сувалок, 2-й батальон (комбат — капитан Красько) находился в казармах, чтобы по тревоге занять позицию на рубеже в районе д. Бялобжеги (5 км по реке Нетта и Августовскому каналу) юго-западнее города. Все эти мероприятия действительно имели место, только генерал Кузнецов был здесь совершенно ни при чем. Напротив, он всячески пытался помешать командиру полка делать свое дело так, как ему подсказывали его знания и опыт, как того требовал воинский долг.

Полковник В. К. Солодовников сам был инициатором вывода полка из казарм и его развертывания на оборонительном рубеже. Командир дивизии А. С. Степанов с явно выраженным нежеланием вынужден был согласиться с его предложением. 1-й батальон прикрыл Августов со стороны Сувалковского шоссе, 3-й расположился у Жарново, заняв укрепления в предполье 68-го УРа. Артполки дивизии и вся полковая артиллерия, как вспоминал комполка-345, находились на сборах на полигоне в 80–100 км от Августова (вероятно, все в том же Червоном Бору). В субботу 21 июня с целью инспекции обороняемого полком участка в Августов приехал генерал-лейтенант инженерных войск Д. М. Карбышев. Состоянием укреплений он остался доволен, но выразил свое неудовлетворение наличием не закрытых заграждениями промежутков между некоторыми дзотами. Работу Карбышев закончил к 14 часам и уехал в Граево, в 239-й полк. В 17 часов в Августов прибыли командующий и ЧВС армии и потребовали доклада об обстановке. «Я доложил об обстановке и своих мероприятиях о готовности. „Какой ваш вывод?“ — спросил командующий. Я доложил, что война неизбежна — начнется не сегодня, так завтра». В. И. Кузнецов и Н. И. Бирюков, словно ждав такого ответа, как сговорившись, обрушились на командира полка. В. К. Солодовников узнал, что он НЕПРАВИЛЬНО сделал выводы из обстановки, что войны НЕ БУДЕТ, что немцы нас БОЯТСЯ, но мы НЕ ДОЛЖНЫ обнаруживать своих действий, что мы к чему-то там готовимся. Потребовали вызвать для доклада оперуполномоченного 3-го отделения (впоследствии контрразведка «Смерш»). По прибытии особист доложил то же самое, немало разочаровав руководство армии. Солодовников попросил у Кузнецова разрешения выдать личному составу каски, но получил отказ. Тогда он пошел на конкретный шантаж — сообщил, что завтра, в воскресенье, по плану в полку должен состояться строевой смотр; командарм сдался и разрешил выдать каски, но с предупреждением, чтобы об этом не узнали немцы. Потом генерал и армейский комиссар 2 ранга уехали, а комполка и уполномоченный остались в состоянии удивления, граничащего с возмущением. Пассивность Кузнецова не изменила решимости полковника довести все запланированное им до конечного результата. К тому же прибыл зам. командира 53-го ЛАП и стал просить лошадей для вывода оставшихся орудий полка в район стрельбища и приведения их в боеготовность. Как начальник августовского гарнизона, не поставленный об этом в известность, В. К. Солодовников вышел из себя. Он немедленно вызвал в штаб всех начальников служб, комбатов и командиров отдельных подразделений и отдал приказ: во всех ротах и подразделениях иметь дежурными по одному среднему командиру, а всему комначсоставу быть в готовности. Одновременно он приказал командиру разведбата выслать разведдозоры в направлении Щебры и Сувалок[90]. О пересечении госграницы и ведении разведки на сопредельной стороне речь не шла, так что В. Б. Резун напрасно ссылался на действия этого батальона.

Примерно в час ночи 22 июня в районе имения Свят-Вельки (ныне — Святск, 22 км северо-западнее Гродно) развернул свой КП штаб 56-й стрелковой дивизии. Как вспоминал бывший командир 9-го артпульбата капитан П. В. Жила, в час ночи он получил приказ из штаба 68-го укрепрайона: по тревоге, с поднятием всего НЗ, занять сооружения. Через час все имевшие вооружение доты были в полной готовности. В городке 29-й танковой дивизии находился в боеготовности дежурный батальон. Это была единственная мера, но она не имела отношения к грядущему — так делалось всегда. Бывший начштаба дивизии полковник в отставке Н. М. Каланчук вспоминал, что командование 3-й армии запрещало какие бы то ни было мероприятия по приведению войск в боеготовность, даже по оборудованию районов сосредоточения, НП и КП. 19 июня на совещании, когда была закончена подготовка «красных пакетов», он начал настойчиво просить начальника штаба армии генерала А. К. Кондратьева разрешить дополнить боекомплект в танках артвыстрелами и дисками с патронами до 50 %, так как согласно инструкции боеукладка составляла всего 25 %. Ему было категорически отказано, и, кроме этого, было объявлено замечание с запретом впредь обращаться по этому вопросу. Тогда Н. М. Каланчук задал вопрос командующему армией, что ему делать в случае войны с людьми, которые не имеют пока никакого оружия (в дивизии была острая нехватка даже обычных винтовок, не говоря уже о пистолетах-пулеметах). Кузнецов ответил: «На Неман посадим, дубины дадим, обороняться будем». Когда танкист в запале бросил ему реплику, что с дубиной только первобытные люди воевали, с раздражением заорал: «Окончил две академии и ничему не научился! Вон! Вон из кабинета!»[91].

В 113-м полку 25-й танковой дивизии днем 21 июня была произведена укладка в танки бронебойных и осколочных артвыстрелов (диски к пулеметам заряжены, правда, не были), но какой-либо связи данного мероприятия с возможным нападением Германии на общем фоне не усматривается. Только потом в части начали готовиться к выходному дню. Бывший механик-водитель Н. Ф. Иринич вспоминал: «Вечером возвращаемся из танкового парка, командир роты вызывает в свою палатку и говорит, чтобы я 22 июня, в воскресенье, ехал в Белосток, на соревнования по плаванию, а в понедельник [мне надо] ехать в Харьков на курсы инструкторов вождения Т-34»[92].

Единственным соединением 10-й армии, располагавшимся к утру 22 июня в глубине территории Белоруссии, была 36-я кавалерийская дивизия имени И. В. Сталина (комдив — генерал-майор Е. С. Зыбин, зам. командира — бригадный комиссар Г. Н. Дурнов). Ее управление и спецподразделения располагались в Волковыске и окрестностях, полки — в местах постоянной дислокации в Свислочи, Кузнице, Крынках и Берестовице. Зенитный дивизион находился на стрельбах в Крупках, а 3-й отдельный конно-артиллерийский дивизион — на полигоне в районе д. Тартаки под Барановичами. Там также был выполнен ряд мероприятий по повышению боеготовности, но опять-таки без какой-либо связи с 22 июня. Резун-Суворов, несомненно, усмотрел бы в них одно из звеньев в его цепочке «доказательств» подготовки Красной Армии к нападению на Германию, но я — «антисуворовец» и, пока мне не предъявлены неопровержимые доказательства моей неправоты, таковым намерен и оставаться.

Поздним вечером (в 21–22 часа) 20 июня в Белостоке после окончания совещания командир 6-го кавкорпуса генерал-майор И. С. Никитин сам подошел к командиру 36-й КД генерал-майору Е. С. Зыбину и и.о. начштаба майору П. В. Яхонтову и отдал им ряд устных распоряжений, суть их была такова:

— привести части дивизии в полную боевую готовность к утру 25 июня;

— артиллерии отстрелять на полигоне последние упражнения и в воскресенье 22 июня выступить в места постоянной дислокации;

— зенитный дивизион и зенитно-пулеметные взводы с полигона в Крупках будут отправлены в места постоянной дислокации по железной дороге также 22 июня.

Е. С. Зыбин на машине сразу же выехал в 42-й и 144-й кавполки и в 8-й танковый полк. П. В. Яхонтову он приказал выехать в Большую Берестовицу, распустить там сборы пулеметных эскадронов, отправив эскадроны по своим полкам; затем предупредить командира саперного эскадрона, по прибытии в Волковыск — вызвать в штаб зам. командира дивизии полковника И. П. Калюжного, начальника связи капитана Шилловского и командиров 24-го и 102-го кавполков.

Командир дивизии прибыл в штадив около 3 часов ночи 21 июня. Он приказал своему заместителю Калюжному немедленно выехать на артполигон и предупредить командира конно-артиллерийского дивизиона майора Игнатьева о распоряжениях, которые дал командир корпуса, затем отдал приказы командирам 24-го и 102-го полков. К исходу дня 21 июня командиры частей доложили в штаб об исполнении всех указаний.

На фоне этих разумных мер непонятны перемещения, совершенные двумя дивизионами 122-мм гаубиц 75-го ГАП 27-й дивизии. В первой половине дня 21 июня конные упряжки дивизионов отмахали 37 км от Граево до Ломжи (на полигон Червоный Бор), где начали разбивать летний лагерь, а с 16 часов — такое же расстояние обратно. У Граево измученные артиллеристы встретили войну после тяжелейшего 75-километрового марша.

В ночь на 22 июня в полосе 10-й армии начало передислокацию из Бельска на полевой КП управление 13-го механизированного корпуса. Однако вряд ли это делалось в рамках приготовления к отражению агрессии, ибо начальник штаба прибывшего в Бельск управления 2-го стрелкового корпуса полковник Л. А. Пэрн получил из округа приказ: создать комиссию по приемке здания штаба мехкорпуса. Странно это. Если танкисты прячут свой штаб в лесу, чтобы не дать его разбомбить, почему нужно подставлять под бомбы пехоту? Ведь здание наверняка «засечено» немецкой разведкой. Еще одно странное (правда, может быть, оно только на мой взгляд странное) событие случилось в летнем лагере 128-го полка 29-й мотодивизии. Примерно в 02:30 22 июня начальника полкового клуба старшего политрука Москаленко разбудил дежурный по части со странным приказанием: немедленно снять все портреты членов Политбюро (а стенды с портретами «вождей» устанавливались везде, в том числе и в летних лагерях) и сжечь. Сроку дал 15 минут. Москаленко непонимающе поднял голову, видимо решил, что ослышался, и снова уронил ее на подушку. Через 15 минут дежурный по полку уже под дулом нагана поднял старшего политрука и заставил вместе с замполитрука Халиловым выполнить приказ. А через час загремела канонада. Непонятно, от кого исходил такой чреватый как минимум трибуналом приказ, ибо тогда можно было получить срок и за стакан чая, поставленный на фотографию Сталина в газете. Возможно, что указание уничтожить «лики» (во избежание глумления над ними) содержалось во вскрытом «красном пакете».

В ночь на 22-е в штаб 3-й армии вернулся Д. М. Карбышев. Офицеры армейского управления ознакомили его с недавно полученной из штаба округа разведсводкой. Обстановка складывалась тревожная и малоутешительная. Из полученного документа (за подписью начштаба округа Климовских и начальника разведотдела Блохина) явствовало, что немецкие войска закончили сосредоточение на четырех операционных направлениях: восточнопрусском, млавском, варшавском и демблинском. Главные силы находились в тридцати километрах от пограничной полосы. На станции Бяла-Подляска было выгружено до 40 эшелонов с боеприпасами и инженерной техникой: понтонными парками, разборными мостами и пр. В районе Сувалок продолжается подтягивание войск и тылов к границе, артиллерия занимает огневые позиции. В районе Ольшанки южнее Сувалок установлено сосредоточение тяжелой артиллерии, танков различных типов (в том числе Pz-IV) при сильном зенитном прикрытии. В Августовском лесу генерал сам видел снятые на германской стороне проволочные заграждения. Не было никаких сомнений, что нападения следует ожидать в ближайшие часы[93]. Но, как видно из приведенного выше, командование армии (Кузнецов, Бирюков, Кондратьев) в своем стремлении «не спровоцировать Германию» упустило возможность надлежащим образом подготовиться к отражению агрессии.

Как вспоминал бывший начальник Августовского пограничного отряда полковник Г. К. Здорный, первые признаки того, что до начала военных действий остались считаные часы, появились после наступления полуночи. Примерно в 00:30 22 июня наряд 11-й заставы в составе замполитрука Ковалева и сержанта Сорокина обнаружил движение в кустарнике у линии границы, при попытке приблизиться наряд был обстрелян двумя неизвестными, сержант получил пулевое ранение. Ответным выстрелом Ковалев убил одного нарушителя, оказавшегося немецким солдатом. Тут же на сопредельной стороне появилась большая группа солдат вермахта, открывшая огонь по пограничникам. На место происшествия сразу же выехал начальник заставы лейтенант Фалдин с группой бойцов, позже прибыл комендант участка капитан Мысев. Во втором часу ночи на стыке 6-й и 7-й застав 2-й комендатуры государственную границу, вероятно, с целью захвата «языка», перешла группа из полутора десятков нацистов. Она была обнаружена и в ходе боестолкновения отброшена за линию границы. В 02:30 на участке 6-й заставы границу пытались перейти 18 лиц, переодетых в красноармейскую форму. В коротком бою один из них был убит, один ранен, остальные отошли назад. Взятый в плен раненый показал, что скоро начнется война.

Примерно в 03:40 в воздушное пространство СССР над участком погранотряда вошли первые группы немецких самолетов. Обо всем увиденном следовало немедленно доложить в Москву. Но майор Г. К. Здорный и не думал этого делать. В это время он находился в тылу 20-й заставы на шоссе у разграничительной линии с 87-м погранотрядом и докладывал обстановку лично начальнику Главного Управления пограничных войск НКВД СССР генерал-лейтенанту Г. Г. Соколову, который вместе с генералом И. А. Богдановым совершал инспекционную поездку по Белорусскому погранокругу. Все трое немедленно отправились в Граево и через 20 минут были в штабе 5-й комендатуры. В 4 часа утра на городок и железнодорожную станцию Граево упали первые авиабомбы.

Как явствует из приведенного выше, руководство погранвойск в эту ночь находилось там, где ему было положено. Где же находилось и что же делало в эти часы командование военного округа? О действиях руководства Западного Особого военного округа в ночь с 21 на 22 июня можно получить представление из опубликованного протокола первого допроса арестованного Д. Г. Павлова от 7 июля 1941 г., воспоминаний бывшего начальника штаба 4-й армии генерал-полковника Л. М. Сандалова и бывшего 1-го заместителя командующего округом генерал-полковника И. В. Болдина. В реконструированном виде все будет выглядеть примерно так. Вечером 21-го генерал армии Д. Г. Павлов, генерал-лейтенант И. В. Болдин и другие командиры находились в Минске, в гарнизонном Доме Красной Армии, где давали оперетту «Свадьба в Малиновке».

Болдин впоследствии вспоминал: «Мы искренне смеялись. Веселил находчивый артиллерист Яшка, иронические улыбки вызывал Попандопуло. Музыка разливалась по всему залу и создавала праздничную атмосферу. Неожиданно в нашей ложе показался начальник разведотдела штаба Западного Особого военного округа полковник С. В. Блохин. Наклонившись к командующему генералу армии Д. Г. Павлову, он что-то тихо прошептал.

— Этого не может быть, — послышалось в ответ. Начальник разведотдела удалился.

— Чепуха какая-то, — вполголоса обратился ко мне Павлов. — Разведка сообщает, что на границе очень тревожно. Немецкие войска якобы приведены в полную боевую готовность и даже начали обстрел отдельных участков нашей границы.

Затем Павлов слегка коснулся моей руки и, приложив палец к губам, показал на сцену, где изображались события Гражданской войны. В те минуты они, как и само слово „война“, казались далеким прошлым»[94]. После окончания представления окружное командование разъехалось по домам.

Примерно также заканчивался субботний день в Кобрине. С некоторыми, правда, отличиями. В 17 часов начальнику 17-го погранотряда А. П. Кузнецову доложили о пожаре жилого дома в д. Деревня-Боярская в районе 11-й заставы. А через час загорелся дом по ту сторону границы. После 19 часов командир 22-й танковой дивизии генерал-майор танковых войск В. П. Пуганов сообщил по телефону полковнику Л. М. Сандалову, что южнее Бреста, за рекой Мухавец, в деревне Пугачево загорелся ближайший к границе дом, стоявший на возвышенности. Сразу же вслед за этим загорелся дом в деревне на сопредельной стороне, за Бугом. Майор Кузнецов лично организовал ликвидацию пожара и усилил наряды на этом участке. Сандалов доложил об инциденте командующему армией, но никто никаких выводов, что все это может означать, не сделал. А это между тем были, скорее всего, обмены сигналами вражеской агентуры на нашей территории со своим руководством — вопрос, состоится ли вторжение в назначенное время, и подтверждение: все идет по плану, начинайте действовать. В 20 часов командование 4-й армии с семьями отправилось смотреть и слушать оперетту «Цыганский барон». Л. М. Сандалов вспоминал: «Однако тревожная озабоченность и какое-то гнетущее чувство мешали полностью насладиться чудесной музыкой этой популярной оперетты. Особенно нервничал командующий армией. Его занимало отнюдь не развитие сюжета „Цыганского барона“. То и дело он поворачивался ко мне и шепотом спрашивал: „А не пойти ли нам в штаб?“»[95].

Примерно в 23 часа оперативным дежурным штаба ЗапОВО было получено приказание оперативного дежурного Генерального штаба РККА: «Вызвать командующего и начальника штаба и ожидать особых указаний». В полночь 22 июня или чуть ранее Д. Г. Павлов прибыл в штаб округа. Одновременно с ним прибыли начальник штаба генерал-майор В. Е. Климовских, начальник оперативного отдела штаба генерал-майор И. И. Семенов и член Военного совета корпусной комиссар А. Я. Фоминых. Павлов доложил обстановку наркому. По его словам, против войск округа были сосредоточены две крупные ударные группировки: в районе Бяло-Подляски и в сувалковском выступе, причем на участке границы от Граево до Сопоцкина немцы сняли проволочные заграждения. Маршал С. К. Тимошенко предложил «быть спокойными и не паниковать», но командование армий прикрытия обзвонить и вызвать их в штабы. В это же время из Москвы была получена директива Генерального штаба. Сразу после разговора с наркомом Д. Г. Павлов через своего начальника штаба Климовских отдал приказ оперативным дежурным штабов армий: «Вызвать в штаб командующего, начальника штаба и начальника оперативного отдела. Ждать им у аппаратов и предупредить командиров корпусов». Одновременно Павлов приказал поднять войска по тревоге и занять все оборонительные сооружения, в том числе и недостроенные. Вскрывать «красные пакеты» не разрешалось до получения сигнала «Гроза». В 02:25 началась передача в армии директивы Генштаба уже за подписью Военного совета округа. В течение последующих 30–40 минут приказание командующего округом было в основном выполнено, из Гродно, Белостока и Кобрина пришли подтверждения. Командующий 3-й армией В. И. Кузнецов доложил, что патроны розданы, части занимают укрепления. К. Д. Голубев сообщил, что штабы корпусов после проведенных накануне учений остались в местах, определенных планом прикрытия. Самый оптимистичный доклад пришел из 4-й армии. Генерал-майор А. А. Коробков доложил, что у него «войска готовы к бою». Боеготовность Брестского гарнизона Коробков обещал проверить. Д. Г. Павлов предупредил командармов, что им передается шифром полный текст директивы. Вызванные в штаб округа командующий ВВС генерал-майор авиации И. И. Копец и его заместитель генерал-майор авиации А. И. Таюрский доложили, что вся авиации рассредоточена по полевым аэродромам согласно приказу НКО и приведена в боевую готовность.

Сохранился рапорт начальника 3-го отдела 10-й армии полкового комиссара Лося от 15 июля 1941 г., посвященный описанию обстановки в момент нападения Германии. Он в основном подтверждает сказанное Д. Г. Павловым. «21 июня 1941 г. в 24.00 мне позвонил член Военного совета и просил прийти в штаб… Командующий 10-й армией Голубев сказал, что обстановка чрезвычайно напряженная и есть приказ из округа руководящему составу ждать распоряжений, не отходя от аппарата. В свою очередь, к этому времени были вызваны к проводу и ждали распоряжений все командиры корпусов и дивизий. Примерно в 1 час ночи 22 июня бывший командующий ЗапОВО Павлов позвонил по „ВЧ“, приказал привести войска в план боевой готовности и сказал, что подробности сообщит шифром. В соответствии с этим были даны указания всем командирам частей. Около 3 часов все средства связи были порваны. Полагаю, что противником до начала бомбардировки были сброшены парашютисты и ими выведены все средства связи. К 10–11 часам утра шифровка прибыла. Точного содержания сейчас не помню, но хорошо помню, что в ней говорилось: привести войска в боевую готовность, не поддаваться на провокации и государственную границу не переходить. К этому времени войска противника продвинулись на 5-10 км».

В 03:30 последовал звонок из Москвы — нарком запрашивал обстановку. Павлов доложил, что на границе все спокойно, командование армий указания получило. Еще он сообщил, что дал разрешение Копцу и Таюрскому использовать бензин и авиамоторы из неприкосновенного запаса — НЗ, несмотря на запрет главкома ВВС Жигарева. Уточненную обстановку Павлов пообещал доложить. После этого командующий округом вновь запросил доклады от армий. Из Белостока ответили «все спокойно», из Кобрина — «всюду и все спокойно, войска выполняют поставленную вами задачу», 22-я танковая дивизия покидает Брест. Из Гродно доложили, что на границе по-прежнему тишина, войска укрепрайона заняли сооружения, 56-я и 27-я дивизии заняли свои места, определенные планом прикрытия. По докладам обстановка складывалась вполне благополучно. Однако уже после 2 часов ночи в округе стали одна за другой выходить из строя магистральные линии телефонной связи (в частности, линия Белосток — Минск), прервалась связь штабов армий с корпусами и дивизиями. Прекратилось электроснабжение Бреста и Кобрина. Это означало, что начались активные действия диверсионных групп противника и отрядов «5-й колонны» в тылу советских войск. Районы дислокации частей Красной Армии, населенные поляками (новая власть дала достаточно поводов для враждебного настроения по отношению к Советам, да грамотно проведенная идеологическая провокация против РККА еще подлила масла в огонь — см. выше), были благоприятны для действий немецкой агентуры. Бывший рядовой роты связи 157-го БАО (36-я авиабаза 12-го РАБ) В. Н. Пономарев рассказывал, как поздно вечером 21 июня их подняли по тревоге и направили устранять повреждения, выдав оружие и боевые патроны. На линии, которую проверяла их тройка, был вырезан участок провода между двумя столбами[96]. 126-м истребительным полком, аэродром которого обслуживал этот батальон, командовал подполковник Ю. А. Немцевич — красавец с мушкетерской бородкой, отличный летчик и изрядный донжуан. Как он вспоминал месяц спустя, порывы связи в ночь на 22-е его рассердили, но ничуть не обеспокоили. В. А. Киселев из 66-го УРа утверждал, что на всем пути отступления от Ломжи до Осовца и далее — до Супрасельской пущи — он видел таким же образом выведенные из строя воздушные линии связи (вырезан каждый десятый пролет), которые никто не исправлял. П. Г. Полынский из 725-го полка 113-й дивизии вспоминал, что вечером 21 июня сержанты повели их из летнего лагеря на станцию Семятиче — смотреть кинофильм. Когда возвращались назад, увидели спиленные столбы телефонной и телеграфной связи[97].

Примечание. Нельзя с уверенностью утверждать, кто из двоих солгал: командарм 4-й А. А. Коробков Павлову ночью 22 июня или Д. Г. Павлов своим дознавателям. Доподлинно известно, что в самом Бресте практически до открытия немцами огня не происходило ничего из того, о чем якобы докладывал Коробков. Матчасть 22-й ТД находилась на своем месте в Южном военном городке, причем из танков были выгружены боеприпасы, а часть автотранспорта находилась на консервации (на колодках). На своих квартирах ночевали командир дивизии генерал В. П. Пуганов, его заместители полковой комиссар Илларионов и полковник И. В. Кононов (у него остался ночевать начальник АБТО штаба армии полковник Е. Е. Кабанов), командир 44-го танкового полка майор И. Д. Квасс, комбат-1 этого же полка М. И. Кудрявцев и многие другие[98]. Также находились дома командир 42-й стрелковой дивизии, частично располагавшейся в Брестской крепости, генерал-майор И. С. Лазаренко и будущий герой ее обороны, командир 44-го стрелкового полка майор П. М. Гаврилов.

До начала войны оставалось менее получаса. Связи со штабом округа не было, но командующий 10-й армией К. Д. Голубев самостоятельно отдал приказ о рассылке в войска делегатов связи; по уцелевшим телефонным каналам передавались распоряжения о приведении войск в боевую готовность. Там, куда удавалось дозвониться, экспедиторы секретных делопроизводств штабов спешно получали «красные пакеты» и развозили их по подразделениям. Но время было утеряно безвозвратно: сигнал «Гроза», по которому вводился в действие секретный «красный пакет», содержащий план действий по прикрытию госграницы, Минск не давал. Для многих дивизий Западного округа таким сигналом стали разрывы упавших в их расположении снарядов и бомб. Генерал-майор А. В. Бондовский вспоминал, что в ночь на 22 июня штаб его дивизии был занят напряженной работой. После заслушивания доклада майора Заварина генерал вернулся в кабинет, где его ожидал начальник артиллерии соединения полковник С. П. Тарасов. Нужно было решить важный вопрос о пополнении к 23 июня боезапаса дивизии до двух боекомплектов. Решили поручить эту задачу личному составу 223-го ГАП. Бондовский писал: «Во время обсуждения этого вопроса неожиданно для нас обоих вблизи штаба дивизии весьма неприятно провыла, а затем, издав резкий неприятный звук, разорвалась бомба, а за ней начали рваться другие. Сквозь разрывы отчетливо слышался противный вой самолетов. Как-то невольно у меня из груди вырвался тяжелый вздох, и я воскликнул: „Ну, Тарасов, война началась!“

04:00–04:15 утра. Прежде чем генерал Д. Г. Павлов успел доложить в Москву о том, что „все спокойно“, позвонил командующий 3-й армией В. И. Кузнецов: „На всем фронте артиллерийская и оружейно-пулеметная перестрелка. Над Гродно до 50–60 самолетов, штаб бомбят, я вынужден уйти в подвал“. Павлов приказал ему ввести в действие план „Гродно-41“, то есть фактически подтвердил начало „Грозы“, и тут же вызвал Кобрин. В полосе 4-й армии было спокойно. Белосток по-прежнему не отвечал. Через 5–8 минут позвонил командующий 4-й армией: „На Кобрин налетела авиация, на фронте — страшенная артиллерийская стрельба“. А. А. Коробков также получил приказ о введении в действие плана „Кобрин-41“. После этого „ВЧ“-связь с 3-й и 4-й армиями также прервалась. На узле связи штаба ВВС округа в это же самое время вольнонаемный радиотелеграфист В. С. Дударь начал обмен учебными радиограммами с одним из корреспондентов, предложив остальным быть на приеме. И тут же из Лиды по переговорной таблице радиста получил ответ: „Нас бомбят!“ Почти одновременно, внакладку на лидскую радиограмму, открытым текстом ответили из Гродно: „Артиллерия бьет по городу“»[99].

А на Украине, во Владимире-Волынском, в штабе 90-го погранотряда немецкий ефрейтор Альфред Лисков в это время все еще продолжал отвечать на вопросы. Майор М. С. Бычковский писал: «Не закончив допроса солдата, [я] услышал в направлении Устилуг (первая комендатура) сильный артиллерийский огонь. Я понял, что это немцы открыли огонь по нашей территории, что и подтвердил тут же допрашиваемый солдат. Немедленно стал вызывать по телефону коменданта, но связь была нарушена».

Около 5 часов по гражданской междугородной связи в Минск «пробилась» 3-я армия. Генерал-лейтенант В. И. Кузнецов доложил Д. Г. Павлову, что германские войска перешли в наступление по всему фронту, Сопоцкин горит, войска вступили в бой. В 05:25 командующим 3, 10 и 4-й армиями было отправлено боевое распоряжение за подписями Павлова, Климовских и Фоминых: «Ввиду обозначившихся со стороны немцев массовых военных действий приказываю: поднять войска и действовать по-боевому». Можно критиковать Д. Г. Павлова или сочувствовать ему, но необходимо признать — после получения сообщений о переходе соединений вермахта в полномасштабное наступление командующий Западным ОВО своим распоряжением фактически отменил личный приказ Сталина «Не ввязываться в провокации» и развязал руки командующим армиями прикрытия. В 05:30, то есть через пять минут ПОСЛЕ распоряжения Д. Г. Павлова, в Москве германский посол граф Ф. фон Шуленбург, вызванный в Наркомат иностранных дел для дачи объяснений, официально уведомил В. М. Молотова, что Германия и СССР находятся в состоянии войны. Еще через два часа в Минск пришла радиограмма от командующего 10-й армией К. Д. Голубева: на всем фронте идет ружейно-пулеметная перестрелка. Так в Минске, Кобрине, Белостоке и Гродно начался день летнего солнцестояния, самый длинный и самый страшный день в 1941 году.

Соображение. То, что оккультизм был одной из важнейших составляющих идеологии гитлеровского фашизма (создавалась новая религия, «великое» предназначение которой было в уничтожении христианства), общеизвестно, никем не оспаривается и описано в десятках книг. Дни летнего и зимнего солнцестояния, то есть 22 июня и 22 декабря, являются великими праздниками у оккультистов и язычников. Напрашивается вопрос: не было ли 22 июня изначально выбрано Гитлером для нападения на СССР, а все его так называемые «Переносы» были лишь маскировкой, имеющей целью сбить с толку советскую разведку и собственных военачальников (дабы не проболтались)? Только вот мог ли кто-нибудь в 41-м году, сопоставив все факты именно с учетом вышесказанного (надо ведь соответствующие познания иметь), прийти к единственно правильному выводу: дата нападения выбрана не случайно и искать ее надо в оккультных пристрастиях фюрера? Едва ли. Ведь практически все это стало «всплывать» лишь после того, как на территорию Германии вступили союзные армии, наша армия взяла Берлин и война в Европе завершилась.

Примечания:

1

ВИЖ, 1989, № 9., с. 57.

2

Коновалов Г. Истоки. М., 1983.

3

Советская авиация в Великой Отечественной войне в цифрах. 1962. ЦАМО, ф. 35, оп. 107559 сс, д.5.

4

Евстигнеев К. А. Крылатая гвардия. М., ВИ, 1982 С. 35.

5

Буг в Огне. Минск, 1965., с. 110.

6

Там же, с. 169.

7

Герои Бреста. Минск, 1991, с. 294.

8

СБД № 35 М., 1958, C. 127.

9

ВИЖ, 1996, № 3., с. 8–9

12

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

13

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

14

Захаров Г. Н. Я — истребитель. М.: ВИ, 1985., с. 109–110.

15

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро.

16

Буг в Огне. Минск, 1965. с. 168.

17

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

18

ВИЖ, 1989, № 3., с. 69.

19

Комсомольская правда, 1995, 11 апреля, газетная публикация.

20

Мерецков К. А. На службе народу. М., 1984, с. 200–201.

21

Неделя, 1988, с. 21.

22

Там же.

23

Так было. М.: Вагриус, 1999.

24

В небе Ленинграда. М.: Наука, 1970. с. 44.

25

Петров В. С. Прошлое с нами. Киев, 1968, с. 24.

26

Родина, 1993, № 5, с. 35.

27

Захаров Г. Н. Повесть об истребителях. М., 1977, с. 43.

28

Записки пленного офицера, сайт «Военная литература».

29

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

30

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

31

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

32

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

33

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

34

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

35

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

36

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

37

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

38

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

39

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

40

Там же, письмо.

41

Там же, письмо.

42

Коммунисты, вперед! М., 1984. С. 171.

43

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

44

В военном воздухе суровом. М., МГ, 1972.

45

Известия ЦК КПСС, 1990, № 5, 6. с. 203–206.

46

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

47

Морозов Д. А. О них не упоминалось в сводках. М.: ВИ, 1965, с. 18.

48

Сандалов Л. М. Пережитое. М., 1966, с. 57.

49

Симонов К. М. Разные дни войны: Дневник писателя. М., 1978, т. 1, с. 7.

50

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

51

Драгунский Д. А. Годы в броне. М., 1983, с. 3.

52

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

53

Григоренко М. Г. И крепость пала. Калининград, 1989, с. 24.

54

Не сломленные бурей. М.: ВИ, 1975, с. 11–12.

55

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, запись устного рассказа.

56

По материалам сайта «История крепостей» — http://fortress.vif2.ru.

57

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

58

Галицкий К. Н. Годы суровых испытаний. М., 1973.

59

Кондратьев З. И. Дороги войны. М., 1968, с. 9.

60

Буг в Огне. Минск, 1965, с. 208.

61

Галицкий К. Н. Годы суровых испытаний. М., 1973, с. 28.

62

Федюнинский И. И. Поднятые по тревоге. М., 1961, с. 7.

63

Буг в Огне. Минск, 1965, с. 188.

64

Небо войны. М., 1980.

65

Вместе с флотом. М.: Финансы и статистика, 1984. С. 22.

66

Молодчий А. И. Самолет уходит в ночь, сайт «Военная литература».

67

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

68

Паджев М. Г. Через всю войну. М., 1983. С. 20.

69

Голованов А. Е. Дальняя бомбардировочная… сайт «Военная литература». С. 51–52.

70

Буг в Огне. Минск, 1965, с. 170.

71

Скрипка Н. С. По целям ближним и дальним. М., 1981, с. 43–44.

72

Ежегодник «Человек и стихия… 1985». Л., 1984. С. 71.

73

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

74

Мазуров К. Т. Незабываемое. Минск. 1984. С. 18.

75

Там же, с. 19.

76

Буг в Огне. Минск, 1965, с. 40.

77

Попов А. Ю. 15 бесед с генералом КГБ Бельченко. М., 2002. С. 122.

78

Реплика маршала Г. К. Жукова в киноэпопее «Освобождение».

79

ВИЖ, 1994, № 6, с. 24.

80

На киевском направлении, сайт «Военная литература».

81

Накануне, сайт «Военная литература».

82

Воспоминания и размышления. М., 1970. С. 242–243.

83

Воспоминания и размышления. С. 246.

84

Так начиналась война. М., 1971. С. 91.

85

Солдатский долг. М., 1972. С. 9.

86

Федюнинский И. И. Поднятые по тревоге. М., 1961, с. 11–12.

87

Генеральный штаб в годы войны.

88

Никитин В. В. Горючее — фронту. М.: ВИ, 1984, с. 14.

89

Галицкий К. Н. Годы суровых испытаний. М., 1973, с. 33.

90

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия из фондов Белгас-музея ИВОВ.

91

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, копия.

92

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

93

Решин Е. Г. Генерал Карбышев. М., 1971, с. 204, 207.

94

Болдин И. В. Страницы жизни. М.: 1961, с. 82.

95

Сандалов Л. М. Пережитое. М., 1966, с. 91.

96

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, запись устного рассказа.

97

Личный архив Д. Н. Егорова — И. И. Шапиро, письмо.

98

Буг в Огне. Минск, 1965.

99

Кояндер Е. В. Я — «Рубин», приказываю… М., 1978, с. 26.