Оратор должен владеть всеми тремя стилями речи (100–112)

(100) Итак, Брут, мы нашли того, кого искали, хотя и мысленно: а если бы я еще и мог схватить его руками, то даже всем своим красноречием не убедил бы он меня выпустить его. Все же несомненно мы нашли того красноречивого оратора, которого никогда не видел Антоний. Кто же он такой? Скажу вкратце и потом изъясню подробнее. Это — такой оратор, который умеет говорить о низком просто, о высоком важно и о среднем умеренно.

(101) Ты скажешь: "Такого никогда не бывало". Пусть не бывало. Я рассуждаю не о том, что видел, а о том, что мечтаю увидеть: напоминаю, что я говорил[72] о платоновском образе и облике, которого мы хотя и не видим, но можем познать душой. Ибо не человека я ищу красноречивого, не то, что непрочно и смертно, а только то самое, что делает своего обладателя красноречивым, — а это и есть не что иное, как само красноречие, которое, однако, можно увидеть лишь духовными очами.

Скажем еще раз: это будет такой оратор, который о малом сможет говорить скромно, о среднем умеренно, о великом важно.

(102) Вся моя речь за Цецину[73] была посвящена словам интердикта: мы разъясняли скрытый смысл определениями, ссылались на гражданское право, уточняли двусмысленные выражения. По поводу Манилиева закона[74] мне нужно было восхвалять Помпея: средства для восхваления дала нам умеренная речь. Дело Рабирия[75] давало мне полное право коснуться величия римского народа: поэтому здесь мы дали полную волю разливаться нашему пламени.

(103) Но иногда это нужно смешивать и разнообразить. Какого рода красноречия нельзя найти всеми книгах моих обвинений? В речи за Габита? За Корнелия?[76] Во многих наших защитительных речах? Я подобрал бы и примеры, если бы не полагал, что они достаточно известны или что желающие могут сами их подобрать. Ни в одном роде нет такого ораторского достоинства, которого бы не было в наших речах, пусть не в совершенном виде, но хотя бы в виде попытки или наброска.

(104) Если мы и не достигаем цели, то, по крайней мере, мы видим, к какой цели следует стремиться. Но сейчас разговор не о нас, а о нашем предмете: а здесь мы очень далеки от того, чтобы восхищаться своими творениями. Ведь мы настолько строги и требовательны, что сам Демосфен для нас не совершенство: хотя он единственный возвышается над всеми во всяком роде речи, все же и он не всегда удовлетворяет наш слух — вот какова жадность и ненасытность этого слуха, чьи требования подчас превышают всякие меры и границы!

(105) А ты в бытность свою в Афинах внимательнейшим образом изучил всего этого оратора под руководством Паммена[77], его ревностного почитателя, да и теперь не выпускаешь его из рук. Несмотря на это, ты читаешь и наши сочинения, так что тебе ясно видно: он многое совершил, я на многое посягнул, он умел всякий раз говорить так, как этого требовало дело, я же только стремился к этому. Но он был великий оратор, наследовал великим и был современником величайших ораторов! И мы бы совершили великое, если бы могли достигнуть своей цели в городе, где, по словам Антония, ни разу не слыхали красноречивого человека.

(106) А если Антоний не находил красноречия ни в Крассе, ни в самом себе, то и подавно не признал бы красноречивыми ни Котту, ни Сульпиция, ни Гортензия, ибо у Котты не было высокости, у Сульпиция мягкости, у Гортензия слишком мало важности; их предшественники (я имею в виду Красса и Антония) в большей степени владели всеми родами речи.

Итак, мы обрели слух наших сограждан, изголодавшийся по красноречию столь многообразному, объемлющему все роды в равной мере, и мы впервые, каковы бы мы ни были, как бы слаба ни была наша речь, возбудили в них несказанную страсть к подобному красноречию.

(107) Под какие рукоплескания говорили мы в юности о каре отцеубийцам[78], пока, спустя немного, не почувствовали в этой пылкости излишества: "Какое достояние может быть более общим, чем воздух для живых, земля для мертвых, море для пловца, берег для выброшенного морем? А они, пока в силах, живут — и не могут впивать небесный воздух, умирают — и кости их не коснутся земли, носятся в волнах — и влага их не омоет, наконец, их выбрасывает на берег — но даже среди скал нет покоя мертвому" и т. д.: все это достойно юноши, в котором хвалят не заслуги и зрелость, а надежды и обещания. В том же духе и это, уже более зрелое восклицание[79]: "жена зятю, мачеха сыну, соперница дочери!".

(108) Но не только таков был наш пыл, и не только так говорили мы. Даже в нашем юношеском многословии многое было простым, а иное — и более легким, как, например, в речах за Габита, за Корнелия и за многих других. Ведь ни один оратор, даже в досужей Греции, не написал так много, как написали мы: и в этих наших сочинениях есть то самое разнообразие, которое я обосновываю.

(109) Если можно простить Гомеру, Эннию и остальным поэтам, особенно же трагикам, что у них не везде одинакова напряженность, что они часто меняют тон и даже снисходят до обыденного разговорного слога, то неужели я не имею права отступить от этой высочайшей напряженности? Но зачем я говорю о поэтах с их божественным даром? Мы видали актеров, которых никто не мог превзойти в их искусстве: и не только каждый из них был превосходен в различнейших ролях своего жанра, но даже — мы это видели — комический актер выступал в трагедиях, а трагический — в комедиях, и оба имели успех. Отчего же и мне не стремиться к тому же?

(110)Говоря о себе, я говорю о тебе, Брут[80]: правда, я уже давно сделал то, что следовало сделать; но разве ты одинаково поведешь все дела? разве отвергнешь какой-нибудь род процессов? разве в одном и том же процессе ты будешь постоянно и без изменений выдерживать одно и то же настроение? Сам Демосфен, которого, я уверен, ты любишь — ведь я видел недавно у тебя на Тускуланской вилле его бронзовое изваяние среди изображений твоих собственных и твоих предков, — сам Демосфен нисколько не уступал в простоте — Лисию, в изяществе и остроумии — Гипериду, в гладкости и блеске слов — Эсхину.

(111) У него много речей, простых с начала до конца, как против Лептина[81]; много важных с начала до конца, как некоторые Филиппики[82]; много переменных, как против Эсхина о преступном посольстве[83] и как против него же по делу Ктесифонта[84]. При желании он обращается и к среднему роду, и когда отступает от важности, то обычно прибегает к нему. Однако больше всего шума он возбуждает и больше всего впечатления производит, когда пользуется приемами важного рода.

(112) Но оставим его на время: ведь мы изучаем не человека, а общий вопрос. Мы хотим изъяснить природу и сущность самого предмета, то есть красноречия, памятуя, однако, что наша цель, как уже было сказано, совсем не в том, чтобы давать предписания: скорее мы постараемся явиться не учителями, а ценителями. Если мы при этом часто вдаемся в далекие отступления, то лишь потому, что эту книгу будешь читать не ты один, которому все это гораздо лучше известно, чем нам, мнимым наставникам: она неминуемо получит широкое распространение, если не благодаря моим заслугам, то благодаря твоему имени.

Примечания:

Цицерон приступает к новой теме, отвечая на возможные упреки — сперва в новизне (что легче), потом в неуместности. Древним названо учение Платона об идеях, которое почти не разрабатывалось наследниками Платона — средней Академией Аркесилая и новой Академией Филона.

Просторы Академии — аллеи в священном саду героя Академа близ Афин, где Платон, прогуливаясь, беседовал со своими учениками; противоположность тесным помещениям риторских школ.

Напоминаю, что я говорил — см. § 10. Цицерон оттого так настойчиво протестует против одностороннего развития высокого стиля, что он сам подвергался нападкам в этом отношении, — см. Тацит, "Разговор", 18.

Речь за Цецину была произнесена в 69 или 68 г. Цецина и Эбуций спорили за обладание поместьем; Эбуций вооруженной силой воспрепятствовал Цецине вступить во владение им; Цецина добился преторского распоряжения (интердикта): "откуда Эбуций прогнал Цецину вооруженной силой, там пусть его и восстановит", — и привлек Эбуция к суду за невыполнение интердикта; защитник Эбуция, отстаивая буквальный смысл интердикта, утверждал, что Эбуций не "прогнал", а "не допустил" Цецину к его владению (non deieci, sed obstiti); Цицерон, защищая Цецину, отстаивал не буквальный, а истинный смысл слов интердикта.

В речи о Манилиевом законе (66 г.) Цицерон поддерживал предложение народного трибуна Манилия о предоставлении Помпею верховного командования в войне с Митридатом; восхваление достоинств Помпея-полководца — важнейшая часть этой речи.

Дело Рабирия (63 г.) — защита сенатора Рабирия от возбужденного популярами обвинения в расправе с восстанием Аппулея Сатурнина в 100 г.

Семь книг моих обвинений — против Верреса в 70 г.: предварительная речь против Цецилия, одна речь перед судом и пять речей, изданных письменно; это единственные (ко времени "Оратора") обвинительные речи Цицерона среди многих защитительных. Габит — А. Клуенций Авит, римский всадник, которого Цицерон защищал в 66 г. Г.Корнелий — офицер Помпея, народный трибун 67 г., обвиненный оптиматами в оскорблении величества римского народа; Цицерон защищал его в 65 г. и издал материалы своей защиты в виде двух речей, из которых до нас дошли только отрывки.

О Паммене — см. Б, 382.

О каре отцеубийцам — "За Росция Америйского"; речь была произнесена в 80 г., когда Цицерону было 26 лет. "Кара за отцеубийство по обычаям предков установлена такая: отцеубийцу секут кровавыми розгами, затем зашивают в мешок с собакой, петухом, змеей и обезьяной, затем мешок бросают в открытое море" (Дигесты, 48, 9, 9).

Более зрелое восклицание — из речи за Клуэнция; Цицерону в 66 г. было 40 лет.

Цицерон, желая отождествить свои взгляды и взгляды Брута, искусно подменяет разнообразие процессов разнообразием стилей, тем самым навязывая Бруту признание равноправия всех трех стилей.

Речь Демосфена против Лептина о свободе от повинностей (356 г.) у Дионисия Галикарнасского ("К Аммею") названа "самой живою и приятною".

"Филиппики" упоминаются как образец высокого стиля.

Речь "О преступном посольстве" (343 г.) цитируется Дионисием как образец среднего стиля.

О речах по делу Ктесифонта см. § 26.

Оглавление