Ландыши

© Перевод Н. Хотинской

— Пьер, вставай! Пора!

Пьер спит непробудным сном двадцатилетнего парня, крепко веря в бдительность матери. Уж его старушка всегда поднимет свое чадо вовремя беспокойная она, да и спать стала совсем мало. Он переворачивается на бок, лицом к стене, заслоняя сон своей могучей спиной, пряча его за бритым затылком. Мать смотрит на сына, вспоминая, как еще совсем недавно будила его спозаранку, чтобы отправить в деревенскую школу. Он как будто опять крепко уснул, но она не тормошит его больше. Знает: ночь для него закончилась, и с этой минуты, как ни отмахивайся, день пойдет своим чередом.

Четверть часа спустя Пьер входит в кухню, и мать наливает ему густого шоколаду в большую кружку с цветочками. Он смотрит на чернеющий перед ним прямоугольник окна.

— Темень на улице, — говорит он, — а все-таки дни уже прибывают. Часу не пройдет, можно будет выключить фары.

Ей чудно его слушать — она-то пятнадцать лет никуда не выезжала из Булле-ле-Тру.

— Да, весна скоро. А на юге, может, уже увидишь абрикосы в цвету.

— Какой там юг! Мы пока дальше Лиона не бываем. А потом, знаешь, на автостраде… Если бы и были эти самые абрикосы, глазеть-то на них все равно некогда.

Он встает и в знак уважения к матери — вообще-то в крестьянских семьях мужчины посуду не моют — ополаскивает под краном свою кружку.

— Когда вернешься?

— Как обычно — послезавтра вечером. В Лион и обратно, напарник старина Гастон, покемарю в кабине, я привык.

— Привык… — повторяет мать тихонько, будто про себя. — А я вот никак не привыкну. Ну да ладно, коли тебе это по душе…

Сын пожимает плечами.

— Куда денешься!

Величественная тень грузовика с полуприцепом вырисовывалась на фоне светлеющего неба. Пьер не спеша обошел вокруг. Так было каждое утро стоило ему после ночной разлуки увидеть свою огромную игрушку, как у него теплело на сердце. Он ни за что не признался бы в этом матери, но, честно говоря, предпочел бы и ночевать в грузовике. Машина даром что большая, а, запирай не запирай, всякое может приключиться: того гляди, помнут что-нибудь, отвинтят, свистнут. А то и вовсе угонят вместе с грузом — такое случалось, хоть и не верится.

Сегодня, как, впрочем, и всегда, все оказалось в полном порядке; пора было браться за дело, машину надо вымыть, а время не ждет. Прислонив к решетке радиатора лесенку, Пьер принялся мыть большое, выпуклое ветровое стекло. Ветровое стекло — это совесть автомобиля. Все остальное на худой конец можно оставить пыльным и заляпанным, но ветровое стекло должно быть безукоризненно чистым.

Потом Пьер почти благоговейно опустился на колени перед фарами. Дышал на стекла и водил по ним белой тряпочкой, нежно и заботливо, как мать, утирающая рожицу ребенку. Затем прикрепив лесенку к борту на ее обычном месте, он забрался в кабину, плюхнулся на сиденье и нажал на стартер.

На набережной Рассвета в Булонь-Бианкуре, на углу улицы Сены, стоит старый дом-развалюха; весь обветшал, и даже странно видеть на первом этаже бистро, сверкающее неоном, никелем и разноцветными огоньками игровых автоматов. Гастон живет здесь один в комнатушке на седьмом этаже. Сейчас он в полной готовности стоит перед входом в бистро, и грузовик подбирает его почти на ходу.

— Как жизнь, папаша?

— Ничего, помаленьку.

Все у них расписано, как по нотам. Гастон выдерживает трехминутную ритуальную паузу. Затем принимается распаковывать дорожную сумку, которую втащил в кабину и положил на сиденье между собой и Пьером, и расставляет по местам термос, сумку-холодильник, судки, пакеты и свертки — быстро, с проворством, говорящим о выработанной годами привычке. Гастон — маленький, щуплый человечек не первой молодости, со спокойным, внимательным лицом. В нем чувствуется пессимистическая умудренность слабака, с детства привыкшего защищаться от ударов жизни, изначальную враждебность которой он не раз испытал на собственной шкуре. Покончив с расстановкой своих припасов, он приступает к переодеванию. Сменяет ботинки на мягкие тапочки, куртку на толстый свитер с высоким воротником, баскский берет на шерстяной шлем, и даже ухитряется снять брюки, что нелегко: места мало, и пол под ногами движется.

Пьеру не нужно смотреть на напарника, чтобы увидеть, что тот делает. Не отрывая глаз от лабиринта запруженных машинами улиц, ведущих к окружной дороге, он слышит и знает наизусть возню справа от себя.

— Выходит, только ты оденешься, чтоб спуститься на улицу, как в машине сразу опять раздеваешься, — роняет он.

Гастон не снисходит до ответа.

— Не пойму, почему бы тебе не спускаться в ночной рубашке. Убил бы одним выстрелом двух зайцев, а?

Гастон тем временем взгромоздился на спинку своего сиденья. Грузовик трогается на зеленый свет, и напарник Пьера мягко скатывается на подвесную койку за сиденьями. Оттуда в последний раз раздается его голос:

— Когда у тебя будут ко мне умные вопросы — разбудишь.

Пять минут спустя грузовик уже катит по кольцевой дороге, довольно оживленной, несмотря на ранний час. Для Пьера это всего лишь малоинтересная прелюдия. Истинный властелин автострады еще тонет в потоке, который несет и легкие грузовички, и малолитражки буржуа, и автобусы с рабочим людом. Вот когда они отсеются после поворотов на Ранжис, Орли, Лонжюмо и Корбей-Эссон, а также шоссе на Фонтенбло, тогда, пройдя пункт сбора дорожной пошлины в Флери-Мерожисе, выедешь наконец на широкую бетонную полосу.

Чуть позже, пристроившись в очередь за четырьмя другими тяжеловозами, Пьер радовался вдвойне. Во-первых, он за рулем, во-вторых, Гастон уснул, и никто не будет его отвлекать, когда он въедет на автостраду № 6. Он с важным видом протянул служащему путевую карточку, получил ее назад, включил сцепление и устремился на ровное белое шоссе, ведущее прямо к сердцу Франции. Заправившись на станции техобслуживания в Жуаньи — тоже ритуал, он мчался на крейсерской скорости до поворота на Пуйи-ан-Оксуа, затем притормозил и свернул на автостоянку "Ландыши" — было восемь, время перекусить. Едва грузовик остановился под буками в небольшой рощице, как из-за сидений показалась голова Гастона, и он принялся собирать завтрак из своих кульков и свертков. Это тоже был неизменный набор отработанных движений.

Пьер спрыгнул на землю. В облегающем нейлоновом тренировочном костюме синего цвета и в мокасинах он смотрелся спортсменом. Как заправский спортсмен на тренировке, он проделал несколько упражнений, побоксировал, подпрыгивая, с пустотой и удалился великолепной рысцой. Когда, разгоряченный и запыхавшийся, Пьер вернулся к своему старту, Гастон заканчивал одеваться "на день". После этого он не спеша накрыл на столике их было несколько на стоянке — самый настоящий завтрак буржуа: кофе, теплое молоко, рогалики, масло, варенье и мед.

— Что мне в тебе нравится, — заметил Пьер, — так это твое чувство комфорта. Ты как будто всегда возишь с собой то ли домашний очаг твоей матушки, то ли кусочек трехзвездочной гостиницы.

— Возраст, сынок, возраст, — ответил Гастон, осторожно вливая струйку меда в надрезанный бок рогалика. — Тридцать лет я принимал каждое утро перед работой стаканчик сухого белого винца. Только белое шарантское! Пока в один прекрасный день не обнаружил, что у меня есть желудок и почки. И тогда — как отрезал. Никакого спиртного, никакого табака. Чашечку кофе с молоком, пожалуйста! И поджаренный тост с апельсиновым мармеладом. Прямо как старушенция в "Кларидже". И еще скажу тебе одну вещь…

Он сделал паузу, чтобы откусить кусок рогалика. Пьер уселся рядом.

— Ну, и что же за вещь?

— Так вот, я уже подумываю, не отказаться ли мне и от кофе с молоком тоже ведь не шибко полезно для желудка. Перейти уж на чай с лимоном. Потому что, скажу я тебе, лучше чая с лимоном ничего не придумаешь!

— Если на то пошло, почему бы не яичницу с ветчиной, как у англичан?

— Вот уж нет! Нет и нет! Соленое на завтрак — ни в коем разе! Понимаешь, в завтраке должно оставаться что-то… как бы тебе объяснить? Что-то доброе, нет, вернее, душевное, нет — материнское. Вот-вот, материнское! Завтрак — он должен немножко возвращать тебя в детство. День начинается — не очень-то это весело. Вот тебе и нужно что-нибудь такое ласковое, утешительное, чтобы проснуться как следует. Стало быть, теплое и сладкое — никак не иначе!

— И твой фланелевый пояс?..

— Во-во! Это тоже что-то материнское! Ты видишь связь или просто так сказал?

— Да нет, что-то не вижу.

— Детские пеленки! Мой фланелевый пояс возвращает к пеленкам.

— Шутишь? А соску когда начнешь сосать?

— Посмотри-ка на меня хорошенько, сынок, и заруби себе на носу вот что. У меня есть по крайней мере одно преимущество перед тобой. Мне было столько лет, сколько тебе сейчас, и никто, даже сам Господь Бог у меня этого не отнимет. А вот будет ли тебе когда-нибудь столько, сколько мне это еще бабушка надвое сказала.

— Знаешь, кому сколько лет — меня как-то не колышет. По-моему, если уж кто дурак или сволочь — так это на всю жизнь.

— И да, и нет. Потому что дурь — она тоже разная бывает, и мое мнение такое — для дури есть самый подходящий возраст. Потом-то, с годами, проходит.

— И какой же это, как ты говоришь, подходящий возраст?

— Как для кого.

— Для меня, к примеру, случайно не двадцать один год?

— Почему именно двадцать один?

— Да потому что мне двадцать один.

Гастон бросил на него насмешливый взгляд, цедя мелкими глотками кофе.

— С тех пор, как я с тобой езжу, все смотрю на тебя, ищу, какая же у тебя дурь.

— И не находишь, потому что я не курю и сухим белым не балуюсь.

— Так-то оно так, но дурь бывает большая, бывает маленькая. Табак, вино — это все мелкая дурь. Она может свести человека в могилу, но только со временем.

— А большая дурь сводит в могилу сразу?

— Точно. Вот я, когда мне было столько, сколько тебе — нет, меньше, кажется, восемнадцать, — ввязался в Сопротивление.

— Это была большая дурь?

— Еще какая! Я совершенно не соображал, как это опасно. Мне, как видишь, повезло. А вот дружок мой закадычный был со мной — он так и сгинул. Арестовали, выслали — и нет человека. Зачем? Кому это было надо? Тридцать лет понять не могу.

— Ну, это-то мне уже не грозит, — заметил Пьер.

— Верно, это тебе не грозит.

— Значит, как я понимаю, ты ищешь у меня большую дурь и пока не нашел?

— Не нашел. Пока не нашел, но я ее нутром чую…

* * *

Через два дня, в такой же ранний час, грузовик Пьера и Гастона снова стоял у шлагбаума в Флери-Мерожисе. На этот раз баранку крутил Гастон, а Пьер сидел справа от него, и ему как всегда, было немного обидно, что приходится начинать день на вторых ролях. Дурацкое чувство; ни за что на свете он не выказал бы его, да и самому себе едва решался в нем признаться, но все же настроение слегка испортилось.

— Привет, Бебер! Опять сегодня дежуришь?

Что за манера у Гастона держаться запанибрата с людьми иной породы, немного загадочной, а в общем-то презренной — с этими служащими! В глазах Пьера въезд на автостраду — своего рода церемония, и нарушать ее праздной болтовней не следует.

— Ну да, — объяснил служащий. — Я поменялся с Тьено, он нынче гуляет у сестры на свадьбе.

— А-а, ясно, — кивнул Гастон. — Значит, в пятницу не увидимся?

— Не-е, в пятницу будет Тьено.

— Ну, стало быть, до той недели.

— Пока, счастливой дороги!

Гастон передал путевую карточку Пьеру. Грузовик выехал на автостраду. Гастон переключал скорости, как терпеливый папаша, не нажимая без нужды на акселератор. Наступило то блаженное состояние, которое создает крейсерская скорость огромного грузовика и заря нового дня, обещающего быть чудесным. Пьер, усевшись поудобнее, вертел в руках карточку.

— Знаешь, эти ребята, что при шлагбауме, не пойму я их. То ли они здешние, то ли вроде как и нездешние.

Гастон вздохнул: опять Пьер пустился в свои разглагольствования, вникать в которые он не любил.

— Здешние, нездешние, какие-такие здешние?

— Ну, с автострады! Они вроде как за дверью остаются, непонятно, что ли? Хуже того — вечером сядут на свои мопеды и поедут домой, на фермы. А как же автострада?

— Да что автострада?

— Тьфу ты, я ж тебе толкую! Ты что, не чувствуешь, когда проезжаешь шлагбаум, и в руках у тебя путевая карточка, — ты не чувствуешь, что произошло что-то важное? Проехал — и шпаришь прямиком по бетонной полосе, она такая ровная, прямая, сама несется под колеса и никаких сюрпризов не преподносит. Ты попал в другой мир. В новый. Автострада — вот это что! И ты — здешний, с автострады!

Но Гастон упорно отказывался его понимать.

— Нет уж, для меня автострада — это работа, и больше ничего. По мне, так даже немного нудная. Особенно на такой громадине, как наша. Вот будь я помоложе, выжал бы здесь двести в час на "Мазерати", с большим удовольствием. А трюхаться, когда у тебя сзади сорок тонн, по-моему, на скоростных шоссе интереснее — тут тебе и эстокады, и бистро на каждом шагу.

— Ладно, — согласился Пьер, — "Мазерати" и двести в час. Так вот, погляди на меня: я пробовал.

— Пробовал? Ты? Двести в час по автостраде на "Мазерати"?

— Ну, не на "Мазерати", конечно. Это был старый "Крайслер" Бернара, помнишь, он еще перебрал мотор? Ну вот, сто восемьдесят на автостраде мы выжали.

— Это не совсем то.

— Да что ты придираешься, какие-то двадцать километров!

— Я не придираюсь, я просто сказал: это не совсем то.

— Ну, а я тебе скажу: наш грузовик мне все равно больше нравится.

— Ты хоть объясни толком.

— Потому что в "Мазерати"…

— В старом "Крайслере"…

— Без разницы, тебя к земле прижимает. Что ты видишь? А наш красавец он высокий, ты смотришь сверху.

— Тебе обязательно надо смотреть сверху?

— Так я ведь люблю автостраду. Мне хочется ее видеть. Ты только взгляни, как эта линия убегает к горизонту! Здорово, правда? А когда ползешь на брюхе по земле, ты этого не видишь.

Гастон снисходительно покачал головой.

— Знаешь, тебе бы самолеты водить. Вот уж будешь смотреть сверху так сверху!

Пьер возмутился.

— Ты ничего не понял или издеваешься? Самолет — скажешь тоже! Это слишком высоко. Автострада, понимаешь — надо быть на ней. Надо быть с ней. И сворачивать с нее нельзя.

* * *

В это утро стоянка со странным названием "Ландыши" под ранним солнцем радовала глаз такими яркими красками, что автострада в сравнении с нею казалась грохочущим бетонным адом. Гастон затеял уборку в кабине и разложил на сиденье целый арсенал тряпочек, веничков, метелок из перьев и чистящих средств под насмешливым взглядом Пьера, который вылез наружу, чтобы размять ноги.

— Я как-то посчитал по часам: эта кабина — место, где я провожу большую часть моей жизни. Так пусть тут хотя бы будет чисто, — объяснил Гастон, как будто разговаривая сам с собой.

Пьера тем временем поманило живое дыхание свежести, которым повеяло от рощицы. Чем дальше уходил он под деревья, зеленеющие первыми клейкими листочками, тем слабее был слышен гул автострады. Пьер чувствовал, как его охватывает странное, незнакомое волнение; какое-то умиление овладевало всем его существом — прежде он такого не испытывал, разве что много лет назад, когда впервые подошел к колыбели младшей сестренки. В нежной листве заливались птицы, с жужжанием носились какие-то насекомые. Он вдохнул полной грудью, словно выбрался наконец на свежий воздух из длинного душного туннеля.

Вдруг Пьер замирает на месте. В нескольких шагах впереди ему открывается прелестная картина. Молоденькая белокурая девушка в розовом платьице сидит на траве. Его она не замечает. Она видит только трех или четырех коров, которые спокойно разгуливают по лугу. Пьеру хочется рассмотреть ее получше, заговорить с ней. Он делает еще несколько шагов. И вдруг — стоп, дальше нельзя. Перед его носом высится ограда. Грозного вида решетка, почти тюремная или лагерная; закругленный верх ощетинился колючей проволокой. Пьер принадлежит автостраде. Стоянка — место для отдыха, а не для бегства. Далекий гул автострады вдруг кажется ему слышнее. Но он все стоит столбом, вцепившись пальцами в решетку, не сводя глаз со светлого пятна, там, у корней старого тутового дерева. Наконец до него доносится хорошо знакомый сигнал — гудок грузовика. Гастон заждался. Надо возвращаться. Пьер отрывается от созерцания и возвращается к действительности, к сорокатонной махине, к автостраде.

За рулем Гастон. Ведет, а сам все еще думает о своей уборке.

— Хоть почище стало, — с удовлетворением отмечает он.

Пьер не отвечает. Пьера здесь нет. Он остался стоять, вцепившись в решетку, которой огорожены "Ландыши". Он счастлив. И блаженно улыбается чему-то, ему одному видимому — не ангелы ли парят там, в безоблачном небе?

— Что это ты вдруг притих? Ничего мне не скажешь? — удивляется Гастон.

— Я? Нет. Что я, по-твоему, должен сказать?

— Не знаю.

Пьер встряхивается, силясь вернуться в реальный мир.

— Ну, что ж, — вздыхает он наконец, — весна пришла!

* * *

Прицеп стоит на подпорке отдельно от машины. Пока рабочие будут его разгружать, тягач может покинуть лионские склады.

— Чем хорош полуприцеп, — заметил Гастон, — он опять был за рулем, пока погрузка-разгрузка, бери тягач и сматывайся, куда хочешь. Почти как на собственной легковушке.

— Да, но бывает так, что надо бы каждому свой тягач, — отозвался Пьер.

— Это еще почему? Ты куда-то один собрался?

— Да нет, это я для тебя говорю. Мы ведь сейчас едем в кафе самообслуживания, а тебе там не нравится, я знаю. На собственной тачке ты бы съездил в кабачок мамаши Марод, непревзойденной мастерицы домашних блюд.

— Что верно, то верно, с тобой обедаешь всегда на скорую руку, а уж обстановка — на манер зубоврачебного кабинета.

— В самообслуживании быстро и чисто. И потом, есть выбор.

Они стали в очередь, продвигая свои подносы по длинному лотку вдоль прилавка, уставленного полными тарелками. Хмурый вид Гастона красноречивей слов выражал неодобрение. Пьер выбрал салат из свежих овощей и жареное мясо, Гастон — кулебяку и рубец. Затем пришлось искать свободный краешек стола.

— Вот видишь — выбирай, что душе угодно, — торжествующе объявил Пьер. — И ждать не надо ни секунды лишней.

Затем, взглянув на тарелку Гастона, он удивился.

— Что это у тебя?

— В принципе, это должен быть рубец, — осторожно ответил Гастон.

— Для Лиона — вполне прилично.

— Может быть, но он почти холодный, это прилично, по-твоему?

— Не надо было брать. — Пьер показал на свои овощи. — Вот это уж не остынет.

Гастон пожал плечами.

— Ну вот, с твоей хваленой быстротой приходится начинать обед со второго. Иначе этот мой рубец просто застынет в жиру. А холодный рубец несъедобен. Не-съе-до-бен. Запомни это хорошенько. Если бы ты со мной только это одно и усвоил, и то не потерял бы зря время. Вот потому я и предпочел бы подождать немного за стаканчиком с друзьями в маленьком бистро. Хозяйка сама подает свое дежурное блюдо — горяченькое, с пылу с жару, и приготовлено с душой. Вот тебе твоя скорость. А о кухне лучше и не говорить. Уж не знаю почему, в самообслуживании боятся острых соусов. Вот, например, к рубцу полагается лучок, чесночок, тимьян, лавровый лист, гвоздика и побольше перцу. Горячий и остренький — вот каким должен быть рубец. А попробуй-ка это — ни дать ни взять лапша на воде без соли!

— Взял бы что-нибудь другое. У тебя был выбор.

— Выбор? Вот-вот, поговорим еще и о выборе! Я тебе скажу: в ресторане чем меньше выбор, тем лучше кормят. Если тебе предлагают семьдесят пять блюд — можешь смело уходить, они все дрянные. Настоящая повариха умеет стряпать как следует одно — свое дежурное блюдо.

— Ладно, выпей вот кока-колы, взбодрись!

— Кока-кола с рубцом!..

— Ты сам не знаешь, чего хочешь. Десять минут ты мне толковал, что это не рубец.

Они принялись за еду молча, каждый в своих мыслях. Наконец Пьер подвел черту.

— Видишь ли, по сути, мы с тобой на нашу работу смотрим по-разному. Для меня это шестая автострада — и только. А вот ты скорее с седьмой.

* * *

Погода, казалось, установилась навеки. Стоянка "Ландыши" как никогда соответствовала своему названию. Гастон растянулся на земле неподалеку от грузовика и, посасывая травинку, глядел в небо сквозь тонкие ветви осины. Пьер же быстрым шагом углубился в рощицу. Вцепившись пальцами в решетку, он смотрел на луг. Увы! Коровы были на месте, но пастушки нигде не видно. Он подождал, неуверенно потоптался, потом решился помочиться через решетку.

— Ну-ну, не стесняйтесь!

Молодой голосок с легким бургундским акцентом доносился из кустов слева. Пьер поспешно застегнулся.

— Думаете, решетку просто так поставили? Это чтобы грязь с автострады не попадала. Загрязнение окружающей среды — слыхали?

Пьер пытался совместить немного расплывчатый и идеализированный образ, который он носил в своих мыслях уже дней десять, со стоявшей перед ним вполне реальной девушкой. Он представлял ее выше, тоньше и главное — не такой юной. Это была совсем девчонка, да еще деревенская, без малейших следов косметики на усыпанной веснушками мордашке. Пьер тотчас решил, что такой она ему еще больше нравится.

— Вы часто сюда приходите? — только и нашелся он сказать, смутившись донельзя.

— Частенько. Вы, по-моему, тоже. Я знаю вашу машину.

Наступило молчание, полное весенних шорохов и птичьего гомона.

— Так спокойно здесь, совсем рядом с автострадой. "Ландыши"… Почему это место так называется? Здесь ландыши растут?

— Росли, — поправила девушка. — Когда-то здесь был лес. Ага, и ландышей полным-полно по весне. А как автостраду построили — леса не стало. Сожрала его автострада, проглотила, прямо как землетрясение. Ну, и ландышам конец!

Снова наступило молчание. Девушка села на землю, прислонилась плечом к решетке.

— Мы-то два раза в неделю тут проезжаем, — объяснил Пьер. — То есть, конечно, через раз — назад, в Париж. Тогда едем по другой стороне автострады. Сюда уж не попасть, пришлось бы два шоссе пешком перейти. Это опасно и строго запрещено. А вы… у вас, наверное, ферма где-то поблизости?

— Ага, у моих родителей. В Люзиньи. Люзиньи-сюр-Уш. Отсюда с полкилометра будет, даже меньше. А мой брат уехал в город. Он теперь электрик в Боне. Говорит, что не хочет в земле ковыряться. Бог весть, что станется с фермой, когда отец не сможет больше работать.

— Куда денешься — прогресс, — покивал Пьер.

Ветерок тихонько зашелестел в ветвях. Потом донесся гудок грузовика.

— Мне пора, — встрепенулся Пьер. — Будем надеяться, до скорого.

Девушка встала.

— До свидания!

Пьер побежал бегом, но тут же вернулся.

— А зовут-то вас как?

— Маринетта. А вас?

— Пьер.

Очень скоро Гастон отметил, что в мыслях его напарника кое-что изменилось. С чего это он вдруг задумался о женатых людях?

— Знаешь, — сказал он, — я вот иногда думаю: как же у женатых ребят получается? Всю неделю в дороге. Домой приедешь — ничего не хочется, только спать. А уж на машине прокатиться — и думать нечего, ясное дело. Так супружница-то, наверно, скучает без внимания.

Потом, немного помолчав, он спросил:

— А ты ведь был когда-то женат?

— Был когда-то, — признал Гастон без особого энтузиазма.

— Ну?

— А что — ну? Как я с ней, так и она со мной.

— Что ты с ней?

— Что-что! Я ее все время оставлял. Вот и она меня оставила.

— Но ты ведь возвращался.

— А она не вернулась. Ушла к одному парню, лавочнику. Вот это муж так муж — всегда дома сидит!

Гастон задумчиво помолчал и заключил свою речь словами, полными смутной угрозы:

— Вообще-то автострада и женщины, чтоб ты знал, меж собой не уживаются.

* * *

Согласно обычаю, мыть грузовик через раз полагалось бы Гастону. Так заведено у всех напарников-дальнобойщиков. Но почти всегда Пьер по собственной инициативе брал мойку на себя, и Гастон с невозмутимостью философа уступал свою очередь. Определенно, у них были разные представления об эстетике и о гигиене, как для себя, так и для машины, своего орудия труда.

В этот день Гастон с ленцой развалился на сиденье, пока Пьер направлял на кузов оглушительно хлесткую струю воды — в ее шуме почти тонули редкие замечания, которыми напарники обменивались через открытое окно.

— Тебе не кажется, что уже довольно? — спросил Гастон.

— Чего довольно?

— Ты часом не переусердствовал? Тебе здесь что, институт красоты?

Пьер, ничего не ответив, перекрыл воду и достал из ведра мокрую губку.

— Когда мы стали вместе ездить, я сразу заметил, что куколки, талисманы всякие, картинки, вся эта дребедень, что ребята вешают в машинах, тебе не по душе, — продолжал Гастон.

— Верно, — согласился Пьер. — У машины своя красота, это все к ней не идет.

— И какая же, по-твоему, красота у машины?

— Дельная красота, понимаешь, полезная, практичная. Такая же, как автострада. И не надо тут никаких финтифлюшек, которые висят, болтаются неизвестно зачем. Не надо ничего просто для украшения.

— Тебе грех жаловаться: я сразу все снял, даже ту лапочку с голыми ляжками на коньках, что была на решетке радиатора.

— Ее как раз мог бы и оставить, — милостиво разрешил Пьер, снова берясь за шланг.

— Ну-ка, ну-ка, — удивился Гастон. — Месье проявляет человеческие слабости? Не иначе весна действует. Ты бы нарисовал цветочки на кузове.

Пьер плохо слышал из-за шума хлещущей по железу воды.

— Что на кузове?

— Я говорю: нарисовал бы на кузове цветочки. К примеру, ландыши.

Струя воды нацелилась в лицо Гастона, но тот проворно поднял стекло.

В тот же день, во время традиционного привала на стоянке "Ландыши", произошел инцидент, после которого Гастону стало не до шуток — он всерьез встревожился. Пьер, думая, что его напарник спит на койке за сиденьями, открыл прицеп и достал оттуда металлическую лесенку, по которой, в случае надобности, можно забраться на крышу грузовика. С лесенкой в руках он углубился в рощицу. Увы, события порой направляет какой-то злой рок. Все происходящее, должно быть, было хорошо видно откуда-то с шоссе, делающего в этом месте широкий изгиб. Как бы то ни было, двое полицейских на мотоциклах из дорожного патруля появились, как раз когда Пьер, прислонив лесенку к стойке ограды, стал взбираться. Грозный окрик за спиной заставил его спуститься. Тут подоспел Гастон. Последовало бурное объяснение. Один из полицейских разложил на крыле грузовика полное бюрократическое снаряжение и принялся заполнять какие-то бумаги, пока Гастон убирал лесенку на место. Затем полицейские удалились на своих мотоциклах, как два посланца судьбы, а грузовик покатил дальше по направлению к Лиону.

После долгого, очень долгого молчания Пьер — он был за рулем заговорил первым.

— Видишь деревушку, вон там? Каждый раз, когда я проезжаю мимо, вспоминаю мою деревню. Эта низенькая церковь, и домишки теснятся вокруг все так похоже на Пралин близ Пюи-де-ла-Шо. Это самая что ни на есть овернская глушь. Край коров и угольщиков. Еще лет двадцать назад там люди жили с животными в одной комнате. В дальнем углу — коровы, слева — загончик для свиней, справа — курятник, с опускной дверцей, чтоб кур можно было выпускать. Возле окна обеденный стол, а по бокам — две большие кровати, на них вся семья размещалась. Понимаешь, так зимой ни капельки тепла впустую не пропадало. Но зато дух там стоял, особенно когда войдешь с улицы! Хоть топор вешай!

— Но ты же не можешь этого помнить, ты слишком молод, — удивился Гастон.

— Да, но я там родился. Это, знаешь, как говорят, в генах, а иногда мне кажется, что я так там и остался. Вот еще пол. Земляной. Никаких тебе плиток или досок. И не надо ноги вытирать, когда входишь! Земля с полей, которая к подошвам липла, и земля в доме — все одно, все перемешивалось. Что мне больше всего нравится в нашем деле — можно работать в мокасинах на мягкой подошве. А вообще-то было и хорошее в нашей глуши. Вот например, топили дровами и готовили на дровяной плите. Что ни говори, а это совсем не то, что газ и электричество. Они-то у нас появились потом, когда моя старушка овдовела и переехала в Булле. Но то было живое тепло. А на Рождество наряжали елку…

Гастону надоело.

— С чего ты вдруг мне все это рассказываешь?

— С чего? Сам не знаю. Просто думается об этом.

— Сказать тебе? Эта история с лесенкой. Ты думаешь, ты это сделал, чтобы пойти потискаться с Маринеттой? Не только. Тебе хотелось свернуть с автострады и вернуться в этот твой Пралин близ Пюи-как его там!

— Да пошел ты!.. Тебе не понять!

— Думаешь, раз я родился в Пантене, так мне не понять твоей ностальгии по навозу?

— Откуда мне знать? Думаешь, я сам хоть что-нибудь понимаю? Ох, что-то жизнь иногда бывает чересчур сложной!

* * *

— А на танцы вы ходите по субботам?

Пьер предпочел бы сесть подле Маринетты и помолчать рядышком, но эта ограда, эта решетка, за которую цепко держатся его пальцы, создает между ними дистанцию и вынуждает обоих говорить.

— Ага, хожу иногда, — уклончиво отвечает Маринетта. — Только это далеко. У нас в Люзиньи танцев не бывает. Надо идти в Бон. А родители не любят меня одну отпускать. Если с соседской дочкой — тогда пожалуйста. Жаннетта — она девушка серьезная, когда я с ней, им за меня спокойно.

Пьер размечтался.

— Как-нибудь в субботу я заеду за вами в Люзиньи, и махнем в Бон. Захватим и Жаннетту, раз такое дело.

— Вы приедете за мной на вашей сорокатонке? — удивилась практичная Маринетта.

— Да нет же! У меня мотороллер.

— На мотороллере мы втроем не уместимся.

Наступило удрученное молчание. Пьер находил, что девушка не очень-то охотно идет ему навстречу. Или наоборот, ей хотелось немедленного осуществления, и потому она сразу увидела реальные препятствия?

— Но потанцевать ведь можно и здесь, — вдруг сказала она, как будто сделала открытие.

Пьер не понял.

— Здесь?

— Ну да, у меня есть транзистор. — Девушка нагнулась и нашарила в высокой траве маленький радиоприемник.

— А как же решетка?

— Есть ведь танцы, когда друг друга не касаются. Джерк, например.

Она включила приемник. Полилась нежная, медленная музыка.

— Это разве джерк? — спросил Пьер.

— Да нет, больше похоже на вальс. Попробуем все-таки?

И, не дожидаясь ответа, держа транзистор в вытянутой руке, девушка закружилась на месте под изумленным взглядом Пьера.

— Ну, что же вы? Будете танцевать?

Пьер тоже принялся кружиться, сначала неловко, потом разошелся. Гастон, придя за своим напарником — тот стал глух ко всем гудкам, остолбенел при виде странной и грустной картины: парень и девушка, такие ослепительно юные, вместе танцевали венский вальс, разделенные решеткой и колючей проволокой.

Когда отправились дальше, за руль сел Гастон. Пьер протянул руку к радиоприемнику на приборном щитке. Тотчас зазвучал вальс Маринетты. Пьер откинулся на спинку сиденья, словно витая в блаженных грезах. Ему вдруг показалось, что простирающийся вокруг пейзаж удивительно подходит к этой музыке, как будто что-то общее, родственное есть между Бургундией в цвету и Веной времен империи и Штраусов. Мимо проносились старые дома, приветливые и исполненные благородства, плавные округлости холмов, нежно-зеленые луга.

— Странное дело, — сказал он наконец, — до чего же красивый пейзаж. Десятки раз я проезжал здесь, и никогда не замечал.

— Это все музыка, — объяснил Гастон. — Знаешь, как в кино. Если хорошо подобрана музыка, сцена куда лучше смотрится.

— И еще ветровое стекло, — добавил Пьер.

— Ветровое стекло? Как это понимать?

— Как-как! Получается, что пейзаж за стеклом, ясно?

— А-а, значит, по-твоему, ветровое стекло для того придумано, чтобы защищать пейзаж?

— В каком-то смысле так и есть. И пейзаж за ним сразу становится красивее. А почему — не знаю.

Но подумав немного, он поправился:

— Нет, я знаю, почему.

— Ну валяй, говори. Почему это за ветровым стеклом пейзаж становится красивее?

— Я, когда был маленький, любил ездить в город, смотреть на витрины. Особенно под Рождество, конечно. На витринах все было так красиво разложено, на бархате, кругом — гирлянды, еловые ветки. А стекло — оно близко не подпускает, не дает потрогать. Когда мы заходили в магазин и просили показать что-нибудь с витрины, все вдруг оказывалось не так красиво. Теряло свою прелесть, понимаешь, что я хочу сказать? Ну вот, а здесь, за ветровым стеклом, пейзаж как будто на витрине. Красиво, и не потрогаешь. Потому, наверно, он и кажется лучше, чем на самом деле.

— Короче говоря, — заключил Гастон, — если я тебя правильно понял, автострада — это красота, но только для глаз. Не стоит останавливаться и протягивать руки. Не трогать, запрещено, лапы прочь!

Гастон умолк. Ему хотелось еще что-то добавить, закончить свою мысль, но он не решался. Зачем так уж обижать малыша Пьеро — зеленый он еще совсем, увалень этот, молоко на губах не обсохло. И все же Гастон высказался.

— Только знаешь что, — произнес он вполголоса. — Когда ты на автостраде, не только пейзаж нельзя потрогать. Девушку тоже. Пейзаж за ветровым стеклом, девчонка за оградой — все на витрине. Не трогать, запрещено, лапы прочь! Вот тебе автострада!

Пьер и бровью не повел. Его пассивность разозлила Гастона. Он вышел из себя.

— Что, не так, Пьеро? — рявкнул он.

Пьер вздрогнул и поднял на него растерянные глаза.

* * *

Огромная, неподвижная тень грузовика вырисовывалась на фоне усыпанного звездами небосклона. Кабину освещала слабая лампочка. Гастон, переодевшись на ночь и водрузив на нос очки в металлической оправе, уткнулся в какой-то роман. Пьер, лежа на койке, в конце концов решил узнать, почему напарнику не спится.

— Что ты там делаешь? — спросил он сонным голосом.

— Ты же видишь: читаю.

— А что ты читаешь?

— Когда ты со мной болтаешь и я с тобой болтаю, так я уже не читаю. Не могу. Нельзя делать все сразу. А пока мы не начали болтать, я читал роман. "Венера песков" называется.

— "Венера песков"?

— Да, "Венера песков".

— А про что это?

— Там дело происходит в пустыне. В Тассилине. Это где-то на юге Сахары. Ну вот, там погонщики караванов. Ребята, которые ведут через пустыню верблюдов, нагруженных разными товарами.

— Интересно?

— Может, кто и не поверит, но чем-то похоже на нас.

— Как это?

— Эти мои погонщики — они идут день-деньской по песку со своими верблюдами. Перевозят товары из одного места в другое. В общем, это и были дальнобойщики тех времен. Или наоборот: мы — нынешние погонщики караванов. Только вместо верблюдов тяжеловозы, вместо пустыни автострада, а так — одно к одному.

— Угу, — пробормотал Пьер сквозь дремоту.

Но Гастон, увлеченный собственным рассказом, продолжал.

— А еще там есть оазисы. В оазисах погонщики делают привалы. Там вода, пальмы, там их ждут девушки. Вот почему роман называется "Венера песков". Это девчонка одна, писаная красотка, она живет в оазисе. Ну, и погонщики, ясное дело, о ней мечтают. Вот, послушай:

"Молодой наездник уже спрыгнул со своего белого мехари — это по-ихнему верблюд — со своего белого мехари и искал Айшу — это ее так зовут, — под сенью пальмовой рощи. Он не мог ее найти: девушка спряталась у колодцев, наблюдая за тщетными поисками юноши через прорезь в покрывале, которым она закрыла лицо. Наконец он разглядел и узнал ее неясный силуэт сквозь ветви розового тамариска. Когда юноша приблизился, она встала, ибо женщине не подобает говорить с мужчиной сидя". Видишь, в той стране женщины знали свое место.

"Айша, — сказал он ей, — восемь дней я брел по камням Тассилина, но всякий раз, когда глаза мои закрывались, не выдержав жара палящего солнца, твое нежное лицо вставало передо мной. Айша, цветок Сахели, вспомнила ли ты обо мне хоть один раз за все это время?"

Девушка откинула покрывало, и он увидел лиловую глубину ее темных глаз и ослепительную белизну улыбки.

"Ахмед, сын Дахмани, — ответила она, — ты говоришь так нынче вечером. Но завтра, с первыми лучами солнца ты поднимешь твоего белого мехари и уйдешь дальше на север, и ни разу не оглянешься. Потому что я знаю: твоего верблюда и твою пустыню ты любишь больше, чем меня!" Ну, что ты на это скажешь?

Пьер повернулся на койке с боку на бок. Гастон услышал жалобный всхлип, и ему показалось, будто он различил имя: "Маринетта!"

* * *

Грузовик приближался к "Ландышам", за рулем был Пьер. Гастон дремал на подвесной койке.

Машина свернула на ответвление дороги и затормозила.

— Я выйду на минутку, — объяснил Пьер.

— Ладно, я тут буду, — раздался с койки ответ.

Пьер шел под деревьями. Серый день приглушил краски и пение птиц. Какое-то обманутое ожидание повисло в воздухе, угрюмое, почти угрожающее. Вот и ограда. Ни коров, ни пастушки Пьер не увидел. Постоял с минуту, разочарованно озираясь, вцепившись пальцами в решетку. Позвать? Какой смысл? И так было понятно, что здесь никого нет, и потому развеялись чары. Вдруг, словно приняв решение, Пьер круто повернулся и быстро зашагал к грузовику. Сел на водительское место и включил мотор.

— Что-то ты быстро сегодня, — послышалось с койки.

Грузовик пронесся по ответвлению, вырулил на автостраду, пренебрегая осторожностью. Мчавшийся мимо "Порш" едва успел вильнуть влево, возмущенно мигая фарами. Пьер давит на газ, виртуозно переключает скорости, выжимая все возможное из тяжеловоза, который, к несчастью, еще и нагружен по самые борта. Вот и поворот на Бон. Грузовик вихрем въезжает на объездную дорогу. Из-за спинки сиденья высовывается ошеломленное лицо Гастона в рамке шерстяного шлема.

— Ты что вытворяешь? Спятил, что ли?

— Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш. — цедит Пьер сквозь зубы. — Мне туда надо.

— Да ты соображаешь, во что нам это станет? Тебе уже на все плевать? В котором часу мы будем в Лионе? Мало тебе истории с лесенкой, опять лезешь на рожон?

— Да что такого, небольшой крюк! Полчаса, я прошу у тебя всего полчаса.

— Полчаса! Скажешь тоже!

Грузовик останавливается перед будочкой сборщика дорожной пошлины.

— Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш? Ты знаешь, где это?

Служащий делает неопределенный жест и бормочет что-то неразборчивое.

— Как?

Еще более неопределенный жест и нечленораздельные звуки.

— Ладно! — бросает Пьер, включая мотор.

— Я так понимаю, — говорит Гастон, — ты сам не знаешь, куда едешь?

— Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш. Понятно? Маринетта сказала: полкилометра.

Грузовик едет дальше и тормозит, поравнявшись с маленькой старушкой; в одной руке у нее зонт, в другой корзина. Она испуганно шарахается в сторону.

— Мадам, простите, как проехать в Люзиньи?

Старушка приближается и, зажав под мышкой зонт, приставляет ладонь к уху.

— В магазин? В какой магазин? Вам нужна бакалейная лавка?

— Нет, Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш.

— Как? Покушать? Так вы закусочную ищете?

Гастон решает, что пора ему вмешаться и, перегнувшись через плечо Пьера, медленно произносит:

— Мадам, мы ищем Люзиньи. Люзиньи-сюр-Уш.

Старушка вздыхает.

— Сушь? И не говорите, сушь-то какая стоит, дождичка бы надо…

— Черт! — рычит Пьер, трогая машину с места.

Грузовик едет с километр на малой скорости и еще замедляет ход, когда в окне со стороны Гастона появляется человек; он гонит перед собой корову. Гастон, высунувшись, спрашивает его. Не останавливаясь, без единого слова прохожий машет рукой вправо.

— Надо свернуть направо, — говорит Гастон.

Тяжелый грузовик с трудом въезжает на узкую дорогу. Навстречу едет молодой парень верхом на измученной рабочей кляче с мешком из-под картошки на спине вместо седла.

— Эй, дружище, Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш? Ты знаешь, где это?

Парень с глупым видом таращится на них.

— Ну, ты чего? Знаешь или нет? Люзиньи?

Снова молчание. Потом лошадь вдруг вытягивает шею, показывает огромные желтые зубы и испускает долгое насмешливое ржание. И тут же парень, вторя ей, разражается идиотским смехом.

— Не связывайся, — советует Гастон. — Не видишь, он же полоумный.

— Да что ж это за дыра такая! — взрывается Пьер. — Сговорились они все, что ли?

Чуть дальше асфальтированную дорогу пересекает проселок. Здесь стоит столбик дорожного указателя, но табличка сорвана. Пьер спрыгивает на обочину, шарит в траве вокруг столбика. Он действительно находит позеленевшую чугунную табличку с названиями деревень, в том числе и Люзиньи.

— Смотри! Видишь? Люзиньи — три километра! — торжествует он.

— А ты говорил: полкилометра, — напоминает Гастон.

— Значит, мы, олухи, не в ту сторону ехали!

Грузовик трогается с места и сворачивает на проселок.

— Куда? — кричит Гастон. — Застрянем!

— Да брось ты! Гляди, идет, как по маслу.

Грузовик катит медленно, покачиваясь, словно корабль. Ветки скребут по бортам, хлещут по ветровому стеклу.

— Ох, добром это не кончится! — причитает Гастон.

— Вот так и накликают беду.

— Бывает, что не накликают, а предвидят. Вон! Гляди-ка, что навстречу ползет!

Действительно, из-за поворота выезжает трактор, таща за собой телегу во всю ширину проселка: дорога закупорена. Грузовик тормозит, трактор тоже. Пьер выскакивает из кабины и о чем-то переговаривается с водителем трактора. Затем вновь садится рядом с Гастоном.

— Он сказал, там подальше можно разъехаться. Он подаст назад.

И начинается непростой маневр. Грузовик движется вперед со скоростью черепахи; трактор, которому мешает громоздкая телега, медленно пятится. Так они добираются до места, где проселок и в самом деле расширяется — правда, не сказать, чтобы очень. Грузовик теснится вправо, насколько это возможно без риска. Трактор пытается его объехать. Телега не проходит. Грузовик подает на несколько метров назад, затем снова вперед, съезжая еще правее. Путь для телеги свободен, но грузовик опасно кренится всей своей тяжестью вправо. Пьер жмет на газ. Мотор ревет, работая вхолостую. Правые колеса глубоко увязли в траве и мягкой земле.

— Готово дело! Засели, — констатитует Гастон с каким-то зловещим удовлетворением.

— Кончай ныть, я все предусмотрел.

— Предусмотрел? Ты?

— Ну да, вот же трактор! Он нас и вытащит!

Пьер выходит; Гастон видит в окно, как он говорит с водителем трактора. Тот отрицательно мотает головой. Пьер достает бумажник. Снова отказ. В конце концов трактор трогается с места, и телега проползает мимо грузовика. Тут Гастон, спрыгнув на землю, бежит вдогонку за трактором.

— Скажите пожалуйста, нам надо в Люзиньи. Люзиньи-сюр-Уш. Вы знаете, где это?

Водитель махнул рукой в ту сторону, в которую ехал он сам. Гастон с убитым видом вернулся в грузовик, где Пьер рылся в кабине в поисках троса.

— Веселенькая новость, — сообщил он. — Придется разворачиваться.

Но до этого еще далеко. Пьер размотал трос, забрался под радиатор, прикрепил конец к лебедке. Затем, держа в руке другой конец, пошел искать, за что бы зацепиться понадежнее. Примерился к одному дереву, к другому, и наконец выбрал старое распятие, стоявшее на пересечении проселка и тропы. Он обмотал трос вокруг каменного основания и вернулся в кабину. Заурчал мотор; трос медленно пополз, извиваясь, по булыжникам дороги, потом натянулся и задрожал, как струна. Пьер выключил мотор, словно собираясь с силами перед рывком. Затем включил лебедку снова, уперся руками в руль, как будто не двигатель, а его, Пьера, усилие должно было вытащить сорок тонн тяжеловоза из колеи. Гастон наблюдал за ним, чуть отойдя от кабины. Он знал, что если стальной трос порвется, то человека, оказавшегося поблизости, может сбить с ног, а то и убить насмерть. Грузовик дрогнул, увязшие колеса медленно поползли вверх, высвобождаясь из мягкой земли. Пьер, неотрывно глядя вниз, отсчитывал каждый метр продвижения грузовика. Поэтому Гастон первым заметил, как распятие дало угрожающий крен, а затем рухнуло в траву — как раз в тот момент, когда все четыре колеса прицепа оказались наконец на дороге.

— Распятие! Смотри, что ты сделал!

Пьер, счастливый — выпутались-таки! — только пожал плечами.

— Вот увидишь, не миновать теперь тюрьмы, — гнул свое Гастон.

— Если бы тот гад взялся нам помочь, ничего бы этого не было!

— Жандармам будешь объяснять!

Грузовик двинулся дальше, мягко подскакивая на буграх неровного проселка.

— За городом, конечно, красиво, но ты все-таки не забывай, что нам надо развернуться.

— Приедем же мы в конце концов куда-нибудь.

Действительно, еще с километр — и они въезжают на площадь какого-то городишка. Здесь есть продуктовый магазинчик, он же кафе, аптека, опустевший рынок — скатанные полотнища брезента на проржавевших стойках, а за всем этим — памятник павшим, изображающий солдата, поднявшегося в атаку со штыком наголо и попирающего башмаком остроконечную каску. Не самое лучшее место, чтобы развернуть тяжеловоз, но выбирать не приходится. Гастон вылезает из кабины руководить действиями. Рядом переулочек идет под уклон; нужно втиснуть туда перед тягача, а затем дать задний ход, одновременно подавая влево. Беда в том, что больше переулков нет, а значит, нет и места для маневра. Надо постараться подать как можно дальше назад, почти до самого подножия памятника.

Гастон бегает взад-вперед, от прицепа к окну кабины, направляя Пьера.

— Вперед подай!.. Еще… Стоп… Теперь вправо… Назад… Стоп… Влево… Вперед…

Это все равно что разворачиваться на носовом платочке. Оттого, что ни одной живой души не видно ни на площади, ни в домах, еще усиливается какое-то тягостное чувство, не оставляющее обоих с той минуты, как они пустились в эту авантюру. Да куда же это они заехали? И выберутся ли когда-нибудь?

Остается самое трудное: буфер теперь почти упирается в витрину аптеки, а край прицепа, кажется, вот-вот снесет памятник павшим. Но у Гастона глаз — алмаз. Он кричит, носится, просто из кожи вон лезет. Славный старина Гастон, он так боится всяких неожиданностей и терпеть не может попусту тратить силы — ну и денек сегодня для него выдался!

Если грузовик продвинется хоть на сантиметр вперед, он разнесет витрину с разложенными на ней леденцами от кашля, настойками и поясами от ревматизма. Пьер до предела выворачивает баранку и дает задний ход. Ему все кажется, что чересчур осторожный Гастон на каждом маневре заставляет его терять драгоценные сантиметры. Нет, точно, на все его команды нужна поправка! Грузовик пятится. Голос Гастона доносится до Пьера издалека, но отчетливо.

— Давай! Осторожно. Еще. Еще. Осторожно. Стоп, хорош.

Но Пьер уверен, что еще метр в запасе у него есть. Этот метр избавит потом от лишнего маневра. И он подает машину еще немного назад. В голосе Гастона слышится паника.

— Стоп! Стой! Да стой же ты, черт тебя побери!

Раздается скрежет, потом глухой удар. Пьер наконец выключает мотор и спрыгивает на землю.

У бравого солдата, только что державшего двумя руками штык, нет больше ни штыка, ни рук. Он, однако, доблестно защищался: на борту прицепа красуется огромная свежая царапина. Гастон, нагнувшись, подбирает осколки бронзы.

— Ну вот, теперь этот друг — совсем калека, — констатирует Пьер. Ладно, будет инвалид войны — не так уж плохо, верно?

Гастон пожимает плечами.

— На этот раз придется идти в жандармерию. Никуда не денешься. И с этой твоей дырой, как ее там… сюр-Уш — все! На сегодня хватит!

Формальности заняли добрых два часа, и когда они вышли из жандармерии, уже стемнело. Гастон отметил, что Пьер — мрачный, решительный, весь как будто клокочущий от сдерживаемой ярости — даже не спросил у жандармов дорогу в Люзиньи. Как они попали в этот городок и что делают здесь со своим тяжеловозом? На этот вопрос для протокола они наплели что-то о необходимости срочно заменить одну запчасть: им-де дали неверный адрес гаража, ну а дальше недоразумения пошли одно за другим.

Теперь оставалось только вернуться на автостраду. За руль сел Гастон. Пьер сидел мрачнее тучи и молчал. Грузовик проехал километра два, как вдруг громкий треск заглушил шум двигателя.

— Это еще что такое? — встревожился Гастон.

— Ничего, — буркнул Пьер. — Это в моторе.

Они ехали дальше, пока дорогу не преградил бледный слепящий свет. Гастон затормозил.

— Подожди, — сказал Пьер, — я выйду, посмотрю.

Он выскочил из кабины. Это был всего лишь бенгальский огонь, догоравший посреди шоссе. Пьер хотел было вернуться на место, но тут грянула какая-то дикая, разухабистая музыка, и его окружила орава плясунов в масках, с факелами в руках. У одних — свистульки, у других — дудки, трубы. Пьер отбивается, хочет выбраться из шутовского хоровода. Его осыпают конфетти, какой-то Пьеро набрасывает на него ленты серпантина, кто-то в маске розового поросенка тычет ему прямо в лицо длинный бумажный язык.

— Кончайте! Кончайте, кретины!

Под его ногами взрывается петарда. Схватив розового поросенка за лацканы, Пьер яростно трясет его, бьет кулаком в пятачок, маска мнется и сплющивается от удара. Дружки спешат на выручку. Пьеру подставляют подножку, он падает. Тут Гастон пулей вылетает из кабины, прихватив электрический фонарик, и орет:

— А ну, хватит, болваны! Мы сюда не веселиться приехали! Сейчас я ваших жандармов кликну! Мы их знаем, между прочим!

Гвалт смолкает. Весельчаки снимают маски, открываются жизнерадостные физиономии принаряженных по-праздничному деревенских парней. У каждого на лацкане трехцветный значок и ленточки призывников.

— Что такого? Мы комиссию прошли, годны к службе, вот и веселимся! Так полагается!

— А сами-то вы что здесь делаете среди ночи, да на этакой колымаге? Переезжаете, что ли?

Парни крутят пальцами у висков, взвизгивая от хохота.

— Во-во, переезжают! Вещички перевозят!

Пьер потирает ушибленные бока, Гастон поспешно подталкивает его к грузовику и втаскивает в кабину, не дожидаясь, пока дела опять примут скверный оборот.

На автостраде, крутя баранку, он все время косится краем глаза на затвердевшие черты, на упрямый профиль своего напарника в редких слепящих вспышках встречных фар.

— Знаешь что, — произносит он вдруг. — Этот самый твой Люзиньи. Я уж думаю, а есть ли он вообще на свете? Может эта твоя Маринетта тебя продинамила.

— Что Люзиньи нет на свете — это может быть, — помолчав, отвечает Пьер. — Но чтоб Маринетта меня продинамила — вот уж нет.

— А если не продинамила, тогда объясни, почему она назвала тебе деревню, которой нет?

После новой долгой паузы Гастон слышит ответ, озадачивший его донельзя:

— Да потому что, может быть, и Маринетты никакой на свете нет. Так девушка, которой нет на свете, и должна жить в деревне, которой нет на свете, верно?

* * *

Уже давно рассвело, когда на другой день грузовик, возвращаясь в Париж, приближался к стоянке "Ландыши". За рулем сидел Пьер. Он был так же мрачен, как и накануне, и не раскрывал рта, лишь изредка цедил сквозь зубы ругательства. Гастон, забившись в угол, с тревогой наблюдал за ним. Туристический автобус обогнал их и на лихой скорости свернул направо. Пьера прорвало.

— Ах ты! Эти туристы! Только дороги засоряют! А как авария — так всегда дальнобойщики виноваты! Нет бы им тихо-спокойно ехать отдыхать на поезде!

Гастон отвернулся к окну. Какой-то "Ситроен" тоже, пыхтя, шел на обгон.

— И блошки туда же! Да еще и баба за рулем. Нет, если она едет медленнее нас, почему ей обязательно надо пролезть вперед?

Однако, к немалому удивлению Гастона, Пьер сбросил скорость, и малолитражка легко обошла их. Женщина за рулем помахала рукой в знак благодарности.

— Ишь, какой ты вежливый, — усмехнулся Гастон, а Пьер, между тем, еще замедлил ход, хотя после вчерашних приключений им нельзя было терять времени.

И тут Гастон заметил, что Пьер, продолжая сбрасывать скорость, включил правый сигнал поворота и съезжает на обочину. Он все понял, увидев на противоположной стороне автострады стоянку "Ландыши".

— Нет, черт возьми! Не вздумай начинать все сызнова!

Ни слова не говоря, Пьер выскакивает из кабины. Нелегко будет пересечь два шоссе, по которым несется в обе стороны сплошной стремительный поток машин. Но Пьеру вроде и дела нет до них. Он как будто ослеп.

— Пьер! Да ты с ума сошел! Осторожней, Господи Боже!

Какой-то "Мерседес" едва не сшиб Пьера и возмущенно взревел клаксоном. Еще рывок — и Пьер добирается до разделительного барьера. Перемахивает через него и устремляется на шоссе, ведущее из Парижа на юг. Громадина тяжеловоза проносится на волосок от него, он вынужден остановиться. Тут же в отчаянном прыжке уворачивается от легковушки. Еще рывок. От удара Пьер закружился волчком, второй удар сбил его с ног, но не успел он коснуться земли, как еще один сокрушительной силы удар подкидывает его вверх. "Казалось, будто машины играют Пьером, как футбольным мячом", — скажет потом Гастон. Визжат тормоза, отчаянно гудят клаксоны. На шоссе образуется пробка.

Гастон первым подбегает к Пьеру. Еще три водителя помогают отнести его к их грузовику. Окровавленная голова Пьера бессильно мотается из стороны в сторону. Гастон поддерживает ее двумя руками. С нежностью и болью он заглядывает в глаза своего напарника. Губы Пьера шевелятся. Он хочет что-то сказать. Язык его не слушается. Наконец, медленно-медленно, выстраиваются слова.

— Автострада… — шепчет он. — Автострада… Вот видишь, Гастон, если ты с автострады… нельзя и пытаться с нее свернуть.

Чуть позже полуприцеп с Гастоном за рулем отправляется дальше. Перед ним едет машина "скорой помощи" с мигалкой на крыше. Вскоре она съезжает вправо и поворачивает на Бон. А грузовик, обогнав ее, катит дальше, в Париж. "Скорая" замедляет ход на подъеме, проезжая мимо дорожного указателя, но Пьер без сознания и не может прочесть на нем: ""Люзиньи-сюр-Уш" 0,5 км"".