Вторая серия парадоксов: поверхностные эффекты

Стоики тоже проводили различие между двумя типами вещей:

1) Тела со своими внутренними силами, физическими качествами, действиями, страданиями и соответствующими "положениями вещей". Эти положения вещей, действия и страдания определяются тем, как тела перемешаны между собой. В конечном счете существует единство всех тел в стихии первичного Огня, который поглощает их и из которого они возникают согласно своим соответствующим внутренним силам. Для тел и положений вещей есть только одно время — настоящее. Ибо живое настоящее — это временная протяженность, сопровождающая, выражающая и измеряющая конкретное действие того, что действует, и конкретное страдание того, что страдает. И в той мере, в какой существует единство самих тел, единство активных и пассивных начал, космическое настоящее охватывает весь универсум: только тела существуют в пространстве и только настоящее существует во времени. Среди тел нет причин и следствий. Скорее, все тела сами суть причины — причины по отношению друг к другу и друг для друга. В масштабе космического настоящего такое единство называется Судьбой.

2) Итак, все тела — причины друг друга и друг для друга, но причины чего? Они — причины особых вещей совершенно иной природы. Такие эффекты — не тела. Собственно говоря, они "бестелесны". Они не являются ни физическими качествами, ни свойствами, а, скорее, логическими и диалектическими атрибутами. Они — не

вещи или положения вещей, а события. Нельзя сказать, что эффекты существуют. Скорее, они суть нечто такое, что в чем-то содержится или чему-то присуще, обладая тем минимумом бытия, которого достаточно, чтобы быть не-вещью, не существующей сущностью. Это не существительные и не прилагательные, а глаголы. Они ни то, что действует, ни то, что претерпевает воздействие. Это результаты действий и страданий, нечто "бесстрастное" — бесстрастные результаты. Это — не живые настоящие, а неопределенные формы глагола: неограниченный Эон, становление, бесконечно разделяющее себя на прошлое и будущее и всегда избегающее настоящего. Значит, время должно быть ухвачено дважды, в двух дополняющих друг друга, хотя и взаимоисключающих, образах: как живое настоящее тел — действующих и подвергающихся воздействию, и как момент, бесконечно делимый на прошлое и будущее, на бестелесные эффекты, которые выступают как результаты действий и страданий тел. Только настоящее существует во времени, собирает и поглощает прошлое и будущее. Но только прошлое и будущее присущи времени и бесконечно разделяют каждое настоящее. Нет трех последовательных измерений, есть лишь два одновременных прочтения времени.

Прекрасную реконструкцию стоического мышления дает Эмиль Брейе: "Когда скальпель рассекает плоть, одно тело сообщает другому не новое свойство, а новый атрибут — "быть порезанным". Этот атрибут не означает какого-либо реального качества… наоборот, он всегда выражен глаголом, подразумевающим не бытие, а способ бытия…Такой способ бытия находится где-то на грани, на поверхности того бытия, чья природа не способна к изменению. Фактически, этот способ не является чем-то активным или пассивным, ибо пассивность предполагала бы некую телесную природу, подвергающуюся воздействию. Это — чистый и простой результат, или эффект, которому нельзя придать какой-либо статус среди того, что обладает бытием… (Стоики радикально разводили) два среза бытия, чего до них еще никто не делал: с одной стороны реальное и действенное бытие, сила; с другой — срез фактов, резвящихся на поверхности бытия

и образующих бесконечное множество бестелесных сущих"¹.

Да и что может быть ближе телам и существеннее для них, чем события типа роста, уменьшения или нанесения пореза? Что же в действительности имели ввиду стоики, противопоставляя толще тел бестелесные события, лишь играющие на поверхности подобно туману (или даже не туману, ибо туман — все-таки тело)? Тела и их глубина существуют как смешение. Одно тело проникает в другое и сосуществует с ним подобно капле вина в океане или огню в железе. Одно тело вытекает из другого, как жидкость из вазы. Смешения тел целиком задают количественное и качественное положение вещей — красноту железа, зел±ность дерева. Но то, что мы подразумеваем под "расти", "уменьшаться", "краснеть", "зеленеть", "резать", "порезаться" и так далее, — нечто совсем другое. Это уже не положения вещей, не тела, перемешанные во внутренней глубине. Это бестелесные события на поверхности — результаты смешения тел. Дерево зеленеет..² О характере любой философии свидетельствует прежде всего присущий ей особый способ расчленения сущего и понятия. Стоики ведут поиск и намечают такие границы [рефлексии], к которым до них не приближался никто. В этом смысле они перестраивают всю рефлексию.

Прежде всего стоики предлагают совершенно новое расщепление причинной связи. Они расчленяют последнюю так, что рискуют вновь воссоздать ее в каждой из полученных частей. Стоики соотносят причины с причинами и устанавливают связь между ними (судьба). Они соотносят эффекты с эффектами и прослеживают связи между самими эффектами. Но эти две процедуры осуществляются не одинаково. Бестелесные эффекты никогда не бывают причинами друг друга. Скорее, эффекты — лишь "квази-причины", подчиняющиеся законам, выражающим, возможно, в каждом конкретном случае

_______

¹ Emile Brehier, La Theorie des incorporels dans I'ancien stoicisme (Paris: Vrin, 1928), pp.11–13.

² По поводу этого примера см.: комментарий Брейе, ор. cit., p.20.

относительное единство или смешение тел, от которых эти эффекты зависят как от своих реальных причин. Таким образом, стоики оставляют место свободе двумя взаимодополнительными способами: сначала на внутренней стороне судьбы как связи причин, а затем на внешней стороне событий в качестве связи эффектов. Вот почему стоики могли противопоставлять судьбу и необходимость³. Эпикурейцы предложили другое расщепление причинности, также оставляющее место свободе. Они сохраняют однородность причины и эффекта, но рассекают каузальность согласно атомным сериям. Относительная независимость серий гарантирована здесь клинаменом — больше нет судьбы без необходимости, но есть причинность без судьбы⁴. В любом случае мы начинаем с разбиения причинной связи, а не с различения видов причинности, как это делали Аристотель и Кант. И такое разбиение вновь отсылает нас или к языку, или к отклонению причин, или, как мы увидим, к сопряжению эффектов.

Этот новый дуализм тел (положений вещей) и эффектов (бестелесных событий) влечет за собой резкое изменение в философии. Так, например, у Аристотеля все категории высказываются о Бытии. Различие присут-

_________

³ О различии между реальными внутренними и внешними причинами, вступающими в ограниченные отношения "конфатальности" см.: Цицерон, О Судьбе, 9, 13, 15 и 16 (Цицерон, Философские трактаты, — М., Наука, 1985).

⁴ Эпикурейское понимание события очень похоже на понимание стоиков: Эпикур, К Геродоту, 39–40, 68–73; Лукреций, О природе вещей, 1:4490'. Анализируя событие "об увозе Триндаровой дщери…", Лукреций противопоставляет eventa [явления] (рабство-свобода, бедность-богатство, война-согласие) и conjuncta [свойства] (реальные качества, неотделимые от тел). События, в принципе, не являются бестелесными сущностями. Тем не менее, они выступают как несуществующие сами по себе, бесстрастные, чистые результаты действий материи или действий и страданий тел. Хотя это и не похоже на теорию события, которую развивали эпикурейцы; причина, возможно, в том, что последние связывали событие с требованиями однородной каузальности и подводили его под свое собственное понятие симулякра.

ствует внутри Бытия — между субстанцией как первичным смыслом и другими категориями, связанными с субстанцией как акциденции. Для стоиков же положения вещей, количества и качества — такие же сущие (или тела), как и субстанция. Они — часть субстанции и на этом основании противостоят сверх-бытию, учреждающему бестелесное как несуществующую сущность. Таким образом, высшим понятием выступает не Бытие, а Нечто (aliquid), поскольку оно принадлежит бытию и небытию, существованию и присущности⁵. Более того, стоики — первые, кто пересмотрели платонизм и осуществили радикальный переворот. Ибо, если тела с их состояниями, количествами и качествами принимают все характеристики субстанции, то характеристики идеи, напротив, относятся к иному плану, а именно, к бесстрастному сверхбытию — стерильному, бездействующему, находящемуся на поверхности вещей: идеальное и бестелесное теперь может быть только "эффектом".

Это очень важное следствие. У Платона в глубине вещей, в глубинах земли бушуют мрачные раздоры — раздоры между тем, что подвергается действию Идеи, и тем, что избегает такого воздействия (копии и симулякры). Эхо этих раздоров отдается в вопросе Сократа:

для всего ли есть своя Идея — даже для обрезков волос, для грязи и для помоев, — или же есть нечто, что всегда упорно избегает Идеи? Но у Платона такое нечто никогда не спрятано как следует, не убрано, не задвинуто в глубь вещей, не затоплено в океане. Теперь все возвращается к поверхности. В этом и состоит результат проделанного стоиками: беспредельное возвращается. Умопомешательство, неограниченное становление — более не гул глубинных оснований. Они выбираются на поверхность вещей и обретают бесстрастность. Речь уже идет не о симулякрах, избегающих основания и намекающих о себе повсюду, а об эффектах, открыто заявляющих о себе и действующих на своих местах. Это — эффекты, понимаемые в причинном смысле. Но есть также звуковые, оптические и лингвистические "эффек

_________

⁵ По поводу категорий стоиков см.: Плотин, 6:1.25, а также Брейе, ор. cit., p.43.

ты". Может их и не так уж много, а может — и гораздо больше, чем первых, ведь такие эффекты более не телесные сущности, а, скорее, формы самой Идеи… То, что, избегая воздействия Идеи, выбирается на поверхность, на бестелесный предел, представляет теперь всякую возможную идеальность, причем последняя лишается своей каузальной или духовной действенности. Стоики открыли поверхностные эффекты. Симулякры перестают быть подпольными мятежниками и производят большую часть своих эффектов (то, что независимо от терминологии стоиков можно назвать "фантазмами"). Самое потаенное становится самым явным. И все старые парадоксы становления должны опять обрести лицо в новой юности — переродиться.

Неофаниченное становление само становится идеальным и бестелесным событием как таковым с характерной для него перестановкой прошлого и будущего, активного и пассивного, причины и эффекта, большего и меньшего, избытка и недостатка, уже есть и еще нет. Бесконечно делимое событие всегда двойственно. Непреложно лишь то, что уже случилось или вот-вот случиться, но не то, что происходит (порезаться слишком глубоко и недостаточно сильно). Будучи бесстрастным, событие позволяет активному и пассивному довольно легко меняться местами, поскольку само не является ни тем, ни другим, а, скорее, их общим результатом (резать — быть порезанным). Что же касается причины и эффекта, то события, оставаясь всегда только эффектами, исполняют между собой функции квази-причин и вступают в квазипричинные, отношения, причем последние всегда обратимы (рана и шрам).

Стоики — любители и изобретатели парадоксов. Следует внимательнее приглядеться к поразительному портрету, который на нескольких страницах да±т Хрисиппу Диоген Лаэртский. Наверное, стоики, пользовались парадоксом совершенно по-новому — и как инструментом для анализа языка, и как средством синтезирования событий. Диалектика как раз и есть наука о бестелесных событиях, как они выражены в предложениях, а также наука о связях между событиями, как они выражены в отношениях между предложениями. В самом деле, диалектика — это искусство сопряжения (вспомним конфатальность, или серии зависящих друг от друга событий). Но именно языку надлежит одновременно и устанавливать пределы, и переступать их. Значит, в языке есть термины, непрестанно смещающие область собственного значения и обеспечивающие возможность взаимообратимости связей в рассматриваемых сериях (слишком и недостаточно, много и мало). Событие соразмерно становлению, а становление соразмерно языку; тогда, парадокс — это, в сущности, "сорит", то есть, серия вопроси-. тельных предложений, которые, подчиняясь логике становления, продолжаются чередой последовательных добавлений и сокращений*. Все происходит на границе между вещами и предложениями. Хрисипп учил: "То, что ты говоришь, проходит через твой рот. Ты говоришь "телега". Стало быть, телега проходит через твой рот". В этом и состоит польза парадокса, подлинные образцы которого мы находим разве что в Дзен-Буддизме, да еще в английском и американском нонсенсе. В первом — самое глубокое есть вместе с тем и самое непосредственное, а во втором — непосредственное обнаруживается в языке. Парадокс — это освобождение глубины, выведение события на поверхность и развертывание языка вдоль этого предела. Юмор — искусство поверхности, противопоставленное старой иронии — искусству глубины и высоты. Софисты и Киники уже сделали юмор философским оружием против сократической иронии, но со стоиками юмор обрел свою диалектику, свой диалектический принцип, свое естественное место и чисто философское значение.

Льюис Кэррол доводит до конца открытие стоиков или, лучше сказать, вновь поднимает его на щит. Во

_____________

* "Представим себе, что у нас имеется набор из трех или большего числа двухбуквенных суждений, все термины которых являются видами одного и того же рода. Суждения эти связаны между собой так, что, взяв определенную пару суждений, мы получим заключение, присоединив к нему новое суждение — другое заключение и т. д. до тех пор, пока не переберем все суждения, входящие в набор. Такой набор с присоединенным к нему последним заключением называется соритом". (Льюис Кэррол, История с узелками, — М., Мир, 1973 — С.286). — Примечание переводчика.

всех своих произведениях Кэррол прежде всего исследует различие между событиями, вещами и положениями вещей. Начало Алисы (вся ее первая половина) пока еще посвящена разгадке тайны событий и тайны заключенного в них неограниченного становления — разгадке, таящейся в глубинах земли, в раскопах шахт и нор, уходящих вниз, в смешении тел, взаимопроникающих и сосуществующих друг с другом. Между тем, как выясняется по ходу повествования, по мере погружения и исчезновения начинается буквальное превращение правого в левое, а левого в правое. Под землей животные оказываются на вторых ролях, открывая дорогу карточным фигурам, не обладающим толщиной. Можно сказать, что то, что прежде было глубиной, развернувшись, стало шириной. Неограниченное становление целиком удерживается внутри этой вывернутой ширины. Глубина — больше не достоинство. Глубоки только животные, и оттого они не столь благородны. Благороднее всего плоские животные. События — подобно кристаллам — становятся и растут только от границ или на границах. В этом и состоит первейший секрет заики или левши: не углубляться, а скользить на всем протяжении так, чтобы прежняя глубина '.вообще, исчезла, свелась к противоположному смыслу-направлению поверхности. "Скользя так, мы переходим на другую сторону, ибо другая сторона — не что иное, как противоположный смысл-направление. За занавесом нет ничего, на что можно было бы посмотреть. Если это и так, то только потому, что видимым стало уже все, а лучше сказать, любая возможная наука продвигается лишь вдоль занавеса. И этого довольно, чтобы продвинуться достаточно далеко, — именно достаточно и поверхностно достаточно, чтобы поменять стороны местами: правую сторону заставить стать левой, а левую — правой. Значит, речь идет не о приключениях Алисы, а об Алисином приключении: об ее карабканьи на поверхность, об отказе от ложной глубины, об открытии ею того обстоятельства, что все происходит на границе. Именно поэтому Кэррол отклонил первое название книги: "Приключения Алисы под землей".

То же самое — если не в большей степени — происходит и в Зазеркалье. Здесь события — радикально отличающиеся от вещей — наблюдаются уже не в глубине, а на поверхности, в тусклом бестелесном тумане, ис-

ходящем от тел, — пленка без объема, окутывающая их, зеркало, отражающее их, шахматная доска, на которой они расставлены согласно некоему плану. Алиса больше не может идти в глубину. Вместо этого она отпускает своего бестелесного двойника. Именно следуя границе, огибая поверхность, мы переходим от тел к бестелесному. Поль Валери высказал мудрую мысль: глубочайшее — это кожа. В том же состоит и мудрое открытие стоиков, положивших его в основу всей этики. В этом и открытие маленькой девочки, растущей и уменьшающейся только от границ — от поверхности, которая краснеет и при этом становится зеленой. Она-то знает: чем больше события втягиваются в целостное, безглубинное протяжение, тем больше они воздействуют на тела — они режут и калечат их. Позже, взрослея, люди вновь попадают под власть основания, вновь падают. Теперь они слишком глубоки и уже не способны ничего понимать. Так почему же примеры стоиков продолжают вдохновлять Кэррола? Дерево зеленеет, скальпель режет, битва произойдет или не произойдет?… Именно перед деревьями Алиса теряет свое имя. Именно к дереву обращается Шалтай-болтай, не глядя на Алису. Вызубренное наизусть объявляет битвы. Всюду ушибы и порезы. Но разве это примеры? Или так — не тот ли это случай, когда каждое событие является событием подобного рода: деревом, битвой и раной — событием тем более основательным, что оно происходит на поверхности? Чем плотнее оно окаймляет тела, тем более оно бестелесно. История учит нас: у торных путей нет фундамента; и география показывает: только тонкий слой земли плодороден.

Такое переоткрытие стоической мудрости — удел не только маленькой девочки. Известно, что Льюис Кэррол вообще не любил мальчиков. В них слишком много глубины, да к тому же фальшивой глубины — ложной мудрости и животности. В Алисе ребенок мужского пола превращается в поросенка. Как правило, только девочки понимают стоицизм. Они улавливают смысл события и отпускают бестелесного двойника. Но случается, что и маленький мальчик оказывается заикой и левшой, а значит, улавливает смысл как двойной смысл поверхности. Неприязнь Кэррола к мальчикам можно приписать не глубинной амбивалентности, а, скорее, поверхностной

инверсии — подлинно кэрроловскому понятию. В Сильвии и Бруно именно мальчик играет роль изобретателя. Он учит свои уроки самыми разными способами: на изнанке, на лицевой стороне, над и под, но только не в "глубине". Этот важный роман доводит до предела эволюцию, начавшуюся в Алисе и продолженную в Зазеркалье. Замечателен вывод первой части — победа Востока, откуда приходит все здравое, "субстанция того, на что уповают, и существование того, что невидимо". Здесь даже барометр не поднимается и не падает, а движется вдоль и поперек, показывая горизонтальную погоду. Растягивающее устройство удлиняет даже песни. А кошелек Фортуната, сделанный в виде кольца М±биуса, составлен из неправильно сшитых носовых платков так, что его внешняя поверхность плавно переходит во внутреннюю: он обертывает весь мир, да так, что то, что снаружи, оказывается внутри, и наоборот⁶. В Сильвии и Бруно техника перехода от реальности ко сну и от тел к бестелесному расширена, полностью обновлена и доведена до совершенства. Только огибая поверхность и следуя границам, можно переходить на другую сторону, — таковы свойства кольца М±биуса. Неразрывность изнаночной и лицевой сторон смещает все уровни глубины. А поверхностные эффекты в одном и том же Событии, которое вобрало в себя все события, привносят в язык становление с его парадоксами⁷. Как говорит Кэррол в статье, озаглавленной Динамика части-цы: "Гладкая Поверхностность — это характер речи…".

________

⁶ Описание кошелька является одним из лучших творений Кэррола: Sylvie and Bruno concluded, ch.7.

⁷ Такое открытие поверхности и критика глубины постоянны в современной литературе. Они вдохновляют произведения Роб-Грийе. В другой форме мы снова находим их у Клоссовски: в отношении между кожей Роберты и е± перчаткой. См. замечания Клоссовски по поводу этого эффекта в послесловии к Lois de I'hospitelite, pp. 135, 344. См., также, Мишель Турнье, Пятница или тихоокеанский лимб: "Странное, однако, предубеждение — оно слепо соотносит глубину с поверхностностью, согласно чему "поверхностное" — это не нечто "больших размеров", а просто "неглубокое", тогда как "глубокое", напротив, обозначает нечто "большой глубины", но не "малой поверхности". И, однако, такое чувство, как любовь, на мой взгляд, гораздо лучше измерять ее широтою, нежели глубиной" (М., Радуга, 1992. — С.92).