Собираясь говорить о степной дичи, я считаю нужным рассказать все, что знаю о месте ее жительства.

Слово степь имеет у нас особенное значение и обыкновенно представляет воображению обширное пространство голой, ровной, безводной земной поверхности; многие степи таковы действительно, но в Оренбургской губернии, в уездах Уфимском, Стерлитамацком, Белебеевском, Бугульминском, Бугурусланском и Бузулуцком,[32] степи совсем не таковы: поверхность земли в них по большей части неровная, волнистая, местами довольно лесная, даже гористая, пересекаемая оврагами с родниковыми ручьями, степными речками и озерами. Всякое пространство ковылистой нови, никогда не паханной земли, иногда на несколько сот верст в окружности, а иногда небольшое, зовут там степью. Такие степные места, как следует по настоящему называть их, бывают чудно хороши весной своею роскошною, свежею растительностью. Сочными, пышными, высокими травами и цветами покрыта их черноземная почва, особенно по долинам и равнинам между перелесками. В благоприятный год степные сенокосы обильнее и лучше заливных лугов. Только по скатам величавых горных хребтов, которые вдоль по рекам, речкам и суходолам перерезывают иногда степные сырты и увалы, попадаются горные породы мелкорослых трав: особенного вида приземистый, рассыпчатый ковыль, сизый горный шалфей, белая низенькая полынь, чабер и богородская трава. Особенным ароматом наполняют они воздух, и кто не ночевывал летом в наших степях, на покатостях горных кряжей, тот не может иметь понятия о благорастворенном, мягком, живительном их воздухе, который здоровее даже лесного. Целебные качества степных трав и степного воздуха очевидно доказываются удивительным восстановлением телесных сил кочевых башкирцев, которые каждую весну выезжают в свои степные кочи исхудалые, изможденные голодною зимою, и также исцелением множества больных, уже приговоренных к смерти врачами. Да не приписывают этого исцеления употреблению одного кумыса: он мало оказывает пользы без степного корма для кобыльих маток, без степного воздуха, без жизни в степи.

Рано весной, как только сойдет снег и станет обсыхать вётошь, то есть прошлогодняя трава, начинаются палы, или степные пожары. Это обыкновение выпаливать прошлогоднюю сухую траву для того, чтобы лучше росла новая, не обходится иногда без дурных последствий. Чем ранее начинаются палы, тем они менее опасны, ибо опушки лесов еще сыры, на низменных местах стоят лужи, а в лесах лежат сувои снега. Если же везде сухо, то степные пожары производят иногда гибельные опустошения: огонь, раздуваемый и гонимый ветром, бежит с неимоверною быстротою, истребляя на своем пути все, что может гореть: стога зимовавшего в степях сена, лесные колки,[33] даже гумна с хлебными копнами, а иногда и самые деревни. Для отвращения подобных бедствий лет сорок или пятьдесят тому назад в общем употреблении было одно средство: предварительно опалить кругом стога, лес, гумна и деревню. Я своими глазами видал, как целые толпы крестьян и крестьянок, с метлами в руках, производили такое опаливание; они шли по обеим сторонам нарочно пущенного и бегущего, как ручей, огня, тушили его боковые разливы и давали ему надлежащее направление. При сильном ветре, обыкновенно бывающем весною и усиливающемся от пожаров, особенно если трава суха, это предохранительное опаливанье — дело довольно затруднительное. Случалось, что не могли сладить с огнем, и он уходил в поле, так что самая предосторожность производила ту же беду, от которой защищались. Таким же образом выжигают залежи, поросшие высоким бастыльником, и прошлогоднюю жниву. Это делается не столько для удобрения земли, сколько для того, чтобы легче было пахать яровую пашню, ибо на плодоносной почве густая прошлогодняя жнива бывает выше колена. Не входя в рассуждение о неосновательности причин, для которых выжигают сухую траву и жниву, я скажу только, что палы в темную ночь представляют великолепную картину: в разных местах то стены, то реки, то ручьи огня лезут на крутые горы, спускаются в долины и разливаются морем по гладким равнинам. Все это сопровождается шумом, треском и тревожным криком степных птиц. Хорошо, что степные места никогда не выгорают все дотла, а то негде было бы водиться полевой птице. Мокрые долочки, перелески и опушки лесов с нерастаявшим снегом, дороги, в колеях которых долго держится сырость, наконец речки — останавливают и прекращают огонь, если нет поблизости сухих мест, куда бы мог он перебраться и даже перескочить. Это перескакиванье в ночной темноте бывает также очень живописно. Огонь, бежавший широкою рекою, разливая кругом яркий свет и заревом отражаясь на темном небе, вдруг начинает разбегаться маленькими ручейками; это значит, что он встретил поверхность земли, местами сырую, и перебирается по сухим верхушкам травы; огонь слабеет ежеминутно, почти потухает, кое-где перепрыгивая звездочками, мрак одевает окрестность… но одна звездочка перескочила на сухую залежь, и мгновенно расстилается широкое пламя, опять озарены окрестные места, и снова багряное зарево отражается на темном небе.

Сначала опаленные степи и поля представляют печальный, траурный вид бесконечного пожарища; но скоро иглы яркой зелени, как щетка, пробьются сквозь черное покрывало, еще скорее развернутся они разновидными листочками и лепестками, и через неделю все покроется свежею зеленью; еще неделя, и с первого взгляда не узнаешь горелых мест. Степной кустарник, реже и менее подвергающийся огню, потому что почва около него бывает сырее: вишенник, бобовник (дикий персик) и чилизник (полевая акация) начинают цвести и распространять острый и приятный запах; особенно роскошно и благовонно цветет бобовник: густо обрастая иногда огромное пространство по отлогим горным скатам, он заливает их сплошным розовым цветом,[34] промеж которого виднеются иногда желтые полосы или круговины цветущего чилизника. По другим местам, более отлогим, обширные пространства покрыты белыми, но не яркими, а как будто матовыми, молочными пеленами: это дикая вишня в цвету. Вся степная птица, отпуганная пожаром, опять занимает свои места и поселяется в этом море зелени, весенних цветов, цветущих кустарников; со всех сторон слышны: не передаваемое словами чирканье стрепетов, заливные, звонкие трели кроншнепов, повсеместный горячий бой перепелов, трещанье кречеток. На восходе солнца, когда ночной туман садится благодатною росою на землю, когда все запахи цветов и растений дышат сильнее, благовоннее, — невыразимо очаровательна прелесть весеннего утра в степи… Все полно жизни, свежо, ярко, молодо и весело!.. Таковы степные места в Оренбургской губернии в продолжение мая.

Если лето дождливо, то роскошная растительность сохраняет свою свежесть до начала июля и достигает великолепных размеров; но если июнь сух, то к концу его травы начинают сохнуть, а ковыль развивать понемногу свои пуховые нити. К концу же июня, к Петрову дню, поспевает ранняя полевая клубника; но самый раст ее бывает около летней Казанской, 8 июля. Эта чудная, ароматная, превосходная вкусом и целебная для здоровья ягода родится в некоторых местах в удивительном изобилии: в голой, чистоковылистой степи ее мало, но около перелесков, по долинам и залежам, когда они закинуты уже года три или четыре и начинают лужать, клубника родится сплошная и, когда созреет, точно красным сукном покрывает целые загоны. В июле поспевает полевая вишня; места, где растет она, называются вишенными садками; они занимают иногда огромное пространство и сначала еще ярче краснеют издали, чем клубника, но спелая ягода темнеет и получает свой собственный, вишневый цвет. Русские туземцы только сушат полевую клубнику для продажи и для употребления во время поста, а все азиатские племена приготовляют из нее пастилу, которая бывает очень вкусна, если сделана из отборных спелых ягод: она известна под именем татарской пастилы. Вишню также сушат, а большие садки отдают на съем приезжающим нарочно для этого промысла верховым торгашам, которые нанимают кучу всякого народа, набирают вишен целые десятки возов, бьют морс и увозят в больших сорокоушах: из этого морса выгоняется превосходная водка. Но прежде нашествия человеческого нападают на ягоды птицы: тудаки, стрепета и тетерева со своими выводками. Последние исключительно питаются ягодами, пока ягоды не сойдут, и в это время мясо молодых тетеревов получает отличный вкус.

Осенью ковылистые степи совершенно изменяются и получают свой особенный, самобытный, ни с чем не схожий, чудный вид: выросшие во всю свою длину и вполне распушившиеся перлово-сизые волокна ковыля при легком дуновении ветерка уже колеблются и струятся мелкою, слегка серебристою зыбью. Но сильный ветер, безгранично властвуя степью, склоняет до пожелтевших корней слабые, гибкие кусты ковыля, треплет их, хлещет, рассыпает направо и налево, бьет об увядшую землю, несет по своему направлению, и взору представляется необозримое пространство, все волнующееся и все как будто текущее в одну сторону. Для непривычных глаз такое зрелище сначала ново и поразительно, никакое течение воды на него не похоже; но скоро своим однообразием оно утомляет зрение, у иных производит даже головокружение и наводит какое-то уныние на душу. Степные же места не ковылистые в позднюю осень имеют вид еще более однообразный, безжизненный и грустный, кроме выкошенных луговин, на которых, около круглых стогов потемневшего от дождя сена, вырастает молодая зеленая отава; станицы тудаков и стрепетов любят бродить по ней и щипать молодую траву, даже гуси огромными вереницами, перемещаясь с одной воды на другую, опускаются на такие места, чтобы полакомиться свежею травкою.

Необходимая принадлежность степей Оренбургского края с весны до поздней осени — башкирские кочи, с их многочисленными стадами мелкого скота и конскими табунами. Как только покажется подножный корм, башкирцы, все без исключения, со всеми своими семействами, здоровые и больные, с всем своим скарбом, переселяются в степь. Выбирают привольное место, не слишком в дальнем расстоянии от воды и леса, с изобильными пастбищами для скота, ставят войлочные свои шатры, вообще известные под именем калмыцких кибиток, строят плетневые шалаши и водворяются в них. Тогда-то степи населяются и принимают свой первобытный образ, бледнеющий с каждым годом. Здесь утонули в траве рассыпанные стада баранов, овец и коз, с молодыми ягнятами и козлятами, матки которых всегда ягнятся на траву; далеко слышно их разноголосное блеянье. Там бродят и мычат стада коров; там пасутся и ржут конские табуны; а вот появляются на концах горизонта, то с одной, то с другой стороны, какие-то черные движущиеся точки: это остроконечные шапки башкир. Иногда такие точки помелькают на крайних чертах горизонта и — пропадут; иногда выплывают на степь, вырастают и образуют целые полные фигуры всадников, плотно приросших кривыми ногами к тощим, но крепким, не знающим устали, своим иноходцам:[35] это башкирцы, лениво, беспечно, всегда шагом разъезжающие по родной своей степи. Пересекая ее во всех направлениях, они или просто гуляют от нечего делать, или едут в гости в шабры-кочи (соседнее кочевье), иногда верст за сто, обжираться до последней возможности жирною бараниной и напиваться допьяна кумысом. В первых кочевьях башкирцы живут до тех пор, пока не потравят кругом кормов своими стадами; тогда переселяются они на другое место, а потом даже на третье. В выборе первой кочевки башкирцы руководствуются правилом: сначала занимать такие места, на которых трава скорее выгорает от солнца, то есть более высокие, открытые и сухие; потом переходят они к долинам, к перелескам (где они есть), к овражкам с родниками и вообще к местам более низменным и влажным. С самого начала весны отделят они всех кобылиц, кроме дойных маток, в один табун, или косяк, и, под начальством жеребца, пускают в степь. Косячный жеребец делается полным хозяином и настоящею главою своего гарема. Он держит жен своих в строгом повиновении: если которая-нибудь отобьется в сторону — он заворачивает ее в табун; он переводит их с одного пастбища на другое, на лучший корм; гоняет на водопой и загоняет на ночлег, одним словом, строго пасет свой косяк, никого не подпуская к нему близко ни днем, ни ночью. Распустив гриву и хвост, оглашая степную даль ржаньем, носится он вокруг табуна и вылетает навстречу приближающемуся животному или человеку и, если мнимый враг не отойдет прочь, с яростию бросается на него, рвет зубами, бьет передом и лягает задними копытами. Бешеная запальчивость его бывает до того безумна, что однажды косячный жеребец напал на тройку лошадей, на которых я ехал в охотничьих дрожках! Он изъел шею моего корневого жеребца, и я только выстрелами мог отогнать его… Наступает суровая осень, голодно и холодно становится в степи на подножном корме, и жеребец сам пригоняет вверенный ему косяк жеребых маток на двор к своему хозяину.

Но не все лошади кормятся зимою на дворах; большая часть башкирских табунов проводит зиму в степи. В деревнях остаются только лошади отличные, почему-нибудь редкие и дорогие, лошади езжалые, необходимые для домашнего употребления, жеребята, родившиеся весной того же года, и жеребые матки, которых берут, однако, на дворы не ранее, как во второй половине зимы: все остальные тюбенюют, то есть бродят по степи и, разгребая снег копытами, кормятся ветошью ковыля и других трав. Хотя снега в открытых степях и по скатам гор бывают мелки, потому что ветер, гуляя на просторе, сдирает снег с гладкой поверхности земли и набивает им глубокие овраги, долины и лесные опушки, но тем не менее от такого скудного корма несчастные лошади к весне превращаются в лошадиные остовы, едва передвигающие ноги, и многие колеют; если же пред выпаденьем снега случится гололедица и земля покроется ледяною корою, которая под снегом не отойдет (как то иногда бывает) и которую разбивать копытами будет невозможно, то все конские табуны гибнут от голода на тюбеневке. Башкирцы, по лености своей, мало заготовляют сена на зиму, да, правду сказать, на весь скот и на все конские табуны в таком количестве, в каком башкирцы держали их прежде, заготовить сена было невозможно. Теперь башкирцы косят его вдвое больше, а скота и лошадей против прежнего не имеют и вполовину.

Наконец, наступает первозимье: снег покрывает землю, ложатся пороши, испещряется степь русачьими маликами, лисьими нарысками, волчьими следами и следами мелких зверьков. Пришла пора сходить и съезжать русаков. Если вдруг выпадет довольно глубокий снег четверти в две, пухлый и рыхлый до того, что нога зверя вязнет до земли, то башкирцы и другие азиатские и русские поселенцы травят, или, вернее сказать, давят, в большом числе русаков не только выборзками, но и всякими дворными собаками, а лис и волков заганивают верхами на лошадях и убивают одним ударом толстой ременной плети, от которой, впрочем, и человек не устоит на ногах. Успех травли и гоньбы происходит от того, что лошадям и высоким на ногах собакам снег в две и две с половиной четверти глубины мало мешает скакать, а зверю напротив: он вязнет почти по уши, скоро устает, выбивается из сил, и догнать его нетрудно. С первою оттепелью, с первою осадкой снега и образованьем наста, без чего редко становится зима, всякое добыванье зверя в степи гоньбою прекращается, потому что снег окрепнет и, поднимая зверя, не поднимет ни человека, ни лошади. Одни зимние вьюги, по-оренбургски — бураны, беспрепятственно владычествуют на гладких равнинах, взрывая их со всех сторон, превращая небо, воздух и землю в кипящий снежный прах и белый мрак… О, не дай бог никому испытать жестокость зимних метелей в степях оренбургских!

Кроме известной дичи: тудаков, кроншнепов, стрепетов и других, в степях водятся звери и разные зверьки: белесоватая степная лиса, которая хуже мехом и меньше ростом лесной, красной лисицы, называемой огневка, зайцы, русаки и тумаки, которых охотники называют ковыльниками, хорьки, горностаи, ласки и карбыши. В отрогах водятся волки, изредка и барсуки, а по скатам гор водились прежде в великом множестве сурки. Я еще помню, что около самых деревень, куда, бывало, ни взглянешь, везде по сурчинам[36] сидят они на задних лапках, как медвежата, и громким свистом перекликаются между собою. По мере населения края сурки отступали от новых пришельцев в места более уединенные и, наконец, в некоторых уездах почти перевелись. Бесчисленные сурчины, но уже пустые, свидетельствуют о множестве прежних жильцов. В покинутых норах нередко поселяются лисы и выводят детей, а зайцы русаки прячутся в них от всякой невзгоды. Крепкая кожа и отлично мягкое сало сурков, которые бывают до невероятности жирны к осени, весьма пригодны для домашнего обихода. Бить из ружей их трудно, потому что сурки сидят над самою норою и, будучи даже смертельно ранены, падают прямо в нору и успевают залезать в нее так глубоко, что их не достанешь, а разрывать нору много хлопот. Туземцы ловят сурков петлями, которые настораживают над лазом из главной норы, и капканами, которые ставят на торных тропах, проложенных от одной сурчины к другим; сурки любят целыми семьями посещать своих соседей и принимать гостей: соберутся кучкой, посидят на задних лапках, посвищут и разойдутся. Бывало, станешь приближаться к такой приятельской беседе, и вдруг хозяева попрячутся в норы, а гости побегут неуклюже и смешно к своим сурчинам. — Сурки рано осенью уходят в норы, затыкают их изнутри сухою травою и засыпают до весны, до пробуждения от зимнего сна всей природы.

Со временем не останется лоскута нераспаханной степи в Оренбургской губернии. Вопреки землемерским планам и межевым книгам, все ее земли удобны, все должны быть населены, и все, написанное мною о степных местах этого чудного края, сделается преданием, рассказом старины.

Имя дрофы — не знаю, откуда происходит. В Оренбургской губернии зовут ее по-татарски тудак, или дудак. Это же название слыхал я в соседственных губерниях, но в Курской, вместо дрофа, говорят дрохва. Я остаюсь убежден в нерусском происхождении этого слова.

По величине своей, особенно по тяжести (старая жирная дрофа весит до тридцати пяти фунтов), по вкусному мясу, когда она молода и сыта, по осторожности ее и трудности добыванья дрофа имеет бесспорное право на первенство между степною дичью. Станом и статью, образованием головы, носа и ног она очень похожа на дворовую большую индейку. Молодая дрофа в первый год пером иссера-глинистая, но с возрастом выцветает и делается год от году белее. Голова у дрофы и шея какого-то пепельного или зольного цвета; нос толстый, крепкий, несколько погнутый книзу, в вершок длиною, темно-серый и не гладкий, а шероховатый; зрачки глаз желтые; ушные скважины необыкновенно велики и открыты, тогда как у всех других птиц они так спрятаны под мелкими перышками, что их и не приметишь; под горлом у ней есть внутренний кожаный мешок, в котором может вмещаться много воды; ноги толстые, покрытые крупными серыми чешуйками, и, в отличие от других птиц, на каждой только по три пальца. Петух, или самец, кроме большей величины, отличается тем, что у него по обеим сторонам головы растут перья, вихрястые или хохластые, а около подбородка, вдоль шеи, висят косицы длиною вершка в два с половиной, в виде гривы или ожерелья, распускающегося, как веер: всего этого нет у курицы, или дрофиной самки, да и вообще зольный цвет головы и шеи, ржавая краснота перьев и темные струи по спине у самца ярче. Пух у дрофы редкий, иссера-розовый; даже перышки на брюхе и спине у самых корней имеют розовый цвет. Она отличается от всех птиц внутренним устройством своего организма, и один только стрепет, как мы увидим ниже, разделяет с нею эту особенность. Дрофа имеет желудок, и пища переваривается в нем, а не в зобу. Тудаки водятся, то есть выводят детей, непременно в степи настоящей, еще не тронутой сохою,[37] но летают кормиться везде: на залежи, озими и хлебные поля. Я не нахаживал гнезд дрофы, но, судя по стрепету, имеющему с нею большое сходство во всем, кроме величины, можно поверить рассказам охотников, что дрофа кладет до девяти яиц (другие утверждают, что не более трех), похожих фигурою на яйца индейки, с тою разницею, что дрофиные несколько больше, круглее, цветом темные, с желтоватыми пятнами. Дрофа питается преимущественно травою, изредка хлебными зернами, но глотает всяких насекомых, даже ящериц, неоперившихся птичек, мышей, земляных лягушек и небольших змей, чем особенно занимается журавль. Весною появляются тудаки небольшими станичками, а к осени собираются большими стаями: в это время застрелить дрофу еще труднее, чем весною. Во множестве они очень сторожки и не допускают на ружейный выстрел, даже картечью, хотя бы охотник подъезжал на крестьянской телеге, обтыканной зелеными ветвями, или спрятанный в возу травы или сена. Но в одиночку, даже в паре, дрофы несколько смирнее; иногда может удасться подъехать к ним в меру выстрела крупною гусиною дробью или безымянкой: последняя благонадежнее потому, что стрелять приходится не близко, и потому, что эта птица к ружью очень крепка. Пешком подойти к ней невозможно, а можно, если местность будет благоприятна, как-нибудь подползти оврагом, подкрасться из-за бугра, нежатого хлеба или стога сена. Дрофу в одиночку и даже в паре можно заездить, как говорят охотники, то есть, увидав их издали, начать ездить кругом; сначала круги давать большие, а потом с каждым разом их уменьшать; дрофа не станет нажидать на себя человека и сейчас пойдет прочь, но как везде будет встречать того же, все ближе подъезжающего охотника, то, походя взад и вперед, ляжет в какую-нибудь ямку, хотя бы в ней негде было спрятать одной ее головы: в этом глупом положении, вытянув шею и выставив напоказ все свое объемистое тело, подпускает она охотника довольно близко. Разумеется, не на всякой местности можно исполнить этот нехитрый маневр.

Все, что я говорю о дрофах — говорю понаслышке от достоверных охотников. К собственному моему удивлению и огорчению, я почти незнаком с нравами и стрельбой этой первоклассной степной дичи, хотя долго жил в такой губернии, где дрофа в некоторых уездах продолжает водиться довольно изобильно. Чтоб понять такую странность, надобно принять в соображение огромное пространство Оренбургской губернии: это обширный край, целое царство. Я живал всегда именно в тех уездах, где даже залетные дрофы считались редкостью. Прежде они водились везде, но теперь держатся только там, где не так сильно умножилось народонаселение, где остались большие пространства нераспаханной, мало посещаемой башкирскими табунами ковылистой степи. Впрочем, мне случалось несколько раз находить дроф по одной и по две и даже по нескольку штук, но не только не удалось убить, даже выстрелить в дрофу привелось один раз во всю мою жизнь, и то в лет, утиною дробью и не в меру. Во встречах моих с тудаками господствовала совершенная неудача, полное охотничье несчастие. Боясь наскучить моим читателям, я не стану их описывать. Но застреленных дроф другими охотниками, молодых и старых, худых и жирных, я видел не один раз и мог рассмотреть внимательно их наружность и внутренность. — Полет у дрофы тяжел, крыльями она машет редко и как будто слегка переваливается с боку на бок, но летит сильно и скоро. Весною оказывается не рано, а по наступлении теплой погоды, когда подрастет уже молодая трава. Говорят, что осенью дрофы собираются перед отлетом огромнейшими стаями и держатся долго, постепенно подвигаясь к югу. Рассказывали также мне башкирцы, что тудаки очень охотно бродят целыми станицами по старым, уже брошенным башкирским кочам, или кочевьям. Дрофы предпочтительно любят рыться и копаться там, где стояли плетеные шалаши, или так называемые калмыцкие кибитки, и где осталось много нечистот человеческих и скотских.

Дальнейших подробностей о нравах этой замечательной птицы, равно и о средствах ее добывания, к сожалению, сообщить не могу, потому что не люблю основываться на одних рассказах.

Объемом собственно тела он менее, хотя подлиннее, дрофы и едва ли будет с большого старого гуся, но длинные перья на спине, боках и величина крыльев дают ему вид самой большой птицы. Журавль очень высок на ногах, шея его также очень длинна, и если б нос соответствовал другим членам, как то бывает у куликов, то ему следовало бы быть в пол-аршина длиною, но его нос, крепкий и острый к концу, темно-зеленоватого костяного цвета, не длиннее трех вершков, голова небольшая. Журавль весь светло-пепельного, сизого цвета; передняя часть его головы покрыта черными перышками, а задняя, совершенно голая, поросла темно-красными бородавочками и кажется пятном малинового цвета; от глаз идут беловатые полоски, исчезающие в темно-серых перьях позади затылка, глаза небольшие, серо-каштановые и светлые, хвост короткий: из него, начиная с половины спины, торчат вверх пушистые, мягкие, довольно длинные, красиво загибающиеся перья; ноги и три передние пальца покрыты жесткою, как будто истрескавшеюся, черною кожею.

Журавль, так сказать, самая видимая, всем известная, малоукрывающаяся, настоящая строевая, отлетная птица; он живет и в речи, и в пословицах, и в приметах народных. Длинношеего или длинноногого человека как раз прозовут журавлем. Не желая менять верное малое на неверное большое, говорят: «Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки»; выражение в небе уже показывает высоту журавлиного полета. Кто не слыхал их пронзительного курлыканья, похожего на отдаленные звуки валторн и труб, падающего с неба, с вышины, недоступной иногда глазу человеческому?.. Эти звуки издают одни самцы, и для того у них дыхательное горло имеет особенное устройство. Весело слушает крестьянин весною эти звуки и верит им, хотя бы стояла холодная погода: эти звуки обещают близкое тепло; зато в жаркие дни, какие изредка бывают у нас в исходе августа и даже в начале сентября, крик высоко летящих журавлей наводит грусть на его сердце: «Быть рано зиме, — говорит он, — журавли пошли в поход», — и всегда почти верно бывает такое предсказание. Полет и крик журавлиный имеют в себе что-то привлекательное. Иногда станица их очень долго кружится на одном месте, с каждым кругом забираясь выше и выше, так что, наконец, не увидит их глаз и только крик, сначала густой, резкий, зычный, потеряв свою определенность, доходит до нас в неясных, мягких, глухих и вместе приятных звуках. Вообще журавли весною прилетают не рано, позднее другой дичи, и сейчас разбиваются на пары. Осенью отлетают, собравшись предварительно в большие стаи, в весьма различные сроки: иногда в начале августа, иногда в исходе сентября; летят всегда днем. Они никогда не летят кучей, а всегда выстраиваются треугольником, одна сторона которого по большей части гораздо длиннее. Такой неправильный треугольник летящих журавлей очень верно называют на юге России журавлиный ключ, потому что он имеет совершенное сходство не с нашими железными немецкими ключами, а с простым, самодельным, деревянным крестьянским ключом, которым запираются или задвигаются деревянные же внутренние засовы клетей и амбаров.[38]

Впрочем, изредка полет журавлей представляет фигуру тупого и почти равностороннего треугольника.

В строгом смысле журавль не степная, а полевая птица. В настоящих степях редко встретишь журавлей; они любят хлебные поля и вспаханную землю, охотно кушают всякие хлебные зерна и всего охотнее — горох. Журавль очень прожорлив и за недостатком корма, приготовляемого для него человеческими руками, жадно глотает все что ни попало: семена разных трав, ягоды всякого рода, мелких насекомых и земляных червей, наконец ящериц, лягушек, мышей, маленьких сусликов и карбышей, не оперившихся мелких птичек и всяких змей; к последним журавль имеет особенный аппетит. Если попадется слишком длинная змея, железница или медяница, то он расклюет ее носом на несколько частей и проглотит; небольших змей и ужей глотает целиком, наперед несколько раз подбросив ужа или змею очень высоко вверх; то же делает журавль с ящерицами и лягушками: вероятно, он хочет (инстинктивно) прежде их убить, а потом съесть. Я не разделяю мнения некоторых охотников, что он играет, бросая вверх свою добычу, но во всяком случае очевидно, что его желудок переваривает такую пищу безвредно.

Журавли вьют гнезда всегда на земле не паханной, но иногда со всех сторон окруженной пашнею, для гнезда выбирают сухое, возвышенное место, нередко старую, брошенную сурчину, непременно заросшую чилизником, бобовником или вишенником. Гнездо бывает свито незатейливо: это просто круглая ямка на земле, слегка устланная сухою травою; два огромные длинные яйца, похожие фигурою на куличьи, зеленовато-пепельного цвета, испещренные крупными темно-коричневыми крапинками, лежат ничем не окруженные и не покрытые. Журавль с журавлихой, или журкой (так ласково называет ее народ), сидят попеременно на яйцах; свободный от сиденья ходит кругом гнезда поодаль, кушает и караулит; громкий его крик возвещает приближение какой-нибудь опасности, и сидящий на яйцах сейчас бросает их, отбегает, согнувшись, в сторону и начинает звать своего дружку, который немедленно к нему присоединяется; они вместе уходят от гнезда дальше или улетают. Очевидно, что большой горячности к гнездам и яйцам журавли не имеют; не много больше оказывают ее и детям. Когда выведутся журавлята, то старики уводят их в нежатый хлеб или в луга, где растут кусты и высокая трава; если же луга выкосят, то журавли скрываются с молодыми в мелком лесу, кустах и камышах уремы, а иногда в лесных опушках. Смотря по местности и удобству журавли выводят иногда детей в лугах и даже болотных уремах. Журавлята всегда бывают неуклюжи, нескладны, слабы и беспрестанно пищат очень жалобно. Они выводятся покрытые сизым пухом и долго в нем остаются; перятся очень медленно. Будучи пойманы и выкормлены вместе с дворовою птицей, очень скоро привыкают ко всякой пище и делаются совершенно ручными; но как скоро подрастут крылья, то непременно улетят если не в первый год, то в следующий; если же крылья подрезывать, то остаются ручными, но детей не выводят.

Вообще журавль довольно осторожная птица, и к журавлиной стае подъехать и даже подкрасться очень мудрено, но в одиночку или в паре, особенно если найдешь их около тех мест, где они затевают гнездо, журавли гораздо смирнее, и на простой телеге или охотничьих дрожках иногда можно подъехать к ним в меру ружейного выстрела. Нечего и говорить, что дробь надобно употреблять самую крупную, безымянку, а для журавлиных стай в осеннее время необходимо иметь в запасе заряды мелкой картечи. Обыкновенным образом стрелять журавлей очень трудно и мало убьешь их, а надобно употреблять для этого особенные приемы и хитрости, то есть подкрадываться к ним из-за кустов, скирдов хлеба, стогов сена и проч. и проч. Можно также, узнав предварительно, куда летают журавли кормиться, где проводят полдень, где ночуют и чрез какие места пролетают на ночевку, приготовить заблаговременно скрытное место и ожидать в нем журавлей на перелете, на корму или на ночевке; ночевку журавли выбирают на местах открытых, даже иногда близ проезжей дороги; обыкновенно все спят стоя, заложив голову под крылья, вытянувшись в один или два ряда и выставив по краям одного или двух сторожей, которые только дремлют, не закладывая голов под крылья, дремлют чутко, и как скоро заметят опасность, то зычным, тревожным криком разбудят товарищей, и все улетят.

Весьма естественно, что журавль — сильная птица, но к этой силе присоединяются особенные оборонительные оружия, которыми снабдила его природа; они состоят в крепости костей его крыльев, удар которых ужасно силен, в длинных ногах и крепких пальцах с твердыми ногтями и, наконец, в довольно длинном, очень крепком и остром клюве. При помощи такого оружия раненный легко журавль делается опасною птицею для охотника и собаки, если они вздумают неосторожно его схватить. Сначала подстреленный журавль бежит прочь, и очень шибко, так что без собаки трудно догнать его: скорости своему бегу придает он подмахиваньем крыльев или крыла, если одно ранено; видя же, что ему не уйти, он на всем бегу бросается на спину и начинает защищаться ногами и носом, проворно и сильно поражая противника. Я видел печальные следствия такой храброй обороны: одного кривого охотника и одну кривую собаку: и тот и другая потеряли по глазу, неосторожно бросившись схватить раненого журавля.

Когда журавль серьезен и важно расхаживает по полям, подбирая попадающийся ему корм всякого рода, в нем ничего нет смешного; но как скоро он начнет бегать, играть, приседать и потом подпрыгивать вверх с распущенными крыльями или вздумает приласкаться к своей дружке, то нельзя без смеха смотреть на его проделки: до такой степени нейдет к нему всякое живое и резвое движение! Несколько журавлей, выплясывающих друг перед другом, или пара соединяющихся супругов способны заставить расхохотаться всякого несмешливого человека. Разумеется, такие сцены можно видеть или издали, или подкравшись так осторожно, чтоб журавли не приметили человека.

Я уже сказал, что журавлей стрелять трудно по разным причинам и что никогда не добудешь их много в одно поле, особенно не убьешь одним зарядом двух или трех. Для этого нужен какой-нибудь счастливый случай: со мной случилось таких два. Один раз поздно воротившиеся с работы крестьяне сказали мне, что проехали очень близко мимо станицы спящих журавлей; ночь была месячная, я бросился с ружьем в крестьянскую телегу и велел везти себя по той самой дорожке, по которой ехали крестьяне. Журавли подпустили меня очень близко; хотя сторожа их не спали, но не подняли тревоги. Я заехал так, чтоб можно было ударить вдоль линии спящих журавлей, которых было десятка два: я прицелился в третьего с края и одним выстрелом убил четверых. Это случилось в августе, во время еще сильных жаров. В другой раз, в необыкновенно теплую осень, именно 24 сентября, увидел я, разумеется уже пролетную, огромную стаю журавлей, опустившуюся на хлебное сжатое поле. Место было чистое, и подъезд, даже подход, невозможен. Я пополз межой, заросшею бобовником и вишенником, и залег в ней, а дрожкам своим велел заехать с противоположной стороны. Журавли медленно подвигались прямо на меня, а мои дрожки продолжали ездить взад и вперед до тех пор, пока вся журавлиная стая не подошла ко мне очень близко. Наконец, я выстрелил: три журавля остались на месте, а четвертый, тяжело раненный, пошел на отлет книзу и упал, версты за полторы, в глухой и болотистой уреме, при соединении реки Боклы с Насягаем. Я искал его вплоть до вечера и, наконец, нашел с помощью собаки, но уже мертвого.

Журавль не может подняться с места вдруг. Ему нужно сажени две-три, чтоб разбежаться. В доказательство этому я видел своими глазами весьма странный случай: охотник, возвращавшийся домой с двумя борзыми собаками, случайно съехался со мной, и мы, продолжая путь вместе, увидели двух журавлей, ходивших по скошенному лугу очень близко от большого стога сена. Охотник вздумал показать их своим собакам; они возрились и пустились мастерить к журавлям из-за стога. Охотник, ехавший верхом, шутя поскакал за собаками. Что же вышло? Одна из собак, порезвее, выскочив внезапно из-за стога, успела схватить за ногу тяжело поднимавшегося журавля; скоро подоспела другая собака, и обе вместе, хотя порядочно исклеванные, удержали журавля до прибытия охотника, и он взял его живого. На этом основании можно поверить рассказам, что в Саратовской и Астраханской губерниях, где к осеннему отлету собираются бесчисленные станицы журавлей, крестьяне бьют их дубинами, предварительно заставя столпиться в кучу боковыми заездами и наведя таким образом на засаду, из которой бросаются неожиданно на журавлей верховые с длинными палками.

Мясо старых журавлей всегда сухо и довольно черство, но имеет весьма приятный вкус и запах дичины. Мясо же молодых отлично хорошо, мягко и сочно. Журавли никогда не бывают жирны, даже перед своим отлетом, несмотря иногда на питательную хлебную пищу. Самый сытый осенний журавль имеет только на своей хлупи тонкую пелену жира, лежащую двумя полосами, да по небольшому куску сала подмышками, но во внутренности жиру бывает довольно. Молодой жареный журавль, по-моему, очень вкусен; всего же пригоднее он для фарша в паштет и для окрошки.

Старинные охотники, да и теперь охотники деревенские, дорожат журавлями за их величину: хотя мясо и жестковато, зато есть, что поесть. Я должен признаться, что в молодости сам с большим увлечением гонялся за ними, жадничая убить такую крупную дичь.

Народ называет его иногда стрепел; и то и другое имя характерно выражает взлет, или подъем, и самый полет этой птицы. Стрепет точно встрепенется, когда поднимается, или, вернее сказать, сорвется с земли. Он летит очень сильно и проворно. Даже маханье крыльями не заметно, так часто он ими машет. Стрепет дрожит, трепещет в воздухе как будто на одном месте и в то же время быстро летит вперед. Всегда прямой его полет производит дребезжащий свист, далеко слышный и неравнодушно слышимый охотниками. По крайней мере я уважал стрепетов более всей степной дичи, разумеется кроме дроф, которых мне стрелять не удавалось. Стрепет поменьше несколько старой тетеревиной курочки. Он, конечно, в восемь раз менее матерой дрофы, но сходен с нею во всем устройстве своих наружных и внутренних членов, кроме цвета перьев. Он преимущественно питается травой, но изредка глотает и насекомых; пища переваривается у него не в зобу, а в желудке; пух на теле имеет редкий, розовый и такого же цвета пушистые корни всех перьев; голова, шея, нос, ноги и весь склад стрепета — чисто куриный. Весьма трудно передать зеленовато-серую пестроту перьев стрепета. Каждое перо, по бланжевому полю, испещрено в разные стороны идущими прямыми и извилистыми полосками, но правильно и однообразно расположенными; все же перья вместе на спине представляют общую пестроту того же цвета с черноватыми пятнами, которая происходит от того, что одно перо складывается с другим своими темными полосками или извилинками: из этого составляются как будто пятна. Шея также пестрая, с дольными беловатыми полосками, головка черновата, а зоб и верхняя часть хлупи по белому полю испещрены, напротив, поперечными полосками; остальная хлупь вся белая, и под крыльями подбой также белый; в крыльях три первые пера сверху темные, а остальные белые с темными коймами на концах; хвост короткий, весь в мелких серых пестринках; на каждом хвостовом пере, на палец от конца, лежит поперек темная узенькая полоска; ноги бледно-зеленоватого цвета. Самец же отличается тем, что у него под горлом и на зобу перья темнее и даже кажутся сплошь черными, а поперек зоба лежит прорезная белая полоска. Крылья у стрепета кругловаты и, когда он летит, кажутся как будто выпуклыми. Стрепет водится, то есть выводит детей, непременно в степи, но летает кормиться и даже постоянно держится везде на полях: весной по жнивью, по молодым хлебам и залежам, а к осени по скошенным лугам, когда начнет подрастать на них молодая отава, и по озимям. Он охотно ест всякие хлебные зерна, любит клевать лошадиный помет, и для добыванья того и другого упорно держится около степных и полевых дорог, по колеям которых бегает очень проворно; но преимущественная пища его — молодая трава. Кто езжал по таким дорогам, тот, верно, поднимал стрепетов и даже видал, как они бегут впереди лошадей. Если проезжий едет тихо, то стрепет, наскучив долгим бегом и не желая, вероятно, отдалиться от прежнего своего места, сворачивает в сторону, для чего надобно ему не без труда перелезть чрез глубокие колеи, отбегает несколько сажен и приляжет в траву до тех пор, пока не проедет мимо телега или кибитка. Лежа с вытянутой шеей, он поднимает от времени до времени свою черноватую головку и, видя, что проезжий спокойно удаляется, возвращается опять на дорогу и побежит по ней уже назад. Если же повозка едет скоро и стрепет видит, что его догоняют, он поднимается и, отлетев несколько сажен, а иногда и шагов, садится на землю и через несколько времени также возвращается опять на дорогу. Это я говорю о стрепетах смирных и не напуганных. Около полдён он уходит в степь, а по утрам и вечерам постоянно колотится около дорог. Он имеет свой особенный крик, звуки которого трудно передать буквами; он несколько похож на слог пржи. Крик этот очень обманчив; будучи слаб и глух, он слышен очень далеко; сначала покажется, что стрепет кричит в нескольких саженях; неопытный охотник бросается с ружьем прямо на этот крик, ожидая, что стрепет сейчас поднимется, но крик все удаляется, и, утомясь понапрасну, охотник будет принужден оставить свои преследования. Конечно, этому обману много способствует то, что стрепет очень скоро бегает, но не подлежит сомнению, что охотник и заслышал этот крик очень издалека, потому что близко к человеку стрепет не кричит.

Стрепета прилетают весною не рано и, без сомнения, большими станицами, точно так, как улетают осенью, но мне не удавалось видеть их пролетных. Когда наступит теплая погода и везде пойдет молодая трава, стрепета вдруг оказываются по степным местам и полям уже врассыпную. По преимуществу будучи степною птицею, стрепет вьет гнездо в степи в самом открытом месте, почти всегда под кустиком ковыля. Плоское круглое гнездо свивается из сухой травы с примесью собственных перьев. Яиц бывает до девяти; по крайней мере я более не нахаживал. Стрепетиные яйца крупнее, чем можно ожидать: они не меньше куриных крупных яиц; покрытые ярким, зеленым, лоснящимся цветом, с маленькими желтоватыми крапинками, яйца необыкновенно красивы. Ничего не могу сказать, одна ли самка сидит на яйцах, или эту заботу разделяет с нею самец. Стрепетиные гнезда и выводки попадаются охотникам очень редко, молодых же стрепетят я даже не нахаживал; вероятно оттого, что матка удаляется с детьми в даль степей, куда мне редко случалось ходить, гнезда я находил не так далеко от хлебных полей. Можно предполагать, что стрепета разбиваются на пары, во-первых, потому, что никто никогда не замечал их токов и, во-вторых, потому, что с весны почти всегда где поднимешь одного стрепета, там найдется и другой. Различия в перьях между самцом и самкою, кроме сказанного мною, никакого нет, но самка несколько поменьше. Она сидит на яйцах до невероятности крепко; я имел этому убедительное доказательство. Однажды подъезжал я к стрепету, который, не подпустив меня в настоящую меру, поднялся; я ударил его в лет на езде, и мне показалось, что он подбит и что, опускаясь книзу, саженях во ста от меня, он упал; не выпуская из глаз этого места, я сейчас побежал к нему, но, не добежав еще до замеченной мною местности, я на что-то споткнулся и едва не упал; невольно взглянул я мельком, за что задела моя нога, и увидел лежащего стрепета с окровавленною спиной; я счел его за подстреленного и подумал, что ошибся расстоянием; видя, что птица жива, я проворно схватил ее и поднял. Каково было мое удивление, когда я увидел, что под ней находилось гнездо и девять яиц; кровь на спине выступила оттого, что я задел по ней каблуком своего сапога, подбитого гвоздями, и содрал лоскут кожи шириною в палец. Я еще не видывал стрепетиных гнезд, и как в то время я собирал птичьи яйца, то чрезвычайно обрадовался этой находке; вдобавок яйца были не насиженные, совершенно свежие и выпускать их внутренность было очень легко. Очевидно, что стрепетиная курочка недавно снесла последнее яйцо и села высиживать свои яйца. Я замазал незначительную рану густым дегтем с колеса моих дрожек и пустил стрепетиную самку на волю: чрез несколько минут поднялся мнимоподбитый стрепет, не подпустив меня в меру и не дав почуять себя моей собаке; вероятно, это был самец пущенной мною на волю самки. Я считаю это обстоятельство несколько подтверждающим мое мнение, что стрепета разбиваются на пары и вместе выводят детей.

К осени стрепета собираются в стаи, которые иногда бывают очень велики, пар до пятидесяти; чем стая больше, тем труднее к ней подъехать, потому что птица во множестве всегда очень сторожка. Стрепета держатся иногда до октября, и в это время любимое их местопребывание — озими и скошенная степь; они любят щипать вторые, поздние ростки озимей и молодую травку. В холодноватую и ненастную погоду, кроме утра и вечера, они держатся остальное время в залежах, заросших высокою полынью, лебедой и козлецом; там им и тепло и сухо. Дребезжащий, мерный свист от полета стрепетиной стаи очень далеко слышен по зарям.

Охоту за стрепетами я любил страстно и часто езжал за ними очень далеко, потому что там, где я постоянно жил, их водилось не много. С весны и в продолжение всего лета стрепета в местах степных, далеких от жилья, не пуганые и не стрелянные, особенно в одиночку или попарно, довольно смирны, но весьма скоро делаются чрезвычайно дики и сторожки, особенно стайками, так что нередко, изъездив за ними десятки верст и ни разу не выстрелив, я принужден бывал бросать их, хотя и видел, что они, перелетев сажен сто или двести, опустились на землю. С напуганными стрепетами не помогает и самый действительный способ, то есть круговой заезд. Нечаянно можно иногда наехать очень близко не только на одного стрепета, но и на порядочную станичку; зато как скоро они пересядут, подъезд сделается гораздо труднее. Надобно заметить, что стрепета, взлетев, скоро садятся, и очень редко случается, чтоб они улетали слишком далеко, то есть пропадали из глаз. Вообще стрепет сторожек, если стоит на ногах или бежит, и смирен, если лежит, хотя бы место было совершенно голо: он вытянет шею по земле, положит голову в какую-нибудь ямочку или впадинку, под наклонившуюся травку, и думает, что он спрятался; в этом положении он подпускает к себе охотника (который никогда не должен ехать прямо, а всегда около него и стороною) очень близко, иногда на три и на две сажени. В такой близкой мере нет никакой надобности, но я пробовал делать это из любопытства. Итак, весь успех зависит от того, чтобы стрепет или стрепета легли. Благонадежнейшее средство для достижения этой цели, как я уже и говорил, состоит в том, чтобы ездить кругом их до тех пор, пока они лягут. Если стрепет один и не слишком напуган, то ляжет сейчас. Если же их несколько, то они долго бродят вместе, пока не разобьются и не полягут в разных местах; большая пересевшая стая никогда не ляжет. Иногда случается, что от выстрела и даже от двух выстрелов в лежащего или взлетевшего стрепета другой, близехонько притаившийся стрепет не поднимается, а потому никогда не должно брать убитого и вообще ненадобно трогаться с места, не зарядив обоих стволов своего ружья. Весьма ловко и способно бить стрепетов в лет, даже лучше, чем сидячих, по крайней мере мне всегда так казалось. Обыкновенно, подъехав в меру, я соскакивал с дрожек и шел прямо к стрепету до тех пор, пока он не поднимался, тогда я стрелял, не торопясь, на каком мне угодно расстоянии и редко прибегал к другому стволу. Убить несколько стрепетов одним зарядом — великая редкость: надобно, чтоб большая стая подпустила в меру и сидела кучно или чтоб вся стая нечаянно налетела на охотника; убивать пару, то есть из обоих стволов по стрепету, мне случалось часто, но один только раз убил я из одного ствола трех стрепетов сидячих, а из другого двух в лет; это случилось нечаянно: я наскакал на порядочную стаю, которая притаилась в густой озими, так что ни одного стрепета не было видно; в нескольких саженях двое из них подняли свои черные головки, кучер мой увидел их и указал мне; из одного ствола выстрелил я по сидячим, а из другого по взлетевшей стае: трое остались на земле, два упали сверху; стрепетов было штук тридцать.

Только самая вежливая собака, послушно идущая сзади, почти под самыми дрожками, может быть пригодна для стрельбы стрепетов с подъезда. То же должно сказать о стрельбе вообще всякой сидячей птицы, кроме тетеревов и вяхирей, которые, сидя на деревьях и посматривая с любопытством на рысканье собаки, оттого даже менее обращают внимания на охотника и ближе его подпускают; всякая другая птица, сидящая на земле, гораздо больше боится собаки, чем приближающегося человека. Несмотря на то, добрая собака с долгим и верхним чутьем весьма полезна для отыскиванья стрепетов, которые иногда, особенно врассыпную, так плотно и крепко таятся в траве или молодом хлебе, что охотник проедет мимо и не увидит их, но собака с тонким чутьем почует стрепетов издалека и поведет прямо к ним охотника; зато боже сохрани от собаки горячей и гоняющейся за птицей: с ней не убьешь ни одного стрепета. Дробь надобно употреблять по большей части 5-го нумера, потому что стрепет не из крепких птиц. Впрочем, для напуганных стрепетов нужен и 4-й нумер; для больших же стай на дальную меру можно иногда пустить в дело и самые крупные сорты дроби.

Жирных стрепетов я не видывал, но прилетные с весны, особенно отлетные осенью, бывают довольно сыты. Мясо их имеет отличный вкус, собственно ему принадлежащий: оно несколько похоже на куриное с примесью тонкого вкуса дичины. Стрепета считаются самым питательным и в то же время легким и здоровым кушаньем.

В Малороссии называют стрепета хохотва, имя тоже чрезвычайно выразительное. Великороссы дали стрепету название по его взлету, по трепетному, видимому движению его крыльев, а малороссы — по особенным звукам, производимым его полетом. Действительно, эти дребезжащие звуки похожи на какой-то странный, отдаленный хохот.

Русского имени этого кулика объяснять не нужно, но почему немцы называют его коронным, или королевским, куликом, — я не знаю; на голове его ничего похожего на венец или корону не приметно; может быть, за величину, которою кроншнеп бесспорно превосходит всех других куликов. Французы называют его курли, русские охотники — кроншнепом, а народ — степняком, или степнягой, потому что степь по преимуществу служит ему постоянным жилищем; в степи выводит он детей, и в степи же достигают они полного возраста. Его звучный, колокольчиком заливающийся голос больше всех других птичьих голосов одушевляет однообразную равнину и тишину степи. Кроншнепы по величине своей разделяются на три рода: больших, средних и малых. Кроншнеп большого рода объемом своего тела будет с тетеревиную курочку или дворовую курицу; кроншнеп средний несколько его меньше, а кроншнеп малый — гораздо меньше, не больше русского голубя; последняя порода несравненно многочисленнее двух первых. Я опишу подробно, разумеется с натуры, среднего кроншнепа и потом скажу, в чем все три породы различаются между собою; в пестроте же перьев и в складе всех частей тела они совершенно сходны. Средний кроншнеп весь серо-пестрый и покрыт бледно-коричневыми пятнами или крапинами; на спине и крыльях, особенно на крайней их половине, крапины гораздо крупнее и темно-коричневее, а на шее, голове и груди мельче, желтоватее и светлее; брюхо почти белое, кроме редких коричневых, весьма красивых копьеобразных пятен; подбой крыльев, идущий около папоротки, состоит из чисто-белых мелких перышек, и изнанка остальных больших перьев бледно-серая, очень красивая и явственно повторяет узор верхней стороны крыльев. Хвостовые перья сверху пестрые, а снизу почти белые; над хвостом, под коричневыми длинными перьями, уже с половины спины лежат ярко-белые перья с небольшими копьеобразными крапинками; на шее, под горлышком, перышки светлы, даже белесоваты; глаза небольшие, темные; шея длиною в три вершка; нос темно-рогового цвета, довольно толстый, загнутый книзу, в два вершка с половиною; крылья очень большие, каждое длиною в две четверти с вершком, если мерить от плечного сустава до конца последнего пера; хвост коротенький; ноги в четверть длиною, пальцы соразмерные; цвет кожи на ногах темный, пальцы еще темнее, ногти совсем черные, небольшие и крепкие. Особенность кроншнепа — загнутый книзу нос — мешает ему пить обыкновенным образом. Кроншнеп, зачерпнув носом воды, проворно оборачивает голову и нос нижнею стороной кверху, чем и удерживает в нем воду, как в вогнутом сосуде; еще проворнее заворачивает он назад голову и нос, в том же обращенном положении поддевает под ногу (для чего одну ногу подгибает), потом быстро вытягивает вверх голову и спускает воду в горло… операция довольно мудреная, которую кроншнеп выполняет очень ловко и легко. Кроме превосходства в величине, кроншнеп первого разряда темно-коричневее пером и голос имеет короткий и хриплый; он выводит иногда детей в сухих болотах и в опушках мокрых, поросших большими кочками, мохом, кустами и лесом, лежащих в соседстве полей или степных мест; изредка присоединяется к нему кроншнеп средний, но никогда малый, который всегда живет в степях и который пером гораздо светлее и крапинки на нем мельче; голос его гораздо чище и пронзительнее, чем у среднего кроншнепа, крик которого несколько гуще и не так протяжен. Все три породы — отличные бегуны, особенно кроншнеп малого рода: когда станет к нему приближаться человек, то он, согнувши несколько свои длинные ноги, вытянув шею и наклонив немного голову, пускается так проворно бежать, что глаз не успевает следить за ним, и, мелькая в степной траве какою-то вьющеюся лентою, он скоро скрывается от самого зоркого охотника.

Все три породы кроншнепов прилетают не рано, в половине и даже в исходе апреля; сначала летят большими стаями очень высоко, так что их не видно, а слышен только особенный, звучный крик, который, однако, не так протяжен, как в то время, когда они займут свои постоянные летние квартиры — зеленые степи. Вскоре после своего раннего пролета начнут попадаться кроншнепы по вспаханным полям, по оттаявшему прошлогоднему жнивью, по берегам весенних луж, прудов, озер и даже плоским берегам рек, разлившихся по низменным местам. Редко попадались они мне станичками, а почти всегда попарно или в одиночку. Для всякого охотника приятно встретить в это время и убить кроншнепа; он бывает тогда сторожек, сыт и довольно редок; к тому же весеннее появление и шатанье их продолжается весьма не долго: как скоро оттают и провянут степи — кроншнепы уже там. Я даже полагаю, что встречаемые весной по рекам, озерам и прудам степные кулики — все пролетные, еще не долетевшие до своего настоящего местопребывания, а коренные жильцы степей прямо опускаются на степи: они тоже в свою очередь были пролетными и шатались везде, пока не долетели до своих выводных мест. Я убеждаюсь в справедливости этого предположения тем, что почти всегда, объезжая весною разливы рек по долинам и болотам, встречал там кроншнепов, которые кричали еще пролетным криком или голосом, не столь протяжным и одноколенным, а поднявшись на гору и подавшись в степь, на версту или менее, сейчас находил степных куликов, которые, очевидно, уже начали там хозяйничать: бились около одних и тех же мест и кричали по-летнему: звонко заливались, когда летели кверху, и брали другое трелевое колено, звуки которого гуще и тише, когда опускались и садились на землю. Точно то же замечали и другие охотники. Первое колено в крике кроншнепа, можно сказать, состоит из верхних нот, а второе из нижних. Есть еще крик у него, который похож на какое-то завыванье или затягиванье голоса в себя: он испускает его только в сидячем положении, собираясь лететь. Часто эти звуки открывают его, притаившегося в траве. Кроншнепы с прилета, как и всякая птица, довольно сторожки; но оглядясь, скоро делаются несколько смирнее, и тогда можно подъезжать к ним на охотничьих дрожках или крестьянских роспусках; как же только примутся они за витье гнезд, то становятся довольно смирны, хотя не до такой степени, как болотные кулики и другие мелкие кулички. Беда для кроншнепов ранняя теплая сухая весна! Они скоро совьют гнезда и сядут на яйца, и в это время застигают их степные пожары, или палы. Я имел уже случай говорить об этом губительном обычае; степная дичь терпит от него ужасное разоренье. Если весна поздняя и мокрая, то огонь не может распространиться везде, не уходит далеко в глубь степей, и птица бывает спасена; но в раннюю сухую весну поток пламени обхватывает ужасное пространство степей и губит не только все гнезда и яйца, но нередко и самих птиц… Когда огненный ураган пронесется, земля остынет и перестанет дымиться, уцелевшие кроншнепы, иногда далеко отогнанные разливом огня, сейчас возвращаются к своим гнездам, и если найдут их сгоревшими, то немедленно завивают новые, как можно ближе к старым и непременно на местах или местечках, уцелевших от огня. Несомненная истина, что на горелом месте никакая птица гнезда не вьет; иногда это может показаться несправедливым, потому что птица живет и выводится, очевидно, на паленых степях; но я внимательным изысканием убедился, что гнездо всегда свивается на месте не паленом, хотя бы оно было величиною в сажень, даже менее, и обгорело со всех сторон. Когда вырастет трава, то при поверхностном обозрении нельзя заметить, где горело и где нет; но, разогнув свежую зеленую траву около самого гнезда, вы всегда найдете прошлогоднюю сухую траву, чего на горелом месте нет и быть не может и в чем убедиться нетрудно. Если же палы случатся поздно (что иногда бывает) и у степных куликов пропадут яйца уже насиженные или они сами обожгутся как-нибудь во время пожара, особенно в ночное время, то кулики других гнезд не заводят и остаются на этот год холостыми, продолжая колотиться около тех мест, где погорели их гнезда. Мне случалось находить и убивать таких холостых кроншнепов; они всегда жирнее тех, у которых есть дети; у иных я даже находил слегка опаленные перья.

Итак, во второй половине апреля кроншнепы занимают степи или степные места, иногда со всех сторон окруженные пашнею, и немедленно вьют, или, вернее сказать, устраивают свои гнезда, потому что витья тут немного. Устройство гнезда очень просто: небольшая ямочка на сухом месте, под кустиком прошлогоднего ковыля, дно и бока которой невысоки, окружены и устланы сухою травою, — вот и все. Самка несет четыре яйца обыкновенной куличьей формы; величина яиц зависит от величины кроншнепов: у больших они бывают крупнее куриных, а у малых — не больше мелких яичек цыцарки, а только длиннее; цвет яиц зеленовато-серый, они испещрены крапинами или пятнами, которые на тупом конце яйца крупнее и темнее. Самец разделяет с самкою высиживанье яиц и все заботы о детях. Чрез три недели вылупляются куличата, покрытые сизо-зеленоватым пухом: их почти всегда бывает четыре, потому что болтуны очень редки; они очень скоро оставляют гнездо и начинают проворно бегать, но в первые дни отец с матерью кормят их. Пища и старых и молодых состоит из разных насекомых и преимущественно из червей, которых они весьма искусно вытаскивают своими длинными, кривыми носами из земли, не всегда мягкой. Впрочем, иногда мне случалось находить в их зобах семена разных трав и хлебные зерна. Когда куличата подрастут и труднее станет прятаться им в степной, иногда невысокой траве, отец с матерью выводят их в долочки и вообще в такие места, где трава выше и гуще или где растет мелкий степной кустарник; там остаются они до совершенного возраста молодых, до их взлета, или подъема. В это время трудно найти их, ибо от больших детей старые кулики уже не вылетают навстречу человеку или собаке и не вьются над ними, даже не издают никакого голоса, который мог бы открыть охотнику их потаенное убежище.

Степные кулики в степях то же, что болотные кулики в болотах: так же далеко встречают человека, собаку, даже всякое животное, приближающееся к их гнездам или детям, так же сначала налетают близко на охотника, вьются над ним и садятся кругом, стараясь отвесть его в противоположную сторону, но все это делают они с меньшей горячностью и большею осторожностью. После нескольких выстрелов степные кулики отдаляются и становятся сторожки. Впрочем, в степях, не слыхавших ружейного выстрела, первый натиск кроншнепов, особенно на едущего охотника с собакою, бывает очень смел. В молодости случалось мне много езжать по степным дорогам Оренбургской и Симбирской губерний, и целые стаи степных куликов, налетавших со всех сторон, бывало преследовали меня десятки верст, сменяясь вновь прилетающими, свежими кроншнепами, по мере удаления моего от гнезд одних и приближения к другим. Весь воздух наполнялся их звонкими, заливными трелями: одни вились над лошадьми, другие опускались около дороги на землю и бежали с неимоверным проворством, третьи садились по вехам.[39]

Тут можно было настрелять кроншнепов сколько угодно, ибо беспрестанно попадались новые, непуганые кулики. Я много раз приходил в затруднительное положение для горячего охотника: проезжая по какой-нибудь надобности, иногда очень спешной, набив кроншнепов целую кучу, не находя места, куда их класть, и не зная, что с ними потом делать, беспрестанно я давал себе обещанье: не останавливаться, не вылезать из тарантаса, не стрелять… Но вдруг налетала новая стая, крупнее и смелее прежней, — и снова падали кроншнепы от метких моих выстрелов. Гораздо более смелости и горячности к детям показывают кроншнепы малого рода; средние — осторожнее, а большие даже с первого раза никогда не налетают слишком близко на человека, разве как-нибудь нечаянно: они сейчас удалятся на безопасное расстояние и начнут летать кругом, испуская свои хриплые, как будто скрипящие, короткие трели. Тут молодой, горячий охотник может много посеять дроби по зеленой степи, не убив ни одного большого кроншнепа, особенно если станет употреблять не самые крупные сорты дроби. Правда, чем крупнее дробь, тем шире она разносится и реже летит и тем труднее попасть в цель, но дело в том, что на далеком расстоянии, то есть шагов на шестьдесят или на семьдесят, не убьешь большого кроншнепа даже дробью 3-го нумера, ибо степной кулик гораздо крепче к ружью, чем болотные и другие кулики. Удивительно, до какой степени обманывается зрение! Приглядится ли охотник к кругам, которые дает около него птица, и они начнут казаться ему меньше, или при поворотах, иногда крутых, за которыми поворачивается и сам охотник, покажется ему, что кулик летит прямо на него?.. Не знаю, только этому обману нередко подвергался я сам, и множество промахов были его следствием. Иногда, убив кроншнепа и смерив расстояние, которое казалось обыкновенным, находил я, что оно бывало далеко за семьдесят шагов, а на эту меру я не стал бы и стрелять. В таких отчаянных обстоятельствах, видя, что утиная дробь не забирает, как выражаются охотники, употреблял я гусиную и хотя изредка, но добывал по нескольку огромных степняков.

Как только молодые начнут перелетывать, то старые начнут шататься с ними отдельными выводками по вспаханным полям, недавним залежам и вообще по местам, где земля помягче; потом соединяются в станички, выводки по две и по три, наконец сваливаются в большие стаи, в которых бывают смешаны иногда все три рода кроншнепов, и начинают посещать болота, разливы больших прудов и плоские берега больших озер. Там проводят они по нескольку часов, около полдён, и отдыхают, лежа на хлупи, даже дремлют. Всего охотнее бродят они по грязным, мокрым местам, растоптанным стадами. Пошатавшись таким образом недели две, кроншнепы, несмотря на теплое, иногда даже жаркое время, в половине августа пропадают, то есть, соединясь еще в огромнейшие стаи, подвигаются к югу. Так бывает по крайней мере в Оренбургской губернии.

Стрельба кроншнепов весьма различна и по своей добычливости и по достоинству добычи: степные кулики весною, пролетные, еще не разбившиеся на пары или по крайней мере не начавшие вить гнезд, бывают довольно сыты, вкусны и, что всего важнее, редки. Конечно, в числе разной пролетной дичи слышишь и видишь пролетающие стаи кроншнепов, но за дальностью расстояния стрелять их невозможно. Потом начнешь встречать их изредка, также вместе с другой дичью, по грязным берегам прудов, весенних луж и разлившихся рек, но подъехать к ним в меру ружейного выстрела бывает очень трудно; во-первых, потому, что они сторожки, а во-вторых, потому, что другая мелкая дичь, взлетывая беспрестанно от вашего приближенья, пугает и увлекает своим примером кроншнепов; подкрасться же из-за чего-нибудь или даже подползти — невозможно потому, что места почти всегда бывают открытые и гладкие. Одним словом, весенний пролетный, степной кулик — дорогая добыча для охотника. В степи, на местах своего постоянного жительства, они также сначала довольно сторожки. Конечно, они скоро делаются смирнее, но уже разбившись на пары, принявшись за. витье гнезд и похудев с невероятною скоростью. Впоследствии времени, когда кроншнепы сядут на яйца или выведут молодых, можно добывать их гораздо больше, а в местах не стрелянных, как я уже говорил, нетрудно убивать их во множестве, но в это время, еще более исхудалые, сухие и черствые на вкус, они потеряют свою цену, особенно степняки третьего, малого рода. Вся эта стрельба производится с начала весны с подъезда по сидячим и, всего чаще, по бегущим кроншнепам, а потом — в лет, когда, при первом появлении охотника, кулики от гнезд станут налетать и виться около него.

Когда молодые кроншнепы поднимутся и начнут летать выводками по полям, а потом и стаями по берегам прудов или озер, — стрельба их получает опять высокую цену, потому что их трудно отыскивать и еще труднее подъезжать к ним, ибо они бывают очень сторожки и после первого выстрела улетают на другие, отдаленные места. К отлету своему старые кроншнепы до того разжиреют, что вся хлупь покрывается салом, даже молодые бывают довольно жирны. Вот пора, в которую дорого и лестно добыванье кроншнепов; но, к сожалению, добыча бывает незначительна и случайна; собственно охоты за кроншнепами в это время уже нет. Если и наткнешься как-нибудь нечаянно, объезжая берега пруда, озера или речного плеса, на большую станицу степных куликов, то хорошо, если удастся и один раз в них выстрелить; надобно, чтобы места были очень обширны и привольны и чтобы стая кроншнепов пересела на другой берег или другое место после вашего выстрела, а не улетела совсем. Вышибить из стаи одним или двумя выстрелами несколько штук можно только в том случае, если местность позволит подкрасться из-за чего-нибудь к бродящей стае или если она налетит на охотника, который имел возможность притаиться в кусту, в рытвине, в овражке, в камыше или просто на земле, но для этого нужно, чтобы охотник знал заранее, когда прилетают кроншнепы и на каком любимом месте садятся, чтоб он дожидался их или увидел по крайней мере издали летящую стаю. У меня был в соседстве, верстах в двадцати, такой пруд,[40] на который кроншнепы прилетали перед своим отлетом осенью ежедневно в полдень; этот прилет повторялся постоянно каждый год в исходе июля или в начале августа и продолжался недели две. По счастию, именно вдоль того самого берега, плоского и открытого, на который обыкновенно садилась вся стая, тянулся старый полусогнивший плетень, некогда окружавший коноплянник, более десяти лет оставленный; плетень обрастал всегда высокою травою, и мне ловко было в ней прятаться. Около полдён садился я в свое скрытное убежище и ожидал прилета кроншнепов. Плавно и беззаботно налетала на меня огромнейшая станица степных куликов всех трех пород; не только шум — ветер слышал я от их тяжелого полета; надо мной неслась темная туча, вся составленная из длинных крыльев, ног, шей и кривых носов… В первый раз я так оторопел, что пропустил стаю и выстрелил уже вдогонку в одного отставшего кулика и поранил его в крыло. Впоследствии я был спокойнее и целил или в самого большого кроншнепа, или в то место, где гуще слеталась стая, не подпуская ее к себе слишком близко или пропустя; выстрелить в слишком близком расстоянии — значит убить и нередко разорвать только одного кулика. Иногда я допускал их садиться и стрелял по сидячим, и мне случалось вышибать одним зарядом по три и по четыре кроншнепа. Испуганная стая, взволновавшись, с шумом улетала, но, сделав круг и не видя нигде присутствия человека, возвращалась назад и нередко вновь опускалась на прежнее место единственно потому, что я не выходил из своего убежища и не подбирал убитых или подстреленных кроншнепов; последнее обстоятельство очень важно, потому, что к раненой птице почти всегда опустится стая. Вторичный выстрел доставлял мне новую добычу, и кроншнепы улетали окончательно до следующего дня. Впрочем, я никогда не приезжал два дня сряду, а всегда через день или два и всегда находил их до самого отлета, который никогда не случался позже 17 августа.

Вкус мяса кроншнепов так же совершенно различен, как и охота за ними: с прилета они довольно сочны и вкусны, во время вывода детей — сухи и черствы, а на отлете и молодые и особенно старые, облитые жиром, превосходны.

Без сомнения она так названа по своему крику, или голосу. Кречь, кречь, кречь, — повторяет она беспрестанно, завидя человека или летая над ним. Кречетка — настоящая коренная жительница степей, и я никогда не видывал ее в других местах. Величиною и складом совершенно похожа на чибиса, или болотную пиголицу, только несколько ее пошире и на ногах пониже; голова у ней побольше и хохолка нет. Она так же проворно бегает, такие же имеет круглые крылья и такой же, как у чибиса, особенный полет. Издали, видя, как она редко машет крыльями и перевертывается на лету вверх брюхом, ее решительно можно принять за болотную пиголицу, но цветом перьев она совсем на нее не похожа: кречетка вся сизая, дымчатая, с темными отливами и пятнами. Вообще кречеток очень мало, и они имеют ту особенность, что никто из охотников не видывал их прилета и отлета, между тем как они не пролетная дичь; напротив, выводят у нас детей постоянно, и всякий охотник каждый год встречал кречеток в степи, где они всегда живут вместе с степными куликами, так же как чибисы — вместе с болотными. Степными пиголицами зовут их одни охотники, а не народ; но и из всего сказанного мною видно, что кречетки имеют на это имя полное право. Вероятно, кречетки прилетают позднее кроншнепов, потому что на тех самых местах, где с начала весны кроншнепы жили одни, впоследствии, недели две позднее, мне случалось много раз находить вместе с ними и кречеток, всегда уже вьющихся над человеком или собакой, очевидно от гнезд, которые, без сомнения, устроиваются ими очень поспешно. Молодые мне не попадались, а гнезда с яйцами изредка я находил: они были свиты очень просто, в них всегда лежали четыре небольшие яичка, похожие фигурой на чибисиные, серо-пестрого цвета. Кречетки живут парами; самец и самка сидят попеременно на яйцах не более двух недель с половиною; оба кружатся над охотником, стараясь отвлечь его в сторону, налетают гораздо ближе и вьются неотступнее кроншнепов, с которыми вместе, по крайней мере в продолжение лета, питаются совершенно одинаким кормом. Можно предположить, что и в последствии времени самец разделяет с самкою все заботы о детях до полного их возраста, хотя кречетки исчезают так скоро, что нельзя сделать наблюдения над выводками молодых, уже начавших летать. В начале июля, несколько ранее степных куликов, кречетки оставляют степи и совершенно пропадают.

Охотники не уважают кречеток единственно потому, что встречают их только в то время, когда они бывают очень худы телом, как и всякая птица во время вывода детей; но я никогда не перенебрегал кречетками из уважения к их малочисленности, ибо в иной год и десятка их не убьешь, даже не увидишь. Мясо их сухо, черство, имеет общий вкус с мясом куликов и чибиса, когда они худы.

Встречая кречеток только в продолжение двух месяцев, с начала мая до начала июля, в исключительную эпоху их жизни, я, к сожалению, ничего не могу сказать более о нравах этой довольно крепкой, складной и красивой птицы.

Весь склад, все части тела этой птицы совершенно куриные, отчего и получила она свое имя; полевою же, или серою, называется она сколько в отличие от лесной, белой в зимнее время куропатки, о которой будет говорено в своем месте, столько же и потому, что сера пером и живет в поле. Серая куропатка, по моему мнению, если не лучшая, то одна из лучших птиц во всех породах степной и лесной дичи, кроме вальдшнепа. Как красивы ее пестрые, темные, красно-желтые, коричневые и светло-серые перья! Как она стройно, кругло и крепко сложена! Как она жива, проворна, ловка и миловидна во всех своих движениях! Как жирна и вкусна бывает осенью и зимою! Даже летом исхудалая матка от яиц или детей не совсем теряет сочность, мягкость и приятность вкуса. Величиною эта бойкая птичка будет на взгляд несколько больше русского голубя, но гораздо его мясистее: она будет с цыпленка в полкурицы. Она имеет под горлышком и около носика перья красноватые или светло-коричневые, такого же цвета нижние хвостовые перья и, в виде подковы, пятна на груди или на верхней половине хлупи, которые несколько больше, ярче и темнее; красноватые поперечные полоски лежат по серым перьям боков. Зоб и часть головы серо-дымчатые; на верхней, первой половине красновато-пестрых крыльев виднеются белые дольные полоски, узенькие, как ниточки, которые не что иное, как белые стволинки перьев; вторая же, крайняя половина крыльев испещрена беловатыми поперечными крапинками по темно-сизоватому полю, ножки рогового цвета; мохнатые только сверху, до первого сустава, как у птицы, назначенной для многого беганья по грязи и снегу. Куропатка — настоящая наша туземка, не покидающая родимой стороны и зимой. Это первая не перелетная, не улетающая дичь, о которой я начинаю говорить. Она отличается проворством своего бега и необыкновенною силою и быстротою своего прямого, как стрела, полета. Взлет или подъем ее быстр, шумен и может испугать, если человек его не ожидает. Несмотря на силу и скорость полета, куропатки всегда летят невысоко от земли и недалеко улетают. У куропаток есть три рода крика, или голоса: первый, когда они целою станицей найдут корм и начнут его клевать, разгребая снег или землю своими лапками: тут они кудахчут, как куры, только гораздо тише и приятнее для уха; второй, когда, увидя или услыша какую-нибудь опасность, собираются улететь или окликаются между собою. Этот крик тоже похож несколько на куриный, когда куры завидят ястреба или коршуна; и наконец, третий, собственно им принадлежащий, когда вспуганная стая летит со всею силою своего быстрого полета. Пища куропаток состоит из семян растений и хлебных зерен. Изредка попадались мне в их зобах червячки и другие насекомые. Куропатки если не спят или не лежат во время отдыха, то беспрестанно бегают, суетятся, роются и клюют всякую всячину. Куропатки имеют решительную склонность к обществу и никогда не попадаются в одиночку, даже парами, исключая время вывода детей, в чем сходны с ними тетерева.

О жизни и нравах куропаток с весны до осени я ничего не знаю и воспользуюсь наблюдениями другого охотника. Я всегда живал в таких местах, близко которых куропатки детей не выводили, и самому мне никогда не случалось найти куропаточьего гнезда. Во всю мою жизнь попалась мне одна только выводка молодых, но зато очень много бивал и наблюдал я куропаток осенью, когда они собирались уже в стаи, также по первому зимнему мелкому снегу, когда их можно соследить, бегающих по жнивью, и, наконец, зимою, когда глубокий снег и метели подгонят их к жилью человеческому: в хлебные гумна, а на ночь — даже в крытые тока и сараи. В выводке, мною найденной, находилась одна старка и восемь цыпленков; я перебил всех, потому что дело происходило на гладкой степи; хотя молодые пересаживались очень далеко, но спрятаться было негде, и добрая собака перебрала их поодиночке. Из этого опыта я заключаю, что там, где можно найти много куропаточьих выводок, эта охота должна быть очень весела: молодые куропатки не тетеревята, они довольно сильны и крепки; деревьев нет, да куропатки не садятся на деревья; улетают иногда очень далеко и летят ужасно быстро; стрелять надобно живо, а не то они как раз вылетят из меры.

Вот описание вывода куропаток, стрельбы молодых и особенного способа, посредством которого разводят их в назначенных местах, составленное одним опытным, вполне достоверным охотником Симбирской губернии, коротко знакомым с охотой этого рода.

«Весною, как только начинают показываться в полях и кустарниках проталины, то есть смотря по погоде, в конце марта или в начале апреля, куропатки разделяются попарно. Самец с самкою живут вместе, не изменяя друг другу; понимаются же они с наступлением совершенно теплой погоды в конце апреля или в начале мая. Самка не свивает гнезда, а расчищает для него местечко, делая в густой траве, в озимях или под кустиком небольшую ямку, как бы окруженную или опушенную перышками и пухом, нащипанными из собственной хлупи. Молодая самка несет от двенадцати до пятнадцати, а старая — от пятнадцати до двадцати яиц овальной фигуры, бледно-оливкового цвета. Высиживание продолжается до трех недель. Молодые куропатки выводятся около половины июня и вылупляются особенным образом: они не пробивают носиком тонкой скорлупы, чтобы выйти из нее. Скорлупу куропаточных яиц всегда находят развалившеюся вдоль на две совершенно ровные части, как бы разрезанною острым ножом. Цыплята тотчас начинают порхать и бегать за старыми. Самец вместе с самкою сзывает, водит и охраняет выводку. Через несколько дней молодые начинают уже летать, потому что выводятся с перьями в крыльях. Цвет пуха на молодой куропатке красновато-серый, и вообще она похожа тогда на взрослую перепелку; к осени же, достигая совершенного возраста, она перелинивает и выцветает. Как только молодые начнут свободно летать, то всякое утро, на рассвете, вся стая поднимается с места ночлега лётом и перемещается на недальнее расстояние; побегав немного, через несколько минут скликается, делает другой перелет и там остается на целый день. Вечером, сейчас по захождении солнца, самец и самка опять созывают молодых, делают опять два перелета и располагаются на ночлег.

Охота за молодыми куропатками начинается в исходе июля, но лучшее для того время — когда все хлеба сжаты и скошены, то есть в августе и сентябре. Хорошо дрессированная, послушная и не слишком горячая легавая собака необходима для удачной охоты за куропатками. В июле выводки держатся в поле, в степных лугах с мелким кустарником, в некосях, в бастыльнике. Сначала они очень смирны, и когда собака нападет на след, то старый самец начнет бегать, вертеться и даже перепархивать у ней под носом, чтобы отвести ее от выводки. Опытный охотник заметит это по поиску собаки, отзывает ее, идет в противоположную сторону и отыскивает стаю. В августе и сентябре куропаточьи выводки держатся преимущественно в местах гористых и овражистых, в яровых полях, около скирдов, на просянищах, гречневых и гороховых загонах. В октябре иногда находишь их в озимях, а когда время сделается холоднее, они спускаются в луга, поймы, к таловым кустам. Тогда они становятся гораздо бойчее, поднимаются всей стаею вдруг, с шумом и треском, почти всегда вне выстрела. Поднявши стаю, надобно следить глазами за ее полетом, всегда прямолинейным, и идти или, всего лучше, ехать верхом по его направлению; стая перемещается недалеко; завалившись в долинку, в овражек или за горку, она садится большею частию в ближайший кустарник и редко в чистое поле, разве там, где перелет до кустов слишком далек; переместившись, она бежит шибко, но собака, напавши на след снова, легко ее находит. Во второй раз куропатки вылетают гораздо ближе, часто не все вдруг, а по две, по три разом: тогда если удастся разбить стаю, они лежат смирно и вылетают из-под ног собаки. Таким образом можно застрелить много куропаток, а при большом терпении — перебить всю стаю. Если как-нибудь не скоро попадешь на след разрозненных куропаток, то через полчаса после перемещенья можно подманивать их особого рода свистком, на который они отвечают, или подождать, когда они сами начнут скликаться, и тогда немедленно идти на голос: они скоро опять соединяются в стаи и тогда уже не отзываются. Куропатка с подбитым крылом, упав на землю, спасается быстрым бегом, иногда даже уходит от поиска собаки; бывает, что, после долгих отыскиваний, нападешь снова на собравшуюся стаю и тут же найдешь подбитую куропатку.

Некоторые охотники заказывают крестьянам приносить к ним крытых куропаток живых и сажают их на зиму в большие, нарочно устроенные клетки, где они живут очень хорошо, чтоб весною высадить их для размножения. Высаживанье это производится таким образом: весною, как только окажутся проталины, из клетки, где куропатки провели зиму, разбирают самцов и самок в отдельные коробки, наблюдая, чтобы в них входил воздух и чтобы в тесноте куропатки не задохлись; потом едут в избранное для высиживанья место, для чего лучше выбирать мелкий кустарник, где бы впоследствии было удобно стрелять, преимущественно в озимом поле, потому что там не пасут стад и не ездят туда для пашни крестьяне, обыкновенно пускающие своих лошадей, во время полдневного отдыха, в близлежащий кустарник; в ржаное поле вообще никто почти до жатвы не ходит и не мешает высаженным куропаткам выводиться. Выбрав такое место, берут пару куропаток, самца и самку, сажают их под лукошко, к которому привязана длинная бечевка; кругом, в нескольких местах, насыпают для корма разного ухвостья и, отошед подальше, осторожно, потихоньку поднимают лукошко посредством бечевки, перекинутой через него. Высаживаемая пара куропаток не замедлит выбежать из-под лукошка и начнет перекликаться; когда она убежит из виду, тогда опрокинутое лукошко притягивают к себе и удаляются так, чтобы не вспугнуть высаженную пару. Обыкновенно засидевшиеся зимой куропатки не перелетают на дальнее расстояние и, находя поблизости готовый и знакомый корм, остаются и выводят детей в том месте, где были высажены. Так в небольшой отъемник можно высадить две-три пары и к осени найти их поблизости с выводками».[41]

Теперь обращаюсь к моему описанию образа жизни и стрельбы куропаток осенью. В начале октября начинают попадаться куропатки уже станицами, в две и три выводки. Весьма охотно бегают они по дорогам, особенно по тем, по которым возят в гумна снопы, и подбирают насорившиеся зерна; впрочем, мне случалось очень часто находить их на таких степных дорогах, по которым никогда снопов не возили. Сжатые хлебные поля и предпочтительно те десятины, на которых производилась молотьба гречи, гороха и других хлебов (в сухую погоду молотят иногда в полях сыромолотом), также охотно посещаются стаями куропаток. Нередко зарываются они в кучи соломы, оставленной на десятине, особенно гречневой и гороховой, даже прячутся в них, если завидят ястреба, беркута и вообще хищную птицу. Мне случалось наезжать на стаи куропаток, которые при мне прятались таким образом, потому что в то же время видели плавающего в облаках своего смертельного врага. Стрельба выходила славная и добычливая: куропатки вылетали из соломы поодиночке, редко в паре и очень близко, из-под самых ног: тут надобно было иногда или послать собаку в солому, или взворачивать ее самому ногами. Можно было бить их рябчиковою дробью, даже 7-м и 8-м нумером, чего уже никак нельзя сделать на обыкновенном неблизком расстоянии, ибо куропатки, особенно старые, крепче к ружью многих птиц, превосходящих их своею величиною, и уступают в этом только тетереву; на сорок пять шагов или пятнадцать сажен, если не переломишь крыла, куропатку не добудешь, то есть не убьешь наповал рябчиковою дробью; она будет сильно ранена, но унесет дробь и улетит из виду вон: может быть, она после и умрет, но это будет хуже промаха — пропадет даром. Чем становится погода холоднее, тем крепче делаются куропатки, и я всегда с успехом употреблял на них, кроме особенных случаев, мелкую утиную дробь или 5-й нумер.

Отыскивать куропаток осенью по-голу — довольно трудно: издали не увидишь их ни в траве, ни в жниве; они, завидя человека, успеют разбежаться и попрятаться, и потому нужно брать с собой на охоту собаку, но отлично вежливую, в противном случае она будет только мешать. Искать их надобно всегда около тех десятин, на которых они повадились доставать себе хлебный корм. Зато по первому мелкому снегу очень удобно находить куропаток. Во-первых, потому, что на снежной белизне они гораздо виднее, а во-вторых, потому, что их можно соследить. Куропаточья стая бежит широко, врассыпную и оставляет за собою бесчисленные нити следов, которые, расходясь, сходясь и перекрещиваясь, издали кажутся кружевными сплошными узорами. Стрельбу эту не всегда можно назвать добычливою: если охотник и застигнет куропаток в сборе, в куче, то они редко подпустят его в меру: они побегут сначала в разные стороны и вдруг поднимутся, и потому из порядочной станицы по большей части убьешь одну, много двух куропаток. Если же удастся разбить стаю в разноту или найти куропаток, зарывшихся в снегу по разнице, то можно убить их много; в последнем случае они так крепко лежат, что надобно их выталкивать ногой. Когда же наступит настоящая зима и сугробами снегов завалит хлебные поля и озими, то куропаткам нельзя будет бегать по глубокому снегу, да и бесполезно, потому что никакого корму в полях нет. Стаи куропаток приближаются тогда к деревням и появляются на гумнах, где подбирают зерна, наточившиеся около копен и кладей; бегают по дорожкам, по которым возят хлеб сушить на ригу или овин, и также около токов, на которых молотят и веют хлеб. Стаи куропаток ночуют где-нибудь поблизости селенья, в лесных оврагах, в таловых кустах по речке, и непременно в уреме, если урема есть. Едва только черкнет заря, несмотря на довольно еще сильную темноту, куропатки поднимаются с ночлега, на котором иногда совсем заносит их снегом, и прямо летят на знакомые гумна; если на одном из них уже молотят, — что обыкновенно начинают делать задолго до зари, при свете пылающей соломы, — куропатки пролетят мимо на другое гумно. Если помешают на другом — они перелетят на третье, одним словом, работающие крестьяне куропаткам небольшая помеха, они уживаются с ними дружно: летят мимо, если гумно занято, и уступают место, когда крестьяне их там застанут. Часов в десять утра куропатки улетают в те места, где ночевали, и проводят там на отдыхе несколько часов: лежат до половины зарывшись в снег и даже спят. За час до захождения солнца они опять являются на гумнах и остаются до поздней ночи. Во время зимних метелей, или, по-оренбургски, буранов, куропатки нередко и ночуют на гумнах, забиваясь в огромные вороха соломы, между высокими кладями, где не берет их ветер, или под крытые тока и сараи. Куропатки иногда так привыкают к житью своему на гумнах, особенно в деревнях степных, около которых нет удобных мест для ночевки и полдневного отдыха, что вовсе не улетают с гумен и, завидя людей, прячутся в отдаленные вороха соломы, в господские большие гуменники, всегда отдельно и даже не близко стоящие к ригам, и вообще в какие-нибудь укромные места; прячутся даже в большие сугробы снега, которые наметет буран к заборам и околице, поделают в снегу небольшие норы и преспокойно спят в них по ночам или отдыхают в свободное время от приискиванья корма. Вызнав все это предварительно, охотнику уже не трудно будет отыскивать куропаток; конечно, он прежде перебьет большую половину стаи, чем она бросит места, к которым привыкла. Стрельба бывает и в лет и по сидячим или бегущим куропаткам, всегда довольно близко, и потому рябчиковая дробь для нее весьма пригодна. Таким образом, мне случалось стрелять куропаток до самой весны, то есть до апреля, когда уже на токах в полдень стояли лужи воды.

Куропатки столько оказывают в себе наклонности к привычке и готовности сделаться ручными, что я почти уверен в возможности переродить их в дворовых кур. На всякую хлебную приваду они идут весьма охотно. Для того чтоб они могли скорее увидеть, где насыпан для них корм, проводятся, в разные стороны от привады, дорожки из хлебной мякины в виде расходящихся лучей; как только нападет на одну из них куропатка, то сейчас побежит по ней и закудахчет; на ее голос свалится вся стая и прямо по мякине, из которой мимоходом на бегу выклюет все зерна, отправится к приваде. Там обыкновенно кроют их шатром, так же как тетеревов, но куропатки гораздо повадливее и смирнее, то есть глупее; тетеревиная стая иногда сидит около привады, пристально глядит на нее, но нейдет и не пойдет совсем; иногда несколько тетеревов клюют овсяные снопы на приваде ежедневно, а другие только прилетают смотреть; но куропатки с первого раза все бросаются на рассыпанный корм, как дворовые куры; тетеревов надобно долго приучать, а куропаток кроют на другой же день; никогда нельзя покрыть всю тетеревиную стаю, а куропаток, напротив, непременно перекроют всех до одной. Мне случилось однажды целый месяц каждый день стрелять их на одном и том же току; кроме убиваемых на месте, некоторые пропадали оттого, что были поранены; стая убавлялась с каждым днем, и, наконец, остались две куропатки и продолжали прилетать на тот же ток в урочное время… Из уважения к такому постоянству я пощадил их.

Все три названия охотничьи и книжные. Народ называет стаи этих пролетных, кратковременных гостей полевыми курахтанчиками. Не знаю, откуда взялось имя сивка, но ржанка и озимая курочка, очевидно, происходят от того, что эти птички всегда бывают видимы на ржаных или озимых полях. Сивка гораздо больше скворца, гораздо его шире в груди и мясистее; хотя она так же имеет куриный склад, как и куропатка, но не так кругла и стан ее длинен относительно к величине, а голова велика; нос куриный, обыкновенного темного, рогового цвета, ножки бледно-зеленоватые. Сивка вся покрыта темно-оливкового цвета перьями, испещренными белыми, желтоватыми и ярко-зелеными крапинками; брюшко светлее, а шея под горлом, щеки и зоб черные. Вообще сивки очень плотного, крепкого сложения и довольно красивы; летают быстро и бегают чрезвычайно проворно; появляются всегда огромными станицами. Я уже имел случай говорить о сивках, особенно об их голосе, или писке, описывая весенний пролет птицы. Они появляются позднее всех пород дичи, и каждый год весьма не одинаково. В моих записках отмечено, что иногда сивок бывало очень мало, а иногда очень много; были года, в которые я слышал только их писк и видел их стаи, кружившиеся под небесами, как темное облако, но не видал их опускающихся на землю; в 1811 году сивки не прилетали совсем. Появление этой пролетной птички весьма загадочно, по крайней мере в Оренбургской губернии: обыкновенно она гостит там в мае, от двух до четырех недель, и неизвестно куда пропадает. Если б это был весенний пролет, как у некоторых мною описанных куликов, то был бы и обратный, осенний пролет, уже с молодыми, но осенью никогда озимых кур я не видывал. Притом пропадая в исходе мая, они, кажется, уже пропускают время для вывода детей, которых где-нибудь да выводят же. Должно предположить, что сивки возвращаются на зимнее местопребывание уже другою дорогою или летят осенью так высоко и тихо, что их никто не видит и не слышит. Любопытно было бы сделать наблюдение над появлением сивок в других полосах России.[42]

Я очень любил их стрелять, и каждый год с большим нетерпением ожидал мелодических, серебряных звуков, льющихся с неба из невидимых стай озимых кур, вертящихся в вышине с удивительною быстротою и неутомимостью. Услыша эти желанные звуки, я уже всякий день начинал искать сивок по озимям, объезжая иногда понапрасну огромные пространства ржаных полей. Изредка случалось мне видеть, что сивки спускались даже на скошенные прошлого года луговины и на яровые поля, покрытые молодыми хлебными всходами. Станица сивок никогда не садится прямо на землю: кружась беспрестанно, то свиваясь в густое облако, то развиваясь широкою пеленою, начинает она делать свои круги все ниже и ниже и, опустясь уже близко к земле, вдруг с шумом покрывает целую десятину; ни одной секунды не оставаясь в покое, озимые куры проворно разбегаются во все стороны. Мгновенно поверхность занимаемого ими места представится вам движущеюся, живою! В глазах зарябит, если долго посмотришь на эту волнующуюся пестроту!

С появлением озимых кур начинается горячая, хлопотливая, бывало очень любимая мною, стрельба этой дичи. Жадность и горячность увеличивались от мысли, что пребывание озимых кур ненадежно и что, может быть, завтра или послезавтра они и совсем пропадут. С подхода стрелять нельзя: сивки, не подпуская в меру, начнут поодиночке перелетывать с места на место, да и бегут так проворно, что не поспеешь за ними. С подъезда они смирнее и подпускают ближе, хотя и тут те же отчасти неудобства, то есть беспрестанное беганье и взлетыванье. Редко случалось мне убивать более трех штук одним зарядом: но не должно жадничать и выжидать, покуда сбежится стая плотнее. Надобно принять за правило: как скоро подъедешь в меру — стрелять в ближайших; целя всегда в одну, по большей части убьешь пару и даже изредка трех. Желая убить больше одним зарядом — измучишь себя и лошадей и убьешь несравненно меньше, потому что угонишь далеко и беспрестанным преследованьем напугаешь озимых кур гораздо скорее, чем редкими выстрелами. Обыкновенно после каждого выстрела поднимется вся стая и, сделав невысоко круг или два, опять сядет. Таким образом, на одном поле иногда удастся подъехать и выстрелить несколько раз, потому что сивки, наигравшись прежде в вышине и опустясь на землю, уже неохотно поднимаются вверх, а только перелетывают с места на место. Один раз нечаянно сделал я открытие, что сивки вьются довольно низко над подстреленными своими товарищами, что, впрочем, замечается и в других птицах. Вот как это было: выстрелив в стаю озимых кур и взяв двух убитых, я следил полет остальной стаи, которая начала подниматься довольно высоко; вдруг одна сивка пошла книзу на отлет (вероятно, она ослабела от полученной раны) и упала или села неблизко; в одно мгновение вся стая быстро опустилась и начала кружиться над этим местом очень низко; я немедленно поскакал туда и нашел подстреленную сивку, которая не имела сил подняться, а только ползла, потому что одна нога была переломлена; стая поднялась выше. Я сейчас отослал дрожки и лошадей прочь, а сам лег недалеко от подстреленной птицы; стая сивок стала опускаться и налетела на меня довольно близко; одним выстрелом я убил пять штук, после чего остальные перелетели на другое поле. Потом я уже много раз пользовался этим средством с успехом. — Самое выгодное время стрелять озимых кур — дождливые, ненастные дни, тогда они гораздо смирнее: мало вьются вверху, менее бегают по мокрой пашне и даже иногда сидят на одном месте, собравшись в кучу. Покуда не были изобретены пистоны, дождь не только мешал стрелять, но даже иногда прогонял с поля охотника, потому что у ружей с кремнями очень трудно укрывать полку с порохом: он как раз отсыреет и даже замокнет, а при сильном дожде и никакое сбережение невозможно; но с пистонами дождь не помеха, и сивок, без сомнения, можно убить очень много в одно поле. Говорю это предположительно: с тех пор, как ввелись в употребление замки нового устройства, мне не удалось и видеть озимых кур.

Вообще, как я уже сказал, сивка довольно сильная и крепкая к ружью дичь, и потому дробь надобно употреблять не мельче 6-го или 7-го нумера. Впрочем, все зависит от расстояния. Мне случалось стрелять их бекасинником в ненастную погоду и крупною утиною дробью в вёдро, когда они вьются кверху. Сивки никогда не бывают жирны, но зато и не бывают худы, а всегда сыты. Мясо их очень сочно и вкусно.

В 1822 году, в Белебеевском уезде Оренбургской губернии, поехал я осматривать яровые всходы, разумеется с ружьем, потому что я с ним никогда не расставался. Вдруг ехавший со мной крестьянин указал мне пересевшую небольшую станичку полевых курахтанчиков. Я приказал сейчас поворотить к ним и, подъехав в меру, выстрелил. Станичка, десятка в три или четыре, быстро взвилась и улетела вон из виду; я убил три штуки. Когда их принесли, я пришел в крайнее изумление: вместо обыкновенных темно-зеленых, пестрых озимых кур я увидел птиц, совершенно похожих на сивок складом, только несколько поменьше, но совершенно неизвестных по их перьям. Как досадно, что я тогда же не описал их с натуры! Крестьянин уверял меня, что таких много шатается по полям; он ошибся: я не только в эту весну, но и никогда уже таких сивок не встречал; я все называю их сивками, потому что неизвестные птички были совершенно на них похожи всем своим образованьем, кроме того, что головки их показались мне не так велики и более соразмерны с общею величиной тела. Они были очень красивы: цвет перьев светло-коричневый, и от глаз, вдоль шеи, лежали беловатые полоски… больше не помню ничего.

Есть еще порода «болотных сивок», близко подходящих перьями к кроншнепу. Они стаями не летают, а попадаются в одиночку по отмелям рек и берегам прудов, но я их почти не знаю.

Первое названье заимствовано мною из «Совершенного егеря». Дано ли это имя по сходству птички с ласточкой, а слово морская пошло впридачу так, без всякого основания, или точно живет она около морей и там называется морскою ласточкою — ничего сказать не могу. Некоторые оренбургские охотники, в том числе и я, называют ее красноустик, а крестьяне, так же как и сивку, — полевой курахтанчик, но последнее имя ей совершенно нейдет; склад ее не похож на куриный, а очень сходна она своим образованьем именно с ласточкой. Красноустиком мы называли эту птицу потому, что зев ее рта оторочен или окаймлен рубчиком яркого красного цвета. Я удержу это последнее имя. Красноустик вдвое или почти втрое больше обыкновенной ласточки; цвет его перьев темно-кофейный, издали кажется даже черным, брюшко несколько светлее, носик желтоватый, шея коротенькая, головка довольно велика и кругла, ножки тонкие, небольшие, какого-то неопределенного дикого цвета, очевидно не назначенные для многого беганья, хвостик белый, а концы хвостовых перьев черноватые; крылья длинные, очень острые к концам, которые, когда птичка сидит, накладываются один на другой, как у всех птиц, имеющих длинные крылья, например: у сокола, копчика и даже у обыкновенной ласточки. Появление и пребывание красноустиков в Оренбургской губернии еще загадочнее появления и пребывания сивок. Редко я встречал их два года сряду, а чаще через два года в третий; но однажды заметил я появление красноустиков два раза в один год: в июне, когда парят пар (время обыкновенного их прилета), и в начале августа, во время ржаного сева. Это последнее обстоятельство совершенно сбивает меня с толку. Как назвать первое появление красноустиков? Если весенним пролетом, то осенний возврат слишком скор и нет времени им вывесть детей и возвратиться с молодыми. Я убил тогда несколько красноустиков, и один из них был с яйцом; если не счесть его жировым,[43] то можно предположить, что красноустики выводят детей осенью, разумеется где-нибудь в теплом климате, и что они летят туда в августе. Яичко было очень красиво, по бледно-палевому основанию испещрено коричневыми крапинками. Красноустики летают очень резво и беспрестанно вьются над вновь вспаханною землею, хватая толкущихся над ней мошек, разных крылатых насекомых и также насекомых, ползающих по земле, для чего часто садятся, но ходят мало и медленно. В этот же единственный раз в моей жизни я нашел красноустиков в августе месяце не на пашне и не в поле, а приметил их в поздние сумерки, летающих взад и вперед и вьющихся по берегам заливов, в верху пруда. Я убил четверых; на другой день рано поутру остальных уже не было. Для меня, как для охотника, который с ранней молодости имел безотчетную страсть к наблюдению и возможному исследованию образа жизни и нравов птиц, появление красноустиков было особенно любопытно. Всегда удивляло меня то, что как скоро начнут парить пар, так они и появятся. Время пара и ржаного сева не везде и не всегда совершенно одинаково; да и нельзя предположить, чтоб они знали его по инстинкту и прилетали именно к сроку издалека. Следовательно, должно заключить, что они жили до того времени где-нибудь поблизости, хотя и это предположение довольно невероятно. Красноустики появляются всегда небольшими станичками, их скоро увидишь издали, потому что они беспрестанно кружатся или снуют взад и вперед около одного и того же места и садятся только на короткое время. Они не так дики, особенно сначала, стрелять почти всегда приходится в лет. Я становился обыкновенно на средине той десятины или того места, около которого вьются красноустики, брал с собой даже собаку, разумеется вежливую, и они налетали на меня иногда довольно в меру; после нескольких выстрелов красноустики перемещались понемногу на другую десятину или загон, и я подвигался за ними, преследуя их таким образом до тех пор, пока они не оставляли поля совсем и не улетали из виду вон. Стрелять их довольно трудно, потому что они летают не близко, вьются не над человеком, а около него и стелются по земле именно как ласточки, отчего, особенно в серый день, цель не видна и для охотника сколько-нибудь близорукого (каким я был всегда) стрельба становится трудною; притом и летают они очень быстро. Много убить их мне никогда не удавалось, хотя я занимался ими прилежно: они летают врознь, а не кучей, и потому больше одного одним зарядом убить нельзя. К ружью они не так крепки, и для них очень достаточно мелкой рябчиковой дроби, то есть 7-го нумера и даже 8-го. Так же как и озимые куры, красноустики никогда не бывают жирны во время краткого своего пролета, но всегда довольно сыты, и мясо их мягко, сочно и очень вкусно.

Может быть, покажется странным причисление коростеля к разряду степной, или полевой, дичи, потому что главнейшее его местопребывание — луга, поросшие изредка кустами, не только лежащие в соседстве болот, но и сами иногда довольно мокрые; все это справедливо: точно, там дергуны живут с весны и там выводят детей, но зато сейчас с молодыми перебираются они в хлеба, потом в травянистые межи и залежи и, наконец, в лесные опушки. Итак, куда причислить коростеля? Не составлять же для него особого отдела болотисто-луговой дичи? Да и это будет неверно. В болотах же, где он также иногда держится, есть свой коростель, постоянно в них живущий, — погоныш, о котором я уже говорил.

Коростель — названье охотничье и книжное; дергун, дергач — вот русские народные имена. Городская и особенно столичная публика мало знает коростеля; но зато все деревенские жители, от мала до велика, вдоволь наслушались его неугомонных криков. Но как приятны весной и летом эти неблагозвучные хриплые звуки, особенно когда они впервые начнут раздаваться, что, впрочем, никогда не бывает рано; довольно поднявшаяся трава и зазеленевшие кусты — вот необходимое условие для дергуновой песни, поистине похожей на какое-то однообразное дерганье.

Коростель немного больше перепелки объемом своего тела, только несколько длиннее станом, но при первом взгляде кажется гораздо ее больше; причиною тому длинная шея, длинные ноги и перья. Несмотря на то, все устройство его членов также чисто куриное. Коростель покрыт перьями красно-бурого цвета, с небольшими, продолговатыми, темными полосками или пестринками; крылья у него гораздо краснее; по всей спине лежат длинные перья, темноватые посредине и с светло-коричневыми обводками по краям; брюшко гораздо светлее, зоб отливает каким-то слегка сизым глянцем, нос обыкновенного рогового, а ноги светло-костяного цвета, подбой крыльев красный, на боках, под ними, перышки пестрые. Эта пестрота простирается к хвосту и даже на верхние части ног, покрытые мелкими перышками; хвост коротенький, также пестрый. Полетом своим он отличается от всех птиц: зад у него всегда висит, как будто он подстрелен, отчего дергун держится на лету не горизонтально, а точно едет по воздуху, почти стоймя; притом он имеет ту особенность, что, взлетев, не старается держаться против ветра, как все другие птицы, но охотно летит по ветру, отчего перья его заворачиваются и он кажется каким-то косматым. Впрочем, может быть, это охота невольная и он летит по ветру вследствие устройства своих небольших крыльев, слабости сил и полета, который всегда наводил на меня сомнение: как может эта птичка, так тяжело, неловко и плохо летающая, переноситься через огромное пространство и даже через море, чтобы провесть зиму в теплом климате? Притом никто не видывал коростелей не только прилетными или отлетными станицами, но двух или трех вместе: весной они появляются поодиночке и осенью пропадают так же. Как не подумать, что коростели забиваются осенью в какие-нибудь лесные трущобы и проводят зиму в состоянии оцепенения, как, например, коршуны, которых находят в дуплах замерзшими, жесткими как дерево и которые, оттаяв в тепле, оживают, что я видал сам. Между тем отлет коростелей не подвержен сомнению.

Возвращаюсь к описанию коростеля. Летает он плохо, зато бегает удивительно проворно и неутомимо. Если собака причует его в большой траве, то дергун, надеясь больше на свои ноги, чем на крылья, не скоро поднимется, он измучит охотника, особенно в жаркое время. Чем собака лучше дрессирована, чем крепче у ней стойка, тем труднее ей поднять коростеля: почуяв близко дичь, издающую из себя особенно сильный запах, отчего всякая собака ищет по коростелю необыкновенно горячо, она сейчас делает стойку, а коростель, как будто с намерением приостановясь на минуту, пускается бежать во все лопатки. Покуда охотник успеет сказать пыль и собака подойти или броситься к тому месту, где сидела птица, коростель убежит за десять, за двадцать сажен; снова начнет искать собака по горячему следу, снова сделает стойку, и опять повторится та же проделка; собака разгорячится и начнет преследовать прыжками беспрестанно ее обманывающего дергуна и, наконец, спугнет его; но это чрезвычайно портит собаку. Вот почему охотники не дают молодой хорошей собаке искать по коростелям и вот почему бьют их не так много; впрочем, для старой, твердо дрессированной собаки приискиванье коростелей безвредно, особенно для имеющей верхнее чутье; она, не утомляя себя разбираньем и беганьем по перепутанным, бесконечным дергуновым следам, поведет охотника скоро и прямо к нему, и он принужден будет подняться. На местах, поросших невысокою и негустою травою, коростели подымаются гораздо скорее, потому что боятся подпускать собаку к себе слишком близко. Но вот странность: мне и другим охотникам часто случалось спугивать дергунов неожиданно, без собаки, ходя совсем не за ними и даже в большой траве; кажется, им было бы очень легко спрятаться или убежать.

Всего замечательнее в коростеле — его голос, или крик, доставляющий ему общенародную известность. Этот крик очень похож на слог дерг, дерг, дерг, повторяемый им иногда до пятнадцати раз сряду. В хриплых звуках этого крика есть какая-то горячность и задорность. Прислушиваясь внимательно, сейчас почувствуешь, что это не просто спокойный голос или пенье птицы, а крик страсти. Этот крик имеет еще ту особенность, что в одно время слышится в разных направлениях и расстояниях; сначала я думал, что кричат несколько коростелей вдруг, но впоследствии имел случай убедиться, что кричит один и тот же коростель. Я увидел своими глазами причину, от которой происходит этот обман: коростель кричит, как бешеный, с неистовством, с надсадой, вытягивая шею, подаваясь вперед всем телом при каждом вскрикиванье, как будто наскакивая на что-то, и беспрестанно повертываясь на одном месте в разные стороны, отчего и происходит разность в силе и близости крика. Как скоро коростель крикнет, отвернувшись головой в противоположную сторону, крик покажется гораздо дальше, и наоборот. Притом коростель, прокричав раз с десять или более, сейчас начинает бегать взад и вперед и, отбежав на сажень или на две, опять начинает кричать, следственно беспрестанно переменяет место. Различия в полноте и силе голоса коростеля, которое замечается у перепелов, я не находил, но есть разница в числе криков, или ударов. Из всего вышесказанного я заключаю, что крики коростеля не что иное, как призыванье самки и выражение собственного чувства сладострастия. Много хлопотал я, чтоб все это узнать поближе и поподробнее, но при всех моих стараниях никак не мог подглядеть их совокупления, потому что в траве и в кустах ничего разглядеть нельзя, несмотря на довольно сильную зрительную трубку, которою я вооружался в своих наблюдениях. Мне сказывал крестьянин, что однажды он спал в кустах и, проснувшись, увидел, что недалеко от него дергун совокуплялся с дергунихой самым обыкновенным порядком, после чего самка, отряхнувшись, убежала, а самец, немного погодя, начал кричать. Это подтверждает мое предположение, что коростель криком зовет самку, которая или к нему прибежит, или подаст ему от себя голос, как перепелка: голоса этого, впрочем, никто из охотников не слыхивал. — Несмотря на неопределенность и неполноту этих сведений, можно вывести следующие заключения: 1) коростели не разбиваются на пары; 2) не имеют токов; 3) совокупление происходит случайно с разными самками и 4) самец не разделяет с самкою забот о выводе детей.

Близкое знакомство с коростелями увлекло меня несколько вперед; но я возвращаюсь к принятому мною порядку. Я уже сказал, что никто не видал прилета коростелей. Судя по времени начала их крика, можно подумать, что коростели появляются очень поздно, но это будет заключение ошибочное: коростели прилетают едва ли позднее дупельшнепов, только не выбегают на открытые места, потому что еще нет на них травы, а прячутся в чаще кустов, в самых корнях, в густых уремах, иногда очень мокрых, куда в это время года незачем лазить охотнику. Я догадывался об этом давно по горячему поиску собаки, даже видал что-то, взлетавшее в кустах, и по красноте перьев думал, что это вальдшнепы, но потом убедился, что это были коростели; я убивал их в исходе апреля, а кричать начинают они в исходе мая. В это же последнее время два раза случилось мне найти гнезда коростелей, тщательно свитые из сухой травы и устроенные весьма скрытно в непроходимой чаще кустов, растущих на опушке уремы. Яиц я не находил более десяти, но, говорят, их бывает до пятнадцати, чему я не совсем верю, потому что в последнем случае коростели были бы многочисленнее; яички маленькие, несколько продолговатой формы, беловато-сизого цвета, покрыты красивыми коричневыми крапинками. На гнезде сидит одна самка; коростелята выводятся очень мелки и покрыты черным, как уголь, пухом, скоро оставляют гнездо и бегают с большим проворством. Вообще и гнезда и выводки коростелей попадаются очень редко. Как скоро немного подрастут молодые, матка уводит их в хлебные поля, и с этого времени до поздней осени я уже не нахаживал молодых коростелей выводками, а всегда поодиночке. Самцы и вообще коростели холостые остаются около лугов даже тогда, когда их скосят, перемещаясь на время в соседние поля, залежи и не очень мокрые болота или опушки уремы. Коростели перестают кричать ранее перепелов: в половине июля. Не знаю, когда спят дергуны? Они кричат и день и ночь, преимущественно по зарям, которые, именно в это время года, одна с другою сходятся: вероятно, они дремлют около полдён.

Собственно за одними коростелями охоты нет; они попадаются между другой дичью: в лугах — между дупелями и болотными куликами, в поле — между перепелками и в мелких перелесках — между молодыми тетеревами. Коростелей никогда не убьешь много: десяток в одно поле — это самое большое число. Во-первых, они не так многочисленны, и, во-вторых, подымать их тяжело и для собаки и для охотника.

Я описал полет коростелей, и потому нетрудно заключить, что стрельба их весьма легка: к ружью они слабы, и для них очень достаточно мелкой бекасиной дроби. По большей части они поднимаются так близко и всегда летят так медленно, что их надобно выпускать в меру. Молодые, горячие охотники, забывающие это необходимое правило, нередко разбивают вдребезги коростеля или дают промах, что бывает очень досадно и что (надо признаться) случалось со мной. В кустах и около кустов стрелять коростеля труднее: он сейчас завернет за куст, сквозь который, когда он одет зелеными листьями, птицы не видно и убить ее невозможно.

Весною и летом, до исхода июля, коростели довольно худы, но с перемещением в поля очень скоро так жиреют, что к концу августа буквально заплывают салом, и в это время коростель имеет отличный вкус, потому что жир его не так приторен, как перепелиный. Впрочем, коростели всегда недурны. В болотных лугах они питаются всякою дрянью, то есть всякими насекомыми, а в полях кушают чистый хлеб и созревшие семена некоторых трав, так же очень питательные. Весь август бьются коростели около хлебных полей, укрываясь — в свободное от приискиванья корма полдневное время — в широких травянистых межах, поросших мелким полевым кустарником: это любимое их местопребывание, но за неимением его держатся в соседственных залежах, долочках с мелким лесом и в лесных опушках, куда перебираются уже окончательно перед отлетом, или, вернее сказать, перед своим пропаданьем. Я нахаживал коростелей до 10 сентября и, признаюсь, тогда считал их дорогою добычею.

Коростелей вместе с перепелками травят ястребами, но нельзя сказать, чтобы всякий ястреб брал коростеля, и по весьма смешной причине: как скоро ястреб станет догонять коростеля и распустит на него свои когти, последний сильно закричит; этот крик похож на щекотанье сороки или огрызанье хорька. Если в первый раз ястреб испугается и пролетит мимо, то уже никогда не станет брать коростелей. Разумеется, это случается с ястребами молодыми, гнездарями (вынутыми из гнезд и выкормленными в клетке), а старые, или слетки, уже заловившие на воле, не испугаются коростелиного щекотанья. Иногда берет их и жадный гнездарь, уже много ловивший до встречи с коростелем.

Эта миловидная птичка гораздо известнее коростеля по своей многочисленности даже городским жителям. Народ слышит и видит ее беспрестанно, почти при всех своих полевых работах: во время полотья, пара, степного сенокоса и жнитва. Уменьшительное имя перепелочка употребляется иногда как слово ласки, хотя далеко не так часто, как имена некоторых других птиц. Перепелка, или перепелица, зашла и в русскую песню. Молодой парень, распевая о том, как ловко и легко пройдет он к своей красной девице, между прочим говорит:

Уж я улицею — серой утицею,
Через черную грязь — перепелицею.

Очевидно, что легкость и проворство перепелиного бега внушили ему это живописное сравнение. — Перепелка немного больше скворца, но мясистее его; впрочем, кто же ее не видывал по крайней мере на столе? Кто не едал ее сочного, мягкого, вкусного, иногда до приторности жирного мяса? Устройством всех частей своего тела перепелка есть не что иное, как курица или куропатка в уменьшенном виде, только она кажется еще складнее и миловиднее даже куропатки: вероятно, оттого, что несравненно ее меньше. Перепелки, равно и куропатки, в высшей степени имеют свойства и приемы домашних кур: они точно так же беспрестанно роются, копаются, разгребая проворно ножками сор, песок и рыхлую землю; они делают это и для отысканья корма и для того, чтоб присесть ловчее на отдых или ночлег. Трудно описать серые, пестрые перышки перепелки, к тому же они слишком всем известны. По видимому в них ничего нет красивого, но для меня так приятна эта не яркая, не разноцветная пестрота, что я предпочитаю ее блестящей красоте перьев других птиц. Самка разнится от самца тем, что зоб ее светлее, белесоватее, а у самца он красноват и под горлом находится черное пятнышко; притом носик его темнее и у корня опушен как будто волосками. Перепелка не только бегает проворно, но и летает очень быстро, когда она худа и легка. Это настоящая степная птичка и хотя очень любит хлебный корм и хлебные поля, особенно засеянные просом, но водится изобильно и постоянно держится в настоящих степных местах, где иногда на далекое расстояние вовсе нет пашни. Там питается она разными мелкими насекомыми и травяными семенами. Ни весеннего прилета, ни осеннего отлета перепелок никто не видал. В стаи они тоже никогда не собираются. Появляются неприметно поодиночке и пропадают также неприметно. В последних числах апреля, а чаще в начале мая, когда уже подрастет молодая трава, начинают попадаться перепелки, всегда в самом малом числе, в степных лугах и залежах, но никогда на прошлогодней жниве. В это время они не так смирны, не так близко и долго выдерживают стойку собаки, пересаживаются далеко и летят отменно быстро. Полет их всегда очень прям; несмотря на то, с весны стрелять их довольно трудно; зато осенью все переменяется, и стрельба делается самою легкою. Как скоро трава поднимется повыше, так что птице будет удобно в ней прятаться, начинается всем известный крик перепелов, называемый по-охотничьи бой. Он состоит из двух колен: сначала перепел вавачет, то есть кричит похоже на слоги ва-вва ва-вва. Он повторяет их до трех раз, иногда меньше, но никогда больше, по крайней мере я не слыхал. После чего следует собственно бой, похожий на слова подь-полоть. Так по крайней мере передает этот крик русский народ. Бой повторяется сряду, без перемежки, от четырех до десяти раз: последнее число считается редкостью. Перепела кричат с такою же горячностью и с такими же движениями, как дергуны. Есть перепела, у которых голос очень чист и громок, так что их слышно весьма далеко. Русский человек любит бой перепелов, хотя в нем нет ничего особенно приятного для уха, и многие держат их в клетках. Даже теперь в Москве, по некоторым небольшим улицам и переулкам, сквозь стук колес и гам народа нередко можно услышать голос перепела. Нечего и говорить, что этот жалкий, заглушаемый шумом крик не похож на звучный, вольный перепелиный бой в чистых полях, в чистом воздухе и тишине; как бы то ни было, только на Руси бывали, а может быть и теперь где-нибудь есть, страстные охотники до перепелов, преимущественно купцы: чем громче и чище голос, чем более ударов сряду делает перепел, тем он считается дороже. Я слыхал, что в старину плачивали по сту рублей за отличного перепела. Крик, или бой, некоторых перепелов продолжается до половины августа.

С начала перепелиного боя начинаются их любовные похождения, а правильнее сказать: этот крик есть не что иное, как уже начало безотчетного стремления одного пола к другому. Я говорил неутвердительно о коростелях, но совокупление перепелок я знаю положительно. Еще будучи мальчиком, часто хаживал я с старым охотником ловить перепелов сетью на дудки, то есть смотреть, как он ловил их. Ловля эта, вполне открывающая процесс совокупления, производится следующим образом: запасшись перепелиными дудками, устройство которых я описывать не стану, издающими звуки, сходные с тихим, мелодическим голосом перепелиной самки, запасшись квадратным полотном тонкой сети, аршин в двенадцать и более, ячейки которой вяжутся такой величины, чтобы головка перепела свободно могла пролезть в них, — охотник отправляется в поле. Выбрав луговину, около которой слышны перепелиные бои и на которой трава повыше или, что еще лучше, растут небольшие кустики дикого персика или чилизника, охотник бережно расстилает по их верхушкам свою сеть, а сам ложится возле одного ее края. Лишь только он ударит несколько раз в дудку, перепела отзовутся со всех сторон: дальние перелетывают, а ближние бегут. Как скоро охотник увидит, что несколько перепелов подошли под сеть, очень близко к нему, он стремительно вскакивает, перепела взлетают и запутываются в сетку. Здесь не место описывать подробности и тонкости этой ловли; дело в том, что тут насмотрелся я вдоволь на любовные проделки и совокупление перепелов с перепелками, потому что на голос дудки прибегают иногда и самки. Перепела до неистовства горячи в совокуплении: бросаются на самку по нескольку раз и один после другого, но между собой не дерутся: по крайней мере я никогда драки не видывал;[44] обыкновенно история оканчивалась тем, что слишком удовлетворенная перепелка обращалась в бегство или улетала, а перепела ее преследовали. Очевидно, что при таковом соединении нет пар, нет супружества и что самец не разделяет с самкой никаких забот о выводе детей. Когда перепелки разберутся по гнездам и сядут на яйца, перепела напрасно ищут и зовут своих временных подруг, озабоченных уже другим делом: горячность самцов доходит до опьянения, до безумия. В это время они до невероятности ходко идут на дудки под сеть и, говорят, дерутся между собою. Мой товарищ, старый охотник, пробовал вместо дудки употреблять живую самку, ставя ее под сеть в небольшой низенькой клетке, и я видел своими глазами, как по два и по три перепела вскакивали на клетку и бились на ней, чтобы достать самку. Этого мало: проказливый старик, свернувши заблаговременно мячиком свою перчатку, бросал ее катком навстречу перепелам, когда они подбегали очень близко: в слепой ярости они вскакивали на перчатку и топтали, как перепелку.

В половине мая некоторые перепелки уже сидят на гнездах: такие выводки называются ранниками, зато иные выводят детей в исходе июля, которые и называются поздышами. Итак, в течение двух месяцев всегда можно найти самых маленьких перепелят. Это исключительное свойство перепелок заставляет многих охотников думать, что одна и та же самка выводит два раза детей в одно лето. Хотя необыкновенное размножение перепелок к осени дает некоторую вероятность этому предположению, но я, с моей стороны, нисколько его не утверждаю. — Гнездо перепелки свивается на голой земле из сухой травы, предпочтительно в густом ковыле. Гнездо, всегда устланное собственными перышками матки, слишком широко и глубоко для такой небольшой птички; но это необходимо потому, что она кладет до шестнадцати яиц, и многие говорят, что и до двадцати; по моему мнению, количество яиц доказывает, что перепелки выводят детей один раз в год. Перепелиные яички очень похожи светло-коричневыми крапинками на воробьиные, только с лишком вдвое их больше и зеленоватее. После обыкновенного трехнедельного сиденья вылупляются перепелята, покрытые серым пухом с пеньками в крыльях, из которых, в несколько дней, вырастают перышки, отчего перепелята еще в пуху начинают понемногу перепархивать и называются поршками. Много раз находил я в одной и той же перепелиной выводке поршков разного возраста и величины. Охотники объясняют это обстоятельство тем, что перепелка не вдруг высиживает всех своих цыплят, что будто она вытаскивает из гнезда первых вылупившихся перепелят и продолжает сидеть на остальных яйцах. Я не видел этого своими глазами и потому не могу признать справедливым такого объяснения; я нахожу несколько затруднительным для перепелиной матки в одно и то же время сидеть в гнезде на яйцах, доставать пищу и самой кормить уже вылупившихся детей, которые, по слабости своей в первые дни, должны колотиться около гнезда без всякого призора, не прикрытые в ночное или дождливое время теплотою материнского тела. Я нахаживал перепелят, еще не сбежавших с гнезда, видел, как мать их кормила из своего рта, и все они были одного возраста. Не лучше ли объяснить это странное обстоятельство тем, что выводка, у которой мать как-нибудь погибла, разбегается и присоединяется к другим выводкам, старшим или младшим, как случится? Вот отчего может происходить большая разница между перепелятами по видимому одной выводки.

Как скоро начнут поспевать хлеба, особенно проса, перепелки сбегаются к ним со всех сторон и постоянно около них держатся. На таком привольном и сытном корме не только старые, но и молодые перепелки жиреют с изумительною скоростью, особенно перепела и холостые самки. В это время они уже весьма неохотно поднимаются с земли; летят очень тяжело и медленно и, отлетев несколько сажен, опять садятся, выдерживают долгую стойку собаки, находясь у ней под самым рылом, так что ловчивая собака нередко ловит их на месте, а из-под ястреба[45] можно брать их руками. Перепелки особенно лакомы к просу, и когда дожинается десятина или загон с этим хлебом, то при каждом взмахе серпа вылетает по нескольку перепелок. Не желая таскаться в жаркое время с собакой, я пользовался этим средством и, стоя спокойно посреди жниц и жнецов, стрелял взлетающих перепелок. Нередко убивал я более двух десятков, а взлетевших перепелок с одной десятины насчитывали иногда далеко за сотню; но такое многочисленное сборище сбегается только по вечерам, перед захождением солнца; разумеется, оно тут же и остается на всю ночь, а днем рассыпается врознь во все стороны, скрываясь в окружных межах, залежах и степных луговинах. Когда хлеба сожнут, перепелки продолжают кормиться по жниве, забиваясь нередко в снопы, особенно под горсти еще не связанного проса, и мне часто случалось взворачивать их ногой, чтобы выгнать оттуда перепелок. Они продолжают посещать даже и те десятины, с которых хлеб свезен, особенно поросшие долго зеленеющими посреди желтой соломы жабрами и чередой, и подбирают там наточившиеся из колосьев переспелые зерна. Так проходит целый август и даже первые числа сентября, но тут перепелки начинают приметно уменьшаться и к половине сентября иногда совсем пропадают: морозы или холодное ненастье, разумеется, ускоряют, а теплая погода замедляет их отлет. Надобно заметить, что перепелки пропадают не вдруг, а постепенно. Быв с молоду перепелятником, то есть охотником травить перепелок ястребом, я имел случай много раз наблюдать за постепенностью их отлета. Если б я был только ружейным охотником, я никогда бы не мог узнать этого обстоятельства во всей подробности: стал ли бы я ежедневно таскаться за одними перепелками в такое драгоценное для стрельбы время?

Первое уменьшение числа перепелок после порядочного мороза или внезапно подувшего северного ветра довольно заметно, оно случается иногда в исходе августа, а чаще в начале сентября; потом всякий день начинаешь травить перепелок каким-нибудь десятком меньше; наконец с семидесяти и даже восьмидесяти штук сойдешь постепенно на три, на две, на одну: мне случалось несколько дней сряду оставаться при этой последней единице, и ту достанешь, бывало, утомив порядочно свои ноги, исходив все места, любимые перепелками осенью: широкие межи с полевым кустарником и густою наклонившеюся травою и мягкие ковылистые ложбинки в степи, проросшие сквозь ковыль какою-то особенною пушистою шелковистою травкою. Хороша в это время вся облитая жиром перепелка! Давно бросивши для ружья перепелиную охоту с ястребом, я любил, однако, добывать иногда ружьем в это позднее время уже весьма редких перепелок.

Никакому сомнению не подвержен отлет их на зиму в теплые страны юга. Много читали и слышали мы от самовидцев, как перепелки бесчисленными станицами переправляются через Черное море и нередко гибнут в нем, выбившись из сил от противного ветра. Теперь предстоит вопрос: когда и где собираются они в такие огромные стаи? Очевидно, что у них должны быть где-нибудь сборные места, хотя во всех губерниях средней полосы России, по всем моим осведомлениям, никто не замечал ни прилета, ни отлета, ни пролета перепелок. Даже никто не поднимал, не видал их собравшихся в стаи. Нельзя предположить, чтобы каждая перепелка отдельно летела прямо на берег моря за многие тысячи верст, и потому некоторые охотники думают, что они собираются в станицы и совершают свое воздушное путешествие по ночам, а день проводят где случится, рассыпавшись врознь для приисканья корма, по той местности, на какую попадут. Я должен упомянуть, что знал одного охотника, который уверял меня, что перепелки не улетают, а уходят и что ему случилось заметить, как они пропадали в одном месте и показывались во множестве, но не стаей, в другом, где их прежде было очень мало, и что направление этого похода, совершаемого днем, а не ночью, по его замечаниям, производилось прямо на юг. Этот охотник преследовал идущих в поход перепелок и замечал, что они показывались на новых местах не поутру, а в полдень и более к вечеру. Я не берусь решить, чье мнение справедливее: для этого нужны точнейшие наблюдения не одного, а многих охотников. Я слыхал также от достоверных людей, что перепелок нахаживали случайно зимою, именно под наклоном густой, высокой травы, растущей по межам и даже в сурочьих норах, изнутри всегда плотно затыкаемых самими сурками не близко к выходу; перепелки были живы, но находились в каком-то полусонном состоянии; будучи внесены в теплое жилье и посажены в клетку, они скоро принимались за корм и совсем оправлялись. Отсюда родилась ложная мысль у некоторых старинных охотников, которую я слыхал и от крестьян, что перепелки у нас зимуют. По моему мнению, найденные зимой перепелки были поздыши или хворые: и те и другие не имели сил улететь или уйти вовремя и принуждены были зазимовать. Перенесли ли бы они всю зиму, или померзли — это вопрос.

Из всего описания образа жизни и нравов перепелок можно видеть, что стрельба их должна производиться из-под собаки и всегда в лет. Все мелкие сорты дроби пригодны для этой стрельбы, потому что перепелок, особенно осенью, охотник может стрелять на каком угодно расстоянии: чистое поле, крепость лежки и близость взлета, к которому можно заблаговременно приготовиться, если собака имеет хорошую стойку, делают охотника полным господином расстояния: он может выпускать перепелку в меру, смотря по сорту дроби, которою заряжено его ружье. Очевидно, что выпусканье в меру здесь так же необходимо, как при стрельбе коростелей. Вообще перепелок, относительно к их множеству и достоинству, стреляют мало, а простые добычливые охотники никогда не стреляют, считая, что такая маленькая птичка не стоит заряда; да и стрелять в лет многие не умеют. Настоящие же охотники предпочитают перепелкам, что и весьма справедливо, болотную дичь, которая достигает лучшей своей поры именно в августе, то есть в одно время с перепелками; но в местах, где болот мало или совсем нет, стрельба перепелок очень приятна и добычлива; к тому же можно иногда вырвать часок-другой времени из охоты за болотной дичью и посвятить его жирным осенним перепелкам. Я сказал, что относительно стреляют их мало, но зато ловят несчетное количество: на дудки, о чем я уже говорил, наволочною сетью, которую натаскивают, наволакивают на перепелку и на собаку, когда последняя приищет первую и сделает стойку, а всего более травят их ястребами. Пойманных двумя первыми способами перепелок сажают в садки, то есть в большие клетки, где они живут очень хорошо и отъедаются весьма жирны. В таких клетках можно перевозить их живых на далекое расстояние. Для предохранения от порчи жирного мяса травленых перепелок их слегка просаливают и заливают в кадках или бочонках коровьим маслом; по мнению многих, свежепросольные перепелки лучше свежих.

Примечания:

Note3

Некоторые охотники находят это вредным; они говорят, что от жесткой поноски собака будет мять дичь; я сомневаюсь в этом.

Note4

Печатая мою книгу третьим изданием, я должен с благодарностью сказать, что не обманулся в надежде на сочувствие охотников и вообще всех образованных людей. Лестных отзывов было много. Мой скромный труд получил от всех такой благосклонный прием, такую высокую оценку, каких я не смел ожидать.

Note32

Последние три уезда отошли теперь ко вновь учрежденной Самарской губернии.

Note33

Колком называется, независимо от своей фигуры, всякий отдельный лес; у псовых охотников он носит имя острова.

Note34

Плоды дикого персика состоят из небольших бобов, с серебряный пятачок в окружности, сердцеобразной фигуры. Орехи, имеющие вкус горького миндаля и, вероятно, все его качества, заключены в жесткой и крепкой скорлупе, покрытой сверху мохнатою зеленоватою кожицею. В Оренбургской губернии бьют из них масло, вкус которого и запах так пронзительно остры, что одну ложку его кладут на бутылку макового масла, и этого достаточно, чтобы сообщить целой бутылке очень сильный, приятный и ароматический вкус; если персикового масла положить более, то оно производит желудочные и головные боли.

Note35

В породе башкирских лошадей очень много попадается иноходцев, почти всегда головастых, горбатых и вообще невысокого достоинства относительно резвости бега; но они очень покойны для верховой езды, и башкирцы очень любят на них ездить.

Note36

Сурчинами называются бугорки, насыпанные сурками при рытье своих нор, которые бывают очень глубоки, всегда имеют два входа и проводятся под землею на довольно большое расстояние. Главный, или передний, вход, широкий и утолоченный от беспрестанного влезанья и вылезанья, называется норою, а задний, малоприметный, употребляемый только в крайности, называется поднорком. Эти бугорки, а иногда порядочные бугры, если семейство сурков велико, составляются первоначально из чернозема, а потом, по мере углубления норы, заметываются выгребаемою лапами сурков глиною и даже галькой и потому краснеются издали, покуда плотно не обрастут чилизником и бобовником.

Note37

Есть охотники, которые утверждают противное, но я, убежденный примером других птиц, не верю, чтобы дрофа вила гнездо и выводила детей в молодых хлебах, но, вероятно, она немедленно перемещается туда с своими цыплятами.

Note38

Ключ этот очень похож на молотильный цеп в наклоненном положении, с тою разницею, что висячая, короткая его часть не кругла, а плоска и двигается не на привязи, а на деревянном спенке (шалнере), устроенном в конце длинной рукоятки. Над внутреннею задвижкой амбара или клети, имеющею на себе зарубку, проверчена в дверном косяке сквозная дыра; хозяин, желая запереть амбарушку, пропускает выпрямленный ключ снаружи внутрь; опускная короткая его половина, вышед из отверстия, сейчас опускается и попадает прямо в зарубку; повернув направо или налево, смотря по устройству двери, он задвигает внутренний засов. Этот ключ, иногда железный, до сих пор употребляется везде в деревнях, отдаленных от городов. Разумеется, такой запор не удержит ночного вора, но ребятишки и скотина не отворят запертой двери, и цель вполне достигается.

Note39

По степным дорогам Оренбургской губернии вехи становятся частые, довольно толстые и высокие. Должно заметить, что степные кулики очень охотно садятся на сучья сухих дерев или на высокие пни.

Note40

Принадлежавший А. М. Карамзину и называвшийся «Карамзинским».

Note41

Этим любопытным описанием обязан я И. П. Ах—ву.

Note42

Я встретил охотника, который сам не видал, но слышал, что в губерниях более южных осенью бывают пролетные стаи сивок.

Note43

Жировыми яйцами называются те, которые несет самка без совокупления с самцом. Такие яйца бывают у всех домашних птиц, вероятно и у диких, но детей из них никогда не выводится. Я делал опыты над жировыми яйцами кур, индеек и цыцарок.

Note44

Я слыхал от охотников и даже читал, что перепела в клетках очень горячо дерутся за корм: но мне не случилось этого видеть.

Note45

Это выражение буквально точно, но относится уже к травле перепелок ястребами. Когда собака приищет перепелку и станет над ней, то охотник поднимает руку, на которой сидит ястреб, как можно выше, над самой птицей. Жирная и тяжелая перепелка, увидя ястреба и боясь лететь, со страху прижимается плотнее к траве и очень часто допускает взять себя руками.