Глава VIII. ПЕРЕПОНКИ МЕЖДУ ПАЛЬЦАМИ [44]

Перепонки между пальцами ног или шестой палец на руке даются человеку природой, но ничего не прибавляют к нашей природе. Тот, кто привержен долгу и человечности, пожалуй, сочтет их столь же близкими себе, как и органы тела, но все же не в них воплощаются свойства праведного Пути. Выходит, перепонка между пальцами ног — бесполезный кусочек плоти, а шестой палец на руке — ненужный отросток. Считать истинным назначением телесных органов перепонку и шестой палец — все равно что судить о поведении людей по законам человечности и долга, полагаясь только на свой ум.

Посему пристрастие к созерцанию затуманивает наше восприятие пяти цветов, смешивает для нас все узоры мира, подобно тому как многоцветные одеяния ослепляют наш взор. Вы не согласны? Но пример Ли Чжу доказывает это. Пристрастие к сладкозвучию смешивает для нас пять музыкальных нот, подобно тому как гимны Хуан-чжуан и Да-люй оглушают нас. Вы не согласны? Но пример учителя музыки Куана доказывает это. Заботиться о своей человечности, точно о лишнем отростке на руке, — значит насиловать свои жизненные свойства и ставить препоны своей природе ради того, чтобы стяжать уважение и славу и заставить мир под звуки дудок и гонгов покориться никому не нужным законам. Вы не согласны? Но ученые Цзэн и Ши доказали это. Тот, кто увлекается спорами, строит башни из черепиц и завязывает узлы на веревке, выдумывая мудреные слова и завлекательные суждения, чтобы заставить всех думать о том, что такое «твердость» и «белизна», «подобное» и «разное», и восхищаться пустопорожними речами. Вы не согласны? Но примеры Ян Чжу и Мо Ди доказывают это. Все это искусства, прославляющие внешнее и никчемное и далекие от праведного Пути в этом мире.

Тот, кто идет праведным Путем, не отходит от своей природы и судьбы. Поэтому единение с другими для него — не бесполезная перепонка, размежевание с другими для него — не никчемный отросток. Обильное в нем не находится в избытке, скудное в нем не находится в недостатке. У утки короткие лапы, но попытайтесь вытянуть их — и вы сделаете ее несчастной. У журавля длинные ноги, но попробуйте укоротить их — и вы причините ему страдания. Поэтому то, что длинно от природы, нельзя укорачивать, а то, что от природы коротко, нельзя удлинять. В природе не от чего избавляться, в природе ничто не может доставить нам неудовольствие. Но ведь человечность и долг тоже не составляют существа человека. Отчего же наши высоко-нравные мужи так пекутся о них?

А притом попробуйте срезать кому-нибудь перепонки на пальцах — и он будет плакать от боли. Попробуйте кому-нибудь отрубить шестой палец — и он закричит от боли. Среди этих двух у одного конечностей больше, чем положено, но больно им будет одинаково. Благочестивые люди нашего времени в своей слепоте сокрушаются о несчастьях света. Негодяи попирают свою природу и свой удел, чтобы добиться почестей и богатства. А посему не следует ли заключить, что человечность и долг не составляют сущности человека? Отчего же со времен Трех Династий [45] в мире было так много шума вокруг них?

Полагаться на циркуль, отвес и угольник, для того чтобы выправлять вещи, — значит насиловать их природу. Полагаться на веревку, клей и лак, для того чтобы скреплять вещи, — значит покушаться на их жизненные свойства. А кланяться и сгибаться согласно этикету, восхвалять человечность и долг, желая успокоить сердца людей, — значит отказываться от постоянства в себе. В Поднебесной, несомненно, существует постоянство. Но кривизна как постоянное свойство вещей происходит не от циркуля плотника, а прямота как постоянное свойство вещей происходит не от его угольника, сращивание вещей достигается не клеем и лаком, связанность вещей достигается не веревками и узлами. Так все существа в Поднебесном мире живут и не знают, чему обязаны своей жизнью. Все они в равной мере обладают полнотой жизненных свойств, а почему так происходит — не ведают. Посему прошлое ничем не отличается от настоящего, и ничто в мире не сойдет со своего места. Отчего же глашатаи человечности и долга нескончаемой вереницей, словно склеенные или связанные веревками, приходят в этот мир и проповедуют нравственность, внося смуту в умы?

Люди, слегка заблудившиеся, сбиваются с пути. Люди, заблудившиеся всерьез, отворачиваются от своей природы. Откуда нам известно это? С тех пор как род Юй привлек благонравных мужей к управлению Поднебесной, все люди в мире устремились наперегонки за человечностью и долгом. Разве это не означает променять свою природу на человечность и долг? Попробуем разобраться в этом. Со времен Трех Династий каждый человек в мире променял свою природу на что-то иное. Низкий человек жертвует собой ради выгоды, служилый человек жертвует собой ради славы, сановный муж не щадит себя ради семьи, а мудрец приносит себя в жертву всему миру. И как бы ни были различны занятия этих людей, какую бы память они ни оставили о себе, все они были одинаковы в том, что наносили ущерб своей природе и губили себя.

Два пастушка, Цзан и Гу, вместе пасли стадо, и оба потеряли своих овец. Когда их спросили, чем они занимались на пастбище, то выяснилось, что Цзан читал книги, а Гу играл в кости. Занятия пастушков были неодинаковы, но в том, что они потеряли овец, они были совершенно одинаковы. Бои умер ради славы на горе Шоуян. Разбойник Чжи погиб из-за своей алчности у Восточного холма. Оба они погибли по разным причинам, но в том, что они лишились жизни, они были совершенно равны. Должны ли мы полагать, что Бои был прав, а разбойник Чжи нет? В мире никто не в силах избежать смерти. Того, кто гибнет из-за человечности и долга, простаки зовут благородным мужем. А того, кто гибнет из-за сокровищ, простаки зовут низким человеком. Хотя и тот и другой погибают, один слывет благородным мужем, а другой — низким человеком. Но ведь разбойник Чжи, погубивший себя, ничем не отличается от Бои. Какое же имеет значение, кто из них благородный муж, а кто низкий человек?

Того, кто подчиняет свою природу человечности и долгу, будь он даже умен, как ученые Цзэн и Ши, я не назову великим. И того, кто насилует свою природу в угоду пяти вкусовым ощущениям, даже если он умен, как Юй Эр, я тоже не назову великим. Того, кто насилует свою природу из любви к сладкозвучию, будь он даже искусен в музыке, как учитель Куан, я не назову человеком с хорошим слухом. И того, кто терзает свою природу из любви к цветам, даже если он разбирается в них, как Ли Чжу, я не назову человеком, обладающим острым зрением. Когда я называю кого-нибудь великим, я говорю не о человечности и долге, а о полноте жизненных свойств. Опять-таки, называя кого-нибудь великим, я говорю не об умении различать пять вкусовых ощущений, а о доверии к своей природе и своей судьбе. Когда я называю кого-нибудь человеком с хорошим слухом, я говорю не о том, что он хорошо слышит других, а о том, что он умеет вслушиваться в себя. Когда же я называю кого-нибудь человеком с острым зрением, я говорю не о том, что он хорошо видит других, а о том, что он умеет всматриваться в себя. Смотреть на других и не всматриваться в себя, не постигать себя, а постигать других — значит приобретать то, что принадлежит другим, и не приобретать того, что принадлежит себе. Это значит подлаживаться к тому, что угодно другим, и не подлаживаться к тому, что угодно себе [46]. Если же жить лишь ради того, что угодно другим, и не жить ради того, что угодно себе, тогда и Бои, и разбойник Чжи, можно сказать, «впали в излишества». Я склоняюсь перед праведной силой жизни, а потому не желаю ни упражняться в осуществлении человечности и долга, ни жить таким образом, чтобы «впасть в излишества».

Глава IX. КОНСКИЕ КОПЫТА [47]

Конь может ступать копытами по инею и снегу, а шкура защищает его от ветра и холода. Он щиплет траву и пьет воду, встает на дыбы и пускается вскачь. Такова настоящая природа коня. И если бы его пустили жить в высокие террасы и просторные залы, он вряд ли возрадовался бы этому.

Но вот пришел Болэ и сказал: «Я умею укрощать коней». И он стал прижигать и стричь их, прибивать подковы и ставить клейма, стреноживать и запирать в конюшне, а потому два-три коня из каждого десятка погибали. Он стал морить коней голодом и жаждой, заставлять их бегать рысью и галопом, в одной упряжке и друг за другом. Он мучил их уздечкой и шлеей, нагонял на них страх плеткой и кнутом, и коней погибало больше половины.

Горшечник говорит: «Я умею обрабатывать глину». И вот он выделывает круглое с помощью циркуля, а квадратное с помощью угольника. Плотник говорит: «Я умею обделывать дерево». И вот он вытесывает круглые столбы при помощи крюка и прямые доски при помощи отвеса. Но разве глина и дерево по природе своей желают, чтобы их обрабатывали с помощью циркуля и угольника, крюка и отвеса? И тем не менее в мире поколение за поколением твердят: «Болэ искусно управлялся с лошадьми, горшечник и плотник искусно управляются с глиной и деревом». Вот в чем ошибка тех, кто правит Поднебесной.

Я же полагаю, что те, кто искусны в управлении Поднебесной, поступают иначе. Люди от природы обладают постоянством:

Они ткут — и одеваются.
Пашут землю — и кормятся.
Это зовется «быть единым в свойствах жизни».
Они все заодно и не имеют корысти.
Имя этому — Небесная свобода.

Во времена, когда свойства жизни не терпели ущерба, походка у людей была уверенная, а взгляд — непреклонный. В ту пору в горах еще не было тропок, а на озерах — ни лодок, ни мостов. Все существа жили сообща, и людские селения лепились друг к другу [48]. Звери и птицы сбивались в стаи, деревья и травы вырастали в полный рост. Поэтому каждый мог приладить поводок к животному или птице и пойти с ним на прогулку или нагнуть дерево и заглянуть в гнездо вороны или синицы. В те времена люди жили вместе с птицами и зверями, словно потомки одного рода. Где уж им было знать, кто благородный муж, а кто низкий человек!

Едины все в незнании,
От силы не отходят.
Подобны в нежелании,
Просты и безыскусны!

В простом и безыскусном обретается человеческая природа.

А потом пришли «прославленные мудрецы», и люди стали считать человечностью умение ходить, хромая, а следованием долгу — умение стоять на цыпочках. Мир оказался в смятении. Распущенность стала высокочтимой музыкой, суетливость превратилась в торжественный ритуал. Вот тогда в мире начался разброд. Если не расколото цельное древо жизни, откуда возьмется жертвенный сосуд? Если не разбита белая яшма духа, откуда возьмется державная печать? Если Путь и жизненные свойства не отвергнуты, кто возлюбит человечность и долг? Если не презрели мы свое естество, кому нужны будут ритуалы и музыка? Если не перемешаны пять цветов, кто возьмется делать украшения и узоры? Если не перепутаны пять нот, кто захочет настраивать музыкальные инструменты? Разрушать цельное древо для того, чтобы изготовить отдельный предмет, — вот прегрешение ремесленника. Разбить Путь и его свойства для того, чтобы насадить человечность и долг, — вот прегрешение «прославленных мудрецов».

Ну а кони? Они любят жить на воле, щипать траву и пить ключевую воду. Когда они радуются, то трутся друг о друга шеями. Когда они сердятся, то поворачиваются друг к другу задом и лягают друг друга. Вот в чем состоит их природное знание. А если надеть на коней хомут и накинуть на них узду, они будут дергать головой и кусать удила, упираться и брыкаться. Вот почему если даже у лошадей появляются разбойничьи повадки, то повинен в том сам Болэ.

Во времена царствования рода Хэсюй люди, живя в своих домах, не знали, чем они занимаются, а выехав в путешествие, не знали, куда направляются. Набивали себе рот — и радовались жизни. Хлопали себя по животу — и гуляли в свое удовольствие. Таковы были их природные наклонности. А потом пришли «прославленные мудрецы», и они сгибались и кланялись по правилам ритуалов и музыки, желая установить правильные формы всех вещей, и заставляли всех тянуться за человечностью и долгом, чтобы вселить в людские сердца покой. Вот тогда люди принялись ходить на цыпочках перед «знающими мужами» и стали соперничать за выгоду для себя, и невозможно было положить этому конец. Таково зло от «прославленных мудрецов».

Глава X. ВЗЛАМЫВАЮТ СУНДУКИ [49]

Чтобы уберечься от воров, которые взламывают сундуки, шарят в мешках и залезают в комоды, люди обвязывают эти вещи веревками и канатами, навешивают на них замки и засовы. В миру это называют предусмотрительностью. Но если придет большой вор, то он взвалит на себя сундук, подхватит мешок и утащит комод, страшась только, что все эти веревки и замки окажутся недостаточно прочными. И разве то, что прежде называли предусмотрительностью, не окажется на самом деле накоплением богатства для большого вора?

Есть ли среди тех, кого в свете называют предусмотрительными, такие, которые не собирают добро для большого вора? Есть ли среди тех, кто слывут в свете мудрецами, такие, которые не охраняют больших воров? Как мы можем знать, так ли это на самом деле? Когда-то в царстве Ци города располагались в пределах видимости, люди слышали крики петухов и лай собак в соседней деревне, а вокруг столицы на две тысячи ли ставили сети на реках и распахивали землю сохами и мотыгами. Во всех пределах царства строго блюли уложения «прославленных мудрецов» о храмах предков и алтарях духов земли и хлебных злаков, чтили обычаи каждой области и каждой деревушки. И вот однажды Тянь Чэн-цзы убил правителя Ци и присвоил себе его царство. Но разве он украл только государство? Вместе с государством он украл и введенные мудрецами законы. Поэтому у Тянь Чэн-цзы была слава разбойника, но жил он безмятежно, как сам Яо и Шунь. Малые царства не осмеливались его порицать, а большие — карать, и потомки Тянь Чэн-цзы на протяжении двенадцати поколений владели Ци. Не следует ли в таком случае сказать, что Тянь Чэн-цзы украл мудрые установления, чтобы сберечь свои разбойничьи повадки?

Посмотрим теперь, нет ли среди тех, кого в мире зовут самыми мудрыми, таких, которые собирают добро для большого вора? И нет ли среди тех, кого зовут самыми мудрыми, таких, которые охраняют воров и разбойников? Как мы можем знать, так ли это на самом деле? В старину отрубили голову Лунфэну, вырвали сердце у Биганя, вспороли живот Чанхуну, бросили в реку Цзысюя. Все эти четверо были достойнейшими мужами, а не смогли избежать позорной смерти.

Однажды подручный разбойника Чжи спросил у него: «У разбойников тоже есть Путь?»

— Как можно направляться куда-нибудь, не имея Пути? — ответил Чжи, — Уметь догадаться, где в доме спрятаны драгоценности, — это как мудрость. Войти туда первым — это как мужество. Выйти последним — все равно что верность долгу. Знать, сможешь ли унести награбленное, — это как знание ученого мужа. Разделить добычу поровну — это как человечность. Тот, кто не обладает этими пятью качествами, не станет хорошим разбойником.

Отсюда видно, что добрый человек, не постигнув путь истинно мудрых, не заимеет славы, а разбойник, не постигнув путь истинно мудрых, не достигнет успеха. В Поднебесной добрых людей мало, а плохих много, поэтому польза от истинно мудрых мала, а вред от них велик. Недаром в народе говорят: «Плохое вино привезли из Лу, а осаде подвергся Ханьдань» [50]. Когда рождаются мудрецы, плодятся и разбойники. Уберите мудрецов, оставьте разбойников в покое, и в мире воцарится порядок.

Когда высыхает река, пустеет долина.
Когда срывают холмы, заполняются пропасти.

Коли будут мертвы мудрецы, исчезнут и разбойники. Повсюду восторжествует мир, и не будет никаких беспорядков.

Но пока мудрецы не перемрут, не переведутся и разбойники. И если в мире станет вдвое больше мудрецов, то для разбойника Чжи выгода возрастет вдвое. Если вы учредите меры для обмера вещей, он украдет и товар, и вещи, и меры. Если вы поставите весы, чтобы взвешивать вещи, он украдет и вещи, и весы. Если вы учредите печати и клейма, он украдет товар вместе с печатями и клеймами. А если вы провозгласите человечность и долг, чтобы выправлять вещи, он опять-таки украдет все, что можно украсть, вместе с человечностью и долгом. Откуда мы знаем, что так и будет? Укравшего поясную пряжку тащат на плаху, укравший же царство восседает на троне, а у ворот его дворца толпятся любители человечности и долга. Не есть ли это кража человечности и долга, мудрости и знания? Вот так большой разбойник захватывает престол, крадет человечность и долг, меры и весы, печати и клейма и пользуется ими с такой выгодой для себя, что его уже ни колесницей и шапкой знатного вельможи не приманить, ни топором палача не отпугнуть. Для разбойника Чжи тут выгода двойная, и никакими наказаниями людей от нее не отвратить. Вот каково прегрешение «прославленных мудрецов»!

Говорят: «Рыбе нельзя покидать глубины, острое оружие государства нельзя показывать народу» [51]. Те «прославленные мудрецы» как раз и есть острое оружие Поднебесной, и показывать их миру ни в коем случае нельзя. Посему откажитесь от мудрецов, отбросьте знания — и большие разбойники исчезнут. Выбросьте вон яшму, растолките жемчуг — и в стране не будет мелких воров. Сожгите верительные бирки и печати — и народ будет прост и бесхитростен. Разбейте меры и сломайте весы — и люди перестанут соперничать друг с другом. Отмените законы, введенные мудрецами, — и тогда с людьми можно будет говорить о праведной жизни. Расстройте музыкальные созвучия, разбейте свирели и гусли, заткните уши музыканту Куану — и люди наконец смогут положиться на свой слух. Уничтожьте узоры, смешайте пять цветов, заклейте глаза Ли Чжу — и люди наконец смогут положиться на свое знание. Разбейте плотницкие крюки и отвесы, избавьтесь от угольников и циркулей, переломайте пальцы Мастеру Чую — и люди наконец смогут положиться на собственное искусство. Ибо сказано: «Великое мастерство похоже на неумение» [52]. Перестаньте завидовать поведению Цзэн и Ши, заткните рот сторонникам Ян Чжу и Мо Ди, отбросьте человечность и долг — и жизненные силы в Поднебесной наконец будут едины в своей сокровенной глубине. Если люди будут полагаться только на свое зрение, в мире не останется ослепленных вещами. Если люди будут полагаться только на свой слух, в мире не останется увлеченных делами. Если люди будут полагаться только на свои жизненные свойства, в мире не останется пристрастных. Цзэн и Ши, Ян Чжу и Мо Ди, Учитель Куан и Мастер Чуй и знаток цветов породили в мире смятение и разброд. Тут уж законы бессильны помочь.

Разве вы не слышали о временах, когда в мире еще была жива истинная добродетель? Некогда, в царствование Жунчэна, Датина, Бохуана, Чжунъяна, Лилу, Лисюя, Сяньюаня, Хэсюя, Цзуньлу, Чжужуна, Фуси и Шэньнуна, люди вместо письма завязывали на веревке узелки, любили свою простую пищу и свое безыскусное платье, не стеснялись своих обычаев и были довольны своими жилищами. Они видели дома соседних селений, слышали, как там кричат петухи и лают собаки, но до самой смерти не ходили туда. Вот так и жили люди в благословенные времена.

А нынче дошло до того, что люди встают на цыпочки и вытягивают шеи, а потом говорят, что в таком-то месте появился достойный муж! Захватив с собой еду, они бегут во всю прыть к этому человеку, позабыв о любви к родителям и долге перед господином. Ноги их так и мелькают на границах царств, экипажи их так и снуют за тысячи ли от родного дома. Вот преступление правителей, ищущих знаний!

Если правитель любит знания, но не следует Пути, в Поднебесной начнется великая смута. Откуда мы знаем, что так и будет? Если наши познания насчет луков и арбалетов, силков и ловушек чересчур велики, то не будет порядка среди птиц в Поднебесье. Если мы знаем чересчур много о крючках и гарпунах, вершах и неводах, то не будет порядка среди рыб в глубине вод. Когда слишком много знают о ямах и капканах, пиках и рогатинах, то не будет порядка среди зверей в лесной чаще. Когда слишком много судят о «твердости» и «белизне», «подобии» и «различии» [53], обыкновенные люди пребывают в замешательстве. Поэтому всякий раз, когда в Поднебесной начинается великая смута, вина лежит на любителях знания.

В мире все знают, как познавать непознанное, но никто не знает, как познавать уже известное. Все знают, как отвергать то, что мы считаем дурным, но никто не знает, как отвергать то, что мы считаем добрым. Вот почему в мире нынче воцарилась великая смута. И вот люди ставят преграды свету солнца и луны вверху, разрушают природу гор и рек внизу и вмешиваются в круговорот времен года. И среди тварей земных, ползающих и летающих, нет ни одной, которая смогла бы сохранить в целости свою природу. О, в какую смуту ввергли Поднебесный мир любители знания! И так продолжается уже со времен Трех Династий. Людей достойных презирают, а услужливых негодяев возносят до небес. Людей покойных и безмятежных не ценят, а суетливыми и никчемными восторгаются. Вся эта суета несет гибель Поднебесному миру.

Глава XI. ДАТЬ ВОЛЮ МИРУ [54]

Я слышал о том, что Поднебесному миру нужно позволить быть таким, каков он есть, но не слышал о том, что миром нужно управлять. Я говорю: «позволить быть», ибо опасаюсь, что природу людей извратят управлением. Я говорю: «быть таким, каков он есть», ибо опасаюсь, что управлением можно насильственно изменить свойства людей. Но если никто не склонен к излишествам и не отрекается от своих жизненных свойств, для чего тогда управлять Поднебесной?

В старину, когда Яо взялся наводить в мире порядок, он сделал так, что каждый человек возлюбил свою природу, и вся Поднебесная ликовала. А когда Цзе завел свои порядки, люди возненавидели свою природу, и вся Поднебесная пребывала в унынии. Но ликовать или печалиться — значит идти против своих естественных свойств, а все, что этим свойствам противоречит, не может быть долговечным.

Люди чересчур радовались? Но это означает, что они слишком склонились к стихии Ян. Когда силы Инь и Ян не находятся в равновесии, нарушается круговращение времен, холод и тепло пребывают в разладе, и здоровье человека терпит ущерб. Тогда люди перестают к месту радоваться и к месту печалиться, лишаются постоянства в жизни, много умствуют, но не могут достичь удовлетворения и бросают дела на полпути. Мир сотрясают необузданные страсти, и в нем появляются, с одной стороны, разбойник Чжи, а с другой — ученые Цзэн и Ши. Тогда, даже если вы призовете весь мир карать зло, оно не исчезнет. Как ни велик мир, у него недостанет сил на то, чтобы вознаграждать или карать. Со времен Трех Династий люди только и занимались тем, что кого-то поощряли или наказывали. И что же, помогло это занятие нам утвердиться в нашей природе и в нашей судьбе?

Может быть, лучше искать утех в созерцании красок мира? Но это означает предаваться излишествам в цветах. Напрягать свой слух? Но это означает предаваться излишествам в звуках. Искать удовольствие в человечности? Это погубит жизненные свойства. Любить долг? Это разрушит всеобщий порядок в мире. Любить ритуал? Это приучит нас к неестественности. Любить музыку? Но это значит поддаться соблазнам. Подражать мудрым? Это значит упражняться в никчемных искусствах. Любить знание? Это значит привлекать к себе недоброжелателей. Когда все живое в мире принимает свою природу и судьбу, не имеет значения, существует или не существует в нем восемь названных здесь вещей. Когда же нет возможности принять свою природу и судьбу, тогда эти восемь ложных добродетелей опутывают людские сердца и ввергают мир в смуту, так что люди начинают чтить их и не хотят с ними расставаться. О, как обманут мир! Кто скажет, что люди одолели эти соблазны и избавились от них? Нет, люди постятся, прежде чем заговорить о них преклонив колена, оповещают о них царей и в их честь пляшут под торжественную музыку. Что тут поделаешь!

Посему, если благородному мужу приходится взойти на престол, ему лучше всего следовать недеянию. Благодаря недеянию он обретет покой в своей природе и судьбе. Поэтому сказано: «Если ты ценишь себя больше всей Поднебесной, тебе можно доверить судьбу мира. Если ты любишь свою жизнь больше мира, то мир можно оставить на твое попечение» [55]. И если благородный муж способен не причинять ущерба своему телу и не напрягать зрения и слуха, то, даже сидя недвижно, как труп, он будет иметь драконий облик, и, даже храня глубокое безмолвие, он возымеет громоподобный глас. Он будет воздействовать духовной силой и соединяться с Небесным в самом себе. Он будет как бы бездеятелен, а все сущее предстанет ему паром, возносящимся ввысь. К чему тогда думать о том, как лучше управлять Поднебесной?

Цуй Шу спросил у Лао Даня: «Если не управлять Поднебесной, то как исправить сердца людей?»

— Будь осторожен, не тревожь людские сердца! — ответил Лао Дань. — Сердце у человека опускается, когда его унижают, и возносится, когда его хвалят. Человек с опустившимся сердцем — что узник; человек с вознесшимся сердцем — все равно что палач. Сердце человека, будучи уступчивым и мягким, становится сильным и жестким, оно и острое, и гладкое. Загораясь, оно становится горячим, как пламя. Остывая, оно становится холодным, как лед. Так быстро оно меняется, что не успеешь взгляд перевести, как оно дважды успеет побывать за пределами Четырех морей. Покоясь, оно черпает свой покой из бездны в себе. Действуя, оно взмывает к самым небесам. Что может быть более гордым и свободным на свете, чем сердце человека?

В старину Желтый Владыка впервые растревожил сердца людей человечностью и долгом. А потом Яо и Шунь трудились до изнеможения ради благоденствия всего живого на земле, истязали себя ради человечности и долга, не жалели сил ради законов и уложений, а успеха так и не добились. И тогда Яо сослал Хуань Доу на гору Чун, изгнал племя Саньмяо в Саньвэй и отправил Гун-гуна в Юду. Значит, успеха он так и не добился, верно? А когда пришли времена Трех царей [56], весь мир был уже объят страхом. Хуже всех были злодей Цзе и разбойник Чжи, лучше всех были добродетельные ученые Цзэн и Ши. А еще поднялись последователи Конфуция и Мо Ди. С тех пор они то дружески, то враждебно спорили друг с другом, то ловко, то простодушно обманывали друг друга, то мягко, то злобно нападали друг на друга, то благородно, то бесчестно высмеивали друг друга, а жить становилось все хуже. Великое Совершенство перестало объединять людей, природа их была унижена и разорвана на части. В мире возлюбили знания, и все сто фамилий [57] погрязли в корыстолюбии. И вот пустили в дело топоры и пилы, чтобы навести порядок, стали казнить по угольнику и отвесу, выносить приговор долотом и шилом. Поднебесный мир был ввергнут в великую смуту, и преступление поселилось в людских сердцах. С тех пор достойные мужи скрылись от мира в неприступных горах, а земные владыки дрожали от страха в храмах предков. Нынче казненные лежат друг на друге, закованные в колодки теснят друг друга, приговоренные к смерти стоят друг за другом. А между закованными в кандалы и наручники ходят на цыпочках и размахивают руками последователи Конфуция и Мо Ди. Куда уж дальше! Большего позора и бесстыдства придумать нельзя! Неужели не видно, что их мудрость и знание служат долоту и ошейнику? Что их человечность и долг служат кандалам и наручникам? Как знать, не были ли ученый Цзэн и летописец Ши разящей стрелой тирана Цзе и разбойника Чжи? Вот почему говорится: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и в Поднебесной воцарится порядок» [58].

После того как Желтый Владыка девятнадцать лет управлял Поднебесной и приказы его исполнялись во всех пределах земли, он прослышал о том, что на горе Пустого Подобия обитает мудрец Гуан Чэн-цзы. Желтый Владыка пришел к нему и спросил: «Я слышал, что вы, уважаемый, постигли высший Путь. Позвольте спросить, в чем суть высшего Пути? Я желаю вобрать в себя тончайшие испарения [59] Неба и Земли, чтобы помочь вызреванию хлебных злаков и благоденствию народа».

— То, о чем ты спрашиваешь, — ответил Гуан Чэн-цзы, — это сущность вещей. Но то, чем ты хочешь управлять, это мертвая оболочка вещей. С тех пор как ты управляешь Поднебесной, дождь выпадает, прежде чем соберутся облака, листья и травы увядают, не успев пожелтеть, а солнце и луна тускнеют неотвратимо. Ты слишком мелок душой — как можно удостоить тебя разговором о высшем Пути?

Желтый Владыка ушел восвояси, сложил с себя царский титул, построил себе уединенную хижину, сплел себе циновку из белого тростника и прожил отшельником три месяца. Потом он снова пришел к Гуан Чэн-цзы за наставлением. Гуан Чэн-цзы лежал головой к югу. Желтый Владыка почтительно подполз к нему на коленях и, поклонившись до земли, спросил: «Я слышал, уважаемый, что вы постигли высший Путь. Позвольте спросить: что нужно делать с собой, чтобы долго жить?»

Гуан Чэн-цзы поспешно поднялся и сказал: «Какой прекрасный вопрос! Подойди, я поведаю тебе о высшем Пути:

Семя высшего Пути
Так глубоко! Так сокровенно [60]!
Исток высшего Пути
Так темен! Так неприметен!
Не смотри и не слушай,
Храни свой дух, себя упокой,
И тело твое выправится само.
Будь же покоен, будь всегда чист,
Не изнуряй себя трудами,
Не отдавай жизненных сил,
И ты сможешь жить долго.

Пусть глазам твоим будет не на что смотреть, ушам нечего слушать, а сознанию нечего знать. Оберегай духом свое тело, и оно будет вечно жить.

Внимай тому, что хранится внутри, затворись от всего, что приходит снаружи, ибо многознайство сулит погибель.

Умей быть господином Неба и Земли,
Умей вместить в себя и силу Инь, и силу Ян.
Будь осторожен, умей себя уберечь,
И все живое счастье само обретет.

Я оберегаю единство всех вещей и в себе храню вселенскую гармонию. Я совершенствуюсь уже тысячу двести лет, и тело мое до сей поры не одряхлело».

Тут Желтый Владыка дважды отвесил земной поклон и воскликнул: «Да будет Гуан Чэн-цзы моим «Небом»!» [61]

— Подойди и внемли, — отозвался Гуан Чэн-цзы. — Эта вещь безмерна, а люди думают, что у нее есть мера. Тот, кто обретет мой Путь, вверху станет царственным пределом, внизу — грядущим правителем. Тот, кто потеряет мой Путь, вверху прозреет свет, внизу сольется с прахом земным. Ведь все живое в этом мире выходит из праха и в прах возвращается. А потому я покину тебя и войду во врата Бесконечного, буду странствовать в просторах Безбрежного. Я сольюсь со светом солнца и луны, соединюсь с вечностью Неба и Земли. Кто идет ко мне, меня не приметит. Кто уйдет от меня, обо мне не вспомнит. Все люди смертны, я же пребуду вовеки.

Облачный Полководец помчался на восток и у дерева Фуяо [62] повстречался с Хун Мэном, который прогуливался, подпрыгивая по-птичьи и похлопывая себя по бедрам. Завидев его, Облачный Полководец в смущении остановился и спросил почтительно:

— Кто вы такой? И что вы здесь делаете?

— Вот прогуливаюсь, — отвечал Хун Мэн, продолжая прыгать и хлопать себя.

— Позвольте задать вам вопрос, — сказал Облачный Полководец.

— Ого! — ответил, взглянув на Облачного Полководца, Хун Мэн.

— В небесных парах нет согласия, в земных испарениях — застой, шесть видов энергии вышли из равновесия, в смене времен года нет порядка. Что мне делать, если я желаю упорядочить все силы вселенной, дабы помочь росту всего живого?

— Не знаю, не знаю, — ответил Хун Мэн, все так же подпрыгивая и тряся головой.

Облачный Полководец не посмел спрашивать далее. Прошло три года. Странствуя на востоке и пролетая над сунской равниной, Облачный Полководец снова заметил Хун Мэна и радостно поспешил к нему со словами:

— О, равный Небу, вы не забыли меня?

Засим он дважды отвесил земной поклон и уже хотел задать Хун Мэну вопрос, но тот сказал:

— Что я могу знать?

Странствую, не зная зачем.
Мчусь, не ведая куда.
Скитаюсь привольно,
Вглядываясь лишь в сущностное.
Что же я могу знать?

— Я тоже думаю о себе, что скитаюсь привольно, — сказал Облачный Полководец. — Но люди следуют за мной повсюду, и я ничего не могу с ними поделать. Теперь же, как принято у людей, хочу услышать от вас хотя бы одно слово.

Тут Хун Мэн сказал:

— В том, что порядок Небес поколеблен, природа вещей испорчена, труды небесные не имеют завершения, стада разбегаются, птицы кричат по ночам, огонь сжигает деревья и травы, гибнут даже гады и насекомые, виноваты те, кто взялся устанавливать порядок среди людей.

— Так что же мне делать? — спросил Облачный Полководец.

— Ах! Бросьте все и уходите, — отвечал Хун Мэн.

— С вами, равный Небу, тяжело говорить. Скажите еще хотя бы слово.

— Ах! — отвечал Хун Мэн. — Пестуйте свое сердце, пребывайте в недеянии, и вещи все свершат сами по себе. Отриньте свое тело, отбросьте свое зрение и слух, забудьте и о людях, и о вещах, слейтесь с беспредельным, освободите свое сердце, отпустите на волю свой дух, исчезните, словно в вас не стало души. «Все сущее сменяет друг друга в неисчерпаемом многообразии, и каждая вещь возвращается к истоку, возвращается к истоку!» [63] Пусть не останется в вас ни грана знания, погрузитесь в бездонный хаос и существуйте так вовеки. Если ж будете пытаться это понять, отдалитесь от этого. Не спрашивайте же его имени, не допытывайтесь его свойств, и все сущее будет рождаться само собой.

— Вы, равный Небу, ниспослали мне совершенство, наставили меня безмолвием, — сказал Облачный Полководец. С этими словами он дважды поклонился до земли, попрощался и полетел дальше.

Обыкновенным людям нравится, когда другие чем-то на них похожи, и не нравится, когда другие чем-то от них отличаются. Любовь к себе подобным и неприязнь к непохожим на себя рождена желанием выделиться из толпы. Но разве тот, кто жаждет выделиться из толпы, и в самом деле человек выдающийся? Чем добиваться всеобщего одобрения твоего искусства, лучше позволить быть на равных всем искусствам. Но те, кто хотят управлять государством, ищут в порядках Трех Царей только полезное и не замечают того худого, что есть в них. Это означает доверить судьбу царства случаю, а долго ли будет процветать царство, коли судьба его зависит от случая? Шансов сохранить его — один на десять тысяч. А шансов погубить его — более десяти тысяч против одного. Увы, владыки земель того не ведают! Тот, кто владеет землей, владеет одной великой вещью. А кто владеет великой вещью, не может видеть перед собой только вещь. Тот, кто способен не видеть вещи в вещах, способен предоставить каждой вещи быть такой, какая она есть. Кто понимает, что вещь становится вещью благодаря тому, что вещью не является, тот не просто управляет людьми, а выходит за пределы земного мира и в него возвращается, привольно скитаясь по всем Девяти областям Земли [64]. Одинокий он уходит, одинокий приходит, а потому зовется «в одиночестве живущим». Ценнее же человека, в одиночестве живущего, в мире ничего нет.

Учение Великого Человека — словно тень, отбрасываемая телом, и эхо, вторящее голосу. На любой вопрос откликнется, понимая чувства людей, ощущая сопричастность свою всему свету. Он пребывает в незыблемом покое, а движется, не ведая границ, ведет каждого сообразно его устремлениям и приводит каждого к его изначальной природе. Странствует привольно и бесконечно, выступает, никуда не отклоняясь, и безначален, как солнце, а телом слит с Великим Единством. В Великом Единстве нельзя иметь ничего личного. Не имея же ничего личного, ничем нельзя обладать. Наблюдающие за обладаемым — таковы благородные мужи древности. Наблюдающие за тем, чем обладать нельзя, — таковы друзья Неба и Земли.

Презренны, а в жизни необходимы: таковы вещи. Низменны, а нельзя на них не опереться: таковы простые люди. Утомительны, а нельзя ими не заниматься: таковы мирские дела. Грубы, а нельзя не оповещать о них: таковы законы. Далеко отстоит, а нужно держаться за него: таков долг. Всегда рядом с тобой, а должна быть распространена на всех: такова человечность. Разделяют, а должны свиваться в одну нить: таковы ритуалы. Пребывают внутри, а нужно к ним стремиться: таковы жизненные свойства. Едино, а не может не изменяться — таков Путь. Обладает духовной силой, а не может не действовать: таково Небо. Поэтому мудрый созерцает Небо, а помощи не предлагает; постигает в себе жизненные свойства, а ничем не связан; исходит из Пути, а не строит планов. Он безошибочно выполняет долг, но не взирает на образцы, в совершенстве владеет ритуалом, но не признает запретов, блестяще разрешает все дела и не отворачивается от них, разумно применяет законы и не вносит путаницы в жизнь, чутко внимает чувствам людей и не презирает их, полагается на вещи и не отбрасывает их. А что касается вещей, то ни одна из них недостойна того, что делается с ней, хотя бы и нельзя не делать этого.

Кто не имеет ясного понимания Неба, не будет чист и в жизненных свойствах. Кто не постиг Путь, не сможет ничего свершить в жизни. Горе тому, кто не прозрел Путь! Что же такое Путь? Есть Путь Неба, и есть Путь Человека. Быть чтимым благодаря недеянию — вот Путь Неба. Совершать действия и быть связанным ими — вот Путь Человека. Путь Неба приличествует господину, Путь Человека — слуге. Нельзя не видеть, сколь далеки друг от друга Путь Неба и Путь Человека.

Глава XII. НЕБО И ЗЕМЛЯ [65]

Как ни велики Небо и Земля, а превращения их уравновешиваются. Как ни многочисленны вещи в мире, а порядок их един. Как ни много людей в мире, а все они повинуются государю. Правитель же черпает свою силу в свойствах самой жизни и претворяет свое назначение благодаря Небу. Поэтому говорят: «В глубокой древности миром управляли лишь Недеянием и Небесным Совершенством».

Судите о словах, исходя из Пути, и правление в государстве будет безупречным. Судите о понятиях, исходя из Пути, и в отношениях между правителями и подданными не будет изъяна. Судите о способностях и событиях, исходя из Пути, и чиновники в Поднебесной будут служить исправно. Смотрите на все, исходя из Пути, и все вещи в мире достигнут совершенства.

То, что проницает собою Небо и Землю, — это Путь. То, что созвучно Земле, — это «полнота жизненных свойств». То, что претворяется в судьбе вещей, — это «долг» [66]. То, что вносит порядок в жизнь людей, — это «деяние». То, в чем проявляется искусство, — это «мастерство». Мастерство сопрягается с деянием, деяние сопрягается с долгом, долг сопрягается с полнотой жизненных свойств, а полнота жизненных свойств — с Путем Небес. Потому и говорится, что древние пастыри Поднебесного мира не имели желаний, и в мире царило довольство; они ничего не делали, а в мире все свершалось; они были покойны в глубине своего сердца, а народ жил безмятежно. Как сказано в записях: «Постигай Единое, и все деяния обретут завершенность; освободись от своего сознания, и духи покорятся тебе».

Учитель сказал:

«Путь поддерживает и покрывает все сущее. О, как велик он! Благородный муж благодаря ему не может не открыть сердце. То, что действует недеянием, — это Путь. А то, благодаря чему мы говорим о недеянии, — это полнота жизни. Любовь к людям и польза для вещей зовется человечностью.

Подобие неподобного зовется величием. Поведение, не проводящее границ и различий, зовется великодушием. Обладание тьмой разных вещей зовется богатством. Поэтому держаться полноты жизни — значит иметь основу. Стяжать в себе полноту жизни — значит обрести опору. Следовать Пути — значит иметь всего в достатке. Не менять своих убеждений из-за других — значит достичь завершенности. Если благородный муж поймет эти десять истин, то будет великим и в делах своих, и в помыслах. К нему стекутся все вещи мира. Тогда он сможет оставить золото сокрытым в горах, а жемчужины схороненными в морской пучине. Он не станет обогащаться товарами, не будет искать знатности и богатства, не будет желать долголетия, не будет печалиться о ранней смерти. Он не радуется благоденствию и не скорбит в бедности, не присваивает себе блага мира, не добивается славы для себя. Он не хочет быть царем Поднебесной, чтобы быть у всех на виду.

Все сущее в мире — одна кладовая. Жизнь и смерть — одна судьба».

Учитель сказал: «О, как глубок Путь и как покоен он в своей глубине! Как чист! Без него не запоют ни металл, ни камень. А потому нельзя не вслушаться: отчего исторгают звуки камень и металл? Кто же предписывает вещам быть такими, какие они есть?»

Человек, наделенный царственным могуществом, находит себе прибежище в превращениях вещей, но считает для себя зазорным быть сопричастным мирским делам. Он находит опору в Первозданной Основе и сведущ в духовном, а потому могущество его распространяется широко. То, что исходит из его сердца, все живое принимает. Ибо не бывает форм вне Пути, и жизнь, лишенная силы, не проявит себя. И кто, как не человек, обладающий царственным могуществом, способен сберечь формы и постигнуть жизнь, утвердить власть и явить миру Путь? О, как необозрим, необъятен он! Появляется внезапно, движется неудержимо, и все в мире ему повинуется! Таков человек, обладающий царственным могуществом.

Всматривайся в незримое и вслушивайся в беззвучное. Во мраке прозреешь свет, в тишине услышишь гармонию. Будь глубже глубокого — и сможешь постичь Сущее. Будь духовнее духа — и сможешь слиться с семенем жизни. Принимай все, что есть в мире: сливаясь с Отсутствующим, даешь каждому быть тем, что он есть; ускользая вместе с летучим временем, послужишь каждому опорой. Тогда великое окажется малым, длинное — коротким, а близкое — далеким.

Прогуливаясь к северу от Красных вод, Желтый Владыка взошел на гору Куньлунь и взглянул на юг. Возвращаясь обратно, он потерял Черную Жемчужину. Он послал на поиски жемчужины Знание, но Знание не смогло найти ее. Тогда он послал Зоркое Око, и оно тоже ее не нашло. Он послал Сметливого, но и тот не нашел жемчужину. Наконец он послал Отсутствующего, и тот нашел жемчужину.

— Как чудесно, — воскликнул Желтый Владыка, — что нашел жемчужину Отсутствующий!

Учителя Яо звали Сюй Ю, учителя Сюй Юя звали Беззубым, учителя Беззубого звали Ван Ни, а учителя Ван Ни звали Тростниковая Накидка. Вот однажды Яо спросил у Сюй Юя: «Можно ли Беззубого облечь Небесной властью? Я попрошу Ван Ни передать ему это предложение».

— Вручать ему бразды правления в Поднебесной опасно! — ответил Сюй Ю.

— Ведь Беззубый сообразителен и умудрен знанием — прочие с ним не сравнятся. Если человеческое в нем восполнить небесным, он сможет запретить преступления, но не сможет понять, откуда происходят преступления. Как же можно облечь такого Небесной властью? Он будет полагаться лишь на человеческое и отринет небесное, поступать по собственному разумению и идти наперекор другим. А еще он чтит знания и скор на поступки, но привязан к обстоятельствам, любит смотреть по сторонам и получать одобрение толпы, переменчив и не имеет постоянства в помыслах. Разве достоин он Небесной власти? Хотя у него есть свой род и предки и он может быть отцом многих, но ему не под силу быть отцом отца многих. Поистине, он вызовет смуту в мире. Поставь его лицом к северу — навлечет бедствие. Посади его лицом к югу — станет разбойником!

Яо совершал поездку по царству Хуа, и пограничный страж Хуа сказал ему: «Н-да, и в самом деле мудрец! Позвольте поприветствовать мудреца, долгих вам лет жизни!»

— Не желаю! — ответствовал Яо.

— Да будет мудрый человек богат! — воскликнул пограничный страж.

— Не желаю! — ответствовал Яо.

— Пусть родится у вас много сыновей!

— Не желаю!

— Но ведь долголетия, богатства и мужского потомства желают все люди, отчего же вам не угодно сие?

— Чем больше сыновей, тем больше волнений, — ответил Яо. — Чем больше богатства, тем больше тревог. Чем дольше живешь, тем больше унижений. Все это не помогает взращивать в себе жизненную силу, поэтому я не хочу это иметь.

— Сначала я подумал, что вы — мудрец, — сказал пограничный страж. — А теперь вижу, что вы — всего лишь благородный муж. Небо, давая жизнь всем людям, каждому предоставляет еще и занятие. Пусть у вас есть сыновья — но если вы подыщете для каждого занятие, к чему волноваться? Пусть вы богаты — но если вы дадите каждому его долю, то о чем вам беспокоиться? Ну а мудрец —

Стоит, как перепел, а ест, как цыпленок,
На своем птичьем пути [67] не оставляет следов.
Когда в Поднебесной есть порядок,
Он радуется жизни вместе со всеми.
Когда в Поднебесной нет порядка,
Он пестует Силу в уединении.
За тысячу лет он пресытится миром,
И уйдет из него, и вознесется на небо.
Он сядет в ту облачную колесницу
И умчится в обитель царственных предков.
Тяготы мира его не коснутся,
Несчастья жизни минуют его стороной.
Откуда же тогда взяться унижениям?

Пограничный страж пошел прочь, а Яо побежал за ним следом со словами: «Позвольте вас спросить!»

— Подите прочь! — ответил пограничный страж.

В начале начал было Отсутствие, и не было у него ни свойств, ни имени. Из него появилось Единое. Появилось Единое, но еще не было форм. А то, благодаря чему живут все вещи, называется жизненными свойствами. Когда еще нет форм, различие уже есть. Неизбежное, не допускающее разрывов, зовется Судьбой. Благодаря остановке в движении рождаются вещи. Вещь, осуществившая в себе свой жизненный принцип, зовется Формой. Форма хранит в себе Дух. Каждая Форма имеет свои правила, и вместе они зовутся Природой. Кто печется о своей природе, возвращается к жизненной Силе. А кто достиг предела Силы, становится единым с Началом. Становясь единым, мы опустошаем себя; будучи пусты, мы становимся великими, а будучи великими, приводим к согласию щебет всех птиц. Согласие всех голосов согласуется с Небом и Землей.

Это согласие столь безыскусно!
Ты кажешься глупцом, ты кажешься помраченным.
Вот что зовется Глубочайшею Силою,
И в ней мы едины с Великим Движением!

Конфуций спросил у Лао Даня: «Вот есть человек, который ищет истину, прибегая к парам понятий: «возможное» и «невозможное», «правильное» и «неправильное». А любители рассуждать говорят: «Отделите твердое от белого, как если бы их можно было развесить в разных местах». Можно ли таких людей назвать мудрыми?»

— Все это оковы раба и тяготы ремесленника, бесплодное истязание тела и души. Самую сноровистую собаку первой сажают на поводок, самую ловкую обезьяну первой отлавливают в лесу. Сейчас я поведаю тебе такое, о чем нельзя услышать и нельзя рассказать. Среди всех, наделенных головой и ногами, тех, кто лишен разума и слуха, больше всего. Среди тех, кто имеет зримый облик, нет ни одного, кто существовал бы вместе с бесформенным и безобразным. Их движения и покой, смерть и жизнь, дряхление и расцвет не есть то, благодаря чему они существуют. Познавать их порядок — это дело людей. Забыть же о вещах, забыть о Небе — это называется «забвение себя». О людях, забывших себя, как раз и можно сказать, что они пребывают в чертогах Небесного.

Путешествуя по южным землям, Цзы-Гун дошел до царства Чу и уже возвращался во владения Цзинь. Когда он шел северным берегом реки Хань, то заметил человека, который вскапывал огород и поливал его, лазая в колодец с глиняным кувшином. Человек трудился неутомимо, сил тратил много, а работа у него шла медленно.

— Теперь есть машина, которая за один день поливает сотню грядок! — крикнул ему Цзы-Гун. — Много сил с ней тратить не нужно, а работа подвигается быстро. Не желаете ли вы, уважаемый, воспользоваться ею?

Человек, работавший в огороде, поднял голову и спросил: «Что это за машина?»

— Ее делают из дерева, задняя часть у нее тяжелая, а передняя легкая. Вода из нее течет потоком, словно кипящая струя из ключа. Ее называют водяным колесом.

Огородник нахмурился и сказал с усмешкой: «Я слышал от своего учителя, что тот, кто работает с машиной, сам все делает, как машина, у того, кто все делает, как машина, сердце тоже становится машиной. А когда сердце становится, как машина, исчезает целомудрие и чистота. Если же нет целомудрия и чистоты, не будет и твердости духа. А тот, кто духом не тверд, не сбережет в себе Путь».

Устыдившись своих слов, Цзы-Гун опустил голову и ничего не ответил. Тогда огородник спросил его: «Ты кто такой?»

— Я — ученик Конфуция, — ответил Цзы-Гун.

— Не из тех ли ты многознающих, которые восхваляют мудрецов, чтобы встать над другими? Не из тех ли ты, что в одиночестве щиплют струны и печально поют, торгуя в мире своим именем? Если бы ты забыл про свой дух и освободился от своей телесной оболочки, ты, может быть, и приблизился бы к правде. Но ты ведь сам с собой сладить не можешь, где тебе найти управу на всю Поднебесную. Уходи! Не мешай мне работать.

Пристыженный Цзы-Гун в растерянности зашагал прочь и, лишь пройдя тридцать ли, пришел в себя. Ученики спросили его: «Что это был за человек? Почему вы, учитель, после разговора с ним так бледны и целый день не можете опомниться?»

— Раньше я думал, что в Поднебесной есть только один человек, а теперь узнал, что есть в ней еще один, — ответил Цзы-Гун. — Учитель наставлял меня: в делах будь благоразумен, к успеху стремись неустанно, малыми силами добивайся многого — таков путь истинно мудрого. А этот человек учит по-другому: кто следует Пути, в том жизненные свойства целостны, в ком целостны жизненные свойства, целостно и тело, а в ком тело целостно, дух тоже целостен. Быть целостным в духе — вот Путь истинно мудрого. Вверяясь жизни, мудрый действует заодно со всеми людьми и не знает, почему так поступает. Так помрачен он и так безыскусен! Мысли о заслугах и выгодах, уловках и удаче не тревожат его сердце. Такой человек против своей воли не пойдет, наперекор своим желаниям жить не будет. Добившись успеха, он не станет любоваться собой, даже если весь мир будет хвалить его. Потерпев неудачу, он не смутится, даже если весь мир будет бранить его. Ни хвала, ни хула света ничего ему не прибавят и ничего от него не отнимут. Вот что такое человек, чьи жизненные свойства целостны! Я же из тех, кого носит ветер по волнам.

Вернувшись в Лу, Цзы-Гун рассказал обо всем Конфуцию, и Конфуций сказал: «Тот человек делает вид, будто владеет искусством Хаоса [68]. Он знает лишь одно и не желает знать другого, заботится о внутреннем и не думает о внешнем».

Сердцем прозрел, душой безыскусен,
Недеяньем живет, вернулся к началу,
Природу постиг, бережет в себе дух,
Чтоб привольно скользить в пошлой жизни мирской.

Ну как тут не подивиться? Но разве дано тебе и мне познать искусство Хаоса?

Цзянлюй Мянь повстречал Цзи Чэ и сказал ему: «Правитель Лу просил меня дать ему наставление. Я отказывался, но безуспешно, так что пришлось мне дать ему совет. Не знаю, попал ли я в цель. Прошу вас оценить мои слова, а сказал я лускому царю вот что: «Нужно следовать за почтительными и бережливыми, выдвигать справедливых и преданных, отвергать корыстолюбивых и льстивых. Тогда в народе никто не посмеет нарушить порядок»».

Цзи Чэ рассмеялся и сказал: «Вы, уважаемый, с вашими увещеваниями перед царем — все равно что богомол, преграждающий путь повозке: разве сможете вы добиться желаемого? Ваши советы только навлекут на государя беду, ведь башни его дворца заполнены сокровищами, и, куда бы он ни направился, за ним всюду следует толпа».

Цзянлюй Мянь задрожал от страха и сказал: «Мне, уважаемый, слова ваши непонятны. Прошу вас, учитель, пояснить их смысл».

— Когда великий мудрец правит Поднебесной, — ответил Цзи Чэ, — он воодушевляет сердца людей, желая, чтобы они обратились к просвещению и исправили свои обычаи, подавили свои разбойничьи помыслы и прониклись возвышенными устремлениями, словно такова их природа и они сами не знают, почему они таковы. Такого человека следовало бы считать старшим братом Яо и Шуня. Сколь велик, сколь беспределен он! Он хочет соединиться с полнотой жизни в себе и вовек пребывать в ней сердцем!

Чжун Ман отправился к Восточной Пучине и там встретил Юань Фэна.

Юань Фэн спросил:

— Куда вы направляетесь?

— Я лечу к Восточной Пучине.

— Для чего?

— Хочу там погулять. Ведь Великий Океан не переполняется, сколько бы в него ни вливалось, и не мелеет, сколько бы из него не вытекало.

— Не уделите ли вы внимание нам, «людям с глазами, посаженными вдоль»? Хотелось бы услышать о мудром правлении.

— При мудром правлении служилые люди воздают каждому должное, выдвигают каждого, не упуская его способностей, видят все с одного взгляда, так что все дела сами собой делаются, все слова сами собой произносятся, а Поднебесная благоденствует. Достаточно одного взмаха руки — и люди стекаются со всех сторон. Вот что такое мудрое правление.

— Позвольте спросить: что такое человек жизненной силы?

— Человек жизненной силы в покое не думает, в движении не размышляет, не следует мнениям об «истинном» и «ложном», «красивом» и «уродливом». Он находит радость в том, что приносит пользу всем. Он обретает покой в том, что приносит удовольствие всем. Не будь его — и народ растеряется, как ребенок, потерявший мать, или путник, сбившийся с дороги. Всякого добра у него будет в избытке, а откуда — неведомо; еды и питья будет вдоволь, а от кого — неизвестно. Таким выглядит человек жизненной силы.

— Хотелось бы услышать о человеке духовном.

— Человек духовный мчится с лучом света и исчезает вместе с вещами.

Это называется «осветить беспредельное». Он до конца претворяет свою судьбу и исчерпывает свои чувства, радуется Небу и Земле и возвращается к сущности всех вещей. Это называется «первозданным хаосом».

Любящий сын не льстит своим родителям, а преданный подданный не обманывает своего государя. Таковы достоинства сына и подданного. Если же соглашаться с каждым словом родителей и одобрять любой их поступок, то даже самые заурядные люди сочтут тебя недостойным сыном. А если соглашаться с каждым словом правителя и одобрять любой его поступок, то те же заурядные люди назовут тебя недостойным подданным. Но понимают ли те люди, что и к ним самим следует относиться таким же образом? Если соглашаться с каждым словом заурядных людей и одобрять каждый их поступок, то они сами не назовут тебя никчемным человеком. Значит ли это, что люди в миру имеют больше влияния, чем родители, и больше власти, чем правитель?

Назови заурядного человека льстецом — и он обидится. Назови его лжецом — и он рассердится. А ведь, возможно, тот человек и в самом деле всю жизнь был льстецом и лжецом. Когда он привлекает к себе толпу с помощью громких слов и напыщенных речей, начало у него не связывается с концом, цели не совпадают с результатом. Он изысканно одевается и вежливо держится, ловя восхищение света, а сам не считает себя ни льстецом, ни лгуном. Они довольствуются положением ученика, твердят об истинном и ложном, а сами не считают себя заурядными людьми. Вот верх глупости.

Тот, кто знает про свою глупость, уже не такой большой глупец. Тот, кто знает про свои заблуждения, заблуждается не так уж глубоко. От глубокого заблуждения не освободишься всю жизнь. От большой глупости не избавишься до конца дней. Если среди трех путников заблуждается лишь один, они все равно дойдут до цели, ибо заблуждающийся среди них в меньшинстве. Но если в заблуждение впадут два человека, то до цели они, как бы ни старались, добраться не смогут, ибо заблуждающиеся будут в большинстве. И сегодня, когда целый мир погряз в заблуждениях, я в одиночку ничего не сделаю, даже указывая всем правильный Путь.

Великая музыка [69] не трогает слух простолюдинов, но, слушая песенки, вроде «Ломаем тополь» или «Пышные цветы» [70], они приходят в восторг. Оттого же возвышенные речи не задерживаются в сердцах заурядных людей. А когда не звучат слова правды, торжествуют пошлые речи. Звон от пары пустых горшков заглушит благородный колокол, и тогда уже будет поздно ударять в него. Нынче же вся Поднебесная сбилась с Пути, и пусть я показываю верную дорогу — но кто услышит меня? Знать же, что тебя не слушают, и настаивать на своем — это еще одно заблуждение! А потому лучше всего предоставить жизни идти своим чередом и никого не подталкивать. Если я никого не буду подталкивать, никто не будет терпеть от меня неудобства.

После того как Яо уступил престол Шуню, а Шунь сделал своим преемником Юя, Бочэн Цзыгао отказался от своего удела и стал пахать землю.

Юй приехал к нему с визитом и застал его работающим в поле. Юй подошел к нему быстро, оказывая хозяину почет, и спросил его: «Прежде, когда Яо правил Поднебесной, вы владели уделом, а после того как Яо уступил трон Шуню, а Шунь передал его мне, вы отказались от удела и взялись за соху. Позвольте спросить, почему вы так поступили?»

— Прежде, когда Яо правил миром, люди старательно трудились, даже не надеясь на награду, и были послушны, даже не страшась наказания. А теперь вы награждаете и наказываете, но в людях нет доброты. Отныне нравы будут портиться, а наказания — множиться. Вот где сокрыты семена грядущей смуты! Отойдите, уважаемый, не мешайте работать.

И Бочэн Цзыгао продолжил пахоту, даже не глядя в сторону царя.

Мэн Угуй и Чичжан Маньцзи осматривали дружину царя У.

«Это войско не сравнится с дружиной царя Ююя, вот почему нам сегодня трудно!» — сказал Чичжан Маньцзи.

— Если бы в мире был порядок, смог ли Ююй водворить в нем спокойствие, или в мире должна была царить смута, чтобы Ююй навел в нем порядок? — спросил Мэн Угуй.

— Если ты мечтаешь о мире, в котором царит порядок, то зачем тебе нужен Ююй? — откликнулся Чичжан Маньцзи. — Когда Ююй лечил язвы мира, это было все равно что покрывать париком лысину или звать врача к умирающему. Любящий сын, который подносит лекарство больному отцу, выглядит растерянным. Мудрый человек этого стыдится. Во времена, когда жизненная сила не терпела ущерба в мире, никто не преклонялся перед «достойными» и не звал на службу «способных». Государь подобен верхушке дерева, простые люди подобны дикому оленю. Они стоят прямо, но не считают это своим долгом, любят друг друга, но не считают это человеколюбием, честны, но не считают это преданностью, верят друг другу на слово, но не считают это доверием. Полагаясь друг на друга и друг друга воодушевляя, словно рой насекомых в весеннюю пору, они не считают это благодеянием государства. А потому они живут, не оставляя следов, и созидают, ничего не передавая потомству.

У Прокаженного в полночь родился сын. Он тут же принес огня и стал вглядываться в младенца, боясь только, чтобы сын не оказался на него похожим.

Столетнее дерево срубили, сделали из его ствола жертвенную чашу и украсили ее черным и желтым узором, а обрубки выбросили в канаву. Сопоставим сосуд и обрубки в канаве, и мы увидим, сколь велика разница между красотою и уродством. Но и сосуд, и обрубки утратили природу дерева. У Разбойника Чжи и ученых Цзэн и Ши разные понятия о справедливости, но они все равны в том, что утратили свою природу. Ведь существует пять поводов для погубления природы: пять цветов расстраивают зрение, пять звуков расстраивают слух, пять запахов расстраивают обоняние, пять вкусов расстраивают вкусовые ощущения, а пристрастия и неприязнь загрязняют наше сознание. Эти пятеро — враги жизни. А теперь еще Ян Чжу и Мо Ди стали изобретать свои частные истины. Я же назвать это истиной не могу.

Ведь если человек обрел одни затруднения, разве можно назвать это обретением истины? Тогда и сова с голубкой, очутившись в одной клетке, могут назвать это приобретением. Пристрастия и неприязнь, звуки и цвета делают человека нечувствительным внутри, а кожаная шапка с перьями зимородка, табличка для записей и широкий пояс ограничивают человека вовне. Внутри — клетка, снаружи — ограда. А тот, кто щеголяет в своих шнурах, — это такое же приобретение, как для преступника — веревки, опутывающие плечи, и тиски, сжимающие пальцы, а для тигров и барсов — мешки и загоны.

Глава XIII. НЕБЕСНЫЙ ПУТЬ [71]

Небесный Путь влечет по кругу, не воздвигая преград, и потому все сущее свершает в нем свою судьбу. Путь предков влечет по кругу, не воздвигая преград, и потому весь мир ему покорен. Путь мудрецов влечет по кругу, не воздвигая преград, и потому все живое в пределах морей ему послушно.

Кто прозрел Небо, стяжал мудрость и познал тайну царственных предков, тот в своих действиях неизменно покоен, даже сам того не замечая. Мудрец покоен не потому, что считает покой добродетелью. Он покоен потому, что ничто на свете не заронит тревогу в его сердце. Стоячая вода так покойна, что в ней отразится каждый волосок на нашем лице, и она так ровна, что послужит образцом даже для лучшего плотника. Если вода, будучи покойной, способна так раскрывать природу вещей, то что же говорить о человеческом духе? О, как покойно сердце мудрого! Оно есть ясный образ Неба и Земли, зеркало всех вещей.

Пустота и покой, отсутствие образов и деяний — вот основа Неба и Земли, предел Пути и его жизненных свойств. Посему царственные предки и истинные мудрецы пребывают в покое. Будучи покойными, они пусты. Будучи пустыми, они наполнены [72]. Будучи наполненными, они держатся безупречно [73]. Будучи пустыми, они покойны, в покое они движутся, в движении обретают непреходящее. Будучи покойными, они предавались недеянию, а тот, кто не действует, целомудрен, а тот, кто хранит целомудрие, избегнет забот и несчастий и будет жить долго.

Пустота и покой, бесформенность и недеяние — корень всех вещей. Знать это, восседая на троне, — значит быть правителем, подобным Яо. Знать это, стоя лицом к северу [74], — значит быть подданным, подобным Шуню. Обладать этим, находясь наверху, — значит иметь власть царственного предка и Сына Неба. Обладать этим, находясь внизу, — значит идти путем Сокровенного мудреца, Неукрашенного государя. Обладай этим, живя в уединении и затворничестве, и мужи рек и морей, гор и лесов склонятся перед тобой. Обладай этим, возложив на себя заботу о мире, и ты возымеешь великие заслуги и приведешь Поднебесную к единству. В покое мудрый, в деяниях царственный, ты ничего не предпринимаешь, но окружен почетом, ты прост и безыскусен, но никто в целом свете не сравнится с тобой красотой.

Прозреть воистину творящую силу Неба и Земли — это и означает быть в согласии с Небом в Великом Корне и Великом Истоке. Так приводится к равновесию мир и достигается согласие среди людей. Согласие с людьми зовется «человеческой радостью». Согласие с Небом зовется «небесной радостью». Чжуан-цзы говорил: «О, мой учитель! Мой учитель! Ты сокрушаешь все вещи, а не жесток, одариваешь милостью десять тысяч поколений, а не милосерден, ты старше самой седой древности, а не стар, ты поддерживаешь небо и землю, высекаешь все формы, а не искусен» [75]. Вот что называется «Небесной радостью». А потому и сказано, что тот, кто познал радость Небес, —

В жизнь идет вместе с Небом.
В смерти превращается вместе с вещами.
В покое сливается с силой Инь.
В движении сливается с действием Ян.

А потому для того, кто познал радость Небес, —

Нет проклятья Небес.
Нет упреков людей.
Нет бремени вещей.
Нет возмездия духов.

И вот сказано: «В своих движениях — как Небо. В своем покое — как Земля. Твердостью сердца правит всем миром. Дух его непреклонен, душа его вечно бодрствует, и он твердостью сердца покоряет все вещи». Здесь говорится о том, что мудрый пустотой и покоем овладевает Небом и Землей, постигает природу всех вещей. Это и есть Небесная радость. Небесная радость — это то, благодаря чему сердце мудрого вмещает в себя всю Поднебесную.

Сила державных владык своим истоком имеет Небо и Землю, своим господином — Путь и полноту жизненных свойств, своим образцом — Недеяние. Тот, кто претворяет недеяние, с избытком обладает всем, что потребно для управления Поднебесной. А тот, кто уповает на свои деяния, никогда не возымеет власти над Поднебесной. Вот почему древние столь высоко ценили недеяние. Если верхи претворяют недеяние, а низы им вторят, тогда низы ничем не будут отличаться от верхов. Когда низы ничем не отличаются от верхов, тогда нет и настоящих подданных. Если низы деятельны и верхи им вторят, тогда верхи ничем не будут отличаться от низов. А когда верхи ничем не отличаются от низов, тогда нет настоящего повелителя. Верхи должны недеянием поставить себе на службу Поднебесную, а низы должны делами своими служить Поднебесной. Таков неизменный порядок [76].

Посему те, кто в древности управляли Поднебесной, не искали применения своему уму, даже если знания их охватывали Небо и Землю. Они не говорили от себя, даже если постигли до конца природу вещей. Они не предпринимали самочинных действий, даже если могли свершить любое дело в пределах морей. Ведь Небо ничего не рождает, а вещи превращаются, Земля ничего не растит, а вещи вызревают, державный владыка ничего не делает, а в мире все свершается. Поэтому говорят: «Нет ничего одухотвореннее Неба, ничего богаче Земли и ничего величественнее державного владыки». И еще говорят: «Могущество державного владыки слито с Небом и Землей». Вот так можно сделать Небо и Землю своей колесницей, пустить вскачь десять тысяч вещей и приставить к делу всех людей.

Корень занимает высшее положение, а ветви — низшее. Правитель — это главное, подданный — второстепенное. В движении трех армий и войск пяти родов — верхушки добродетели. В наградах и порицаниях, выгоде и ущербе и пяти наказаниях — верхушки воспитания. В ритуалах и законах, числах и мерах, титулах и званиях, сопоставлениях и расследованиях — верхушки правления. В звучании колоколов и барабанов, явлениях птичьих перьев и бычьих хвостов [77] — верхушки радости. В плаче и причитаниях и разных траурных одеждах — верхушки скорби. Эти пять верхушек следуют движениям духа и волнению сердца. Учение о верхушках было и у древних, но его не ставили на первое место.

Правитель идет впереди, а подданные за ним следуют. Отец идет впереди, а сын за ним следует. Старший брат идет впереди, а младший за ним следует. Мужчина идет впереди, а женщина за ним следует. Муж идет впереди, а жена за ним следует. Быть благородным или презренным, первым или последним — это порядок Неба и Земли, мудрый берет его за образец. Небо высоко, а Земля низко: их положения определены просветленностью. Весна и лето — впереди, а осень и зима — позади: таков порядок смены времен года. Все вещи в своих превращениях зарождаются, достигают расцвета и гибнут: таков путь перемен. Небо и Земля заключают в себе высшую духовность, а все же устанавливают различия между почтенным и презренным, предшествующим и последующим. Что же говорить о Пути Человека! В родовом храме чтут предков, при царском дворе чтут знатных, в деревнях чтут старейших, а в делах людских — достойных. Таков всеобщий Путь. Говорить о Пути, но отвергать его порядок — значит отвергать и сам Путь.

Поэтому древние мужи, постигшие Великий Путь, сначала прозревали Небо, а Путь и его свойства шли следом. Когда Путь и его свойства были явлены воочию, следом шли человечность и долг, потом — удел каждой вещи, потом формы и имена, потом предписания и обязанности, потом изучение и расследование, потом суждение об истинном и ложном, потом награды и наказания. А после того как стали явными награды и наказания, умные и глупые, благородные и презренные, достойные и ничтожные заняли подобающие им места и каждому был предписан его непреложный удел, соответствующий его способностям. И с той же непреложностью каждому было определено его назначение, соответствующее его званию. Так служили государю, так заботились о подданных, так поддерживали порядок в мире, так совершенствовали себя. К хитрости и расчету не прибегали, ибо в каждом деле уповали лишь на небесное в себе. Это и называлось Великим Равновесием, вершиной правления.

В книгах говорится: «Есть образы, и есть имена». Хотя образы и имена существовали и в древности, люди в те времена не ставили их на первое место. Когда древние рассуждали о Великом Пути, об образах и именах речь заходила лишь на пятой ступени, а на девятой ступени полагалось говорить о наградах и наказаниях. Начать наставления с образов и имен — значит не понимать основы. Прежде времени толковать о наградах и наказаниях — значит не понимать их истока. Те, кто судят наперекор Пути, должны сами находиться под началом других, разве могут они управлять другими! Прежде времени толковать об образах и именах, наградах и наказаниях — значит обладать лишь орудиями правления, но не Путем правления. Так можно служить миру, но нельзя заставить мир служить себе. О таких говорят: «Искусные спорщики — у каждого свой любимый уголок». Ритуалы и законы, числа и меры были и у древних людей, но лишь для того, чтобы служить верхам, а не для управления низами.

В старину Шунь спрашивал у Яо: «Какие старания прилагает небесный государь?»

— Я презираю безропотных, не отворачиваюсь от бедных, скорблю об умерших, радуюсь новорожденным и жалею женщин, — ответил Яо.

— Это все хорошо, — сказал Шунь, — а все-таки для истинного величия еще недостаточно.

— Что же я должен делать? — спросил Яо.

— Небесное Совершенство рождает возвышенный покой, солнце и луна излучают свет, и времена года сменяют друг друга, как бегут друг за другом день и ночь. Дождь идет, когда соберутся облака!

— О, как я был суетлив! — воскликнул Яо, услыхав эти слова. — Ты соединяешься с Небом, я же ищу единения с людьми.

— Древние считали великими Небо и Землю, а достойными восхищения — Желтого Владыку, Яо и Шуня. Что же в таком случае делали те, кто в стародавние времена владели Поднебесной? Они были Небом и Землей — только и всего!

Шичэн Ци встретился с Лао-цзы и спросил его: «Я слышал, что вы, учитель, мудрый человек. Так мог ли я устрашиться дальнего пути и не прийти к вам? Я миновал сотню постоялых дворов, натер на ногах мозоли, ни разу не позволил себе отдохнуть. И теперь, увидев вас, я вижу, что вы вовсе не мудрец. У мышиной норки разбросаны объедки, а забывать о своих младших братьях — немилосердно! У вас предостаточно и сырого и вареного, а вы все накапливаете, не умея сдержать себя».

Лао-цзы промолчал с равнодушным видом. На следующий день Шичэн Ци снова пришел к Лао-цзы и сказал: «Вчера я посмеялся над вами, а вот сегодня раскаиваюсь, почему это?»

— Я и сам думал, что избавился от тех, кто легко распознает людей одухотворенных и мудрых. Назови ты меня вчера быком, я был бы быком. Назвал бы ты меня лошадью — и я был бы лошадью. Если люди дают имя какой-то сущности, то, не приняв этого имени, навлечешь на себя беду. Я покорился потому, что хотел покориться. Я покорился, не думая о том, чтобы быть покорным.

Шичэн Ци, склонившись, пошел наискось, стараясь не наступить на свою тень, вошел в дом, не сняв сандалий, и спросил о том, как ему лучше совершенствоваться.

— Ты держишься надменно и смотришь дерзко, — ответил Лао-цзы. — Черты лица у тебя грубые, речи дерзкие, вид самодовольный. Кажется, вот-вот помчишься вскачь, словно конь, а все стараешься удержать себя. Движения у тебя резкие, взгляд придирчивый, ум расчетливый, — уж больно ты в себе уверен. Доверять тебе не будут. Таких, как ты, повсюду много, и зовут их ворами.

В мире Великий Путь ценят благодаря книгам. Но в книгах нет ничего, кроме слов, и, стало быть, ценят в мире слова. Слова же ценят за то, что в них есть смысл. Но смысл откуда-то приходит, а уж это невозможно выразить словами. И все-таки в мире ценят слова и передают их в книгах. Пусть в мире их ценят, я же не считаю их ценными. Ведь ценят их не за то, что есть в них действительно ценного. Ибо видеть глазами можно только образ и цвет. Слышать ушами можно только имена и звуки. Увы! Люди в мире полагают, что образов и цветов, имен и звуков довольно для того, чтобы понять природу другого. На самом же деле образов и цветов, имен и звуков недостаточно для того, чтобы понять природу другого. Поистине «знающий не говорит, говорящий не знает»! [78] Но кто в мире может это понять?

Царь Хуань-гун читал книгу в своем дворце, а у входа во дворец обтесывал колесо колесник Бянь. Отложив молоток и долото, колесник вошел в зал и спросил: «Осмелюсь полюбопытствовать, что читает государь?»

— Слова мудрецов, — ответил Хуань-гун.

— А мудрецы те еще живы? — спросил колесник.

— Нет, давно умерли.

— Значит, то, что читает государь, — это всего только шелуха душ древних людей.

— Да как смеешь ты, ничтожный колесник, рассуждать о книге, которую читаю я — единственный из людей? Если тебе есть что сказать, то говори, а нет — так мигом простишься с жизнью!

— Ваш слуга судит об этом по своей работе, — ответил колесник. — Если я работаю без спешки, трудностей у меня не бывает, но колесо получается непрочным. Если я слишком спешу, то мне приходится трудно и колесо не прилаживается. Если же я не спешу, но и не медлю, руки словно сами все делают, а сердце им откликается, я об этом не сумею сказать словами. Тут есть какой-то секрет, и я не могу передать его даже собственному сыну, да и сын не смог бы перенять его у меня. Вот почему, проработав семь десятков лет и дожив до глубокой старости, я все еще мастерю колеса. Вот и древние люди, должно быть, умерли, не раскрыв своего секрета. Выходит, читаемое государем — это шелуха душ древних мудрецов!

Когда Конфуций поехал на запад, чтобы поместить свои книги во дворце Чжоу, его ученик Цзы-Лу советовал ему:

— Я слышал, что среди хранителей исторических записей в Чжоу есть некий Лао Дань, который уже оставил службу и живет в уединении. Если вы хотите поместить в хранилище свои книги, вам лучше обратиться к нему.

— Хорошо, — ответил Конфуций и отправился с визитом к Лао Даню, но тот не дал разрешения принять книги.

Тогда Конфуций стал разъяснять Лао Даню смысл всех двенадцати канонов.

— Ты слишком многословен, — прервал Лао Дань Конфуция. — Я хочу услышать главное.

— Главное заключается в человечности и долге, — сказал Конфуций.

— Позвольте спросить, относится ли человечность и долг к природе человека?

— Конечно! Ведь благородный муж коли не человечен — значит, не созрел; коли не знает долга — значит, в жизнь не вошел. Человечность и долг — это поистине природа настоящего человека. Каким же еще ему быть?

— А позвольте спросить, что вы понимаете под человечностью и долгом?

— В сердце своем находить удовольствие в бескорыстной любви ко всем — вот сущность человечности и долга.

— Ах вот как! — отозвался Лао Дань. — Твои последние слова меня настораживают. В стремлении любить всех подряд есть что-то подозрительное. А в желании всегда быть бескорыстным есть своя корысть. Вы, кажется, хотите, чтобы мир не утратил своей простоты? Так посмотрите вокруг: Небу и Земле свойственно постоянство, солнцу и луне свойственно излучать свет, звездам свойственно составлять созвездия, зверям и птицам свойственно собираться в стаи, деревьям свойственно тянуться вверх. Если бы вы, уважаемый, дали свободу своим жизненным свойствам, вы бы уже давно достигли истины. К чему эта суета вокруг человечности и долга? Вы похожи на человека, который бьет в барабан, разыскивая беглого сына. Вы вносите смуту в души людей — только и всего!

Учитель сказал: «Путь не имеет конца среди наибольшего и не теряется среди наименьшего. Благодаря ему все вещи становятся такими, какие они есть. Столь обширен он, что вмещает в себя все сущее! Столь глубок он, что невозможно измерить его! Наказания и добродетели, человечность и долг — только зримые конечности духовного. Кто, как не Высший Человек, расставит их по местам?

Для Высшего Человека владение миром — большое дело, но и оно не обременяет его. Все в мире добиваются власти, он один не соперничает с другими. Он не имеет в себе изъяна и потому не влечется за вещами. Он прозревает подлинное в вещах и потому всегда верен корню всего сущего. Так он может пребывать за пределами Неба и Земли, возноситься над всей тьмой вещей, и дух его никогда не ведает стеснений.

Проникает в сердце Пути.
Соединяется с силою жизни.
Упраздняет человечность и долг.
Забывает о церемониях и музыке.

Сердце Высшего Человека не изменяет своему постоянству!»

Глава XIV. КРУГОВОРОТ НЕБЕС [79]

Небо движется по кругу,
Земля покоится на месте.
Луна и солнце бегут друг за другом.
Какая сила их толкает? Что за сеть их обнимает?

Кто же он такой, кто пребывает в недеянии, но все приводит в движение? Значит ли это, что в мире есть тайный завод [80] и то, что случается в нем, не может не случиться? Значит ли это, что в мире все само собой движется по кругу и не может остановиться? Облака ли порождают дождь? Дождь ли порождает облака? Кто столь щедро осыпает милостями? Кто-нибудь, пребывая в праздности и веселясь без удержу, движет миром?

Ветер поднимается с севера
И летит на восток и на запад.
Вихрем кружит в вышине,
Кто вдыхает его, кто выдыхает?
Кто же он, не знающий забот и насылающий ветер?
Дозвольте спросить: где искать этому причину?

Колдун Сянь [81] говорит: «Подойди, я скажу тебе. На Небе есть Шесть Полюсов и Пять Постоянств [82]. Государь, сообразующийся с ними, наведет порядок, а идущий против них попадет в беду. Благодаря девяти знакам Ло [83] осуществляются жизненные свойства вещей. В зеркале мудрого правителя отражается вся земля внизу, и вся Поднебесная хранит его в себе. Вот что значит быть державным владыкой».

Бэймэнь Чэн спросил у Желтого Владыки: «Вы, владыка, с редким искусством исполнили песнь «Сяньчи» [84] на просторах у озера Дунтин. Услышав ее, я поначалу испугался, потом успокоился, а под конец пришел в смятение. Взволнованный, я долго молчал, не в силах овладеть собой».

— Кажется, ты все правильно понял! — воскликнул Желтый Владыка. — Я сложил эту песнь по человеческому разумению, а подобрал ее лад по разумению небесному. Я исполнил ее в согласии с ритуалом и долгом и вложил в нее дух Великой Частоты. Четыре времени года сменяют друг друга, и вся тьма вещей свершает круг своей судьбы. Расцвет и упадок, начало мировое и начало воинственное чередуются в управлении. Чистое и мутное — сила Инь и сила Ян пребывают в равновесии, и в блуждающем свете звучит их гармония. Раскатами грома я пробуждаю от зимней спячки насекомых. В конце не прекращается, в начале не зачинается. То смерть, то рождение, то упадок, то подъем — и так без конца, и ни в чем нет опоры, вот ты и испугался.

Я снова заиграл мелодию, и она выражала гармонию Инь и Ян, блистала сияньем солнца и луны. Звуки ее были то отрывистые, то протяжные, то мягкие, то резкие, и все они сливались в верховное единство. И не было в том единстве ничего постоянного. В долине заполняла она долину, в ущелье заполняла она ущелье. Размах ее зависел от вместимости вещей: закупорь все отверстия, и дух в ней сохранится целиком. Звучание ее раздольное, и слава ее возвышенно-светла. А потому благодаря ей божества и духи пребудут в мире мрака, а солнце, и луна, и звезды будут идти своим путем. Я останавливался там, где надлежало быть покою, и двигался там, где все находилось в движении. Как бы ты ни старался, тебе этого не понять, как бы ни всматривался — не увидеть, как бы ни бежал вдогонку — не догнать. Отрешенный, себя не помнящий, стоял я на путях пустоты всех четырех пределов и, опираясь на платан, пел:

Взор мой исчерпал себя у пределов зримого,
Силы мои исчерпали себя у пределов вещественного,
Я стою у Недостижимого — и довольно!
В теле моем пустота и великий покой!

Ты почуял этот великий покой и потому сам успокоился.

Я снова заиграл, презрев покой, и слил мелодию с неотвратимым течением жизни. Звуки полились беспорядочно и вольно, как сплетаются дикие травы. Разливалась песнь широко, но не достигала предела, замирала вдали — и не открывалась. Она уносилась в Беспредельное, погружалась в Незримое. Иным казалась она смертью, иным — жизнью, иным — внутренней полнотой, иным — внешним блеском. Так растекалась и рассеивалась она в целом мире, и не было в ней ничего постоянного. Обыкновенные люди слушали ее с недоверием, и лишь мудрые ей внимали. Ибо мудрые проникают в суть вещей и следуют велениям Судьбы. Действие Небесной пружины не проявляется вовне, а пять органов чувств чутко внимают. Слова не звучат, а сердце поет: вот это зовется «Небесной музыкой». Род Янь воздал ей хвалу в гимне:

Слушай — и звука ее не услышишь.
Смотри — и формы ее не увидишь.
Небо заполнит, заполнит и Землю,
Шесть Полюсов обнимет собою.

Ты захотел послушать ее, не смог сердцем принять ее — вот и пришел в смятение.

Музыка начинается от страха, а страх внушает почтение. Я продолжил спокойно, и ты тоже успокоился. А закончил я смятением, смятение же ведет к помраченности. Тот, кто помрачен, живет по истине. Вот так можно вместить в себя Путь и хранить его в себе.

Когда Конфуций странствовал на западе в царстве Вэй, Янь Юань задал вопрос наставнику Цзиню:

— Что вы думаете о поведении учителя?

— Твой учитель дошел до крайности, как прискорбно!

— Что это значит? — спросил Янь Юань.

— Когда, совершая обряд, соломенное чучело собаки еще не показывают собравшимся, его хранят в корзине, покрытой узорчатым платом, а предок и распорядитель церемонии не смеют коснуться ее, не проведя в посте день.

— Когда же обряд совершен, чучело выбрасывают и прохожие топчут его тело, солому же просто забирают на растопку. Если кто-нибудь подберет это чучело, снова положит его в корзину и, странствуя, положит его под голову, ему приснится страшный сон, и у него заболят глаза. Твой учитель из тех, кто подбирает лежалые чучела собак, которыми пользовались еще во времена древних царей, созывает учеников, странствует вместе с ними, да еще и кладет чучело себе под голову. Поэтому на него повалили дерево в царстве Сун, ему пришлось бежать из Вэй, он терпел лишения на границе Чэнь и Цай, семь дней оставался без горячей пищи и чуть не умер с голоду — чем это лучше болезни глаз?

По воде лучше передвигаться в лодке, а по суше — в телеге. В лодке можно без усилий плыть по воде, но толкать лодку на суше — значит за всю жизнь не продвинуться ни на шаг. Разве древность не отличается от нынешнего времени, как вода от суши? Применять в Лу чжоуские установления — не значит ли пытаться плыть в лодке посуху? Только из сил выбьешься, а проку не будет никакого. Учитель твой не ведает, что такое пребывать в беспредельном и откликаться переменам, вовек себя не исчерпывая. Не приходилось ли тебе видеть колодезного журавля? Хочешь зачерпнуть воду — он опустится, отпустишь его — поднимется. Это человек его нагибает, а сам он не нагибается. Поэтому его движения не могут доставить неудовольствие людям.

Ритуалы и законы, понятия долга и меры древних царей чтили не за то, что они были одинаковы, а за то, что они способствовали доброму правлению. Сравнивать их между собою — все равно что уподоблять друг другу резань и грушу, мандарин и помелон: все это съедобные плоды, однако же вкус у них разный. Так же и ритуалы, законы, понятия долга и меры меняются со временем. Тщиться ныне во всем быть подобным древним — все равно что пытаться обезьяну нарядить в платье Чжоу-гуна — она непременно станет кусаться и рвать платье до тех пор, пока не стащит его с себя. Разница между древностью и современностью подобна разнице между Чжоу-гуном и обезьяной.

В старину красавица Сиши из-за болей в сердце была печальна. Увидала ее некая Уродина и, вернувшись домой, тоже стала хвататься за сердце и охать на виду у всех. Однако богачи, завидев ее, бросались запирать ворота, а бедняки, повстречав ее, убегали прочь вместе с домочадцами. Уродина понимала только, что быть печальной красиво, но не понимала, почему это так. Увы! Учитель твой дошел до крайности!

Конфуций дожил до пятидесяти одного года, но так и не постиг Путь. Он отправился на юг, пришел во владения Пэй и там повстречался с Лао-цзы.

— Ты пришел? — удивился Лао-цзы. — Я слышал, что ты — достойнейший муж северных краев. Ты тоже обрел Путь?

— Еще нет, — ответил Конфуций.

— А как ты искал его? — спросил Лао-цзы.

— Я пять лет искал его в установлениях и числах, но не мог постичь.

— А потом?

— Я искал его в учении об Инь и Ян, но так и не постиг его.

— Иначе и быть не могло, — сказал Лао-цзы. — Если бы Путь можно было вручить как подношение, то не было бы на земле подданного, который не поднес бы его своему правителю. Если бы Путь можно было подарить, то не было бы на земле человека, который не подарил бы его своим родителям. Если бы о Пути можно было поведать, то не было бы на земле человека, который не поведал бы о нем своим братьям. А если бы Путь можно было передать, то не было бы на земле человека, который не передал бы его своим детям и внукам. Однако же сие невозможно, и тут уж ничего не поделаешь. Если в самом себе не обретешь Путь, то удержать его не сможешь. Если делами своими Путь не подтвердишь, он в мире не претворится. Что исходит изнутри, не примут вовне, а потому мудрый себя не раскрывает. Что входит извне, не найдет места внутри, а потому мудрый не таится. Имя — общая принадлежность, им нельзя пользоваться в одиночку. Человечность и долг — временное пристанище древних царей, в них можно скоротать ночь, но нельзя жить долго: если же люди приметят, что ты в них живешь, не оберешься неприятностей.

Настоящие люди древности ради удобства шли дорогами человечности, ночевали в постоялых дворах долга, чтобы потом привольно гулять на просторе. Они кормились простой пищей и жили на земле, не взятой взаймы. Когда ты привольно гуляешь, ты следуешь Недеянию. Когда ты питаешься простой пищей, легко насытиться. Когда живешь на земле, не взятой взаймы, не лишаешься своих сокровищ. Древние называли это «странствием ради обретения подлинного».

Тот, кто жаждет богатства, не может отказаться от наград. Тот, кто жаждет славы, не может отказаться от известности. Тот, кто жаждет власти, не может дать людям воли. Подбодришь его — и он возгордится. Упрекнешь его — и он расстроится. Такие ничего не замечают вокруг себя и ни на миг не могут обрести покой. Они из тех, на ком лежит кара Небес [85].

Устрашать и миловать, отбирать и давать, бранить и наставлять, дарить жизнь и казнить — таковы восемь способов исправления людей, и применять их может лишь тот, кто умеет, не стесняя себя, идти за Великим превращением. Потому и говорят, что лишь тот, кто сам прям, выпрямит других. А если нет праведности в его сердце, то и Небесные Врата в нем не откроются.

Конфуций пришел к Лао Даню и стал рассказывать ему о человечности и долге.

Лао Дань сказал: «Когда мякина на току залепляет глаза, земля и небо и все стороны света оказываются не на своих местах. Когда комары и оводы впиваются в наше тело, мы не можем сомкнуть глаз ночь напролет. Человечность и долг терзают наши сердца и не дают нам покоя — нет напасти страшнее! Если вы хотите, чтобы Поднебесный мир не утратил своей изначальной безыскусности, странствуйте по свету привольно, как ветер, и будьте таким, каким делает вас природная сила жизни. К чему эта суета с человечностью и долгом? Вы уподобляетесь человеку, который искал своего беглого сына, стуча в барабан. Лебедю не нужно купаться каждый день, чтобы быть белым. Ворона не нужно мазать грязью, чтобы он был черным. О естественных свойствах белизны или черноты нет нужды спорить. Когда из пруда выпускают воду и складывают рыбу на берегу, рыбы теснее прижимаются друг к другу, увлажняя друг друга своими жабрами. Но они с радостью забудут друг о друге, если снова окажутся в большом озере или реке».

Конфуций сказал Лао Даню: «Я много лет изучал все Шесть канонов — «Книгу Песен», «Книгу Преданий», «Записки о ритуале», «Записки о музыке» и «Книгу Перемен». Теперь я досконально постиг их смысл. Обладая этим знанием, я посетил семьдесят два правителя уделов, но ни один из них не усмотрел в моих рассказах ничего полезного для себя. Как трудно заставить мир принять праведный Путь!»

— Вы бы лучше подумали о том, как вам повезло в том, что вы не встретились с мудрыми царями былых времен, — ответил Лао Дань. — Ведь Шесть канонов — это только внешние следы деяний древних мудрецов. Но разве в них заключен смысл этих деяний? Вы же ведете речь только о следах. Следы появляются там, где ступила нога, но сами-то они отнюдь не нога! Белые цапли зачинают, глядя друг на друга немигающим взором. У насекомых это происходит, когда самец зовет самку сверху, а самка откликается снизу. Ну, а существо, именуемое Лэй, зачинает само от себя. Природу живых существ нельзя изменить, их судьбу невозможно поправить, время нельзя остановить, а действию Пути нельзя поставить преграду. Если следовать Пути, для себя нет ничего невозможного, если же идти наперекор Пути, ничего не сможешь совершить.

Конфуций не выходил из дома три месяца. Когда он снова пришел к Лао Даню, он сказал: «Вороны и сороки откладывают яйца, рыбы мечут икру, все в мире свершается через мельчайшие метаморфозы. Когда рождается младший брат, старший брат плачет. Слишком долго я не понимал, что значит быть другом перемен в мире. И если человек не умеет быть другом перемен, разве может он изменить других людей?»

— Неплохо, — молвил в ответ Лао Дань. — Вы, кажется, все правильно поняли.

Глава XV. ТЩЕСЛАВНЫЕ ПОМЫСЛЫ [86]

Выделяться тщеславными помыслами и необычными поступками, уходить от мира и жить не так, как все, презрительно рассуждать о людях и насмехаться над ними, быть одержимым собственным величием — таковы нравы мужей гор и ущелий, отвергнувших свет и находящих удовольствие в том, чтобы всячески мучить и терзать себя.

Говорить о человеколюбии и долге, преданности и доверии, быть почтительным и скромным и думать только о собственном совершенстве — таковы нравы мужей, правящих миром и наставляющих людей; они находят удовольствие, будь они дома или на чужбине, в непрестанном учении.

Говорить о великих подвигах и искать славы, требовать от государей и подданных соблюдения правил благопристойности, следить за тем, чтобы каждый занимал предписанное ему место, заботиться только о благе государства — таковы нравы придворных мужей, чтущих правителей и пекущихся о процветании царства; эти находят удовольствие лишь в том, чтобы приносить пользу своей стране.

Скрываться в лесах и болотах, жить на диком просторе, удить рыбу и в покое проводить свои дни — таковы нравы жителей рек и морей, бегущих от мира; эти находят удовольствие единственно в праздности.

По-особенному вдыхать и выдыхать, удалять из себя старое и привлекать в себя новое, ходить по-медвежьи и вытягиваться по-птичьи [87], мечтая только о продлении своих лет, — таковы нравы знатоков телесных упражнений, совершенствующих свое тело; эти любят только секреты долголетия Пэн-цзы.

А вот быть возвышенным без тщеславных помыслов, совершенствовать себя без человеколюбия и долга, управлять государством без подвигов и славы, быть праздным, не уходя на реки и моря, жить долго без телесных упражнений, все забыть и всем обладать, быть целомудренным и ничем не ограничивать себя, чтобы все людские достоинства сами собой сошлись в тебе, — таков путь Неба и Земли и его сила, обретающаяся в истинном мудреце.

Безмятежность и покой, пустота и неделание — это равновесие Неба и Земли, сущность Пути и его силы. Мудрый обретает в них успокоение. Будучи покоен, он уравновешен и нескован. Будучи уравновешенным и нескованным, он безмятежен. А если он уравновешен и нескован, то —

Заботы и тревоги в него не войдут,
Духовные болезни в него не проникнут.

Стало быть, его жизненная сила пребывает в целости и его дух не терпит ущерба. Посему говорится: «В жизни мудрец идет вместе с Небом, в смерти он превращается вместе с вещами, в покое он причастен к силе Инь, в деянии причастен к силе Ян».

Ради личной выгоды других не опередит,
Избегая несчастья, не сделает первый шаг.
Лишь испытав воздействие, откликнется,
Лишь подвергшись натиску, подвинется.
Лишь по необходимости берется за дело.
Отвергает знания и доводы,
А внемлет лишь истине Небес.
И следовательно, он
Не знает гнева Небес,
Не ведает бремени вещей,
Не навлекает на себя неприязнь людей,
Не подвергается преследованиям духов.
Его жизнь — как плавание по водам,
Его смерть — как отдохновение.
Он свободен от суетных мыслей,
Он не строит планов и расчетов.
Он просветлен, хоть и не озабочен чистотою духа.
Он всем внушает доверие, хоть не дает обещаний.
Он спит без сновидений
И пробуждается, не ведая тревог.
Его дух чист и нежен,
Его душа ничем не отягощена.

В покое и безмятежности соединяется он с Небесным Совершенством. А потому говорят, что печаль и радость — это искажение жизненной силы, веселье и гнев — это нарушение Пути, пристрастия и неприязнь — утраты души. Когда в сердце нет ни радости, ни печали, открывается полнота жизненных свойств. Когда сердце едино и неизменно, сполна достигается покой. Когда никто нас не обременяет, сполна прозревается пустота. Когда мы не связаны вещами, сполна познается безмятежность. Когда мы не препятствуем течению жизни, сполна проявляется утонченность духа. Вот и говорится: «Если тело не отдыхает от напряжения, оно изнашивается. Если дух вечно в заботах, он увядает».

Вода по природе своей такова, что, если ее не мутить, она сама по себе станет чистой; если ее не взбалтывать, она сама по себе станет ровной. Но если создать преграду ее течению, она никогда не будет чиста. В этом вода являет образ Небесного Совершенства. Посему говорится: «Быть чистым и ни с чем не смешиваться, быть покойным и не изменять своему покою, быть безмятежным и несуетным, действовать, как Небо действует, — вот путь питания духа».

Тот, кто обладает мечом из страны Гань [88] или Юэ, хранит его в ларце и пользуется им с крайней осмотрительностью, ибо такой меч высоко ценится в мире. А духовная сила наполняет вселенную, нигде не встречая преград. Вверху она достигает неба, внизу охватывает землю, вскармливает все сущее и не имеет образа. Ее следует назвать «единой с верховным предком».

Идя путем Чистоты,
Вечно пребываешь в духе.
Будь в нем, не теряй его вовек,
Храни Великое Единство в себе.

Когда духовная сила едина, она проницает все сущее, сообразуясь с Небесным порядком. Как говорят в народе, «обыкновенный человек ценит выгоду, честный человек ценит славу, достойный муж ценит возвышенные помыслы, но истинный мудрец ценит духовную силу».

Когда говорят, что духовная сила «проста», это означает, что она ни с чем не смешивается. А когда говорят, что духовное начало есть «чистота», это означает, что она не имеет изъяна. Тот, кто стяжал простое и чистое, тот достоин называться Настоящим Человеком.

Глава XVI. ЛЮБИТЕЛИ ПОПРАВЛЯТЬ ПРИРОДУ [89]

Любители поправлять природу, гордясь своими пустыми познаниями, хотят восстановить изначальные свойства вещей. Соблазненные пошлыми желаниями, гордясь своими пустыми понятиями, они стараются достичь просветления духа. Таких людей следовало бы называть ослепленными.

Древние, претворявшие Путь, взращивали знание безмятежностью. Знание росло, а к делу его не прикладывали — вот это и называется «взращивать дело безмятежностью». Знание и безмятежность друг друга укрепляли, а природа всех вещей поддерживала гармонию и истину. Полнота жизненных свойств — это гармония. Путь — это всеобщая истина. Свойства пронизывают все живое в мире — такова их человечность. Путь содержит в себе всякую истину — такова его праведность. Когда праведность явлена миру и все живое по-родственному соседствует, торжествует верность. Когда форма наполнена внутри и не теряет своего естества, тогда звучит подлинная музыка. Когда доверие выражается в облике и запечатлевается в правилах поведения, тогда осуществляется ритуал. Если же ритуал и музыка не претворяются сполна, в Поднебесной царит смута. Пусть каждый будет прям и хранит в себе свои жизненные свойства. Если же свойства проступят наружу, природа вещей понесет урон [90].

Люди древности таились в смутно-необозримом, не желая быть на виду у света. В те времена силы Инь и Ян пребывали в покое и согласии, божества и духи не знали тревог, времена года исправно сменяли друг друга, вещи не терпели ущерба и живые существа не гибли безвременно. Люди имели знания, а применения им не искали. В те времена никто ничего не предпринимал, а все совершалось само собой.

А потом праведность в мире силы своей лишилась, и за управление взялись Суйжэнь и Фуси. И вышло так, что послушание появилось, а единства не было. Когда же Божественный Землепашец и Желтый Владыка возымели власть в Поднебесной, праведность ослабла еще больше. В мире царило спокойствие, но не было послушания. И совсем погибла жизнь праведная, когда Яо и Шунь взялись управлять Поднебесным миром. Тогда и начались разные усовершенствования в устроении государства, исчезли первозданная чистота и безыскусность нравов, люди отошли от Пути, гонясь за добродетелями, и отреклись от своих жизненных свойств ради благочестивого поведения. Вот тогда люди отвернулись от своей природы и стали жить собственным разумением. Как ни старались они договориться друг с другом, порядка в Поднебесной им навести не удалось, и они решили упорядочить свою жизнь с помощью наук. Но правила благочестия разрушают наше естество, а науки губят разум. Среди людей начались разброд и смута, и стало уже невозможно вернуть мир к его изначальному состоянию. Нельзя не видеть нынче, что мир погиб для Пути, а Путь погиб для мира. Воистину мир и Путь погибли друг для друга. Если Путь не может вернуть мир к процветанию, а мир не может вернуть к процветанию Путь, то даже величайший мудрец, остающийся среди людей, не в силах явить миру истинную силу жизни. И если мудрец нынче скрывает себя, то не потому, что он сам предпочитает жизнь сокровенную.

То, что в древности называли «сокровенным мужем», не означало желания скрыться от людских взоров и не показывать себя, замкнуть свои уста и не высказывать суждений прилюдно, спрятать свои знания и не обнаруживать их на людях. Просто слишком уж смутные настали времена. Если бы мудрый встретил свою судьбу и свершил в мире свои великие деяния, он вернулся бы к Единому и следы его сокрылись. Если бы мудрый не встретил своей судьбы и остался бы в мире не у дел, он бы глубже простер свои корни, упокоился бы в Пределе вещей и стал бы ждать. Вот Путь сохранения своей жизни [91].

Те, кто в древности оберегали свою жизнь, не старались доказательствами украсить свое знание и знаниями своими объять весь мир или постичь первородное Совершенство вещей. Они довольствовались своей долей и наслаждались своей природой. Что они еще могли делать? Ведь Путь — это, конечно, не мелкие дела, а Совершенство жизни — это, конечно, не ограниченные знания. Ограниченные знания губят Совершенство жизни, мелкие дела губят Путь. Поэтому и говорят: «Будь прям — только и всего». Успехом зовется счастье сознавать себя целым и невредимым.

Древние называли успехом не обладание колесницей и шапкой знатного вельможи, а всего лишь невозможность добавить что-нибудь к своему счастью. Нынче же успехом считается обладание шапкой и колесницей знатного вельможи. Но шапка и колесница не дарованы нам нашей природой и судьбой. То, что дается нам по случаю, задерживается у нас лишь на время, и мы не можем ни привлечь эту вещь, ни удержать ее у себя навеки. А потому не разжигай в себе страстей из-за шапки и экипажа, не подлаживайся под нравы света из-за приобретений или потерь. Будь счастлив всегда и везде и не позволяй житейским волнениям завладеть тобой. Нынче же, когда временно приставшее к нам уходит от нас, мы печалимся. Вот и видно, что мы даже счастьем своим не умеем дорожить. Поэтому говорят: «Тех, кто отрекаются от себя ради вещей и пренебрегают своей природой в угоду свету, следует называть людьми, которые все ставят с ног на голову».

Глава XVII. ОСЕННИЙ РАЗЛИВ [92]

Пришло время осеннего разлива вод. Сотни потоков устремились в Желтую Реку, и она разлилась так широко, что на другом берегу невозможно было отличить лошадь от коровы. И тогда Дух Реки Хэбо возрадовался, решив, что в нем сошлась красота всего мира. Он поплыл вниз по реке на восток и достиг Северного Океана. Долго смотрел он на восток, но так и не увидел предела водному простору. В недоумении повертел он головой и, глядя на раскинувшуюся перед ним ширь, сказал со вздохом Духу Океана по имени Жо: «В народе говорят: «Узнал сотую часть Пути и уже мнит, что не имеет себе равных». Это сказано про меня! Мне приходилось слышать, как свысока судили об учености Конфуция и без почтения отзывались о подвиге Бои, и я не верил этому. Но теперь, видя, сколь вы могучи, я не могу не прийти к воротам вашего дома, иначе мне суждено вовеки быть посмешищем в глазах великих мужей!»

— С лягушкой, живущей в колодце, не поговоришь об океане, ведь она привязана к своей дыре, — ответил Дух Океана Жо. — Летней мошке не объяснишь, что такое лед, ведь она стеснена сроком ее жизни. С ограниченным ученым [93] не поговоришь о Великом Пути — ведь он скован своим учением. Ты сейчас вышел из своих берегов, увидел великий Океан и понял свою ничтожность. Значит, с тобой теперь можно толковать о великой истине.

В мире нет воды большей, чем Океан. Все потоки земли днем и ночью вливаются в него, а он не переполняется. С незапамятных времен через проход Вэйлюй из него выливается вода, а он не мелет. Ни весной, ни осенью не меняется в нем уровень вод, не ведает он ни потопа, ни засухи. Невозможно даже сосчитать, во сколько раз он больше самых больших рек! И если я сам никогда не находил в этом повода для гордости, то потому лишь, что, объятый Небом и Землею и питаемый силами Инь и Ян, я в этом огромном мире — все равно что камешек или кустик на большой горе. Если я столь ничтожен перед лицом мира, как могу требовать многого для себя? Но перед Небом и Землей даже весь мир в пределах четырех морей — все равно что муравьиная кочка среди огромного болота. А Срединная страна на этом свете — не более чем рисовое зернышко среди просторного амбара. Мы говорим, что вещей в мире «бесчисленное множество», а человек — лишь одна из них. И перед лицом этого великого разнообразия вещей разве не кажется он всего лишь крохотной волосинкой на теле лошади? Все то, ради чего передавали друг другу власть Пять Царей, боролись за главенство Три Правителя [94], чему посвящали свои помыслы человеколюбивые мужи, а мужи ответственные — свои труды, вполне в этом умещается! Бои, отвергнувший эту малость, прославился в веках, а Конфуций, рассуждавший о ней, прослыл великим ученым. Эти люди считали себя величайшими мужами земли. Но не таков ли и ты сам, посчитавший себя величайшей пучиной мироздания?

— В таком случае должен ли я считать великими Небо и Землю, а малым — кончик волоска? — спросил Хэбо.

— Нет, — ответил Дух Океана Жо, — среди вещей мера не имеет устойчивого значения, время не знает остановки, границы вещей непостоянны, начала и концы не установлены раз и навсегда. Вот почему мудрые люди охватывают взором разом далекое и близкое и поэтому не считают малое ничтожным, а большое — великим. Ибо знание меры вещей само не имеет конца. Эти люди досконально постигли и прошлое, и настоящее, а потому привольно странствуют сердцем в беспредельном просторе. Они не тянутся за недостижимым, ибо знают, что время не останавливается ни на миг. Зная о незыблемом порядке наполнения и опустошения, они не радуются, обретя что-либо, ибо удел наш непостоянен. Они ясно понимают неизменный Путь, а потому не радуются жизни и не горюют о смерти, зная, что начала и концы спутаны и ненадежны. Прикинь-ка, много ли человек знает? Его знания не сравнятся с тем, что ему неведомо. А время его существования не сравнится со временем его несуществования. Тот, кто, опираясь на крайне малое, пытается постичь крайне большое, обязательно впадет в заблуждение и останется навеки неудовлетворенным. Если вот так смотреть на вещи, то откуда мне знать, можно ли считать кончик волоска образцом предельно малого, а Небо и Землю — образцом предельно большого?

— В мире любители рассуждать говорят: «Мельчайшее лишено формы, величайшее нельзя охватить» [95]. Это верно?

— Если на великое смотреть, исходя из малого, то оно покажется беспредельным. А если на малое смотреть, исходя из великого, то оно покажется незаметным. Ведь внутренняя сущность — это неразличимо-мелкое, а внешний предел — это необозримо-великое. Следовательно, различие между ними есть не более чем условность: все зависит от того, с какой стороны посмотреть. И тонкое, и грубое присутствуют в каждой форме. Бесформенное же не поддается делению, а необъятное нельзя исчерпать счетом. То, о чем можно поведать словами, — это грубая сторона вещей. То, что может быть постигнуто мыслью, — это тонкая сторона вещей. А то, о чем нельзя поведать словами и что не может быть постигнуто мыслью, не относится ни к грубому, ни к тонкому.

Посему великий человек деяниями своими не причиняет вреда людям, но и не выделяется пристрастием к человечности и долгу. Он усердствует не ради выгоды и не презирает обязанности даже презренного привратника, к богатству не стремится, но и от дел насущных не бежит; живет, не пользуясь услугами других, но и не стремится непременно кормить себя сам, а на подлых и алчных не смотрит свысока. Поведением своим он не похож на простых людей, но и не мечтает стоять над ними. Он живет «как все» и не восстает против пустословия и обмана. Все награды и чины мира не вскружат ему голову, все унижения и наказания мира не опозорят его, ибо он знает, что истинное и ложное невозможно отделить друг от друга и невозможно провести границу между великим и малым. Я слышал такие слова: «Человек Пути остается безвестным. Человек совершенных свойств ничем не владеет. Великий человек лишен самого себя». Вот высшая истина человеческой судьбы.

— Где же искать грань между ценным и ничтожным, большим и малым — вне вещей или внутри их? — спросил Хэбо.

— Если смотреть на это, исходя из Пути, то вещи не ценны и не ничтожны, — ответил Дух Океана Жо. — А если смотреть на это, исходя из вещей, то сами себя они считают ценными, а всех прочих ничтожными. Если смотреть на это, исходя из обычая, то граница между ценным и ничтожным не зависит от самих вещей. Если смотреть на это, исходя из различий между вещами, и считать великим лишь то, что кажется великим, тогда среди вещей не окажется ни одной, которая не была бы великой. А если считать малым лишь то, что кажется таковым, тогда среди вещей не окажется ни одной, которая не была бы малой. Если знать, что Небо и Земля — как просяное зернышко, а кончик волоска — как высокая гора, тогда станут понятны и различия в величине вещей. Если смотреть на это, исходя из заслуг, и считать имеющими заслуги лишь тех, кто сам себя таковым считает, тогда в мире не будет вещей, которые не имели бы заслуг. А если не считать имеющими заслуги тех, кто сам себя таковым не считает, то в мире не останется вещей, которые имели бы заслуги. Если знать, что восток и запад друг другу противостоят, но не могут быть друг без друга, тогда каждая вещь займет свое место. Если смотреть на это, исходя из наклонностей, и считать правильными тех, кто сам их считает таковыми, тогда в мире не будет вещей, наклонности которых были бы неправильны. А если считать неправильными наклонности тех, кто сам их считает таковыми, тогда в мире не будет вещей, наклонности которых были бы правильны. Если знать, что и мудрец Яо, и злодей Цзе считали себя правыми, а другого неправым, тогда истоки разных наклонностей проявляются воочию.

В стародавние времена Яо по своей воле уступил престол Шуню, и тот стал великим царем, а Куай уступил престол Чжи, и тот бесславно сгинул. Тан и У оспаривали престол и стали правителями, а Богун оспаривал престол — и погиб. Если судить по этим примерам, соперничество за престол или отказ от него, поведение мудрого Яо или злодея Цзе могут быть подходящими или неподходящими в зависимости от обстоятельств, а потому и значение их изменчиво. Тараном можно пробить крепостную стену, но им нельзя заткнуть брешь — стало быть, у этого орудия есть свой особый способ применения. Скакун Хуалю [96] пробегал за день тысячу ли, но в ловле мышей он, конечно, не сравнился бы с дикой кошкой — стало быть, у этого животного были свои особые способности. Сова ночью поймает даже блоху и увидит кончик волоска, а средь бела дня таращит глаза и не видит даже горы — стало быть, у нее особенная природа. Поэтому сказать: «Почему бы не поступать только по истине и не отвергать неправду, стремиться к порядку и отвергать беспорядок?» — означает не понимать законов Неба и Земли и сущности вещей. Это все равно что признавать только Небо и отвергать Землю, признавать силу Инь и отвергать силу Ян. Ясно, что так поступать нельзя. А если кто-нибудь все же продолжает на этом настаивать, тот или дурак, или лжец. Древние правители отрекались от престола при разных обстоятельствах, и Три Династии при разных же обстоятельствах наследовали друг другу. Того, кто не умел правильно выбрать время и поступал вопреки тогдашним нравам, люди называли узурпатором. А того, кто правильно выбирал время и следовал обычаю, люди называли человеком долга. Молчи, Хэбо! Откуда тебе знать, где врата к славе и где — к позору, какое учение великое, а какое — ничтожное?

— Но если так, то что же мне делать, а чего не делать? — спросил Хэбо. — На каком основании могу я что-то принимать или отбрасывать, к чему-то стремиться и от чего-то бежать?

— Если смотреть на вещи, исходя из Пути, то окажется, что в мире нет ни ценного, ни ничтожного, а есть только «возвращение к истоку». Не ограничивай свои устремления, ведь так ты лишь воздвигнешь преграды на своем пути. В мире нет ни малого, ни великого, а есть лишь «уступление в круговороте». Будь же величественно-строг, словно царь земли, не выказывающий пристрастий. Будь благостен, словно божество земли, не ищущее счастья для себя. Будь всеобъятен, как весь белый свет, и нигде не ставь себе пределов. Обними все вещи одинаково — какая же из них заслуживает прежде других твоей благосклонности? Это называется «быть открытым всем пределам». Все вещи в мире уравниваются в Едином — какие же из них хуже, а какие лучше?

У Пути нет ни конца, ни начала,
А все живое рождается и умирает.
Неведомо нам совершенство:
Что нынче пусто, завтра будет полным.
Не даны навеки формы вещам.
Не задержать вереницу лет.
Не остановить времени бег.
Упадок и расцвет, изобилие и скудость:
Приходит конец — и снова грядет начало!

Вот слова, раскрывающие смысл великой справедливости мироздания и закон всех вещей! Жизнь всех вещей — как скачка на коне: ни одного движения без перемен, ни одного мига без изменений! Что нам делать и чего не делать? Оставь! Все само собою свершится!

— Но коли так, то что же ценного в Пути?

Познавший Путь непременно постиг порядок природы, постигший же порядок природы непременно осознает равновесие вещей. А тот, кто осознает равновесие вещей, ничем не навредит себе. Человек совершенных качеств в огне не сгорит и в воде не утонет; ему холод и жара не страшны, его звери и птицы не погубят. Это не значит, что ему все нипочем. Я говорю о том, что он умеет отличать опасное от безопасного, покоен в счастье и несчастье, осмотрителен в сближении и отдалении, и поэтому ничто в мире не может ему навредить. Сказано ведь: «Небесное — внутри, человеческое — вовне». А жизненная сила пребывает в Небесном. Тот, кто знает деяния Неба и Человека, тот укоренится в Небесном и сам себя обретет:

Вперед и назад, растягиваясь и сжимаясь,
Он вернется к основе и оповестит о великом [97].

— Но что же такое небесное и что такое человеческое?

— У быков и коней по четыре ноги — это зовется небесным. Узда на коня и кольцо в носу у быка — это зовется человеческим. Поэтому говорится: «Не губи небесное человеческим, не губи своим умом собственной судьбы, не губи доброе имя своей алчностью». Строго блюди эти заповеди и никогда от них не отступай, — и ты, что называется, «возвратишься к подлинному».

Одноногий Куй [98] завидовал Сороконожке, Сороконожка завидовала Змее, Змея завидовала Ветру, Ветер завидовал Глазу, а Глаз завидовал Сердцу.

Куй сказал Сороконожке: «Я передвигаюсь, подпрыгивая на одной ноге, и нет ничего проще на свете. Тебе же приходится передвигать десять тысяч ног, как же ты с ними управляешься?»

— А чему тут удивляться? — ответила Сороконожка. — Разве не видел ты плюющего человека? Когда он плюет, у него изо рта вылетают разные капли — большие, как жемчуг, или совсем маленькие, словно капельки тумана. Вперемешку падают они на землю, и сосчитать их невозможно. Мною же движет Небесная Пружина во мне, а как я передвигаюсь, мне и самой неведомо.

Сороконожка сказала Змее: «Я передвигаюсь с помощью множества ног, но не могу двигаться так же быстро, как ты, хотя у тебя ног вовсе нет. Почему так?»

— Мною движет Небесная Пружина во мне, — ответила Змея. — Как могу я это изменить? Для чего же мне ноги?

Змея говорила Ветру: «Я передвигаюсь, сгибая и распрямляя позвоночник, ибо у меня есть тело. Ты же с воем поднимаешься в Северном Океане и, все так же завывая, несешься в Южный Океан, хотя тела у тебя нет. Как это у тебя получается?»

— Да, я с воем поднимаюсь в Северном Океане и лечу в Южный Океан. Но если кто-нибудь тронет меня пальцем, то одолеет меня, а станет топтать ногами — и сомнет меня. Пусть так — но ведь только я могу ломать могучие деревья и разрушать огромные дома. Вот так я превращаю множество маленьких непобед в одну большую победу. Только истинно мудрый способен быть великим победителем!

Чжуан-цзы удил рыбу в реке Пушуй, а правитель Чу прислал к нему двух своих сановников с посланием, и в том послании говорилось: «Желаю возложить на Вас бремя государственных дел».

Чжуан-цзы даже удочки из рук не выпустил и головы не повернул, а только сказал в ответ: «Я слыхал, что в Чу есть священная черепаха, которая умерла три тысячи лет тому назад. Правитель завернул ее в тонкий шелк, спрятал в ларец, а ларец тот поставил в своем храме предков. Что бы предпочла эта черепаха: быть мертвой, но чтобы поклонялись ее костям, или быть живой, даже если ей пришлось бы волочить свой хвост по грязи?»

Оба сановника ответили: «Конечно, она предпочла бы быть живой, даже если ей пришлось бы волочить свой хвост по грязи».

— Уходите прочь! — воскликнул Чжуан-цзы. — Я тоже буду волочить хвост по грязи!

Хуэй-цзы был первым советником в царстве Лян, и Чжуан-цзы захотел навестить его. Кто-то сказал Хуэй-цзы: «К вам едет Чжуан-цзы. Он хочет сменить вас на посту первого советника». Хуэй-цзы очень испугался и приказал искать Чжуан-цзы по всему царству. И Чжуан-цзы искали три дня и три ночи. Чжуан-цзы приехал к Хуэй-цзы и сказал: «На юге живет птица, которую зовут Юаньчу. Ты знаешь об этом? Она взмывает ввысь в Южном Океане и летит в Северный Океан. Она отдыхает только на вершинах платанов, питается только плодами бамбука и пьет только ключевую воду. Однажды некая сова нашла дохлую крысу. Когда птица Юаньчу пролетала над ней, сова подняла голову и угрожающе заухала. Не хочешь ли ты погрозить мне своим царством?»

Чжуан-цзы и Хуэй-цзы прогуливались по мосту через Реку Хао.

Чжуан-цзы сказал: «Как весело играют рыбки в воде! Вот радость рыб!»

— Ты ведь не рыба, — сказал Хуэй-цзы, — откуда тебе знать, в чем радость рыб?

— Но ведь ты не я, — ответил Чжуан-цзы, — откуда же ты знаешь, что я не знаю, в чем заключается радость рыб?

— Я, конечно, не ты и не могу знать того, что ты знаешь. Но и ты не рыба, а потому не можешь знать, в чем радость рыб, — возразил Хуэй-цзы.

Тогда Чжуан-цзы сказал: «Давай вернемся к началу. Ты спросил меня: Откуда ты знаешь радость рыб? Значит, ты уже знал, что я это знаю, и потому спросил. А я это узнал, гуляя у реки Хао» [99].

Когда Конфуций был в царстве Куан, люди Сун окружили его в несколько рядов, но он беспрерывно пел и перебирал струны своей лютни.

— Отчего вы, учитель, веселитесь? — спросил его Цзы-лу.

— Подойди, я скажу тебе, — ответил Конфуций. — Давно уже ждал я беды и не смог избегнуть ее — такова судьба. Давно уже ожидал я удачи, но не достиг ее — такие уж времена. При Яо и Шуне в Поднебесной не было неудачников, успеха же добивались не знаниями. При Чжоу и Цзе не было людей удачливых, и случилось так не из-за отсутствия знаний. Таковы веления времени. На воде не избегать встречи с драконом — таково мужество рыбака. На суше не избегать встречи с тигром — таково мужество охотника. Выйти навстречу протянутому клинку и встретить смерть, как жизнь, — таково мужество героя. Знать, что неудача происходит от судьбы, знать, что успех зависит от времени, и бестрепетно встретить великую беду — таково мужество мудрого. Останься же со мною! Участь моя решена!

Но в скором времени подошел воин, отвесил прощальный поклон и сказал:

— Вас приняли за Ян Ху, поэтому и окружили. Мы снимаем осаду и тотчас уходим [100].

Гуньсунь Лун спросил у вэйского царя Моу:

«Я с детства изучал путь древних царей, а в зрелые годы постиг смысл человечности и долга. Я научился объединять «подобное» и «различное», разделять «твердость» и «белизну», превращать утверждение в отрицание, а возможное — в невозможное. Я поверг в смущение все сто школ и превзошел в красноречии всех спорщиков. Я полагал, что никто в целом свете не сравнится со мной в учености. Ныне же я услышал речи Чжуан-цзы и пребываю в великом изумлении. Не могу понять, то ли я уступаю ему в умении рассуждать, то ли знания мои не столь обширны, как у него. Теперь я и рта не смею раскрыть. Позвольте спросить, в чем тут дело?»

Царь Моу облокотился о столик, медленно вздохнул и, глядя в небо, рассмеялся. «Разве ты не слыхал про лягушку, которая жила в глубоком колодце? — сказал он. — Эта лягушка однажды сказала черепахе, обитавшей в Восточном Океане: «В моей жизни так много удовольствий! Когда я хочу прогуляться, я вылезаю на перила колодца. Вернувшись к себе, я отдыхаю на отвалившейся от стенки черепице. Если я хочу купаться, я прыгаю в воду, и она доходит мне до самой шеи. А когда я выхожу на берег, моя нога погружается в грязь по самую щиколотку. Ни вьющаяся вокруг мошкара, ни крабы, ни жабы не имеют таких удовольствий. Поистине обладать целой лужей воды и глубоким колодцем, в котором я могу делать все, что пожелаю, — это вершина счастья! Почему бы вам не прийти ко мне в гости, не посмотреть, как я живу?»

Не успела черепаха из Восточного Океана ступить в колодец левой ногой, как ее правая нога уже застряла там. Пришлось ей отползти назад, и тут она рассказала лягушке про свой океан:

«Даже расстояние в тысячу ли не даст представления о том, как широк Океан, в котором я живу, а расстояние в восемь тысяч ли не даст представления о том, сколь глубок этот Океан, — сказала она. — Во времена царя Юя за десять лет случилось девять наводнений, но вода в Океане не поднялась. При царе Тане за восемь лет было семь засух, но воды в Океане не убыло. Не быть увлекаемым потоком в часы приливов и отливов, не чувствовать волнения, когда вода прибывает или убывает, — такова радость жизни в Восточном Океане».

Тут лягушку из колодца прямо оторопь взяла, и она лишилась дара речи. Ну а тебе, не умеющему распознать даже границу между истинным и ложным, пытаться уразуметь слова Чжуан-цзы — все равно что комару снести на себе гору или сороконожке перебраться через Желтую Реку. Такая задача тебе не по плечу. И тот, кто, не умея распознать смысл утонченнейших речей, старается как можно выгоднее для себя устроиться в жизни, не похож разве на ту лягушку из колодца?

А еще скажу тебе, что тот человек спускался в страну Желтых источников и возносился до самого неба. Он странствует привольно всюду, не разбирая ни севера, ни юга, ни востока, ни запада, и проникает в Сокровенное, возвращается к Всепроницающему. Ты же в своей слепоте ищешь по заданным правилам, разделяешь посредством доказательств. Ты подобен человеку, который смотрит на небо через трубочку и целится шилом в землю. Какая мелочность! Уходи прочь от меня! И помни: однажды какой-то парень из Шоулина вздумал подражать ходокам из Хань-дана. Тамошнее искусство он не перенял, а по-своему ходить тоже разучился, так что пришлось ему ползти домой на локтях и коленях. Лучше тебе уйти сейчас, а не то ты чужому искусству не научишься и свое потеряешь!»

Тут Гуньсунь Лун от удивления даже рот раскрыл и язык высунул. Вот так он и побежал прочь.

Глава XVIII. ВЫСШЕЕ СЧАСТЬЕ [101]

Есть ли в Поднебесном мире высшее счастье? Можно ли сполна прожить свою жизнь? Что нужно делать, на что уповать? Чего избегать, чем заниматься? К чему стремиться, от чего отказываться? Что любить и что ненавидеть?

В Поднебесной ценят богатство, знатность, долголетие и добрую славу, любят покой, изысканные яства, роскошные одежды, красивые цветы и ласкающие слух звуки. Ненавидят же бедность и унижение, преждевременную смерть и дурную славу и страдают, когда нет ни покоя, ни изысканных яств, ни роскошных одежд, ни красивых цветов, ни ласкающих слух звуков. Если люди лишены всего этого, они впадают в уныние и печаль. Но нет ничего глупее, чем угождать лишь прихотям плоти!

Богачи, изнуряя себя тяжкими трудами, накапливают столько сокровищ, что не успевают воспользоваться ими, да и к радостям плоти эти богатства ничего не прибавляют. Знатные мужи днями и ночами пекутся о своей добродетели, но их добродетель и подавно ничего не прибавляет к радостям тела. Человек печалится с самого своего рождения, а прожив долгую жизнь, впадает в помрачение. Как горько столь долго страдать, не умирая! И все, что делает человек в жизни, так чуждо ему!

В Поднебесной высоко ставят доблесть героев, однако их доблесть не помогла им себя уберечь. И я не знаю, воистину ли это доблесть, или она на самом деле неистинна? Если счесть это доблестью, то ее недостаточно, чтобы сохранить жизнь себе. А если не счесть ее доблестью, то ее достаточно, чтобы сохранить жизнь другим. Поэтому говорят: «Когда искренним наставлениям не внемлют, сиди спокойно и не спорь». Вот и У Цзысюй стал спорить и погубил себя. Но если бы он не соперничал, то и славы бы не заслужил. Так существует ли в действительности доблесть?

Не знаю, является ли на самом деле счастьем то, что люди нынче почитают за счастье. Вижу я, что счастье в мире — это то, о чем все мечтают, чего все добиваются и без чего жить не могут. А я и не знаю, счастье ли это, но также не знаю, есть ли это несчастье. Так существует ли на свете счастье? Для меня настоящее счастье — недеяние, а толпа считает это мучением. Поэтому сказано: «Высшее счастье — отсутствие счастья. Высшая слава — отсутствие славы».

Хотя в мире в конце концов нельзя установить, где истина, а где ложь, в недеянии можно определить истинное и ложное. Высшее счастье — это сама жизнь, и только Недеяние позволяет достичь его. Попробую сказать об этом. Небо благодаря Недеянию становится чистым; Земля благодаря Недеянию становится покойной [102]. Когда Недеяние Неба пребывает в согласии с Недеянием Земли, свершаются превращения всех вещей. Неразличимое, смутное — неведомо откуда исходит! Смутное, необозримое — лишенное образа! Все сущее в своем великом изобилии произрастает из Недеяния. Поэтому сказано: «Небо и Земля ничего не делают, но не остается ничего несделанного». Кто же среди людей способен претворить Недеяние?

У Чжуан-цзы умерла жена, и Хуэй-цзы пришел ее оплакивать. Чжуан-цзы сидел на корточках и распевал песню, ударяя в таз. Хуэй-цзы сказал: «Не оплакивать покойную, которая прожила с тобой до старости и вырастила твоих детей, — это чересчур. Но распевать песни, ударяя в таз, — просто никуда не годится!»

— Ты не прав, — ответил Чжуан-цзы. — Когда она умерла, мог ли я поначалу не опечалиться? Скорбя, я стал думать о том, чем она была вначале, когда еще не родилась. И не только не родилась, но еще не была телом. И не только не была телом, но не была даже дыханием. Я понял, что она была рассеяна в пустоте безбрежного Хаоса. Хаос превратился — и она стала Дыханием. Дыхание превратилось — и стало Телом. Тело превратилось — и она родилась. Теперь настало новое превращение — и она умерла. Все это сменяло друг друга, как чередуются четыре времени года. Человек же схоронен в бездне превращений, словно в покоях огромного дома. Плакать и причитать над ним — значит не понимать судьбы. Вот почему я перестал плакать.

Когда Чжуан-цзы пришел в земли Чу, он наткнулся на голый череп, уже побелевший от времени, но еще крепкий.

Хлестнув череп плеткой, Чжуан-цзы стал расспрашивать его: «Довела ли вас, учитель, до этого безрассудная привязанность к жизни? Или вы служили побежденному царству и сложили голову на плахе? Довели ли вас до этого беспутная жизнь и поступки, опозорившие ваших родителей, жену и детей? Довел ли вас до этого голод и холод? Или, может быть, вас довела до этого тихая смерть, пришедшая после долгих лет жизни?»

Так Чжуан-цзы поговорил с черепом, а потом положил его себе под голову и лег спать. В полночь череп явился ему во сне и сказал: «Ты говорил, как любитель попусту рассуждать. В речах твоих отобразились заботы живых людей. Умершим они неведомы. Желаешь ли ты выслушать глас мертвого?»

— Да, — сказал Чжуан-цзы.

— Ну так слушай. Для мертвого нет ни государя наверху, ни подданных внизу, ни времен года. Безмятежно следует он круговороту Неба и Земли, и даже утехи державного владыки не сравнятся с его счастьем.

Чжуан-цзы не поверил этим словам и спросил: «А хочешь, я велю Владыке судеб [103] вернуть тебя к жизни, снова дать тебе тело, воскресить твоих родителей, жену и детей, друзей и соседей?»

Череп словно бы нахмурился грозно и сказал: «Да разве сменю я свое царственное счастье на человеческие тяготы!»

Когда Янь Хой уехал в восточное царство Ци, Конфуций выглядел опечаленным. Цзы-Гун поднялся со своего сиденья и спросил: «Ваш ученик осмелится спросить, почему вы, учитель, так печалитесь с тех пор, как Хой уехал в Ци?»

— Ты задал хороший вопрос! — ответил Конфуций. — Когда-то Гуань-цзы произнес слова, которые мне очень нравятся: «В маленький мешочек не вложишь большую вещь. Короткой веревкой ничего не достанешь с глубины». Это значит, что каждому из нас уготовано свершить в мире столько, сколько мы можем, — и не более того. Боюсь, что Хой станет беседовать с правителем Ци о пути Яо, Шуня и Желтого Владыки и ссылаться на слова царей Суйжэня и Шэньнуна. Государь начнет искать в себе то, чего в нем нет. Не найдя того, что он ищет, он впадет в растерянность. А если человек, у которого вы служите советником, пребывает в растерянности, вам грозит неминуемая смерть.

Не приходилось ли тебе слышать историю о том, как в окрестности столичного города Лу залетела морская птица? Правитель Лу по этому случаю устроил пир у алтарей предков, исполнил мелодии Девять шао, преподнес птице лучшее мясо от жертвоприношения нюйлао. А птица сидела, вытаращив глаза, и не съела ни куска мяса, не выпила ни глотка воды. Через три дня она околела. Так получилось оттого, что правитель Лу на самом деле заботился о себе, а не о птице. Тот, кто действительно хотел сделать птице добро, пустил бы ее на волю в густые леса, позволил бы ей плавать на озерах и реках, кормил бы ее водяной живностью, дал бы ей жить так, как ей хочется. Для той птицы не было ничего ненавистнее, чем слышать человеческие голоса — ведь они кажутся ей бессмысленным гомоном! Попробуй сыграть мелодии Сяньчи на просторах озера Дунтин, и птицы, заслышав эту музыку, взметнутся в небеса, звери убегут в лес, рыбы уйдут в глубину. Люди же, наоборот, соберутся послушать. Рыба, находясь в воде, живет в свое удовольствие, а человек, попав под воду, погибает. Они так отличаются друг от друга потому, что у них совсем разные потребности. Вот почему древние мудрецы не думали, что у людей одинаковые способности, и не давали людям одинаковых заданий. В те времена имена зависели от обстоятельств, должное определялось возможным. Вот что означает поговорка: «Как ветви расходятся во все стороны, как спицы сходятся в ступице колеса».

Отрешенный и Забывчивый осматривали Курган Сокровенной Мудрости, где покоится прах Желтого Владыки. Вдруг на левом локте у Забывчивого вскочила опухоль, и Забывчивый изумленно уставился на нее.

— Страшно тебе? — спросил Отрешенный.

— Нет, чего мне страшиться? — ответил Забывчивый. — Ведь наша жизнь дана нам взаймы. Взяли ее в долг — и живем, а живущие — прах. Жизнь и смерть — как день и ночь. Мы с тобой посетили того, кто уже прошел превращение, а теперь превращение коснулось меня. Чего же мне страшиться?

Путешествуя, Ле-цзы заметил у дороги череп вековой давности. Раздвинув бурьян, он указал на него пальцем и сказал: «Только ты и я понимаем, что нет ни жизни, ни смерти. Нужно ли печалиться о тебе? Нужно ли радоваться обо мне?»

В семенах есть зародыши. Попадая в воду, они становятся ряской, на границе воды и суши они превращаются в «лягушачью кожу», в полях же они становятся подорожником. Когда подорожник попадает на плодородную почву, он превращается в «воронью лапку». Корни вороньей лапки превращаются в земляных червей, а ее листья — в бабочек. Бабочки тоже претерпевают превращения и становятся насекомыми, которые плодятся у очага и выглядят так, словно они сбросили свою кожу. Зовут их цюйдао. Через тысячу дней цюйдао превращается в птицу ганьюйгу. Слюна птицы ганьюйгу становится (насекомым) сыми, а сыми превращается в существо илу, живущее в винном уксусе.

Насекомое илу рождается от насекомого хуанхуан, а хуанхуан рождается из насекомых цзюю. Насекомые фу-цюань рождаются из насекомых маожуй. Растение янси, соединяясь со старым бамбуком, уже не дающим побегов, рождает насекомое циннин. Циннин порождает леопарда, леопард порождает коня, конь порождает человека, а человек снова возвращается в зародыши. «Вся тьма вещей происходит из мельчайших зародышей и в них возвращается».

Глава XIX. ПОСТИГШИЙ ЖИЗНЬ [104]

Постигший сущность жизни не утруждает себя никчемными делами. Постигший сущность судьбы не утруждает себя делами, не ниспосланными судьбой. Чтобы поддерживать в теле жизнь, нужно опираться на разные вещи, но бывает так, что вещи имеются в избытке, а жизнь в теле поддержать невозможно. Чтобы сохранить себе жизнь, нужно прежде не лишаться своего тела, но бывает так, что тела не лишаются, а жизнь оказывается загубленной. Приход жизни нельзя отвергнуть, ее уход нельзя остановить. Как это прискорбно! Люди в свете полагают, что пропитания тела достаточно для поддержания жизни, а ведь, сколько ни питайся, жизнь свою в конце концов не сбережешь. Однако же в свете считают, что этого достаточно, и даже не знают, как жить по-другому.

Тому, кто хочет избавиться от забот о своем теле, лучше всего покинуть свет. Кто уйдет от света, тот избавится от тягот. А кто избавлен от тягот, тот душой прям и ровен. Кто душой прям и ровен, умеет жить каждодневным обновлением. А кто живет каждодневным обновлением, тот уже близок к правде. Заслуживают ли земные дела того, чтобы их отбросить, а жизнь — того, чтобы ее оставить? Отбросивший дела не утруждает себя. Оставивший жизнь неувядаем духом. Кто телом целостен и вернулся к полноте духа, тот станет единым с Небом. Небо и Земля — отец-мать всех вещей. Соединяясь, они создают тело. Разъединяясь, они кладут начало новой жизни. Когда и тело, и дух вечно живут, это называется «способностью перенести себя» [105]. В духовном стяжай еще более духовное — и тогда станешь опорой Небес.

Учитель Ле-цзы спросил у Гуань-иня: «Высший человек идет под водой — и не захлебывается, ступает по огню — и не обжигается, воспаряет над всем миром — и не пугается. Позвольте спросить, как этого добиться?»

— Этого добиваются не знаниями и ловкостью, а сохраняя чистоту жизненной силы, — ответил Гуань-инь. — Присядь, я расскажу тебе. Все, что обладает формой и образом, звучанием и цветом, — это вещи. Чем же отличаются друг от друга вещи и чем превосходят они друг друга? Формой и цветом — только и всего! Ведь вещи рождаются в Бесформенном и возвращаются в Неизменное. Какие могут быть преграды тому, кто это постиг? Такой человек пребывает в Неисчерпаемом и хоронит себя в Беспредельном, странствует у конца и начала всех вещей. Он бережет цельность своей природы, пестует свой дух и приводит к согласию свои жизненные силы, дабы быть заодно с творением всего сущего. Небесное в нем сберегается в целости, духовное в нем не терпит ущерба. Как же могут задеть его внешние вещи?

Вот и пьяный, упавший с повозки, может удариться сильно, а до смерти не убьется. Тело у него такое же, как у других, а ушибется он по-особому — ведь дух его целостен. Он не знал, что едет в повозке, и не знал, что свалился с нее, мечты о жизни и страх смерти не гнездились в его груди, и вот он, столкнувшись с каким-либо предметом, не ведает страха. Если человек может стать таким целостным от вина, то насколько же целостнее может он стать благодаря Небу? Мудрый хоронит себя в небесном, и потому ничто не может ему повредить.

По дороге в царство Чу Конфуций вышел из леса и увидел Горбуна, который ловил цикад так ловко, будто подбирал их с земли.

— Неужто ты так искусен? Или у тебя есть Путь? [106] — спросил Конфуций.

— У меня есть Путь, — ответил Горбун. — В пятую-шестую луну, когда наступает время охоты на цикад, я кладу на кончик своей палки шарики. Если я смогу положить друг на друга два шарика, я не упущу много цикад. Если мне удастся положить три шарика, я упущу одну из десяти, а если я смогу удержать пять шариков, то поймаю всех без труда. Я стою, словно старый пень, руки держу, словно сухие ветки. И в целом огромном мире, среди всей тьмы вещей, меня занимают только крылатые цикады. Я не смотрю по сторонам и не променяю крылышки цикады на все богатства мира. Могу ли я не добиться желаемого?

Конфуций повернулся к ученикам и сказал: «Помыслы собраны воедино, дух безмятежно-покоен...» Не об этом ли Горбуне сказано такое?

Янь Хой сказал Конфуцию: «Однажды я переправлялся через глубокий поток Шаншэнь, и перевозчик управлял лодкой, словно всемогущий Бог. Я спросил его: «Можно ли научиться управлять лодкой?» «Можно, — ответил он. — Это легко может сделать хороший пловец, а если он к тому же и ныряльщик, то научится управлять лодкой, даже не видя ее в глаза». Я спросил его еще, но он не захотел говорить со мной. Позвольте спросить, что это значит?»

— Когда перевозчик сказал, что его искусству легко может научиться хороший пловец, он имел в виду, что такой пловец забывает про воду, — ответил Конфуций. — А когда он сказал, что ныряльщик может научиться его искусству, даже не видя лодку в глаза, он говорил о том, что для такого человека водная пучина — все равно что суша и перевернуться в лодке — все равно что упасть с повозки. Пусть перед ним опрокидывается и перевертывается все, что угодно, — это не поколеблет его спокойствия. Что бы с ним ни случилось, он будет безмятежен!

В игре, где ставят на черепицу, ты будешь ловок. В игре, где ставят на поясную пряжку, ты будешь взволнован. А в игре, где ставят на золото, ты потеряешь голову. Искусство во всех случаях будет одно и то же, а вот внимание твое перейдет на внешние вещи. Тот, кто внимателен ко внешнему, неискусен во внутреннем.

Конфуций сказал: «Не уходить, а быть неприметным, не выступать вперед, а быть на виду, неколебимо стоять в середине — кто усвоит эти три доблести, стяжает высшую славу. Но перед опасной дорогой, на которой из десяти убивают одного, отцы и сыновья, старшие и младшие братья друг друга предостерегают и осмеливаются выступать лишь в сопровождении воинов и слуг. Не есть ли это знание об опасностях, подстерегающих человека? А не знать, что в предостережениях нуждаются и те, кто возлежат на циновках и предаются чревоугодию, — это тоже большое заблуждение!»

Цзи Син-цзы растил бойцовского петуха для государя. Прошло десять дней, и государь спросил: «Готов ли петух к поединку?»

— Еще нет. Ходит заносчиво, то и дело впадает в ярость, — ответил Цзи Син-цзы.

Прошло еще десять дней, и государь снова задал тот же вопрос.

— Пока нет, — ответил Цзи Син-цзы. — Он все еще бросается на каждую тень и на каждый звук.

Минуло еще десять дней, и царь вновь спросил о том же.

— Пока нет. Смотрит гневно и силу норовит показать.

Спустя десять дней государь опять спросил о том же.

— Почти готов, — ответил на этот раз Цзи Син-цзы. — Даже если рядом закричит другой петух, он не беспокоится. Посмотришь издали — словно из дерева вырезан. Жизненная сила в нем достигла завершенности. Другие петухи не посмеют принять его вызов: едва завидят его, как тут же повернутся и убегут прочь.

Краснодеревщик Цин вырезал из дерева раму для колоколов. Когда рама была закончена, все изумились: рама была так прекрасна, словно ее сработали сами боги. Увидел раму правитель Лу и спросил: «Каков секрет твоего искусства?»

— Какой секрет может быть у вашего слуги — мастерового человека? — отвечал краснодеревщик Цин. — А впрочем, кое-какой все же есть. Когда ваш слуга задумывает вырезать раму для колоколов, он не смеет попусту тратить свои духовные силы и непременно постится, дабы упокоить сердце. После трех дней поста я избавляюсь от мыслей о почестях и наградах, чинах и жалованье. После пяти дней поста я избавляюсь от мыслей о хвале и хуле, мастерстве и неумении. А после семи дней поста я достигаю такой сосредоточенности духа, что забываю о самом себе. Тогда для меня перестает существовать царский двор. Мое искусство захватывает меня всего, а все, что отвлекает меня, перестает существовать для меня. Только тогда я отправляюсь в лес и вглядываюсь в небесную природу деревьев, стараясь отыскать совершенный материал. Вот тут я вижу воочию в дереве готовую раму и берусь за работу. А если работа не получается, я откладываю ее. Когда же я тружусь, небесное соединяется с небесным — не оттого ли работа моя кажется как бы божественной?

Плотник Чуй чертил от руки точнее, чем с помощью циркуля и угольника, его пальцы следовали превращениям вещей и не зависели от его мыслей и желаний. Поэтому его сознание всегда было целым и не знало никаких преград. Мы забываем о ноге, когда сандалии нам впору. Мы забываем о пояснице, когда пояс халата не жмет. Мы забываем о «правильном» и «неправильном», когда наш ум нам не мешает. И мы не меняемся внутри и не влечемся за внешними вещами, когда нам не мешают наши дела. Не иметь дел с самого начала и никогда не иметь их потом — значит не создавать себе помех даже забвением помех.

Конфуций любовался водопадом в Люйляне. Вода в нем низвергалась с высоты тридцати саженей, река вокруг пенилась на расстоянии сорока ли. В те места не осмеливались заплывать ни рыбы, ни черепахи. Вдруг Конфуций увидел в бурных волнах плывущего человека. Решив, что кто-то задумал таким образом покончить с жизнью, он послал учеников спасти несчастного. Но в ста шагах вниз по течению незнакомец сам вышел на берег и пошел вдоль реки, распустив волосы и весело напевая. Конфуций догнал его и спросил:

— Я думал поначалу, что передо мной дух, а теперь вижу, что вы — живой человек. Позвольте спросить, есть ли у вас, великого пловца, свой Путь?

— О нет, у меня нет Пути. Я начал с того, что было мне дано от рождения, вырос в том, что угодно моей природе, и достиг зрелости в том, что является моей судьбой. Я вхожу в воду с течением, увлекающим на середину реки, и выхожу с течением, несущим к берегу. Я следую движению вод и не навязываю волнам свою волю. Вот как я удерживаюсь на плаву.

— Что значит «начать с того, что дано от рождения, вырасти в том, что угодно природе, и достичь зрелости в том, что является судьбой»?

— Я родился на суше и чувствую себя покойно на суше — вот что значит «данное от рождения». Я вырос в воде и чувствую себя покойно в воде — вот что значит «вырасти в том, что угодно природе». И я живу так, не ведая, почему я таков, — вот что значит «достичь зрелости в том, что является судьбой».

Тянь Кайчжи встретился с чжоуским царем Вэй-гуном, и царь спросил его:

— Я слышал, вы учились у Чжу Шэня. Что узнали вы от него?

— Что я мог узнать от учителя? Я просто стоял с метлой у его ворот!

— Не отпирайтесь, почтенный Тянь. Я, единственный, хочу знать об этом.

— Я слышал от учителя, — сказал Тянь Кайчжи, — что умеющий взращивать жизнь подобен пастуху: присматривает за отстающими овцами и подгоняет их.

— Что это значит? — спросил Вэй-гун.

— В царстве Лу жил некий Дань Бао. Он обитал в глухом лесу, пил ключевую воду и ни с кем не делился своей добычей. Прожил он на свете семь десятков лет, а обликом был как младенец. На его беду ему однажды повстречался голодный тигр, который убил его и сожрал. Жил там и Чжан И, который обитал в доме с высокими воротами и тонкими занавесями и принимал у себя всякого. Прожил он на свете сорок лет, напала на него лихорадка — и он умер. Дань Бао пестовал в себе внутреннее, а тигр сожрал его внешнее. Чжан И заботился о внешнем, а болезнь сгубила его внутреннее. Они оба не восполняли то, что у них отставало.

Некий жрец, облаченный в церемониальные одежды, вошел в хлев и спросил жертвенную свинью:

— Отчего ты боишься смерти? Я буду откармливать тебя три месяца, семь дней блюсти ритуальные запреты, три дня поститься, а уж потом, подстелив белый тростник, положу тебя на резную скамью.

Некто, заботившийся о свинье, сказал:

— Уж лучше кормиться отрубями и мякиной, да оставаться в хлеву!

Некто, заботившийся о самом себе, сказал:

— Хорошо быть вельможей, который ездит на колеснице с высоким передком и носит большую шапку, а умрет — так его похоронят в толстом гробу, водруженном на погребальную колесницу.

Заботившийся о себе предпочел то, от чего отказался заботившийся о свинье. Чем же он отличается от свиньи?

Цзи из Восточных степей показывал свое искусство езды на колеснице царю Чжуан-гуну. Он ездил вперед и назад, словно по отвесу, поворачивал вправо и влево, точно по циркулю. Чжуан-гун счел, что искусство Цзи не имеет изъяна, и велел ему сделать сотню поворотов, а потом возвратиться.

Янь Тай повстречался с Цзи на дороге и сказал Чжуан-гуну:

— Цзи загонит коней.

Царь ничего не ответил. В скором времени Цзи вернулся и в самом деле загнав коней.

— Как ты узнал про это? — спросил царь Янь Тая.

— Кони уже выбились из сил, а он их все понукал, — ответил Янь Тай, — вот я и сказал, что они скоро падут.

Некто по имени Сунь Сю пришел к дому учителя Бянь Цин-цзы и, сетуя на свою судьбу, сказал:

— Меня, Сю, в своей деревне никогда не звали ленивым и никогда не звали трусливым. Но на полях моих не родилось зерно, а служба царю не принесла мне славы. И вот меня изгнали из моих родных мест. В чем же я провинился перед Небом? За что мне такая участь!

— Разве не слыхал ты, как ведет себя совершенный человек? — ответил Бянь Цин-цзы. — Он забывает о своей храбрости, о зрении и слухе, странствует привольно за пределами мирской пыли и грязи, скитается беспечно, не обременяя себя делами. Это называется «действовать, не упорствуя, быть старшим, не повелевая». Ты же выставляешь напоказ свои знания, желая поразить невежд, стремишься к чистоте, чтобы сделать явной грязь других. Ты блистаешь повсюду, словно желая затмить блеск солнца и луны. Между тем тело твое в целости и сохранности и участь твоя несравненно счастливее тех, кто погиб безвременно, кто глух, слеп или хром. Чего же ты ропщешь на Небо? Уходи прочь!

Сунь Сю ушел, а Бянь Цин-цзы вошел в дом, сел на свое место, поднял лицо к небесам и сказал ученикам:

— Только что ко мне приходил Сунь Сю, и я поведал ему о свойствах совершенного человека. Боюсь, он очень испугался, а потому может впасть в сомнения.

— О нет! — отвечали ученики. — Если то, что сказал почтенный Сунь, истинно, а то, что сказали вы, ложно, то ложь, конечно, не сможет опровергнуть истину. А если то, что сказал Сунь, ложно, а сказанное вами, учитель, истинно, то Сунь, конечно, усомнится и придет вновь.

— Нет, — ответил Бянь Цин-цзы. — В старину в окрестностях столицы Лу опустилась птица. Луский царь очень обрадовался, велел принести в ее честь обильные жертвы и исполнить песнь «Великое процветание», дабы усладить ее слух музыкой. А птица загрустила и не могла ни есть, ни пить. Вот что значит кормить другого тем, чем питаешься сам. Ведь чтобы кормить птицу так, как кормится она сама, нужно позволить ей жить в глухом лесу, скитаться по рекам и озерам, искать пропитание на воле, отдыхать на отмелях — только и всего. Как же мог не испугаться Сунь Сю — человек, мало что видевший в жизни? Рассказывать ему про свойства совершенного человека — все равно что катать мышь в повозке или веселить перепелку барабанным боем: и та и другая, того и гляди, умрут со страху.

Глава XX. ДЕРЕВО НА ГОРЕ [107]

Однажды Чжуан-цзы гулял в горах и заметил большое дерево с длинными ветвями и густой листвой. Дровосек остановился возле него, но не стал его рубить. Чжуан-цзы спросил дровосека, почему он так поступил, и тот ответил:

«Дерево это ни на что не годно».

— Это дерево, — сказал Чжуан-цзы, — благодаря тому что оно бесполезно, сполна проживет отведенный ему Небом срок.

Потом учитель спустился с горы и остановился на ночлег в доме друга. Хозяин был так обрадован, что приказал слуге зарезать гуся и приготовить из него угощение для гостя. «Один из гусей умеет кричать, а другой не умеет. Которого из них резать?» — спросил слуга.

— Зарежь того, который не умеет кричать, — приказал хозяин.

На следующий день ученик спросил Чжуан-цзы:

— Вчера дерево, росшее на горе, сберегло себя благодаря тому, что оказалось ни на что не годным. Гусь же хозяина погиб из-за своей ущербности. А чего бы вы пожелали для себя, учитель?

Чжуан-цзы рассмеялся и ответил:

— Мне, наверное, следовало бы выбрать что-нибудь среднее между пригодностью и непригодностью? Это кажется правильным, но на самом деле это не так, ибо такой выбор не избавляет от обремененности вещами. Только в вольном странствии, сообразуясь безотчетно с Великим Путем и его силой, мы можем стряхнуть с себя бремя мира.

Беги славы, беги позора.
Ты то дракон, то змея,
Превращайся вместе с временем.
Не желай никогда быть кем-нибудь.
Будь то вверху, то внизу,
Согласие — вот твоя мера.

Скитайся же привольно у истока всего сущего, принимай вещи, как они есть, но не будь вещью для вещей. Кто тогда сможет навязать тебе бремя? Так поступали Шэньнун и Желтый Владыка. Но когда мы обращаемся к порядкам в этом мире и людским законам, мы видим, что в мире все устроено иначе.

Что соединяют — то распадается.
Где успех — там крушение.
Прямота искривится.
Почет плодит злословие.
Ни одного свершения без упущения.
На умного найдется хитрец.
На глупца найдется обманщик.

Можно ли тут быть уверенным в чем-либо? Как печально! Вы, ученики, должны направить все помыслы к Пути и его силе.

Чжуан-цзы, одетый в залатанный полотняный халат, в сандалиях, обвязанных веревками, проходил мимо правителя царства Вэй.

— Как плохо вам живется, уважаемый! — воскликнул царь.

— Я живу бедно, но не плохо, — ответил Чжуан-цзы. — Иметь Путь и его силу и не претворять их в жизни — вот что значит жить плохо. Одеваться в залатанный халат и носить дырявые сандалии — это значит жить бедно, но не плохо. Вот что называется «родиться в недобрый час». Не приходилось ли вам видеть, ваше величество, как лазает по деревьям большая обезьяна? Она без труда влезает на катальпу, кедр или камфорное дерево, прыгает с ветки на ветку так проворно, что сам лучник И не успеет прицелиться в нее. Попав же в заросли мелкого да колючего кустарника, она ступает боком, неуклюже и озирается по сторонам, то и дело оступаясь и теряя равновесие. И не в том дело, что ей приходится делать больше усилий или мускулы ее ослабели. Просто она попала в не подходящую для нее обстановку и не имеет возможности показать, на что она способна. Так и человек: стоит ему оказаться в обществе дурного государя и чиновников-плутов, то, даже если он хочет жить по-доброму, сможет ли он добиться желаемого?

Когда Иляо из Шинани повстречался с правителем Лу, тот выглядел очень утомленным.

— Отчего у вас такой утомленный вид? — спросил шинаньский учитель.

— Я изучил Путь прежних царей и готовился продолжать дело моих предков, — ответил правитель Лу. — Я чту духов и оказываю уважение достойным мужам. Я все делаю сам и не имею ни мгновения отдыха, однако так и не могу избавиться от забот. Вот почему я выгляжу таким утомленным.

— Ваш способ избавления от забот, мой господин, никуда не годится, — сказал шинаньский учитель. — Лиса с ее пышным мехом и леопард с его пятнистой шкурой скрываются в лесах и горных пещерах, чтобы иметь покой. Они выходят наружу по ночам и отдыхают днем — настолько они осторожны. Даже когда им приходится терпеть голод и жажду, они позволяют себе лишь единожды выйти за добычей или на водопой — настолько они сдержанны. И если даже при их осторожности и сдержанности им порой не удается избежать капкана или сети, то разве это их вина? Их мех и шкура — вот источник их несчастий. А разве царство Лу не является для вас такой же шкурой? Я бы посоветовал вам, мой господин, содрать с себя шкуру, очистить сердце, прогнать прочь желания и странствовать привольно в Безлюдном Просторе.

Шэ из Северного дворца по поручению вэйского царя Лин-гуна собирал деньги на отливку колоколов для алтаря за воротами столицы и за три месяца подобрал все нужные колокола с высоким и низким тоном. Царский сын Цин завистливо осмотрел колокола и спросил:

— В чем хитрость твоего искусства?

— Я сосредоточился на одном, мне было не до хитростей, — ответил Шэ. — Я слышал, что в резьбе и полировке следует возвращаться к безыскусности. Держался тех, кто не имеет знаний, был заодно с как будто неумелыми и косноязычными. Был прост и бесхитростен. Провожал уходящих и встречал приходящих, не удерживая первых и не чиня препятствий вторым. Сильным следовал, под хитрых подлаживался, и поэтому они сами все отдавали мне. Так я собирал средства с утра до вечера, никого не обижая ни на волосок.

Тем более так должен поступать тот, кто обрел истинный Путь.

Конфуций был осажден на рубеже царств Чэнь и Цай и в течение семи дней не имел горячей пищи. Тай-гун Жэнь пришел к нему выразить свое сочувствие и сказал: «Вам нынче грозит смерть, не так ли?»

— Так, — отвечал Конфуций.

— Страшитесь смерти?

— Да.

— Я хочу поведать вам о Пути, избавляющем от смерти, — сказал Тай-гун Жэнь. — В Восточном Океане живет птица, зовут ее Ии. Птица эта летает низко и небыстро, словно у нее нет сил: летит вперед, словно кто-то тянет ее за собой, взмывает вверх, словно кто-то подбрасывает ее в воздух. Летя вперед, не смеет быть впереди других. Отступая, не смеет быть позади других. Питаясь, не решается брать пищу первой, кормится остатками еды. Вот почему она не выпадает из стаи и никто из посторонних не может причинить ей вред. Прямое дерево срубают первым. Колодец со сладкой водой осушают первым. Вы же стараетесь приукрасить свои знания, чтобы поразить невежд, самому стяжать совершенство, чтобы выявить низость других, сверкаете, словно солнце и луна на небосводе. Оттого-то вам и не избежать беды. Я слышал, как в старину некий муж, достигший великого совершенства, сказал:

«Восхваляющий сумеет отречься от заслуг и славы и вернуться к обыкновенным людям? Идущий Путем всюду достигает, но присутствие его незримо. Он все свершает, но ему нет имени. Лишенный свойств, совсем обыкновенный, он похож на лишенного рассудка, не оставляет следов, не ищет заслуг и славы. Поэтому он никогда не винит людей и люди ни в чем не винят его. О совершенном человеке ничего не слышат, чему же вам радоваться?»

— Прекрасно! — ответил Конфуций. — Надо порвать все связи, отречься от учеников, бежать на великие болота, одеваться в шкуры и холстину, питаться желудями и каштанами. Тогда, войдя к диким зверям, не потревожишь их стада, придя к птицам, не вспугнешь стаи. Если же меня не испугаются звери и птицы, то что говорить о людях?!

Конфуций спросил Цзы-сан Ху:

— Почему мне пришлось дважды бежать из Лу, на меня повалили дерево в Сун, я заметал следы в Вэй, бедствовал в Шан и Чжоу, был осажден на рубеже Чэнь и Цай? Из-за этих несчастий родичи все больше отдалялись от меня, друзья и последователи все дальше уходили от меня.

— Разве вам не доводилось слышать о бегстве Линь Хоя из Цзя, которому пришлось бросить свою яшмовую печать ценою в тысячу золотых и бежать, подхватив своего малолетнего сына? Кто-то спросил его: «Почему вы взяли с собой сына? Он что, дорого стоит?» «Нет, недорого», — ответил Линь Хой. «Может быть, с ним мало хлопот?» «Нет, хлопот с младенцем много», — ответил Линь Хой. «Так почему же вы бросили драгоценную яшмовую печать и захватили с собой младенца-сына?» «Первое имеет отношение к выгоде, а второе — к небесному в нас», — отвечал Линь Хой.

Те, кого связывает выгода, бросают друг друга в бедности и в несчастии. Те, кого связывает Небо, в бедности и в несчастии сближаются. И различие между теми, кто сближается, и теми, кто отдаляется, неимоверно велико. К тому же благородный муж в общении пресен, как вода, низкий же человек в общении сладок, как молодое вино. Благородный муж и в близости пресен, низкий человек и в разлуке сладок. А тот, кто бездумно сходится, бездумно же и расстается.

— Благодарю покорно за наставление! — ответил Конфуций и пошел к себе, кружась на ходу. Он прекратил обучать учеников, выбросил книги, не пускал к себе учеников, а их любовь к нему только еще более окрепла.

На другой день Цзы-сан Ху сказал: «Перед смертью Шунь наказал Юю так: «Будь осторожен! С людьми лучше всего быть уступчивым, в чувствах лучше всего быть свободным. Когда люди уступчивы, они не расстаются. Когда люди естественны, они не знают забот. Если ты не расстаешься и не знаешь забот, не будешь думать о благопристойном в обхождении с другими. А если не думаешь о благопристойном в обхождении с другими, не будешь и беспокоиться о вещах»».

Конфуций, терпя лишения на рубеже царств Чэнь и Цай, семь дней не имел горячей пищи. Опершись левой рукой на высохшее дерево и отбивая такт сухой веткой в правой руке, он пел песню Бяоши. Он подыгрывал себе на струнах, но не соблюдал нот, пел, но не попадал в тон, и все же звуки дерева и человеческого голоса сливались в одно и проникали глубоко в сердце. Янь Хой, почтительно сложив руки, стоял поодаль и смотрел на учителя. А Конфуций, опасаясь, что Хой, переоценив себя, зайдет слишком далеко или, чрезмерно любя себя, навлечет на себя беду, сказал ему:

— Ты, Хой, еще не знаешь, как легко не получить то, что даруется Небом, и как трудно не получить то, что дается людьми. Не бывало еще начала, которое не было бы и концом. Человеческое и Небесное могут совпадать. Кто же тот, кто сейчас поет?

— Осмелюсь спросить, что значат слова: «не знаю, как легко не получить то, что дается Небом»?

— Голод и жажда, жара и холод, нищенская сума и темница и все прочие несчастья — это действие Неба и Земли, и проявляется оно в круговороте явлений. Мы говорим, что уйдем вместе с этими явлениями. Слуга другого не осмеливается не выполнить его приказаний. И если так должен поступать слуга человека, то это тем более относится к слуге Неба.

— А что значат слова: «не знаешь, как трудно не получить то, что дается людьми»?

— Человек в начале своей жизни ищет приобретений повсюду: титулы и награды приходят к нему одновременно, и этому нет конца. Однако эти преимущества не от меня приходят, моя судьба зависит от внешних обстоятельств. Благородный муж не разбойничает, достойный человек не ворует. Как же могу я присваивать это себе? Поэтому говорится: «нет птицы мудрее ласточки». Когда взгляд ее останавливается на месте, негодном для нее, она больше не смотрит на него. Выронив корм из клюва, она оставляет его и улетает прочь. Она боится людей, но селится рядом с человеческим жильем и вьет гнезда у алтаря духов плодородия.

— Что означает: «не бывало еще начала, которое не было бы и концом»?

— Все сущее непрестанно претерпевает превращения и неведомо чему уступает место. Откуда нам знать, где начало и где конец? Нам остается только покойно ждать превращений.

— А что означает: «человеческое и небесное могут совпадать» ?

— В человеческом есть небесное. В небесном же может быть только небесное. Если человек не может обрести небесное в себе, то виной тому ограниченность его природы. Мудрый покойно уходит и в том обретает конечное.

Когда Чжуан Чжоу прогуливался в парке Тяолин, он увидел странную птицу, прилетевшую с юга: крылья — в семь локтей размахом, глаза — с вершок. Пролетая над Чжуан Чжоу, она коснулась его лба и опустилась в каштановой роще.

— Что это за птица? — удивился Чжуан Чжоу. — Крылья большие, а летает с трудом, глаза огромные, а видит плохо.

Подобрав полы платья, он поспешил за птицей, держа наготове лук. Тут он заметил, как цикада, нежась в тени, забыла о том, что ее окружает, а в это время богомол набросился на нее и, упиваясь добычей, забыл обо всем на свете. В тот же миг их обоих схватила странная птица и, любуясь добычей, сама забыла о действительности. Чжуан-цзы, печально вздохнув, сказал: «Увы! Вещи навлекают друг на друга несчастье, разные существа друг друга губят». Он бросил лук и пошел прочь, но лесник догнал его и принялся бранить. Вернувшись домой, Чжуан Чжоу три дня не выходил со двора.

— Почему вы, учитель, так долго не показывались? — спросил его ученик Лань Це.

— Я оберегал свой телесный облик, но забыл о подлинном в себе, — ответил Чжуан Чжоу. — Я глядел в мутную лужу и не знал, где чистый источник. А ведь я помню, как мои учителя говорили: «Погрузишься в пошлость — последуешь за пошлостью». Ныне я бродил по старому парку и забыл о себе. Странная птица пролетела мимо меня, коснувшись моего лба, и забыла о действительности. Лесник же в каштановой роще набросился на меня с бранью. Вот почему я не выходил со двора.

Ян-цзы путешествовал по царству Сун и остановился на ночлег в придорожной харчевне. У хозяина харчевни было две наложницы: одна красивая, другая уродливая. С дурнушкой он обращался почтительно, а с красавицей был груб. Когда Ян-цзы спросил о причине такого поведения, малолетний сын хозяина ответил: «Красавица думает о себе, что она красива, а мы не знаем, в чем ее красота. Дурнушка думает о себе, что она уродлива, но мы не знаем, в чем ее уродство».

— Запомните это, ученики, — сказал Ян-цзы. — Если вы будете жить мудро, но не считать себя мудрецами, вас всюду будут любить!

Глава XXI. ТЯНЬ ЦЗЫФАН [108]

Сидя рядом с вэйским Вэнь-хоу, Тянь Цзыфан усердно хвалил Юйгуна.

— Юйгун — ваш наставник? — спросил Вэнь-хоу.

— Нет, — ответил Цзыфан. — Он мой земляк. Речи его часто очень мудры, и земляки его чтут.

— Стало быть, у вас нет наставника? — спросил Вэнь-хоу.

— Нет, есть.

— Кто же он?

— Его зовут Дунго Шунь-цзы.

— Почему же вы, учитель, никогда о нем не упоминали?

— Это настоящий человек! Облик у него человеческий, но сердце его — вместилище Небес. Следует превращениям, а в себе хранит подлинное; душою чист и все на свете приемлет. Людей же неправедных он вразумляет своим безупречным поведением, так что их низкие человеческие понятия сами собой рассеиваются. Разве достоин я хвалить такого?

Цзыфан ушел, а государь так изумился его словам, что за целый день слова не вымолвил. Потом он созвал своих придворных и сказал: «Как далеко мне до мужа совершенных свойств! Прежде я считал пределом совершенства речи мудрых и знающих, поступки человечных и справедливых. Но с тех пор, как я услышал о наставнике Цзыфана, тело мое стало как бы невесомым, и во мне исчезло желание двигаться, уста же мои сомкнулись, и во мне пропало желание говорить. Те, кто учили меня прежде, просто глиняные куклы! И даже мое царство поистине перестало обременять меня!»

Конфуций пришел к Лао-цзы. Тот только что вымылся и сушил свои распущенные волосы, сидя совсем неподвижно, словно бы и не человек. Конфуций почтительно встал рядом, подождал немного и сказал: «Не лишился ли я зрения? Верить ли мне своим глазам? Только что ваше тело, учитель, было недвижно, как высохшее дерево, словно вы оставили мир людей и утвердились в великом одиночестве».

— Я странствовал сердцем у начала вещей, — ответил Лао-цзы.

— Что это значит?

— Сердце замкнулось в себе и не может познавать, уста умолкли и не могут говорить. Но я попробую немного рассказать тебе об этом. Сила Инь, достигнув предела, навлекает великий холод. Сила Ян, достигнув предела, создает великий жар. Холод исходит от Неба, жар вырывается из Земли. Воздействуя друг на друга, они создают всеобщее согласие, и в нем рождаются все вещи. Нечто связывает все нити мироздания, но никто не видел его формы. Уменьшаясь и увеличиваясь, переполняясь и опустошаясь, то угасая, то разгораясь, обновляясь с каждым днем и преображаясь с каждым месяцем, оно трудится каждый день, но никто не видит плодов его труда. Все живое из чего-то рождается, все умершее куда-то уходит, начала и концы извечно сплетены в мировом круговороте, и никто не знает, где его предел. Если не это, то кто еще может быть нашим общим пращуром?

— Осмелюсь спросить, что означает ваше странствие?

— Осуществить его — это высшая красота и высшее счастье, — ответил Лао-цзы. — Тот, кто дошел до высшей красоты и пребывает в высшем счастье, тот и есть высший человек.

— Нельзя ли услышать об этом?

— Животные, питающиеся травой, не страдают от перемены пастбища. Водяные твари не страдают от перемены воды. При небольших переменах и те и другие сохраняют великое постоянство своей природы. Да не войдут в тебя ни радость, ни гнев, ни печаль, ни веселье. «Поднебесный мир» — это то, в чем все вещи едины. Постигни это единство, и сам ему уподобишься. Тогда твое бренное тело станет для тебя как пыль и грязь, а жизнь и смерть, начало и конец, станут как день и ночь. Тогда ничто на свете не нарушит твой покой, и всего менее — мысли о приобретениях и потерях, о счастье и несчастье. Ты отбросишь свой чин, словно стряхнешь с себя грязь, ибо ты поймешь, что все ценное — в нас самих и оно не теряется от перемен нашей жизни. К тому же, если мы никогда не достигаем предела в бесчисленных превращениях мира, с какой стати какое-то одно из них должно волновать нас? Муж, претворяющий Путь, свободен от этого.

— Свойствами своими, учитель, вы равны Небу и Земле, — сказал Конфуций, — но вы прибегаете к возвышенным словам, дабы побудить других совершенствовать свое сердце. Кто из благородных мужей древности мог обойтись без этого?

— Это не так, — ответил Лао-цзы. — Когда вода течет вниз, она сама ничего не делает, ибо стекать вниз — ее природное свойство. Высший человек не совершенствует свои свойства, но люди не отворачиваются от него. Вот и небо само по себе высоко, земля сама по себе тверда, солнце и луна сами по себе светлы. Что же им надлежит совершенствовать?

Конфуций ушел от Лао-цзы и сказал Янь Хою: «В познании Пути я был подобен червяку в жбане с уксусом. Если бы учитель не снял крышку, никогда бы не догадался я о великой целостности Неба и Земли!»

Вэньбо Сюэ-цзы, направляясь в Ци, остановился на ночлег в Лу. Люди Лу хотели повидаться с ним, но Сюэ-цзы сказал: «Это невозможно. Я слышал, что благородные мужи Срединных царств сведущи в исполнении ритуала и долга, но невежественны в познании человеческого сердца».

Побывав в Ци, Сюэ-цзы на обратном пути вновь остановился в Лу, и люди Лу снова попросили его о встрече. Сюэ-цзы сказал: «Лусцы просили меня о встрече прежде и просят сейчас. Не иначе как они хотят поколебать мою твердость». Он вышел, принял гостей и вернулся в свои покои печальный. На другой день он снова принял гостей и снова вернулся к себе печальный.

— Почему вы возвращаетесь после встреч с гостями такой печальный? — спросил его слуга.

— Я скажу тебе, — ответил Вэньбо Сюэ-цзы. — Люди Срединных царств сведущи в исполнении ритуала и долга, но невежественны в познании человеческого сердца. Те, кто навещали меня, входили, словно по циркулю, выходили, словно по наугольнику, вид имели торжественный — точно я видел перед собой дракона или тигра. Они увещевали меня, как сына, наставляли меня, как родной отец. Вот отчего я так печален.

Конфуций повидался с Сюэ-цзы и вышел от него молча. Цзы-лу спросил:

— Почему вы, учитель, ничего не говорите об этой встрече? Ведь вы так давно хотели встретиться с Сюэ-цзы!

— Я-то с одного взгляда понял, что этот человек осуществляет в себе Путь. Словами это не высказать! — ответил Конфуций.

Чжуан-цзы встретился с луским царем Ай-гуном, и тот сказал ему:

— В Лу много конфуцианцев, а ваших последователей мало.

— В Лу немного и конфуцианцев, — ответил Чжуан-цзы.

— Как можно говорить, что их мало? Повсюду можно встретить мужа в одежде конфуцианского ученого!

— Я, Чжоу, слышал, что конфуцианцы носят круглые шапки в знак того, что они познали время Небес; ходят в квадратных сандалиях в знак того, что познали форму земли; подвешивают к поясу нефритовое наперстие в знак того, что быстро разрешают дела. Благородные мужи, постигшие этот Путь, едва ли носят такую одежду, а те, кто носят, едва ли постигли этот Путь.

Вы, государь, верно, полагаете, что это не так. Отчего бы вам не объявить по всему царству: «Те, кто носят такую одежду, не постигнув Путь, будут преданы казни!»

И тогда Ай-гун велел пять дней подряд оглашать такой указ, и в Лу никто больше не смел носить одежду конфуцианцев. Лишь один муж в одежде конфуцианского ученого остановился перед царскими воротами. Царь приказал пустить его во дворец, стал спрашивать его о государственных делах, и тот оказался неистощим в ответах государю.

— В целом царстве нашелся один конфуцианец. Вот это можно назвать много!

В местечке Цзан царь Вэнь-ван повстречал необычного рыбака, который удил рыбу, не имея крючка. Иметь крючок, не имея крючка, — значит обладать «вечным крючком». Вэнь-ван хотел взять его к себе и вручить ему бразды правления, но, опасаясь неудовольствия своих главных советников и старших родичей, в конце концов отказался от этого намерения. Все же, страшась, что народ лишится покровительства Неба, он наутро собрал своих сановников и объявил им:

— Ночью я, единственный, увидел доброго человека, с черным лицом и бородой, верхом на пегом коне с жемчужным копытом. Человек этот крикнул мне: «Поручите управление мужу из Цзан. Народ возрадуется этому!»

— Государь, то был ваш предок! — воскликнули воодушевленно сановники.

— В таком случае совершим гадание, — сказал царь.

— Для чего гадать? — отвечали сановники. — Ведь сам царственный предок приказал государю!

Засим сановники отправились к мужу из Цзан и вручили ему бразды правления.

Этот муж, управляя Поднебесной, не менял уложений и обычаев, не оглашал несправедливых приказов. По прошествии же трех лет Вэнь-ван увидел, что лихие молодцы покончили со своим ремеслом и распустили свои шайки; что старшие чиновники перестали заботиться лишь о своих добродетелях; что соседи во всех краях света не смели больше вторгаться в царство, чтобы грабить его. Поскольку лихие молодцы покончили со своим ремеслом и распустили свои шайки, они стали чтить порядок. Поскольку старшие чиновники перестали блюсти лишь собственную добродетель, они занялись общим делом. Поскольку соседи во всех краях света перестали вторгаться через границы с намерением пограбить, то среди владетельных князей не стало измены.

Тут Вэнь-ван призвал к себе мужа из Цзан и, став перед ним лицом к северу, спросил:

— Можете ли вы управлять всем Поднебесным миром? Муж из Цзан смутился и ничего не сказал, а спустя некоторое время с безразличием отказался. Еще утром он отдавал приказания, а вечером уже исчез бесследно. Больше о нем ничего не было слышно. Янь Юань спросил Конфуция:

— Разве Вэнь-ван не был само совершенство? Зачем он сослался на сон?

— Молчи! — ответил ему Конфуций. — Вэнь-ван имел всего в достатке. Но к чему обсуждать его? Он просто следовал обстоятельствам времени.

Сунский царь Юань захотел иметь у себя картину. К нему пришли все придворные писцы и встали у трона, держа в руках ритуальные таблички, облизывая кисти и растирая тушь. Еще столько же стояли за дверьми зала. Один писец пришел с опозданием, неспешно вошел в зал, взял табличку, но не встал в ряд с другими, а тут же прошел в свои покои. Царь послал человека посмотреть за ним, и тот увидел, что писец снял одежды и голый сидел, раскинув ноги, на полу [109].

— Вот настоящий художник! — воскликнул царь. — Ему можно поручить дело.

Ле Юйкоу показывал Бохуню-Безвестному свое искусство стрельбы из лука: натянул тетиву, поставил на локоть кубок с водой, пустил стрелу, а потом, не дожидаясь, когда она долетит до цели, пустил и вторую, и третью. И все это время стоял не шелохнувшись, точно истукан.

— Это мастерство стрельбы при стрельбе, а не стрельба без стрельбы, — сказал Бохунь-Безвестный. — А смог бы ты стрелять, если бы взошел со мной на скалу и встал на камень, нависший над пропастью в тысячу саженей?

Тут Безвестный взошел на высокую скалу, встал на камень, нависший над пропастью в тысячу саженей, повернулся и отступил назад так, что ступни его до половины оказались над пропастью, а потом подозвал к себе Ле Юйкоу. Тот же, обливаясь холодным потом, упал на землю и закрыл лицо руками.

— У высшего человека, — сказал Безвестный, — дух не ведает смущения, даже если он воспаряет в голубое небо, опускается в мировую бездну или улетает к дальним пределам земли. А тебе сейчас хочется зажмуриться от страха. Искусство твое немногого стоит!

Янь Хой сказал Конфуцию:

— Когда вы, учитель, идете не торопясь, я тоже иду неторопливо. Когда вы спешите, я тоже поспешаю. Когда вы бежите, я тоже бегу вслед. Но когда вы мчитесь так быстро, что исчезаете, прежде чем пыль взлетит из-под ваших ног, мне остается только смотреть вам вдогонку.

— О чем говоришь ты, Хой? — спросил Конфуций.

— «Когда вы идете не торопясь, и я тоже иду неторопливо» означает: то, что вы, учитель, говорите, я говорю тоже. «Когда вы спешите, и я тоже поспешаю» означает: когда доказываете, я доказываю тоже. «Когда вы бежите, я бегу вслед» означает: то, что вы говорите о Пути, я тоже говорю. «Когда вы мчитесь так, что исчезаете, прежде чем пыль взлетит из-под ваших ног, а я только смотрю вдогонку» означает: вам верят на слово, хотя вы не даете обещаний, с вами все дружат, хотя вы никому не угождаете, все ищут встречи с вами, хотя у вас нет титулов, а вы и не знаете, почему это происходит!

— О, с этим все ясно! — воскликнул Конфуций. — В мире нет ничего более прискорбного, чем смерть сердца, даже смерть человека в конце концов не так удручает. Солнце восходит на востоке и заходит на западе, и все земные существа устраивают свою жизнь сообразно его движению. Все, кто имеют глаза и ноги, без него не могут ничего сделать: они действуют, когда солнце сияет в небе, и прячутся, когда оно исчезает. Не то ли происходит и со всем сущим в мире? Итак, есть нечто, благодаря чему кто-то рождается или умирает. Получив однажды свой телесный облик, я не меняю его до самой смерти. День и ночь, не прерываясь ни на мгновение, я действую и не ведаю, каковы будут последствия содеянного мной. И о том, что в конце концов получится из меня, не догадается даже лучший знаток судеб.

Вот так день за днем я становился таким, каков я есть сейчас. Мы с тобой всю жизнь прожили бок о бок — как печально, что ты до сих пор ничего не понял! Боюсь, ты замечаешь только, чем я привлекаю внимание других людей. Но это внешнее в моей жизни уже ушло в прошлое, ты же думаешь, что оно еще существует. Думать так — все равно что искать сбежавшую лошадь на опустевшем рынке. Я, внимая тебе, обо всем забываю, и ты, внимая мне, должен обо всем забывать. Для чего обременять себя житейскими тяготами? Ведь даже если я забуду, каким я был прежде, во мне все равно останется нечто вовек незабываемое.

Раб из Байли не позволял мыслям о титулах и наградах проникнуть в его сердце, а просто исправно пас буйволов, и буйволы жирели. Поэтому циньский царь Му-Гун, невзирая на его низкое происхождение, доверил ему управление государством. А царь Ююй не позволял думам о жизни и смерти проникнуть в его сердце, поэтому он мог растрогать людей.

Глава XXII. КАК ЗНАНИЕ ГУЛЯЛО НА СЕВЕРЕ [110]

Знание, отправившись на Север, поднялось вверх по Мрачным Водам [111], взошло на вершину Сокровенного Могильника и там повстречало Нареченного Недеянием. Знание спросило его:

— Как думать, о чем размышлять, чтобы познать Путь? Где пребывать, что делать, чтобы претворить Путь? Чему следовать, куда стремиться, чтобы обрести Путь?

Так трижды спросило оно, но Нареченный Недеянием не ответил. И не только не ответил, а и не знал, что ответить.

Не получив ответа, Знание возвратилось на Юг по Светлым Водам, взошло на холм Конца Сомнений и увидало Возвышенного Безумца. Знание обратилось к нему с такими же речами. Возвышенный Безумец сказал:

— Постой! Я это знаю и сейчас поведаю тебе.

Но едва он собрался говорить, как тут же забыл, что хотел сказать.

Не получив ответа, Знание вернулось в Государев Дворец, предстало перед Желтым Владыкой и спросило его. Желтый Владыка ответил:

— Не задумывайся, не размышляй — и ты познаешь Путь. Нигде не находись, ни в чем не усердствуй — и ты претворишь Путь. Ничему не следуй, никуда не стремись — и ты обретешь Путь.

— Мы с тобой это знаем, а те двое не знают. Кто же из нас прав?

— Нареченный Недеянием воистину прав, Возвышенный Безумец только кажется правым, а мы с тобой очень далеки от правды. Знающий не говорит, говорящий не знает, а потому мудрый поучает без слов.

О Пути поведать нельзя.
Полнота свойств недостижима.
Человечным можно нарочно стать.
Долг лучше не выполнять.
А приличия света — взаимный обман.

Поэтому сказано: «Когда Путь утерян, возникает потребность во Власти. Когда Власть утеряна, возникает потребность в человечности. Когда человечность утеряна, возникает потребность в долге. Когда долг утерян, возникает потребность в приличиях. А приличия — это пустое украшение Пути и начало смуты». И еще сказано: «Тот, кто претворяет Путь, каждый день теряет. Потеряв и еще потеряв, он приходит к недеянию. В недеянии не остается ничего несделанного».

Поскольку мы уже вещи, то разве не трудно будет нам повернуть назад и возвратиться к Корню? Такое легко только Великому Человеку!

Жизнь — это преемница смерти, а смерть — начало жизни. Кто знает, куда ведет их цепь? Жизнь человека — скопление жизненной силы. Когда сила собрана воедино, человек живет, а когда она рассеивается, человек умирает. И если даже жизнь и смерть преемствуют друг другу, то о чем мне горевать! Все вещи в мире суть одно. Те из них, что нравятся нам, мы считаем прекрасными, а те, что нам не нравятся, — отвратительными. Однако же отвратительное может обернуться прекрасным, а прекрасное — отвратительным. Поэтому говорится: «Весь Поднебесный мир пронизывает одна жизненная сила». Оттого мудрый ценит Единое.

Знание сказало Желтому Владыке: «Я спросило Нареченного Недеянием, и Нареченный Недеянием ничего не ответил мне. Потом я спросило Возвышенного Безумца, и Возвышенный Безумец собрался было ответить мне, но так ничего и не сказал. Не то чтобы не хотел, а воистину забыл, что собрался сказать. Тогда я спросило тебя, и ты знал, как ответить. Почему же мы не приближаемся к правде?»

— Первый из них прав воистину, ибо и вправду не знает. Второй кажется правым, ибо забыл познанное. А мы с тобой никогда не приблизимся к правде, потому что знаем.

Услыхав эти слова, Знание решило, что Желтый Владыка и вправду знает.

Небо и Земля обладают великой красотой, а о том не говорят. Четыре времени года имеют ясный закон, а о том не судят. Вся тьма вещей имеет неизменный порядок, а о том не ведет речей. Мудрый вникает в доблести Неба и Земли и постигает существо всех вещей. Поэтому совершенный человек ничего не делает, истинно мудрый ничего не создает. Это значит, что они берут за образец Небо и Землю.

Божественная просветленность и чистейшее семя Неба и Земли претерпевают сотни превращений вместе с вещами, и неведомо, где исток жизни и смерти и всевозможных форм вещей. С незапамятных времен вещи существуют сами по себе, и невозможно устранить их. Вселенная велика, а за пределы мира вещей не выходит. Кончик волоска мал, однако же составляет законченное тело. В Поднебесном мире нет ничего, что не претерпевало превращений до конца своих дней, и в чередовании сил Инь и Ян, четырех времен года есть непреложный порядок. То сокроются, словно исчезнув, а на деле существуя; то воссияют ярко, не имея телесного образа, но обладая духовной силой. Вся тьма вещей произрастает из этого, а о том не ведает. Это зовется Корнем всего, и прозревается оно в Небесном.

Беззубый спросил о Пути у Наставника в Тростниковой накидке, и тот сказал: «Выправь тело свое, взор свой обрати к Единому, и Небесное согласие придет к тебе. Умерь свои знания, стремись к Единому, и духовность поселится в тебе. Тогда полнота свойств станет твоей доблестью, а Путь — твоей обителью. Смотри на мир простодушно, как только что народившийся бычок, и не доискивайся до причин...» Не успел Наставник договорить, как Беззубый крепко уснул. Наставник в Тростниковой накидке очень тому обрадовался и пошел своей дорогой, напевая:

Телом как иссохшая кость,
Сердцем как остывший пепел.
Подлинный — знание верное в нем,
И не ищет причины вознестись над людьми.
Такой темный, такой помраченный!
Помыслов нет в нем, совета не спросишь.
Что за человек он?

Шунь спросил у Чэна: «Можно ли обрести Путь и владеть им?»

— Ты сам собой не владеешь, как же можешь ты владеть Путем? — ответил Чэн.

— Если мое тело не принадлежит мне, то кому же оно принадлежит?

— Оно лишь форма, доверенная тебе Небом и Землей. Не принадлежит тебе и твоя жизнь — она лишь согласие твоих жизненных сил. Не принадлежат тебе твоя природа и твоя судьба — они лишь течение событий, предначертанное Небом и Землей. Не принадлежат тебе и твои потомки — они лишь новая оболочка твоего тела, вручаемая тебе Небом и Землей. А потому скитайся, не зная, куда идешь, покойся, не зная, за что держишься, и вкушай, не зная вкуса пищи. Ты — живое дыхание Неба и Земли. Как же ты сможешь им владеть?

Конфуций спросил у Лао Даня: «Сегодня, когда вы пребываете в праздности, осмелюсь спросить о верховном Пути».

— Постом и воздержанием очисть свое сердце, до белизны снегов очисть свой дух, разбей вдребезги свое знание. Путь глубок, и трудно выразить его в словах! Я расскажу тебе о нем вкратце.

Ярчайшее рождается из Сокровеннейшего,
Порядок рождается из Бесформенного.
Семена духа рождаются из Пути.
Формы в корне своем рождаются из семени,
Множатся формы — и появляются вещи.

Вот так существа с девятью отверстиями выходят из чрева, существа с восьмью отверстиями — из яйца. Они приходят, не оставляя следов, и уходят, не зная преград. Не знают они ни ворот, ни внутренних покоев: вот поистине дом без стен, открытый во все стороны. У того, кто пойдет этим [112] Путем, будет крепкое тело, проницательный ум, зоркий взгляд и чуткий слух. Такой не станет утруждать свой разум и беспрепятственно будет откликаться всем переменам в мире.

Небу нельзя не быть высоким,
Земле нельзя не быть широкой,
Луне и солнцу нельзя не идти своей дорогой,
Тьме вещей нельзя не множиться:
Вот что такое Путь!

А кроме того, истинно мудрый убирает все ненужное в знании и все плоское в суждениях. Но то, к чему никакие прибавления ничего не прибавят, и то, от чего никакие изъятия ничего не отнимут, мудрый блюдет строго. Бездонно-глубокое, как Океан! Недостижимо-высокое, как Гора! Приходит к концу и тотчас начинается сызнова! В круговороте этом ничего не теряется, но всему обретается мера. Пути благородного мужа вне этого не бывать! Все вещи находят в нем опору, а оно не рушится. Вот что такое Путь!

В Срединном государстве есть человек. Он поселился между Небом и Землей и не склоняется ни к Инь, ни к Ян. Он человек только на время и скоро вернется к своему Предку. Если смотреть, исходя из основы, то все живое — как облачко пара. И пусть одни умирают старыми, а другие молодыми — что в сущности разделяет их? Одно лишь мгновение! Так для чего беспокоиться о том, кто был прав, а кто виноват — мудрец Яо или злодей Цзе? У плодов, созревающих на кустах и деревьях, есть свой порядок. У людей порядок хоть и сложнее, а того же рода. Истинно мудрый, столкнувшись с ним, не идет ему наперекор, а восприняв его, за него не держится. Откликаться обстоятельствам, сообразуясь с ними, — вот истинная Сила. Откликаться миру, будучи с миром заодно, — вот истинный Путь. Таков неизменный исток власти.

Жизнь человека между Небом и Землей — как прыжок скакуна через расщелину: в одно мгновение она промелькнет и исчезнет бесследно. Сами собой, неведомо как, вещи приходят оттуда. Сами по себе, неприметно уходят туда. Одно превращение — и вот она, жизнь. Еще одно превращение — и вот она, смерть. Все живое об этом печалится, род людской об этом горюет. Но то лишь разрывается данный нам Небом чехол, падают наземь ножны Небес. Жизнь рассеивается, жизнь уходит! Наши светлые и темные души улетают куда-то, и тело влечется за ними. Вот когда наступает для нас Великое Возвращение! Это исчезновение формы в бесформенном и придание бесформенному формы известно всем людям, но человек, устремленный к Пути, о том не заботится. Все люди о том судят, а человек, Путь постигший, не судит. А если судит — значит — Путь не постиг.

Зоркому глазу не увидать.
Чем спорить, лучше молчать.
Никто не знает про Путь.
Чем слушать, лучше уши заткнуть.
Вот что называют «великим постижением».

Дунго-цзы спросил у Чжуан-цзы: «Где находится то, что мы называем Путем?»

— Нет такого места, где бы его не было, — ответил Чжуан-цзы.

— А вы все-таки скажите, и тогда я смогу понять.

— Ну, скажем, в муравьях.

— А есть ли он в чем-нибудь еще ниже этого?

— В сорняках и мякине.

— А еще ниже?

— В черепице и кирпиче.

— Ну а в чем-нибудь настолько низком, что дальше некуда?

— В кале и моче!

Дунго-цзы обиженно промолчал, и тогда Чжуан-цзы сказал ему: «Ваши вопросы, уважаемый, совершенно не касались существа дела. Вот так же управляющий рынком Хо определял, насколько жирна свинья, надавливая на нее ногой: чем сильнее надавишь, тем точнее определишь. У вас не было необходимости спрашивать о местопребывании Пути, ибо Путь не отделен от вещей. Таков верховный Путь, такова же и великая речь.

А уж лучше нам отправиться на прогулку по Дворцу Отсутствующего, соединяясь со всеобщим согласованием и вовеки не зная границ и пределов! Почему бы нам не быть заодно в Недеянии? Не быть безмятежными, чистыми, праздными? Рассеем же наши помыслы, не будем никуда направляться и не будем знать, куда придем, будем приходить и уходить, не зная, где остановиться. Я уже пускался в такие странствия и возвращался назад, но все еще не знаю, где положен им предел. Я блуждал в тех безбрежных просторах, но великое знание, там гнездящееся, не имеет границ».

А Хэгун и Божественный Землепашец вместе учились у Старого Дракона Счастливого. Как-то днем Божественный Землепашец дремал у себя в комнате, облокотившись о столик. В полдень А Хэгун распахнул настежь двери и вбежал в комнату со словами: «Старый Дракон умер!» Божественный Землепашец схватил свой посох, поднялся, потом с размаху бросил посох на землю и, рассмеявшись, сказал: «Тот, кто был мне Небом, знал, что я груб и темен, вот почему он бросил меня и умер. Все кончено! Учитель умер, не открыв мне безумных своих речей!»

Эти слова услышал Янь Гандяо и сказал: «К тому, кто воплотил в себе Путь, привязаны благородные мужи всего Поднебесного мира. А ныне даже постигший Путь на тысячную долю осеннего волоска и тот понял, что нужно утаить свои безумные речи до самой смерти, что уж говорить о человеке, воплотившем в себе Путь!

Смотришь на него — не имеет он формы.
Слушаешь его — не издает он звуков.
В ученых сужденьях земных мудрецов
Зовется он тайной тайн.

Вот так рассуждают о Пути, но это не есть сам Путь».

Великая Чистота спросила Бесконечность: «Вы знаете Путь?»

— Нет, не знаю, — ответила Бесконечность.

Потом Великая Чистота задала тот же вопрос Недеянию, и Недеяние сказало: «Я знаю Путь».

— А есть ли у твоего знания число? — спросила Великая Чистота.

— Да, есть.

— Что же это за число?

— Мое знание Пути может возвысить и может унизить, может связать и может разъединить. Вот как можно считать благодаря моему знанию.

Великая Чистота спросила об этих словах у Безначального: «Кто же прав: Бесконечность, которая не знала, или Недеяние, которое знало?»

— Незнание глубоко, знание поверхностно, — ответило Безначальное. — Не знать — это внутреннее, а знать — это внешнее.

Тут Великая Чистота вздохнула и сказала: «Значит, мы знаем благодаря незнанию! А не знаем из-за знания! Кто же знает знание, которое не знает?»

— Путь неслышим, а если мы что-то слышим — значит, это не Путь, — ответило Безначальное. — Путь незрим, а если мы что-то видим — значит, это не Путь. О Пути нельзя ничего сказать, а если о нем что-то говорят — значит, это не Путь. Кто постиг Бесформенное, которое дает формы формам, тот знает, что Пути нельзя дать имя.

И еще Безначальное сказало: «Отвечать на вопрос о Пути — значит не знать Путь. А спрашивающий о Пути никогда не слышал о нем. О Пути нечего спрашивать, а спросишь о нем — не получишь ответа. Вопрошать о недоступном вопрошанию — значит спрашивать впустую. Отвечать там, где не может быть ответа, — значит потерять внутреннее. Тот, кто утратил внутреннее и спрашивает впустую, вокруг себя не видит вселенной, а внутри себя не замечает Великое Начало. Поэтому он никогда не поднимется выше гор Куньлунь и сможет странствовать в Великой Пустоте».

Свет спросил у Отсутствия [113]: «Ты есть или тебя нет?» Отсутствие не ответило. Свет вгляделся пристально в его облик — такой темный, такой пустой! Целый день смотри на него — и не увидишь, слушай его — и не услышишь, хватай его — и не поймаешь.

— Вот совершенство! — воскликнул Свет. — Кто из нас может достичь этого? Я могу не быть, но не могу не быть даже в своем отсутствии. А вот оно дошло до этого. Как же ему такое удалось?

Некий купец, ковавший крюки для предводителя царского войска, в возрасте восьмидесяти лет ничуть не утратил своего мастерства.

— Как ты искусен! — воскликнул военачальник. — Есть ли у тебя Путь?

— Да, есть, и ваш слуга бережно хранит его, — ответил кузнец. — Когда мне было двадцать лет, я полюбил кузнечное ремесло, ни на что другое внимания не обращал, ничего, кроме крюков, не изучал. Я был так поглощен своим делом, что даже не замечал, чем я занимаюсь. Вот так, незаметно для себя трудясь в течение долгого времени, я извлек для себя великую пользу! Так и нужно относиться к любому делу в жизни.

Жань Цю спросил у Конфуция:

— Можно ли знать, существует ли что-нибудь прежде Неба и Земли?

— Можно, — ответил Конфуций. — Прежде было то же, что и сейчас.

Жань Цю не нашелся, что спросить еще, и ушел. На другой день он снова подошел к учителю и спросил:

— Вчера я спросил, можно ли знать то, что существует прежде Неба и Земли? Вы, учитель, ответили, что прежде было то же, что есть сейчас. Позвольте спросить: почему вчера мне этот ответ был ясен, а сегодня нет?

— Вчера он был тебе ясен потому, что ты был готов духом воспринять его. А сегодня тебе не ясно потому, что ты пытаешься приложить его и к недуховному тоже, верно? В действительности нет ни прошлого, ни настоящего, ни начала, ни конца; прежде чем у тебя появятся дети и внуки, у тебя уже есть дети и внуки. Возможно ли такое?

Жань Цю не ответил, и тогда Конфуций сказал:

— Ты не отвечаешь — и довольно об этом. Мертвое не превратится в живое оттого, что есть жизнь, а живое не станет мертвым оттого, что есть смерть. И смерть, и жизнь от чего-то зависят, есть что-то, что их объединяет. Может ли то, что существует прежде Неба и Земли, само быть вещью? То, что делает вещи вещами, само не является вещью; вещь, появляясь, не может предшествовать другим вещам. Состояние «прежде вещей» подобно наличию вещей, и это «подобие наличию вещей» неисчерпаемо. И то, что «любовь мудрого к людям никогда не иссякает», тоже объясняется этим.

Янь Юань спросил Конфуция:

— Я слышал, как вы, учитель, говорили прежде: «Ничего не принимай, ничего не встречай». Что означают эти слова?

Конфуций ответил:

— Люди древности изменялись вовне, но не менялись внутри. Нынче же люди изменяются внутри и не меняются вовне. Только тот, кто принимает перемены вещей, способен не меняться сам: в переменах он не претерпевает перемен. Но таких, конечно, немного. Так было в парке рода Шивэй, в угодьях Желтого Владыки, во дворце рода Юй, в домах Тана и У. Даже благородные мужи вроде последователей Конфуция и Мо Ди погрязли в спорах об «истинном» и «ложном». Что же говорить о современных людях?

Мудрый пребывает среди вещей, но не наносит вещам урона. Поскольку он не наносит урона вещам, вещи тоже не причиняют ему вреда. Только тот, кому ничего не вредит, способен воистину принимать и встречать.

Лес в горах, луг у реки доставляют мне удовольствие и радость. Но не успеешь вдосталь вкусить радости, как на смену ей приходит печаль. Приходу радости или печали мы не в силах помешать, их уход мы не в силах предотвратить. Как печально сознавать, что человек — лишь постоялый двор для вещей! И знает он лишь те вещи, которые посетили его, и не знает прочих. Он знает то, что способен совершить, и не знает того, что не способен. Поэтому человеку не избежать незнания и неспособности. И не печально ли, что человек пытается избежать того, чего избегнуть нельзя?

Совершенная речь устраняет слова. Совершенное действие устраняет действия. Как это мелко — знать лишь то, что известно!

Примечания:

ВНУТРЕННИЙ РАЗДЕЛ

Глава I. Беззаботное скитание

1. Собранные в этой главе небылицы, анекдоты и иронические диалоги побуждают неустанно преодолевать ограниченность всякой «точки зрения» и достигать абсолютной свободы в идеале «безмолвного скитания» (сяояо ю), введенного в китайскую литературу, по-видимому, самим Чжуан-цзы. Образцовый комментатор книги Чжуан-цзы Го Сян, живший в конце III в. н. э., приравнивал «беззаботное скитание» к «обретению себя» (цзы-дэ), в котором все люди независимо от их способностей, возможностей и жизненного опыта совершенно равны: по Го Сяну, радости гигантской птицы ничуть не хуже и не лучше радостей мелкой пташки. Все же надо признать, что для самого Чжуан-цзы «беззаботное скитание» означало интуитивное открытие — если угодно, «узрение» — беспредельного поля опыта в творческой игре жизни; открытие, составляющее существо Великого Пути как реальности, предвосхищающей все сущее, предоставляющей каждой вещи свободу быть. Неизбежная же ограниченность любого кругозора есть повод для иронии — неизгладимой в писаниях Чжуан-цзы. В ряде сюжетов этой главы уточняются особенности проявления «беззаботного скитания» в жизни людей: идеал Чжуан-цзы соотносится с отказом от внешних атрибутов власти и с «грандиозной бесполезностью» вещей.

4. В конфуцианской традиции Яо прославлялся как мудрый царь, претворивший в действительности идеал «благого правления».

5. Анекдоты о жителях царства Сун пользовались во времена Чжуан-цзы особой популярностью. Примечательно, что Чжуан-цзы сам был сунцем и, следовательно, обладал редкой во все времена способностью добродушно посмеяться над собой.

Глава II. О том как вещи друг друга уравновешивают

6. Эта глава содержит, пожалуй, наиболее важные в философском отношении тексты Чжуан-цзы. Уже первый сюжет о «флейте Небес» излагает исходную интуицию даосской мысли: в мире нет принципа, управляющего явлениями, но все существует «само по себе», так что, по замечанию комментатора Го Сяна, «чем больше вещи отличаются друг от друга по своему облику, тем более они подобны в том, что существуют сами по себе». Реальность, согласно Чжуан-цзы, — это не онтологическое единство, но самое Превращение, неизменная изменчивость. В целом стиль главы характеризуется сочетанием мистических прозрений с утонченной критикой софистов, злоупотребляющих рациональной аргументацией.

В позднейшей комментаторской традиции оживленно обсуждался вопрос о том, как следует прочитывать название главы. Многие толкователи утверждали, что три иероглифа в заголовке главы нужно понимать так: «О том, как уравниваются мнения о вещах». Данное толкование, однако, представляется малоубедительным.

В русском переводе в целях большей последовательности изложения произведена перестановка некоторых фрагментов.

7. Великий Ком (да куай) — обозначение, одно из оригинальнейших в истории философской мысли, предельной реальности, «великого единства» абсолютного бытия. Отметим, что Великий Ком бытия предстает у Чжуан-цзы пустотой мировой пещеры (или чревом Матери мира), вмещающей в себя все сущее, а между покоем пещеры и вихрем мирового движения существует полная преемственность. Другими словами, тело у Чжуан-цзы находит завершение в пустоте, и подлинное бытие для него — пустотелое.

8. Притча о флейте Неба — одно из лучших в даосской традиции изложений идеи единения человеческой практики и природного бытия в несотворенной Пустоте. Вместе с тем природный и предметный мир отнюдь не подобны пустоте и сходятся в ней по завершению.

9. В оригинале употреблены слова «то» и «это», так что разделение мира на субъект в объект имело для древних китайцев еще и демонстрационный аспект: мой взгляд на мир означал буквально «вот это», а то, что мы могли бы принять за субъективность, было для них просто «другой точкой зрения».

10. «Сотня костей, девять отверстий, шесть внутренних органов...» — Чжуан-цзы имеет в виду человеческое тело. Подобная манера обозначать целое через его части традиционна для китайской словесности, являясь в сущности единственно возможным способом именования пустоты.

11. Данное выражение принадлежит софистам, критикуемым Чжуан-цзы, и ссылка на него конечно же исполнена иронии.

12. Еще один софизм, принадлежащий Хуэй Ши.

13. Данная фраза позволяет с особой ясностью видеть, что Небо у Чжуан-цзы обозначает «таковость», внутреннюю полноту и одновременно предел каждой вещи, в котором все вещи «друг друга уравнивают».

14. Чжуан-цзы упоминает об известном софизме философа Гунсунь Луна, гласящем: «Указатель (или палец) не указывает (не является пальцем)». Сам Чжуан-цзы считает составление подобных софизмов занятием никчемным в даже абсурдным, поскольку для него всякое понятие изначально вмещает в себя противоположные смыслы, всякое А есть также не-А.

15. «Обычное место» вещей, о котором толкует даосский философ, определяется не мнением людей и не логическими аргументами. Оно соответствует чистому Присутствию, или «наполненной Пустоте», которое лишь «помещает себя в формы». Вернуть вещи на их «обычное место» у Чжуан-цзы равнозначно тому, чтобы, говоря словами традиционной формулы, «привести к покою стоячую воду». Сделать это и невозможно, и немыслимо легко.

16. Идея «идти двумя путями сразу», утверждать и отрицать одновременно стоит в одном ряду с понятиями Оси Пути (дао шу) и «прозрения» (мин).

17. Все системы знания, хочет сказать Чжуан-цзы, разрушают «цельность Пути», подобно тому как всякий звук убивает бесконечность безмолвия. Следовательно, мудрый художник умеет соблюсти равновесие между выраженным и сокрытым.

18. Пародируя косноязычное рассуждение софистов, Чжуан-цзы в то же время высказывает в данном фрагменте свою оригинальную и вполне серьезную мысль, а именно: анализ, противопоставления понятий не способны охватить нечто среднее, лежащее между ними. Следовательно, всякое «чистое понятие» появляется как бы произвольно, и язык сущностей есть язык огрубления, насилия.

19. Тезис «Небо и Земля составляют одно» принадлежит Хуэй Ши, но Чжуан-цзы понимает неправомерность даже такого суждения, как «все едино», ибо говорящий так уже отделяет себя от всеобъемлющего единства. Он лишь предлагает — не пытаясь ничего доказать — «следовать этому».

20. Понятие потаенного света относится, надо думать, к присутствию абсолютной открытости Пустоты (среда распространения света) в вездесущем пределе, предельности бытия (являющем собой мрак, сокрытие). В некоторых даосских текстах древности в сходных контекстах говорится о Блуждающем Свете: так называлась звезда Полярного созвездия, наиболее удаленная от Полярной звезды. Вращение этой звезды как бы отмечало мировой, или, по-китайски, Небесный, круговорот.

21. Согласно другому толкованию, речь здесь идет о «точильном камне Небес» и о «сглаживании различий между вещами на точильном камне Небес».

Глава III. Главное во вскармливании жизни

22. Цель жизни в Дао, согласно Чжуан-цзы, — это не познание, не творчество, тем более не спасение, а «вскармливание жизни» (ян шан), т. е. именно деятельность, позволяющая реализовать всю полноту жизненных свойств и именно поэтому «превосходящая всякое искусство». Притча о поваре-даосе — классическая иллюстрация сугубо практической, чуждой какого бы то ни было отвлеченного знания даосской мудрости. Впрочем, «практика Дао», признает Чжуан-цзы, делает человека необычным, не похожим на большинство людей, живущих ограниченными понятиями света. Самое же словосочетание «вскармливание жизни» стало традиционным обозначением даосских методов совершенствования.

23. Здесь упоминаются популярные в древнем Китае музыкальные мелодии.

24. Отсечение ступни было в Китае традиционным видом наказания. Образ «Полководца правой руки» вкупе с рассказом о поваре Дине заставляет вспомнить хромоногих мастеровых в других мифологиях мира (ср. образ Гефеста в античных мифах). Возможно, перед нами вариация одной общей темы человеческой культуры: «очеловечивание человека», его выделение из природного мира неизменно сопровождается его увечьем.

Глава IV. Среди людей

25. Воображаемые диалоги, собранные в этой главе, посвящены проблеме отношения даосского мудреца к миру. В диалогах, где главным действующим лицом выступает Конфуций, дается ответ на вопрос вопросов «странствующих ученых»: как совместить государственную службу с духовной свободой и даосским идеалом «вскармливания жизни»? Другая серия рассказов, разъясняет достоинства «бесполезности» мудреца для мира. Разумеется, эта «бесполезность» вовсе не означает отсутствия способностей или нарочитый уход от мира. Она — неизбежное следствие «внутреннего постижения», безупречной цельности духа, прикровенно отличающих мудрого.

26. Данная фраза — одно из немногих в книге Чжуан-цзы мест, где уточняется значение очень емкого термина ци, изначально связанного с образом «испарений» и переводимого в западной литературе словами «эфир», «пвевма», «жизненная энергия», «энергетическая конфигурация» и т. п., в данном случае — «духовные токи». Чжуан-цзы говорит также о «едином ци Неба и Земли» и определяет жизнь как «скопление ци». В даосской литературе ци трактуется как единая духовно-материальная субстанция мира, в пределе своего бытия совпадающая с Великой Пустотой. Вместе с тем она есть реальность, обладающая качественным своеобразием и потому воплощающая неисчерпаемое разнообразие Хаоса. Наконец, ци относится к внутреннему измерению реальности: «слушать посредством ци» — значит «внимать внутреннему в себе».

27. Это высказывание лишний раз напоминает о том, что вопреки распространенному мнению Чжуан-цзы считал возможным находиться на службе, если служба оказалась «неизбежной», а мудрец, связанный с правителем узами долга, не теряет своей внутренней свободы.

28. Феникс в древности слыл в Китае благим знамением, предвещавшим появление великого мудреца. Песня чуского безумца, однако, проникнута саркастической иронией.

Глава V. Знак полноты свойств

29. «Полнота жизненных свойств» — одно из определений реальности у Чжуан-цзы и вместе с тем главнейшая характеристика «просветленного сердца» в даосской традиции. Что же касается «знака» (фу), то речь в данном случае — о печатях, которыми в Китае наделялись государственные чиновники. Такие печати обычно состояли из двух половинок и являлись для служилых людей своеобразными опознавательными знаками. Таким образом, Чжуан-цзы говорит о предмете, весьма сходном с понятием символа в его изначальном греческом смысле — как тайном опознавательном знаке. Что же, согласно Чжуан-цзы, является верным признаком «полноты жизненных свойств» в человеке? Прежде всего ненаигранно покойное отношение ко всяким жизненным невзгодам или кажущимся «несправедливостям» — например, к собственному уродству или увечью. Похвала мудрым уродам или калекам — популярная тема «внутренних глав» книги Чжуан-цзы.

30. Отсечение ступни было в древнем Китае распространенным видом наказания.

31. По преданию, Конфуций в молодые годы встречался с патриархом даосской традиции и расспрашивал его о смысле древних ритуалов.

32. Волшебная Кладовая — метафорическое обозначение человеческого сердца, которое для Чжуан-цзы воистину есть сосуд, «вместилище духа» (пояснение Го Сяна) и в особенности — хранилище неисчерпаемых превращений мира. Данное понятие сопоставимо с выражением «Небесная Кладовая» из второй главы книги.

33. Имеется в виду клей, с помощью которого древние китайцы склеивали свои долговые обязательства.

34. Знак «цин», переводимый здесь словами «человеческие наклонности», в позднейших текстах обычно означает просто «чувства». Следует, однако, иметь в виду, что в китайской традиции чувства не противопоставлялись разуму и «жить чувствами» в китайском понимании означало также и «жить разумно».

Глава VI. Высший учитель

35. В текстах этой главы, пожалуй, с наибольшей полнотой трактуются характеристики бытия Дао, именуемого здесь «высшим учителем». Термин учитель в данном случае имеет также значение «родовой предок», ибо Дао есть то, благодаря чему всякая вещь есть то, что она есть, и оно предшествует всякому существованию. Впрочем, понятия учителя и предка являются для Чжуан-цзы, как вообще свойственно его философии, только метафорами: Дао есть великий учитель именно потому, что оно не хочет продлевать свое бытие в последователях; оно есть великий предок потому, что ничего не порождает. Но это не мешает Чжуан-цзы обращаться к бесстрастному, безмятежному, оберегающему лишь глубину нежелания учителю-предку в словах, исполненных неподдельного пафоса.

36. В тексте говорится буквально о «Небесной пружине» (тянь цзи). Так в даосской литературе обозначается внутренний импульс саморазвития жизни, символически завершенное бытие, сила «таковости» вещей, соотносившаяся с «Небесным», т. е. предвосхищающим все формы, измерением бытия. Некоторые современные исследователи уподобляют даосский термин «Небесная пружина», или «сокровенная пружина» (сюань цзи), понятию энтелехии у Аристотеля.

37. В оригинале значится: «Для них Небо — это отец». Исправлено в соответствии с предложением китайского комментатора Тао Хун-цина.

38. В оригинале сказано наоборот: «Можно передать, но нельзя воспринять». Исправлено по предложению китайского ученого Вэнь Идо. В памятнике древнекитайской поэзии «Чуские строфы», близком даосской традиции, встречается принятая здесь версия этой фразы.

39. Это выражение Чжуан-цзы стало классическим в даосской традиции обозначением высшей стадии прозрения Дао. Опыт неизбывного одиночества сопряжен, очевидно, с познанием абсолютности, безусловности своего бытия.

Глава VII. Достойные быть владыкой мира

40. В этой последней главе Внутреннего раздела книги собраны сюжеты, которые, по мысли ее составителя, разъясняют природу идеального правления. Ибо мудрость в даосизме — как и в других китайских учениях — неотделима от власти, хотя бы «сокровенной». Однако об управлении как таковом говорится лишь в первых четырех диалогах, причем некоторые из них читаются как вариации ряда диалогов, вошедших в предшествующие главы. В остальных же сюжетах освещаются различные качества даосского мудреца. По-видимому, среди глав Внутреннего раздела данная глава в наибольшей мере обязана своим внешним видом усилиям позднейших переписчиков и редакторов.

41. Предполагается, что участники этого разговора живут во времена царствования Шуня, одного из идеальных царей в конфуцианской традиции, но отдают предпочтение еще более древним временам правления царя Тай, когда еще не существовало различия между «небесным» и «человеческим» и тем более между различными понятиями, данными в языке.

42. В данном диалоге отчетливо прослеживаются две ступени даосского совершенствования: первая — вольное скитание в небесном просторе, делающее человека «другом творца вещей»; вторая — вхождение в «Небесное Единство» за пределами жизни и смерти и всего «человеческого». Таков даосский путь совершенствования как «прекращения прекращения», и путь этот соединяет незыблемую волю с полнейшей Heпроизвольностью.

43. Притча о колдуне Ли Сяне и даосском учителе Ху-цзы помогает отличить Силу даосского мудреца — Силу «Единого превращения» мира — от искусства мага, оперирующего отдельными предметами. Как и в первой главе книги, Ле-цзы в этом рассказе поначалу предстает как не слишком дальновидный поклонник магии.

ВНЕШНИЙ РАЗДЕЛ

Глава VIII. Перепонки между пальцами

44. Восьмой главой книги Чжуан-цэы «Перепонки между пальцами» открывается ее так называемый Внешний раздел. В отличие от текстов Внутреннего раздела эта глава написана в монологической форме, и ее основная тема — критика цивилизации. Сложилась она сравнительно поздно: вероятно, спустя несколько десятилетий после смерти Чжуан-цзы. Но в ней выражены — хотя часто с несвойственными Чжуан-цзы резкостью и педантичностью — многие мотивы, завещанные древним философом. Основной пафос главы состоит в защите естественной самодостаточности каждого живого существа.

45. Три Династии — три древнейшие династии в Китае — Ся, Инь и Чжоу, — с которыми древние китайцы связывали образ «золотого века» древности.

46. Данная фраза буквально воспроизводит суждение, содержащееся в шестой главе книги Чжуан-цзы.

Глава IX. Конские копыта

47. Глава «Конские копыта» стилистически близка предыдущей главе и развивает содержащуюся в ней апологию природной данности жизни и критику цивилизации. Но примечательно, что, мечтая о дружном соседстве людей и зверей, автор главы считает «неизменной природой» людей и залогом их единения производительный труд. Для него «небесное» и «человеческое» не только не противостоят друг другу, но даже друг от друга неотделимы.

48. Здесь упомянуты некоторые традиционные черты даосской утопии, кочующие из одного даосского памятника в другой. Ср., например, описание блаженной древности в книге «Дао-де цзин» (гл. LXXX).

Глава X. Взламывают сундуки

49. Данная глава, которая завершает цикл «примитивистских» (определение А. Грэхэма) глав, содержит, пожалуй, самые резкие в древнекитайской литературе нападки на идеологию деспотического государства в Китае. Здесь же мы находим и классические в своем роде образцы сатиры на государственную мораль. Некоторые признаки указывают на то, что глава эта принадлежит к числу наиболее поздних в книге: она была создана, по-видимому, на рубеже III — II вв. до н. э. В переводе главы сделаны незначительные сокращения.

50. Здесь имеется в виду эпизод из политической истории эпохи «Борющихся царств» (V — III вв. до н. э.). Правитель Лу преподнес в дар правителю царства Чу скисшее вино, и чуский царь в отместку решил пойти войной на Лу. Воспользовавшись моментом, правитель царства Вэй осадил город Ханьдань во владениях соседнего царства Чжао.

51. Цитируются слова из XXXVI главы «Дао-дэ цзин».

52. Цитата из «Дао-дэ цзин», глава XLV.

53. Имеются в виду конечно же рассуждения софистов.

Глава XI. Дать волю миру

54. В какой-то мере данная глава, особенно в первой своей части, продолжает намеченную в седьмой главе тему «управления посредством недеяния». Последняя, надо сказать, свойственна всей китайской традиции, настаивающей на полной преемственности законов общества, государства и природы. Однако писаниям Чжуан-цзы и даосской литературе в целом присуще парадоксалистски-заостренная апология благотворности «неупорядоченного порядка», «всепобеждающей уступчивости» и «все свершающего недеяния». В этой главе предлагаются вариации основополагающего для учения Чжуан-цзы мотива «взаимного забытья того и этого», в котором достигается «сокровенное единство» людей.

55. Несколько измененное изречение из XIII главы «Дао-дэ цзина».

56. Имеются в виду основатели Трех династий древности.

57. Сто фамилий — распространенное в древнем Китае собирательное наименование китайского народа.

58. Измененная фраза из главы IX «Дао-дэ цзина», где мы читаем: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и выгода людей вырастет стократно».

59. В оригинале употреблено слово «цзин» — «семенная энергия».

60. Аналогичная фраза встречается в главе XXI «Дао-дэ цзина».

61. Слово «небо» в древнем Китае служило также уважительным обращением к человеку.

62. Фуяо — в древнекитайских мифах — гигантское дерево, растущее на восточном краю Земли; в его ветвях по ночам отдыхает Солнце.

63. «Дао-дэ цзин», глава XVI.

64. Девять областей — весь обитаемый мир.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава II. О том как вещи друг друга уравновешивают

6. Эта глава содержит, пожалуй, наиболее важные в философском отношении тексты Чжуан-цзы. Уже первый сюжет о «флейте Небес» излагает исходную интуицию даосской мысли: в мире нет принципа, управляющего явлениями, но все существует «само по себе», так что, по замечанию комментатора Го Сяна, «чем больше вещи отличаются друг от друга по своему облику, тем более они подобны в том, что существуют сами по себе». Реальность, согласно Чжуан-цзы, — это не онтологическое единство, но самое Превращение, неизменная изменчивость. В целом стиль главы характеризуется сочетанием мистических прозрений с утонченной критикой софистов, злоупотребляющих рациональной аргументацией.

В позднейшей комментаторской традиции оживленно обсуждался вопрос о том, как следует прочитывать название главы. Многие толкователи утверждали, что три иероглифа в заголовке главы нужно понимать так: «О том, как уравниваются мнения о вещах». Данное толкование, однако, представляется малоубедительным.

В русском переводе в целях большей последовательности изложения произведена перестановка некоторых фрагментов.

7. Великий Ком (да куай) — обозначение, одно из оригинальнейших в истории философской мысли, предельной реальности, «великого единства» абсолютного бытия. Отметим, что Великий Ком бытия предстает у Чжуан-цзы пустотой мировой пещеры (или чревом Матери мира), вмещающей в себя все сущее, а между покоем пещеры и вихрем мирового движения существует полная преемственность. Другими словами, тело у Чжуан-цзы находит завершение в пустоте, и подлинное бытие для него — пустотелое.

8. Притча о флейте Неба — одно из лучших в даосской традиции изложений идеи единения человеческой практики и природного бытия в несотворенной Пустоте. Вместе с тем природный и предметный мир отнюдь не подобны пустоте и сходятся в ней по завершению.

9. В оригинале употреблены слова «то» и «это», так что разделение мира на субъект в объект имело для древних китайцев еще и демонстрационный аспект: мой взгляд на мир означал буквально «вот это», а то, что мы могли бы принять за субъективность, было для них просто «другой точкой зрения».

10. «Сотня костей, девять отверстий, шесть внутренних органов...» — Чжуан-цзы имеет в виду человеческое тело. Подобная манера обозначать целое через его части традиционна для китайской словесности, являясь в сущности единственно возможным способом именования пустоты.

11. Данное выражение принадлежит софистам, критикуемым Чжуан-цзы, и ссылка на него конечно же исполнена иронии.

ВНЕШНИЙ РАЗДЕЛ

Глава VIII. Перепонки между пальцами

44. Восьмой главой книги Чжуан-цэы «Перепонки между пальцами» открывается ее так называемый Внешний раздел. В отличие от текстов Внутреннего раздела эта глава написана в монологической форме, и ее основная тема — критика цивилизации. Сложилась она сравнительно поздно: вероятно, спустя несколько десятилетий после смерти Чжуан-цзы. Но в ней выражены — хотя часто с несвойственными Чжуан-цзы резкостью и педантичностью — многие мотивы, завещанные древним философом. Основной пафос главы состоит в защите естественной самодостаточности каждого живого существа.

45. Три Династии — три древнейшие династии в Китае — Ся, Инь и Чжоу, — с которыми древние китайцы связывали образ «золотого века» древности.

46. Данная фраза буквально воспроизводит суждение, содержащееся в шестой главе книги Чжуан-цзы.

Глава IX. Конские копыта

47. Глава «Конские копыта» стилистически близка предыдущей главе и развивает содержащуюся в ней апологию природной данности жизни и критику цивилизации. Но примечательно, что, мечтая о дружном соседстве людей и зверей, автор главы считает «неизменной природой» людей и залогом их единения производительный труд. Для него «небесное» и «человеческое» не только не противостоят друг другу, но даже друг от друга неотделимы.

48. Здесь упомянуты некоторые традиционные черты даосской утопии, кочующие из одного даосского памятника в другой. Ср., например, описание блаженной древности в книге «Дао-де цзин» (гл. LXXX).

Глава X. Взламывают сундуки

49. Данная глава, которая завершает цикл «примитивистских» (определение А. Грэхэма) глав, содержит, пожалуй, самые резкие в древнекитайской литературе нападки на идеологию деспотического государства в Китае. Здесь же мы находим и классические в своем роде образцы сатиры на государственную мораль. Некоторые признаки указывают на то, что глава эта принадлежит к числу наиболее поздних в книге: она была создана, по-видимому, на рубеже III — II вв. до н. э. В переводе главы сделаны незначительные сокращения.

50. Здесь имеется в виду эпизод из политической истории эпохи «Борющихся царств» (V — III вв. до н. э.). Правитель Лу преподнес в дар правителю царства Чу скисшее вино, и чуский царь в отместку решил пойти войной на Лу. Воспользовавшись моментом, правитель царства Вэй осадил город Ханьдань во владениях соседнего царства Чжао.

51. Цитируются слова из XXXVI главы «Дао-дэ цзин».

52. Цитата из «Дао-дэ цзин», глава XLV.

53. Имеются в виду конечно же рассуждения софистов.

Глава XI. Дать волю миру

54. В какой-то мере данная глава, особенно в первой своей части, продолжает намеченную в седьмой главе тему «управления посредством недеяния». Последняя, надо сказать, свойственна всей китайской традиции, настаивающей на полной преемственности законов общества, государства и природы. Однако писаниям Чжуан-цзы и даосской литературе в целом присуще парадоксалистски-заостренная апология благотворности «неупорядоченного порядка», «всепобеждающей уступчивости» и «все свершающего недеяния». В этой главе предлагаются вариации основополагающего для учения Чжуан-цзы мотива «взаимного забытья того и этого», в котором достигается «сокровенное единство» людей.

55. Несколько измененное изречение из XIII главы «Дао-дэ цзина».

56. Имеются в виду основатели Трех династий древности.

57. Сто фамилий — распространенное в древнем Китае собирательное наименование китайского народа.

58. Измененная фраза из главы IX «Дао-дэ цзина», где мы читаем: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и выгода людей вырастет стократно».

59. В оригинале употреблено слово «цзин» — «семенная энергия».

60. Аналогичная фраза встречается в главе XXI «Дао-дэ цзина».

61. Слово «небо» в древнем Китае служило также уважительным обращением к человеку.

62. Фуяо — в древнекитайских мифах — гигантское дерево, растущее на восточном краю Земли; в его ветвях по ночам отдыхает Солнце.

63. «Дао-дэ цзин», глава XVI.

64. Девять областей — весь обитаемый мир.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

ВНЕШНИЙ РАЗДЕЛ

Глава VIII. Перепонки между пальцами

44. Восьмой главой книги Чжуан-цэы «Перепонки между пальцами» открывается ее так называемый Внешний раздел. В отличие от текстов Внутреннего раздела эта глава написана в монологической форме, и ее основная тема — критика цивилизации. Сложилась она сравнительно поздно: вероятно, спустя несколько десятилетий после смерти Чжуан-цзы. Но в ней выражены — хотя часто с несвойственными Чжуан-цзы резкостью и педантичностью — многие мотивы, завещанные древним философом. Основной пафос главы состоит в защите естественной самодостаточности каждого живого существа.

45. Три Династии — три древнейшие династии в Китае — Ся, Инь и Чжоу, — с которыми древние китайцы связывали образ «золотого века» древности.

46. Данная фраза буквально воспроизводит суждение, содержащееся в шестой главе книги Чжуан-цзы.

Глава IX. Конские копыта

47. Глава «Конские копыта» стилистически близка предыдущей главе и развивает содержащуюся в ней апологию природной данности жизни и критику цивилизации. Но примечательно, что, мечтая о дружном соседстве людей и зверей, автор главы считает «неизменной природой» людей и залогом их единения производительный труд. Для него «небесное» и «человеческое» не только не противостоят друг другу, но даже друг от друга неотделимы.

48. Здесь упомянуты некоторые традиционные черты даосской утопии, кочующие из одного даосского памятника в другой. Ср., например, описание блаженной древности в книге «Дао-де цзин» (гл. LXXX).

Глава X. Взламывают сундуки

49. Данная глава, которая завершает цикл «примитивистских» (определение А. Грэхэма) глав, содержит, пожалуй, самые резкие в древнекитайской литературе нападки на идеологию деспотического государства в Китае. Здесь же мы находим и классические в своем роде образцы сатиры на государственную мораль. Некоторые признаки указывают на то, что глава эта принадлежит к числу наиболее поздних в книге: она была создана, по-видимому, на рубеже III — II вв. до н. э. В переводе главы сделаны незначительные сокращения.

50. Здесь имеется в виду эпизод из политической истории эпохи «Борющихся царств» (V — III вв. до н. э.). Правитель Лу преподнес в дар правителю царства Чу скисшее вино, и чуский царь в отместку решил пойти войной на Лу. Воспользовавшись моментом, правитель царства Вэй осадил город Ханьдань во владениях соседнего царства Чжао.

51. Цитируются слова из XXXVI главы «Дао-дэ цзин».

52. Цитата из «Дао-дэ цзин», глава XLV.

53. Имеются в виду конечно же рассуждения софистов.

Глава XI. Дать волю миру

54. В какой-то мере данная глава, особенно в первой своей части, продолжает намеченную в седьмой главе тему «управления посредством недеяния». Последняя, надо сказать, свойственна всей китайской традиции, настаивающей на полной преемственности законов общества, государства и природы. Однако писаниям Чжуан-цзы и даосской литературе в целом присуще парадоксалистски-заостренная апология благотворности «неупорядоченного порядка», «всепобеждающей уступчивости» и «все свершающего недеяния». В этой главе предлагаются вариации основополагающего для учения Чжуан-цзы мотива «взаимного забытья того и этого», в котором достигается «сокровенное единство» людей.

55. Несколько измененное изречение из XIII главы «Дао-дэ цзина».

56. Имеются в виду основатели Трех династий древности.

57. Сто фамилий — распространенное в древнем Китае собирательное наименование китайского народа.

58. Измененная фраза из главы IX «Дао-дэ цзина», где мы читаем: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и выгода людей вырастет стократно».

59. В оригинале употреблено слово «цзин» — «семенная энергия».

60. Аналогичная фраза встречается в главе XXI «Дао-дэ цзина».

61. Слово «небо» в древнем Китае служило также уважительным обращением к человеку.

62. Фуяо — в древнекитайских мифах — гигантское дерево, растущее на восточном краю Земли; в его ветвях по ночам отдыхает Солнце.

63. «Дао-дэ цзин», глава XVI.

64. Девять областей — весь обитаемый мир.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

ВНЕШНИЙ РАЗДЕЛ

Глава VIII. Перепонки между пальцами

44. Восьмой главой книги Чжуан-цэы «Перепонки между пальцами» открывается ее так называемый Внешний раздел. В отличие от текстов Внутреннего раздела эта глава написана в монологической форме, и ее основная тема — критика цивилизации. Сложилась она сравнительно поздно: вероятно, спустя несколько десятилетий после смерти Чжуан-цзы. Но в ней выражены — хотя часто с несвойственными Чжуан-цзы резкостью и педантичностью — многие мотивы, завещанные древним философом. Основной пафос главы состоит в защите естественной самодостаточности каждого живого существа.

45. Три Династии — три древнейшие династии в Китае — Ся, Инь и Чжоу, — с которыми древние китайцы связывали образ «золотого века» древности.

46. Данная фраза буквально воспроизводит суждение, содержащееся в шестой главе книги Чжуан-цзы.

Глава IX. Конские копыта

47. Глава «Конские копыта» стилистически близка предыдущей главе и развивает содержащуюся в ней апологию природной данности жизни и критику цивилизации. Но примечательно, что, мечтая о дружном соседстве людей и зверей, автор главы считает «неизменной природой» людей и залогом их единения производительный труд. Для него «небесное» и «человеческое» не только не противостоят друг другу, но даже друг от друга неотделимы.

48. Здесь упомянуты некоторые традиционные черты даосской утопии, кочующие из одного даосского памятника в другой. Ср., например, описание блаженной древности в книге «Дао-де цзин» (гл. LXXX).

Глава X. Взламывают сундуки

49. Данная глава, которая завершает цикл «примитивистских» (определение А. Грэхэма) глав, содержит, пожалуй, самые резкие в древнекитайской литературе нападки на идеологию деспотического государства в Китае. Здесь же мы находим и классические в своем роде образцы сатиры на государственную мораль. Некоторые признаки указывают на то, что глава эта принадлежит к числу наиболее поздних в книге: она была создана, по-видимому, на рубеже III — II вв. до н. э. В переводе главы сделаны незначительные сокращения.

50. Здесь имеется в виду эпизод из политической истории эпохи «Борющихся царств» (V — III вв. до н. э.). Правитель Лу преподнес в дар правителю царства Чу скисшее вино, и чуский царь в отместку решил пойти войной на Лу. Воспользовавшись моментом, правитель царства Вэй осадил город Ханьдань во владениях соседнего царства Чжао.

51. Цитируются слова из XXXVI главы «Дао-дэ цзин».

52. Цитата из «Дао-дэ цзин», глава XLV.

53. Имеются в виду конечно же рассуждения софистов.

Глава XI. Дать волю миру

54. В какой-то мере данная глава, особенно в первой своей части, продолжает намеченную в седьмой главе тему «управления посредством недеяния». Последняя, надо сказать, свойственна всей китайской традиции, настаивающей на полной преемственности законов общества, государства и природы. Однако писаниям Чжуан-цзы и даосской литературе в целом присуще парадоксалистски-заостренная апология благотворности «неупорядоченного порядка», «всепобеждающей уступчивости» и «все свершающего недеяния». В этой главе предлагаются вариации основополагающего для учения Чжуан-цзы мотива «взаимного забытья того и этого», в котором достигается «сокровенное единство» людей.

55. Несколько измененное изречение из XIII главы «Дао-дэ цзина».

56. Имеются в виду основатели Трех династий древности.

57. Сто фамилий — распространенное в древнем Китае собирательное наименование китайского народа.

58. Измененная фраза из главы IX «Дао-дэ цзина», где мы читаем: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и выгода людей вырастет стократно».

59. В оригинале употреблено слово «цзин» — «семенная энергия».

60. Аналогичная фраза встречается в главе XXI «Дао-дэ цзина».

61. Слово «небо» в древнем Китае служило также уважительным обращением к человеку.

62. Фуяо — в древнекитайских мифах — гигантское дерево, растущее на восточном краю Земли; в его ветвях по ночам отдыхает Солнце.

63. «Дао-дэ цзин», глава XVI.

64. Девять областей — весь обитаемый мир.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава IX. Конские копыта

47. Глава «Конские копыта» стилистически близка предыдущей главе и развивает содержащуюся в ней апологию природной данности жизни и критику цивилизации. Но примечательно, что, мечтая о дружном соседстве людей и зверей, автор главы считает «неизменной природой» людей и залогом их единения производительный труд. Для него «небесное» и «человеческое» не только не противостоят друг другу, но даже друг от друга неотделимы.

48. Здесь упомянуты некоторые традиционные черты даосской утопии, кочующие из одного даосского памятника в другой. Ср., например, описание блаженной древности в книге «Дао-де цзин» (гл. LXXX).

Глава X. Взламывают сундуки

49. Данная глава, которая завершает цикл «примитивистских» (определение А. Грэхэма) глав, содержит, пожалуй, самые резкие в древнекитайской литературе нападки на идеологию деспотического государства в Китае. Здесь же мы находим и классические в своем роде образцы сатиры на государственную мораль. Некоторые признаки указывают на то, что глава эта принадлежит к числу наиболее поздних в книге: она была создана, по-видимому, на рубеже III — II вв. до н. э. В переводе главы сделаны незначительные сокращения.

50. Здесь имеется в виду эпизод из политической истории эпохи «Борющихся царств» (V — III вв. до н. э.). Правитель Лу преподнес в дар правителю царства Чу скисшее вино, и чуский царь в отместку решил пойти войной на Лу. Воспользовавшись моментом, правитель царства Вэй осадил город Ханьдань во владениях соседнего царства Чжао.

51. Цитируются слова из XXXVI главы «Дао-дэ цзин».

52. Цитата из «Дао-дэ цзин», глава XLV.

53. Имеются в виду конечно же рассуждения софистов.

Глава XI. Дать волю миру

54. В какой-то мере данная глава, особенно в первой своей части, продолжает намеченную в седьмой главе тему «управления посредством недеяния». Последняя, надо сказать, свойственна всей китайской традиции, настаивающей на полной преемственности законов общества, государства и природы. Однако писаниям Чжуан-цзы и даосской литературе в целом присуще парадоксалистски-заостренная апология благотворности «неупорядоченного порядка», «всепобеждающей уступчивости» и «все свершающего недеяния». В этой главе предлагаются вариации основополагающего для учения Чжуан-цзы мотива «взаимного забытья того и этого», в котором достигается «сокровенное единство» людей.

55. Несколько измененное изречение из XIII главы «Дао-дэ цзина».

56. Имеются в виду основатели Трех династий древности.

57. Сто фамилий — распространенное в древнем Китае собирательное наименование китайского народа.

58. Измененная фраза из главы IX «Дао-дэ цзина», где мы читаем: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и выгода людей вырастет стократно».

59. В оригинале употреблено слово «цзин» — «семенная энергия».

60. Аналогичная фраза встречается в главе XXI «Дао-дэ цзина».

61. Слово «небо» в древнем Китае служило также уважительным обращением к человеку.

62. Фуяо — в древнекитайских мифах — гигантское дерево, растущее на восточном краю Земли; в его ветвях по ночам отдыхает Солнце.

63. «Дао-дэ цзин», глава XVI.

64. Девять областей — весь обитаемый мир.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава X. Взламывают сундуки

49. Данная глава, которая завершает цикл «примитивистских» (определение А. Грэхэма) глав, содержит, пожалуй, самые резкие в древнекитайской литературе нападки на идеологию деспотического государства в Китае. Здесь же мы находим и классические в своем роде образцы сатиры на государственную мораль. Некоторые признаки указывают на то, что глава эта принадлежит к числу наиболее поздних в книге: она была создана, по-видимому, на рубеже III — II вв. до н. э. В переводе главы сделаны незначительные сокращения.

50. Здесь имеется в виду эпизод из политической истории эпохи «Борющихся царств» (V — III вв. до н. э.). Правитель Лу преподнес в дар правителю царства Чу скисшее вино, и чуский царь в отместку решил пойти войной на Лу. Воспользовавшись моментом, правитель царства Вэй осадил город Ханьдань во владениях соседнего царства Чжао.

51. Цитируются слова из XXXVI главы «Дао-дэ цзин».

52. Цитата из «Дао-дэ цзин», глава XLV.

53. Имеются в виду конечно же рассуждения софистов.

Глава XI. Дать волю миру

54. В какой-то мере данная глава, особенно в первой своей части, продолжает намеченную в седьмой главе тему «управления посредством недеяния». Последняя, надо сказать, свойственна всей китайской традиции, настаивающей на полной преемственности законов общества, государства и природы. Однако писаниям Чжуан-цзы и даосской литературе в целом присуще парадоксалистски-заостренная апология благотворности «неупорядоченного порядка», «всепобеждающей уступчивости» и «все свершающего недеяния». В этой главе предлагаются вариации основополагающего для учения Чжуан-цзы мотива «взаимного забытья того и этого», в котором достигается «сокровенное единство» людей.

55. Несколько измененное изречение из XIII главы «Дао-дэ цзина».

56. Имеются в виду основатели Трех династий древности.

57. Сто фамилий — распространенное в древнем Китае собирательное наименование китайского народа.

58. Измененная фраза из главы IX «Дао-дэ цзина», где мы читаем: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и выгода людей вырастет стократно».

59. В оригинале употреблено слово «цзин» — «семенная энергия».

60. Аналогичная фраза встречается в главе XXI «Дао-дэ цзина».

61. Слово «небо» в древнем Китае служило также уважительным обращением к человеку.

62. Фуяо — в древнекитайских мифах — гигантское дерево, растущее на восточном краю Земли; в его ветвях по ночам отдыхает Солнце.

63. «Дао-дэ цзин», глава XVI.

64. Девять областей — весь обитаемый мир.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XI. Дать волю миру

54. В какой-то мере данная глава, особенно в первой своей части, продолжает намеченную в седьмой главе тему «управления посредством недеяния». Последняя, надо сказать, свойственна всей китайской традиции, настаивающей на полной преемственности законов общества, государства и природы. Однако писаниям Чжуан-цзы и даосской литературе в целом присуще парадоксалистски-заостренная апология благотворности «неупорядоченного порядка», «всепобеждающей уступчивости» и «все свершающего недеяния». В этой главе предлагаются вариации основополагающего для учения Чжуан-цзы мотива «взаимного забытья того и этого», в котором достигается «сокровенное единство» людей.

55. Несколько измененное изречение из XIII главы «Дао-дэ цзина».

56. Имеются в виду основатели Трех династий древности.

57. Сто фамилий — распространенное в древнем Китае собирательное наименование китайского народа.

58. Измененная фраза из главы IX «Дао-дэ цзина», где мы читаем: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и выгода людей вырастет стократно».

59. В оригинале употреблено слово «цзин» — «семенная энергия».

60. Аналогичная фраза встречается в главе XXI «Дао-дэ цзина».

61. Слово «небо» в древнем Китае служило также уважительным обращением к человеку.

62. Фуяо — в древнекитайских мифах — гигантское дерево, растущее на восточном краю Земли; в его ветвях по ночам отдыхает Солнце.

63. «Дао-дэ цзин», глава XVI.

64. Девять областей — весь обитаемый мир.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

Сноски

ВНУТРЕННИЙ РАЗДЕЛ

Глава I. Беззаботное скитание

1. Собранные в этой главе небылицы, анекдоты и иронические диалоги побуждают неустанно преодолевать ограниченность всякой «точки зрения» и достигать абсолютной свободы в идеале «безмолвного скитания» (сяояо ю), введенного в китайскую литературу, по-видимому, самим Чжуан-цзы. Образцовый комментатор книги Чжуан-цзы Го Сян, живший в конце III в. н. э., приравнивал «беззаботное скитание» к «обретению себя» (цзы-дэ), в котором все люди независимо от их способностей, возможностей и жизненного опыта совершенно равны: по Го Сяну, радости гигантской птицы ничуть не хуже и не лучше радостей мелкой пташки. Все же надо признать, что для самого Чжуан-цзы «беззаботное скитание» означало интуитивное открытие — если угодно, «узрение» — беспредельного поля опыта в творческой игре жизни; открытие, составляющее существо Великого Пути как реальности, предвосхищающей все сущее, предоставляющей каждой вещи свободу быть. Неизбежная же ограниченность любого кругозора есть повод для иронии — неизгладимой в писаниях Чжуан-цзы. В ряде сюжетов этой главы уточняются особенности проявления «беззаботного скитания» в жизни людей: идеал Чжуан-цзы соотносится с отказом от внешних атрибутов власти и с «грандиозной бесполезностью» вещей.

2. Неизвестная книга, сведения о которой в древней литературе Китая отсутствуют. Некоторые комментаторы считают, что здесь упоминается имя некоего автора.

3. Имеются в виду «Шесть видов энергии», которые направляют круговорот Неба и Земли. Традиционно к таковым относят силы Инь и Ян, ветер и дождь, свет и мрак.

4. В конфуцианской традиции Яо прославлялся как мудрый царь, претворивший в действительности идеал «благого правления».

5. Анекдоты о жителях царства Сун пользовались во времена Чжуан-цзы особой популярностью. Примечательно, что Чжуан-цзы сам был сунцем и, следовательно, обладал редкой во все времена способностью добродушно посмеяться над собой.

Глава II. О том как вещи друг друга уравновешивают

6. Эта глава содержит, пожалуй, наиболее важные в философском отношении тексты Чжуан-цзы. Уже первый сюжет о «флейте Небес» излагает исходную интуицию даосской мысли: в мире нет принципа, управляющего явлениями, но все существует «само по себе», так что, по замечанию комментатора Го Сяна, «чем больше вещи отличаются друг от друга по своему облику, тем более они подобны в том, что существуют сами по себе». Реальность, согласно Чжуан-цзы, — это не онтологическое единство, но самое Превращение, неизменная изменчивость. В целом стиль главы характеризуется сочетанием мистических прозрений с утонченной критикой софистов, злоупотребляющих рациональной аргументацией.

В позднейшей комментаторской традиции оживленно обсуждался вопрос о том, как следует прочитывать название главы. Многие толкователи утверждали, что три иероглифа в заголовке главы нужно понимать так: «О том, как уравниваются мнения о вещах». Данное толкование, однако, представляется малоубедительным.

В русском переводе в целях большей последовательности изложения произведена перестановка некоторых фрагментов.

7. Великий Ком (да куай) — обозначение, одно из оригинальнейших в истории философской мысли, предельной реальности, «великого единства» абсолютного бытия. Отметим, что Великий Ком бытия предстает у Чжуан-цзы пустотой мировой пещеры (или чревом Матери мира), вмещающей в себя все сущее, а между покоем пещеры и вихрем мирового движения существует полная преемственность. Другими словами, тело у Чжуан-цзы находит завершение в пустоте, и подлинное бытие для него — пустотелое.

8. Притча о флейте Неба — одно из лучших в даосской традиции изложений идеи единения человеческой практики и природного бытия в несотворенной Пустоте. Вместе с тем природный и предметный мир отнюдь не подобны пустоте и сходятся в ней по завершению.

9. В оригинале употреблены слова «то» и «это», так что разделение мира на субъект в объект имело для древних китайцев еще и демонстрационный аспект: мой взгляд на мир означал буквально «вот это», а то, что мы могли бы принять за субъективность, было для них просто «другой точкой зрения».

10. «Сотня костей, девять отверстий, шесть внутренних органов...» — Чжуан-цзы имеет в виду человеческое тело. Подобная манера обозначать целое через его части традиционна для китайской словесности, являясь в сущности единственно возможным способом именования пустоты.

11. Данное выражение принадлежит софистам, критикуемым Чжуан-цзы, и ссылка на него конечно же исполнена иронии.

12. Еще один софизм, принадлежащий Хуэй Ши.

13. Данная фраза позволяет с особой ясностью видеть, что Небо у Чжуан-цзы обозначает «таковость», внутреннюю полноту и одновременно предел каждой вещи, в котором все вещи «друг друга уравнивают».

14. Чжуан-цзы упоминает об известном софизме философа Гунсунь Луна, гласящем: «Указатель (или палец) не указывает (не является пальцем)». Сам Чжуан-цзы считает составление подобных софизмов занятием никчемным в даже абсурдным, поскольку для него всякое понятие изначально вмещает в себя противоположные смыслы, всякое А есть также не-А.

15. «Обычное место» вещей, о котором толкует даосский философ, определяется не мнением людей и не логическими аргументами. Оно соответствует чистому Присутствию, или «наполненной Пустоте», которое лишь «помещает себя в формы». Вернуть вещи на их «обычное место» у Чжуан-цзы равнозначно тому, чтобы, говоря словами традиционной формулы, «привести к покою стоячую воду». Сделать это и невозможно, и немыслимо легко.

16. Идея «идти двумя путями сразу», утверждать и отрицать одновременно стоит в одном ряду с понятиями Оси Пути (дао шу) и «прозрения» (мин).

17. Все системы знания, хочет сказать Чжуан-цзы, разрушают «цельность Пути», подобно тому как всякий звук убивает бесконечность безмолвия. Следовательно, мудрый художник умеет соблюсти равновесие между выраженным и сокрытым.

18. Пародируя косноязычное рассуждение софистов, Чжуан-цзы в то же время высказывает в данном фрагменте свою оригинальную и вполне серьезную мысль, а именно: анализ, противопоставления понятий не способны охватить нечто среднее, лежащее между ними. Следовательно, всякое «чистое понятие» появляется как бы произвольно, и язык сущностей есть язык огрубления, насилия.

19. Тезис «Небо и Земля составляют одно» принадлежит Хуэй Ши, но Чжуан-цзы понимает неправомерность даже такого суждения, как «все едино», ибо говорящий так уже отделяет себя от всеобъемлющего единства. Он лишь предлагает — не пытаясь ничего доказать — «следовать этому».

20. Понятие потаенного света относится, надо думать, к присутствию абсолютной открытости Пустоты (среда распространения света) в вездесущем пределе, предельности бытия (являющем собой мрак, сокрытие). В некоторых даосских текстах древности в сходных контекстах говорится о Блуждающем Свете: так называлась звезда Полярного созвездия, наиболее удаленная от Полярной звезды. Вращение этой звезды как бы отмечало мировой, или, по-китайски, Небесный, круговорот.

21. Согласно другому толкованию, речь здесь идет о «точильном камне Небес» и о «сглаживании различий между вещами на точильном камне Небес».

Глава III. Главное во вскармливании жизни

22. Цель жизни в Дао, согласно Чжуан-цзы, — это не познание, не творчество, тем более не спасение, а «вскармливание жизни» (ян шан), т. е. именно деятельность, позволяющая реализовать всю полноту жизненных свойств и именно поэтому «превосходящая всякое искусство». Притча о поваре-даосе — классическая иллюстрация сугубо практической, чуждой какого бы то ни было отвлеченного знания даосской мудрости. Впрочем, «практика Дао», признает Чжуан-цзы, делает человека необычным, не похожим на большинство людей, живущих ограниченными понятиями света. Самое же словосочетание «вскармливание жизни» стало традиционным обозначением даосских методов совершенствования.

23. Здесь упоминаются популярные в древнем Китае музыкальные мелодии.

24. Отсечение ступни было в Китае традиционным видом наказания. Образ «Полководца правой руки» вкупе с рассказом о поваре Дине заставляет вспомнить хромоногих мастеровых в других мифологиях мира (ср. образ Гефеста в античных мифах). Возможно, перед нами вариация одной общей темы человеческой культуры: «очеловечивание человека», его выделение из природного мира неизменно сопровождается его увечьем.

Глава IV. Среди людей

25. Воображаемые диалоги, собранные в этой главе, посвящены проблеме отношения даосского мудреца к миру. В диалогах, где главным действующим лицом выступает Конфуций, дается ответ на вопрос вопросов «странствующих ученых»: как совместить государственную службу с духовной свободой и даосским идеалом «вскармливания жизни»? Другая серия рассказов, разъясняет достоинства «бесполезности» мудреца для мира. Разумеется, эта «бесполезность» вовсе не означает отсутствия способностей или нарочитый уход от мира. Она — неизбежное следствие «внутреннего постижения», безупречной цельности духа, прикровенно отличающих мудрого.

26. Данная фраза — одно из немногих в книге Чжуан-цзы мест, где уточняется значение очень емкого термина ци, изначально связанного с образом «испарений» и переводимого в западной литературе словами «эфир», «пвевма», «жизненная энергия», «энергетическая конфигурация» и т. п., в данном случае — «духовные токи». Чжуан-цзы говорит также о «едином ци Неба и Земли» и определяет жизнь как «скопление ци». В даосской литературе ци трактуется как единая духовно-материальная субстанция мира, в пределе своего бытия совпадающая с Великой Пустотой. Вместе с тем она есть реальность, обладающая качественным своеобразием и потому воплощающая неисчерпаемое разнообразие Хаоса. Наконец, ци относится к внутреннему измерению реальности: «слушать посредством ци» — значит «внимать внутреннему в себе».

27. Это высказывание лишний раз напоминает о том, что вопреки распространенному мнению Чжуан-цзы считал возможным находиться на службе, если служба оказалась «неизбежной», а мудрец, связанный с правителем узами долга, не теряет своей внутренней свободы.

28. Феникс в древности слыл в Китае благим знамением, предвещавшим появление великого мудреца. Песня чуского безумца, однако, проникнута саркастической иронией.

Глава V. Знак полноты свойств

29. «Полнота жизненных свойств» — одно из определений реальности у Чжуан-цзы и вместе с тем главнейшая характеристика «просветленного сердца» в даосской традиции. Что же касается «знака» (фу), то речь в данном случае — о печатях, которыми в Китае наделялись государственные чиновники. Такие печати обычно состояли из двух половинок и являлись для служилых людей своеобразными опознавательными знаками. Таким образом, Чжуан-цзы говорит о предмете, весьма сходном с понятием символа в его изначальном греческом смысле — как тайном опознавательном знаке. Что же, согласно Чжуан-цзы, является верным признаком «полноты жизненных свойств» в человеке? Прежде всего ненаигранно покойное отношение ко всяким жизненным невзгодам или кажущимся «несправедливостям» — например, к собственному уродству или увечью. Похвала мудрым уродам или калекам — популярная тема «внутренних глав» книги Чжуан-цзы.

30. Отсечение ступни было в древнем Китае распространенным видом наказания.

31. По преданию, Конфуций в молодые годы встречался с патриархом даосской традиции и расспрашивал его о смысле древних ритуалов.

32. Волшебная Кладовая — метафорическое обозначение человеческого сердца, которое для Чжуан-цзы воистину есть сосуд, «вместилище духа» (пояснение Го Сяна) и в особенности — хранилище неисчерпаемых превращений мира. Данное понятие сопоставимо с выражением «Небесная Кладовая» из второй главы книги.

33. Имеется в виду клей, с помощью которого древние китайцы склеивали свои долговые обязательства.

34. Знак «цин», переводимый здесь словами «человеческие наклонности», в позднейших текстах обычно означает просто «чувства». Следует, однако, иметь в виду, что в китайской традиции чувства не противопоставлялись разуму и «жить чувствами» в китайском понимании означало также и «жить разумно».

Глава VI. Высший учитель

35. В текстах этой главы, пожалуй, с наибольшей полнотой трактуются характеристики бытия Дао, именуемого здесь «высшим учителем». Термин учитель в данном случае имеет также значение «родовой предок», ибо Дао есть то, благодаря чему всякая вещь есть то, что она есть, и оно предшествует всякому существованию. Впрочем, понятия учителя и предка являются для Чжуан-цзы, как вообще свойственно его философии, только метафорами: Дао есть великий учитель именно потому, что оно не хочет продлевать свое бытие в последователях; оно есть великий предок потому, что ничего не порождает. Но это не мешает Чжуан-цзы обращаться к бесстрастному, безмятежному, оберегающему лишь глубину нежелания учителю-предку в словах, исполненных неподдельного пафоса.

36. В тексте говорится буквально о «Небесной пружине» (тянь цзи). Так в даосской литературе обозначается внутренний импульс саморазвития жизни, символически завершенное бытие, сила «таковости» вещей, соотносившаяся с «Небесным», т. е. предвосхищающим все формы, измерением бытия. Некоторые современные исследователи уподобляют даосский термин «Небесная пружина», или «сокровенная пружина» (сюань цзи), понятию энтелехии у Аристотеля.

37. В оригинале значится: «Для них Небо — это отец». Исправлено в соответствии с предложением китайского комментатора Тао Хун-цина.

38. В оригинале сказано наоборот: «Можно передать, но нельзя воспринять». Исправлено по предложению китайского ученого Вэнь Идо. В памятнике древнекитайской поэзии «Чуские строфы», близком даосской традиции, встречается принятая здесь версия этой фразы.

39. Это выражение Чжуан-цзы стало классическим в даосской традиции обозначением высшей стадии прозрения Дао. Опыт неизбывного одиночества сопряжен, очевидно, с познанием абсолютности, безусловности своего бытия.

Глава VII. Достойные быть владыкой мира

40. В этой последней главе Внутреннего раздела книги собраны сюжеты, которые, по мысли ее составителя, разъясняют природу идеального правления. Ибо мудрость в даосизме — как и в других китайских учениях — неотделима от власти, хотя бы «сокровенной». Однако об управлении как таковом говорится лишь в первых четырех диалогах, причем некоторые из них читаются как вариации ряда диалогов, вошедших в предшествующие главы. В остальных же сюжетах освещаются различные качества даосского мудреца. По-видимому, среди глав Внутреннего раздела данная глава в наибольшей мере обязана своим внешним видом усилиям позднейших переписчиков и редакторов.

41. Предполагается, что участники этого разговора живут во времена царствования Шуня, одного из идеальных царей в конфуцианской традиции, но отдают предпочтение еще более древним временам правления царя Тай, когда еще не существовало различия между «небесным» и «человеческим» и тем более между различными понятиями, данными в языке.

42. В данном диалоге отчетливо прослеживаются две ступени даосского совершенствования: первая — вольное скитание в небесном просторе, делающее человека «другом творца вещей»; вторая — вхождение в «Небесное Единство» за пределами жизни и смерти и всего «человеческого». Таков даосский путь совершенствования как «прекращения прекращения», и путь этот соединяет незыблемую волю с полнейшей Heпроизвольностью.

43. Притча о колдуне Ли Сяне и даосском учителе Ху-цзы помогает отличить Силу даосского мудреца — Силу «Единого превращения» мира — от искусства мага, оперирующего отдельными предметами. Как и в первой главе книги, Ле-цзы в этом рассказе поначалу предстает как не слишком дальновидный поклонник магии.

ВНЕШНИЙ РАЗДЕЛ

Глава VIII. Перепонки между пальцами

44. Восьмой главой книги Чжуан-цэы «Перепонки между пальцами» открывается ее так называемый Внешний раздел. В отличие от текстов Внутреннего раздела эта глава написана в монологической форме, и ее основная тема — критика цивилизации. Сложилась она сравнительно поздно: вероятно, спустя несколько десятилетий после смерти Чжуан-цзы. Но в ней выражены — хотя часто с несвойственными Чжуан-цзы резкостью и педантичностью — многие мотивы, завещанные древним философом. Основной пафос главы состоит в защите естественной самодостаточности каждого живого существа.

45. Три Династии — три древнейшие династии в Китае — Ся, Инь и Чжоу, — с которыми древние китайцы связывали образ «золотого века» древности.

46. Данная фраза буквально воспроизводит суждение, содержащееся в шестой главе книги Чжуан-цзы.

Глава IX. Конские копыта

47. Глава «Конские копыта» стилистически близка предыдущей главе и развивает содержащуюся в ней апологию природной данности жизни и критику цивилизации. Но примечательно, что, мечтая о дружном соседстве людей и зверей, автор главы считает «неизменной природой» людей и залогом их единения производительный труд. Для него «небесное» и «человеческое» не только не противостоят друг другу, но даже друг от друга неотделимы.

48. Здесь упомянуты некоторые традиционные черты даосской утопии, кочующие из одного даосского памятника в другой. Ср., например, описание блаженной древности в книге «Дао-де цзин» (гл. LXXX).

Глава X. Взламывают сундуки

49. Данная глава, которая завершает цикл «примитивистских» (определение А. Грэхэма) глав, содержит, пожалуй, самые резкие в древнекитайской литературе нападки на идеологию деспотического государства в Китае. Здесь же мы находим и классические в своем роде образцы сатиры на государственную мораль. Некоторые признаки указывают на то, что глава эта принадлежит к числу наиболее поздних в книге: она была создана, по-видимому, на рубеже III — II вв. до н. э. В переводе главы сделаны незначительные сокращения.

50. Здесь имеется в виду эпизод из политической истории эпохи «Борющихся царств» (V — III вв. до н. э.). Правитель Лу преподнес в дар правителю царства Чу скисшее вино, и чуский царь в отместку решил пойти войной на Лу. Воспользовавшись моментом, правитель царства Вэй осадил город Ханьдань во владениях соседнего царства Чжао.

51. Цитируются слова из XXXVI главы «Дао-дэ цзин».

52. Цитата из «Дао-дэ цзин», глава XLV.

53. Имеются в виду конечно же рассуждения софистов.

Глава XI. Дать волю миру

54. В какой-то мере данная глава, особенно в первой своей части, продолжает намеченную в седьмой главе тему «управления посредством недеяния». Последняя, надо сказать, свойственна всей китайской традиции, настаивающей на полной преемственности законов общества, государства и природы. Однако писаниям Чжуан-цзы и даосской литературе в целом присуще парадоксалистски-заостренная апология благотворности «неупорядоченного порядка», «всепобеждающей уступчивости» и «все свершающего недеяния». В этой главе предлагаются вариации основополагающего для учения Чжуан-цзы мотива «взаимного забытья того и этого», в котором достигается «сокровенное единство» людей.

55. Несколько измененное изречение из XIII главы «Дао-дэ цзина».

56. Имеются в виду основатели Трех династий древности.

57. Сто фамилий — распространенное в древнем Китае собирательное наименование китайского народа.

58. Измененная фраза из главы IX «Дао-дэ цзина», где мы читаем: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и выгода людей вырастет стократно».

59. В оригинале употреблено слово «цзин» — «семенная энергия».

60. Аналогичная фраза встречается в главе XXI «Дао-дэ цзина».

61. Слово «небо» в древнем Китае служило также уважительным обращением к человеку.

62. Фуяо — в древнекитайских мифах — гигантское дерево, растущее на восточном краю Земли; в его ветвях по ночам отдыхает Солнце.

63. «Дао-дэ цзин», глава XVI.

64. Девять областей — весь обитаемый мир.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.

Сноски

ВНУТРЕННИЙ РАЗДЕЛ

Глава I. Беззаботное скитание

1. Собранные в этой главе небылицы, анекдоты и иронические диалоги побуждают неустанно преодолевать ограниченность всякой «точки зрения» и достигать абсолютной свободы в идеале «безмолвного скитания» (сяояо ю), введенного в китайскую литературу, по-видимому, самим Чжуан-цзы. Образцовый комментатор книги Чжуан-цзы Го Сян, живший в конце III в. н. э., приравнивал «беззаботное скитание» к «обретению себя» (цзы-дэ), в котором все люди независимо от их способностей, возможностей и жизненного опыта совершенно равны: по Го Сяну, радости гигантской птицы ничуть не хуже и не лучше радостей мелкой пташки. Все же надо признать, что для самого Чжуан-цзы «беззаботное скитание» означало интуитивное открытие — если угодно, «узрение» — беспредельного поля опыта в творческой игре жизни; открытие, составляющее существо Великого Пути как реальности, предвосхищающей все сущее, предоставляющей каждой вещи свободу быть. Неизбежная же ограниченность любого кругозора есть повод для иронии — неизгладимой в писаниях Чжуан-цзы. В ряде сюжетов этой главы уточняются особенности проявления «беззаботного скитания» в жизни людей: идеал Чжуан-цзы соотносится с отказом от внешних атрибутов власти и с «грандиозной бесполезностью» вещей.

2. Неизвестная книга, сведения о которой в древней литературе Китая отсутствуют. Некоторые комментаторы считают, что здесь упоминается имя некоего автора.

3. Имеются в виду «Шесть видов энергии», которые направляют круговорот Неба и Земли. Традиционно к таковым относят силы Инь и Ян, ветер и дождь, свет и мрак.

4. В конфуцианской традиции Яо прославлялся как мудрый царь, претворивший в действительности идеал «благого правления».

5. Анекдоты о жителях царства Сун пользовались во времена Чжуан-цзы особой популярностью. Примечательно, что Чжуан-цзы сам был сунцем и, следовательно, обладал редкой во все времена способностью добродушно посмеяться над собой.

Глава II. О том как вещи друг друга уравновешивают

6. Эта глава содержит, пожалуй, наиболее важные в философском отношении тексты Чжуан-цзы. Уже первый сюжет о «флейте Небес» излагает исходную интуицию даосской мысли: в мире нет принципа, управляющего явлениями, но все существует «само по себе», так что, по замечанию комментатора Го Сяна, «чем больше вещи отличаются друг от друга по своему облику, тем более они подобны в том, что существуют сами по себе». Реальность, согласно Чжуан-цзы, — это не онтологическое единство, но самое Превращение, неизменная изменчивость. В целом стиль главы характеризуется сочетанием мистических прозрений с утонченной критикой софистов, злоупотребляющих рациональной аргументацией.

В позднейшей комментаторской традиции оживленно обсуждался вопрос о том, как следует прочитывать название главы. Многие толкователи утверждали, что три иероглифа в заголовке главы нужно понимать так: «О том, как уравниваются мнения о вещах». Данное толкование, однако, представляется малоубедительным.

В русском переводе в целях большей последовательности изложения произведена перестановка некоторых фрагментов.

7. Великий Ком (да куай) — обозначение, одно из оригинальнейших в истории философской мысли, предельной реальности, «великого единства» абсолютного бытия. Отметим, что Великий Ком бытия предстает у Чжуан-цзы пустотой мировой пещеры (или чревом Матери мира), вмещающей в себя все сущее, а между покоем пещеры и вихрем мирового движения существует полная преемственность. Другими словами, тело у Чжуан-цзы находит завершение в пустоте, и подлинное бытие для него — пустотелое.

8. Притча о флейте Неба — одно из лучших в даосской традиции изложений идеи единения человеческой практики и природного бытия в несотворенной Пустоте. Вместе с тем природный и предметный мир отнюдь не подобны пустоте и сходятся в ней по завершению.

9. В оригинале употреблены слова «то» и «это», так что разделение мира на субъект в объект имело для древних китайцев еще и демонстрационный аспект: мой взгляд на мир означал буквально «вот это», а то, что мы могли бы принять за субъективность, было для них просто «другой точкой зрения».

10. «Сотня костей, девять отверстий, шесть внутренних органов...» — Чжуан-цзы имеет в виду человеческое тело. Подобная манера обозначать целое через его части традиционна для китайской словесности, являясь в сущности единственно возможным способом именования пустоты.

11. Данное выражение принадлежит софистам, критикуемым Чжуан-цзы, и ссылка на него конечно же исполнена иронии.

12. Еще один софизм, принадлежащий Хуэй Ши.

13. Данная фраза позволяет с особой ясностью видеть, что Небо у Чжуан-цзы обозначает «таковость», внутреннюю полноту и одновременно предел каждой вещи, в котором все вещи «друг друга уравнивают».

14. Чжуан-цзы упоминает об известном софизме философа Гунсунь Луна, гласящем: «Указатель (или палец) не указывает (не является пальцем)». Сам Чжуан-цзы считает составление подобных софизмов занятием никчемным в даже абсурдным, поскольку для него всякое понятие изначально вмещает в себя противоположные смыслы, всякое А есть также не-А.

15. «Обычное место» вещей, о котором толкует даосский философ, определяется не мнением людей и не логическими аргументами. Оно соответствует чистому Присутствию, или «наполненной Пустоте», которое лишь «помещает себя в формы». Вернуть вещи на их «обычное место» у Чжуан-цзы равнозначно тому, чтобы, говоря словами традиционной формулы, «привести к покою стоячую воду». Сделать это и невозможно, и немыслимо легко.

16. Идея «идти двумя путями сразу», утверждать и отрицать одновременно стоит в одном ряду с понятиями Оси Пути (дао шу) и «прозрения» (мин).

17. Все системы знания, хочет сказать Чжуан-цзы, разрушают «цельность Пути», подобно тому как всякий звук убивает бесконечность безмолвия. Следовательно, мудрый художник умеет соблюсти равновесие между выраженным и сокрытым.

18. Пародируя косноязычное рассуждение софистов, Чжуан-цзы в то же время высказывает в данном фрагменте свою оригинальную и вполне серьезную мысль, а именно: анализ, противопоставления понятий не способны охватить нечто среднее, лежащее между ними. Следовательно, всякое «чистое понятие» появляется как бы произвольно, и язык сущностей есть язык огрубления, насилия.

19. Тезис «Небо и Земля составляют одно» принадлежит Хуэй Ши, но Чжуан-цзы понимает неправомерность даже такого суждения, как «все едино», ибо говорящий так уже отделяет себя от всеобъемлющего единства. Он лишь предлагает — не пытаясь ничего доказать — «следовать этому».

20. Понятие потаенного света относится, надо думать, к присутствию абсолютной открытости Пустоты (среда распространения света) в вездесущем пределе, предельности бытия (являющем собой мрак, сокрытие). В некоторых даосских текстах древности в сходных контекстах говорится о Блуждающем Свете: так называлась звезда Полярного созвездия, наиболее удаленная от Полярной звезды. Вращение этой звезды как бы отмечало мировой, или, по-китайски, Небесный, круговорот.

21. Согласно другому толкованию, речь здесь идет о «точильном камне Небес» и о «сглаживании различий между вещами на точильном камне Небес».

Глава III. Главное во вскармливании жизни

22. Цель жизни в Дао, согласно Чжуан-цзы, — это не познание, не творчество, тем более не спасение, а «вскармливание жизни» (ян шан), т. е. именно деятельность, позволяющая реализовать всю полноту жизненных свойств и именно поэтому «превосходящая всякое искусство». Притча о поваре-даосе — классическая иллюстрация сугубо практической, чуждой какого бы то ни было отвлеченного знания даосской мудрости. Впрочем, «практика Дао», признает Чжуан-цзы, делает человека необычным, не похожим на большинство людей, живущих ограниченными понятиями света. Самое же словосочетание «вскармливание жизни» стало традиционным обозначением даосских методов совершенствования.

23. Здесь упоминаются популярные в древнем Китае музыкальные мелодии.

24. Отсечение ступни было в Китае традиционным видом наказания. Образ «Полководца правой руки» вкупе с рассказом о поваре Дине заставляет вспомнить хромоногих мастеровых в других мифологиях мира (ср. образ Гефеста в античных мифах). Возможно, перед нами вариация одной общей темы человеческой культуры: «очеловечивание человека», его выделение из природного мира неизменно сопровождается его увечьем.

Глава IV. Среди людей

25. Воображаемые диалоги, собранные в этой главе, посвящены проблеме отношения даосского мудреца к миру. В диалогах, где главным действующим лицом выступает Конфуций, дается ответ на вопрос вопросов «странствующих ученых»: как совместить государственную службу с духовной свободой и даосским идеалом «вскармливания жизни»? Другая серия рассказов, разъясняет достоинства «бесполезности» мудреца для мира. Разумеется, эта «бесполезность» вовсе не означает отсутствия способностей или нарочитый уход от мира. Она — неизбежное следствие «внутреннего постижения», безупречной цельности духа, прикровенно отличающих мудрого.

26. Данная фраза — одно из немногих в книге Чжуан-цзы мест, где уточняется значение очень емкого термина ци, изначально связанного с образом «испарений» и переводимого в западной литературе словами «эфир», «пвевма», «жизненная энергия», «энергетическая конфигурация» и т. п., в данном случае — «духовные токи». Чжуан-цзы говорит также о «едином ци Неба и Земли» и определяет жизнь как «скопление ци». В даосской литературе ци трактуется как единая духовно-материальная субстанция мира, в пределе своего бытия совпадающая с Великой Пустотой. Вместе с тем она есть реальность, обладающая качественным своеобразием и потому воплощающая неисчерпаемое разнообразие Хаоса. Наконец, ци относится к внутреннему измерению реальности: «слушать посредством ци» — значит «внимать внутреннему в себе».

27. Это высказывание лишний раз напоминает о том, что вопреки распространенному мнению Чжуан-цзы считал возможным находиться на службе, если служба оказалась «неизбежной», а мудрец, связанный с правителем узами долга, не теряет своей внутренней свободы.

28. Феникс в древности слыл в Китае благим знамением, предвещавшим появление великого мудреца. Песня чуского безумца, однако, проникнута саркастической иронией.

Глава V. Знак полноты свойств

29. «Полнота жизненных свойств» — одно из определений реальности у Чжуан-цзы и вместе с тем главнейшая характеристика «просветленного сердца» в даосской традиции. Что же касается «знака» (фу), то речь в данном случае — о печатях, которыми в Китае наделялись государственные чиновники. Такие печати обычно состояли из двух половинок и являлись для служилых людей своеобразными опознавательными знаками. Таким образом, Чжуан-цзы говорит о предмете, весьма сходном с понятием символа в его изначальном греческом смысле — как тайном опознавательном знаке. Что же, согласно Чжуан-цзы, является верным признаком «полноты жизненных свойств» в человеке? Прежде всего ненаигранно покойное отношение ко всяким жизненным невзгодам или кажущимся «несправедливостям» — например, к собственному уродству или увечью. Похвала мудрым уродам или калекам — популярная тема «внутренних глав» книги Чжуан-цзы.

30. Отсечение ступни было в древнем Китае распространенным видом наказания.

31. По преданию, Конфуций в молодые годы встречался с патриархом даосской традиции и расспрашивал его о смысле древних ритуалов.

32. Волшебная Кладовая — метафорическое обозначение человеческого сердца, которое для Чжуан-цзы воистину есть сосуд, «вместилище духа» (пояснение Го Сяна) и в особенности — хранилище неисчерпаемых превращений мира. Данное понятие сопоставимо с выражением «Небесная Кладовая» из второй главы книги.

33. Имеется в виду клей, с помощью которого древние китайцы склеивали свои долговые обязательства.

34. Знак «цин», переводимый здесь словами «человеческие наклонности», в позднейших текстах обычно означает просто «чувства». Следует, однако, иметь в виду, что в китайской традиции чувства не противопоставлялись разуму и «жить чувствами» в китайском понимании означало также и «жить разумно».

Глава VI. Высший учитель

35. В текстах этой главы, пожалуй, с наибольшей полнотой трактуются характеристики бытия Дао, именуемого здесь «высшим учителем». Термин учитель в данном случае имеет также значение «родовой предок», ибо Дао есть то, благодаря чему всякая вещь есть то, что она есть, и оно предшествует всякому существованию. Впрочем, понятия учителя и предка являются для Чжуан-цзы, как вообще свойственно его философии, только метафорами: Дао есть великий учитель именно потому, что оно не хочет продлевать свое бытие в последователях; оно есть великий предок потому, что ничего не порождает. Но это не мешает Чжуан-цзы обращаться к бесстрастному, безмятежному, оберегающему лишь глубину нежелания учителю-предку в словах, исполненных неподдельного пафоса.

36. В тексте говорится буквально о «Небесной пружине» (тянь цзи). Так в даосской литературе обозначается внутренний импульс саморазвития жизни, символически завершенное бытие, сила «таковости» вещей, соотносившаяся с «Небесным», т. е. предвосхищающим все формы, измерением бытия. Некоторые современные исследователи уподобляют даосский термин «Небесная пружина», или «сокровенная пружина» (сюань цзи), понятию энтелехии у Аристотеля.

37. В оригинале значится: «Для них Небо — это отец». Исправлено в соответствии с предложением китайского комментатора Тао Хун-цина.

38. В оригинале сказано наоборот: «Можно передать, но нельзя воспринять». Исправлено по предложению китайского ученого Вэнь Идо. В памятнике древнекитайской поэзии «Чуские строфы», близком даосской традиции, встречается принятая здесь версия этой фразы.

39. Это выражение Чжуан-цзы стало классическим в даосской традиции обозначением высшей стадии прозрения Дао. Опыт неизбывного одиночества сопряжен, очевидно, с познанием абсолютности, безусловности своего бытия.

Глава VII. Достойные быть владыкой мира

40. В этой последней главе Внутреннего раздела книги собраны сюжеты, которые, по мысли ее составителя, разъясняют природу идеального правления. Ибо мудрость в даосизме — как и в других китайских учениях — неотделима от власти, хотя бы «сокровенной». Однако об управлении как таковом говорится лишь в первых четырех диалогах, причем некоторые из них читаются как вариации ряда диалогов, вошедших в предшествующие главы. В остальных же сюжетах освещаются различные качества даосского мудреца. По-видимому, среди глав Внутреннего раздела данная глава в наибольшей мере обязана своим внешним видом усилиям позднейших переписчиков и редакторов.

41. Предполагается, что участники этого разговора живут во времена царствования Шуня, одного из идеальных царей в конфуцианской традиции, но отдают предпочтение еще более древним временам правления царя Тай, когда еще не существовало различия между «небесным» и «человеческим» и тем более между различными понятиями, данными в языке.

42. В данном диалоге отчетливо прослеживаются две ступени даосского совершенствования: первая — вольное скитание в небесном просторе, делающее человека «другом творца вещей»; вторая — вхождение в «Небесное Единство» за пределами жизни и смерти и всего «человеческого». Таков даосский путь совершенствования как «прекращения прекращения», и путь этот соединяет незыблемую волю с полнейшей Heпроизвольностью.

43. Притча о колдуне Ли Сяне и даосском учителе Ху-цзы помогает отличить Силу даосского мудреца — Силу «Единого превращения» мира — от искусства мага, оперирующего отдельными предметами. Как и в первой главе книги, Ле-цзы в этом рассказе поначалу предстает как не слишком дальновидный поклонник магии.

ВНЕШНИЙ РАЗДЕЛ

Глава VIII. Перепонки между пальцами

44. Восьмой главой книги Чжуан-цэы «Перепонки между пальцами» открывается ее так называемый Внешний раздел. В отличие от текстов Внутреннего раздела эта глава написана в монологической форме, и ее основная тема — критика цивилизации. Сложилась она сравнительно поздно: вероятно, спустя несколько десятилетий после смерти Чжуан-цзы. Но в ней выражены — хотя часто с несвойственными Чжуан-цзы резкостью и педантичностью — многие мотивы, завещанные древним философом. Основной пафос главы состоит в защите естественной самодостаточности каждого живого существа.

45. Три Династии — три древнейшие династии в Китае — Ся, Инь и Чжоу, — с которыми древние китайцы связывали образ «золотого века» древности.

46. Данная фраза буквально воспроизводит суждение, содержащееся в шестой главе книги Чжуан-цзы.

Глава IX. Конские копыта

47. Глава «Конские копыта» стилистически близка предыдущей главе и развивает содержащуюся в ней апологию природной данности жизни и критику цивилизации. Но примечательно, что, мечтая о дружном соседстве людей и зверей, автор главы считает «неизменной природой» людей и залогом их единения производительный труд. Для него «небесное» и «человеческое» не только не противостоят друг другу, но даже друг от друга неотделимы.

48. Здесь упомянуты некоторые традиционные черты даосской утопии, кочующие из одного даосского памятника в другой. Ср., например, описание блаженной древности в книге «Дао-де цзин» (гл. LXXX).

Глава X. Взламывают сундуки

49. Данная глава, которая завершает цикл «примитивистских» (определение А. Грэхэма) глав, содержит, пожалуй, самые резкие в древнекитайской литературе нападки на идеологию деспотического государства в Китае. Здесь же мы находим и классические в своем роде образцы сатиры на государственную мораль. Некоторые признаки указывают на то, что глава эта принадлежит к числу наиболее поздних в книге: она была создана, по-видимому, на рубеже III — II вв. до н. э. В переводе главы сделаны незначительные сокращения.

50. Здесь имеется в виду эпизод из политической истории эпохи «Борющихся царств» (V — III вв. до н. э.). Правитель Лу преподнес в дар правителю царства Чу скисшее вино, и чуский царь в отместку решил пойти войной на Лу. Воспользовавшись моментом, правитель царства Вэй осадил город Ханьдань во владениях соседнего царства Чжао.

51. Цитируются слова из XXXVI главы «Дао-дэ цзин».

52. Цитата из «Дао-дэ цзин», глава XLV.

53. Имеются в виду конечно же рассуждения софистов.

Глава XI. Дать волю миру

54. В какой-то мере данная глава, особенно в первой своей части, продолжает намеченную в седьмой главе тему «управления посредством недеяния». Последняя, надо сказать, свойственна всей китайской традиции, настаивающей на полной преемственности законов общества, государства и природы. Однако писаниям Чжуан-цзы и даосской литературе в целом присуще парадоксалистски-заостренная апология благотворности «неупорядоченного порядка», «всепобеждающей уступчивости» и «все свершающего недеяния». В этой главе предлагаются вариации основополагающего для учения Чжуан-цзы мотива «взаимного забытья того и этого», в котором достигается «сокровенное единство» людей.

55. Несколько измененное изречение из XIII главы «Дао-дэ цзина».

56. Имеются в виду основатели Трех династий древности.

57. Сто фамилий — распространенное в древнем Китае собирательное наименование китайского народа.

58. Измененная фраза из главы IX «Дао-дэ цзина», где мы читаем: «Покончите с мудростью, отбросьте знания, и выгода людей вырастет стократно».

59. В оригинале употреблено слово «цзин» — «семенная энергия».

60. Аналогичная фраза встречается в главе XXI «Дао-дэ цзина».

61. Слово «небо» в древнем Китае служило также уважительным обращением к человеку.

62. Фуяо — в древнекитайских мифах — гигантское дерево, растущее на восточном краю Земли; в его ветвях по ночам отдыхает Солнце.

63. «Дао-дэ цзин», глава XVI.

64. Девять областей — весь обитаемый мир.

Глава XII. Небо и Земля

65. Глава состоит из довольно разнородных диалогов и монологических фрагментов и не обладает сколько-нибудь отчетливым тематическим и стилистическим единством. А. Грэхэм отнес ее к разряду «синкретических». Авторам большинства фрагментов свойственно стремление дать определения основным понятиям даосской философии и выстроить из них всеобъемлющую систему, связывающую воедино традиционную космологию и политическую теорию. Можно почти не сомневаться в сравнительно позднем происхождении этой главы. Текст ее публикуется с небольшими сокращениями.

66. Наряду с «человечностью» (жэнъ) понятие «долга» (и) составляет основу основ официальной — главным образом конфуцианской по своим истокам — морали в древнем Китае. В предыдущих главах, развивающих тему протеста против цивилизации, «человечность» и «долг» неизменно подвергались резкой критике и осуждению. В «синкретических» главах, напротив, признается их положительная роль в обществе.

67. С первых же страниц книги Чжуан-цзы, с рассказа о гигантской птице Пэн (прототипом которой послужило, видимо, древнее божество ветра), мотив птичьего полета, родства мудреца и птицы занимает приметное место в писаниях древнего даоса и его последователей. Исторически мотив этот связан с широко распространенным в древнем Китае представлением о том, что души умерших предков являются живым в облике птиц.

68. В данном случае «искусство Хаоса» обозначает, по-видимому, варащивание жизненной цельности, противостоящее опредмечиванию мира. Позиция Конфуция изложена не без двусмысленности: с одной стороны, Конфуций отмечает ограниченность «искусства Хаоса», а с другой — считает его недоступным для себя и всех «людей света».

69. Имеются в виду ритуальные гимны, сочиненные, по преданию, мудрыми царями древности.

70. «Ломаем тополь», «Пышные цветы» — названия древних народных песен.

Глава XIII. Небесный Путь

71. Еще одна, по терминологии А. Грэхэма, «синкретическая» глава, продолжающая темы предыдущих глав и, как подметили еще средневековые китайские комментаторы, во многом не согласующаяся со взглядами Чжуан-цзы, представленными в текстах Внутреннего раздела. В переводе опущены фрагменты, наиболее чуждые оригинальным идеям Чжуан-цзы.

72. Данная фраза — неплохой образчик «безумных речей» даосов. Но нужно иметь в виду, что в бесконечности мирового круговорота «присутствие» и «отсутствие», «пустое» и «наполненное» взаимозаменяемы и в конце концов неотделимы друг от друга.

73. Напомним, что «следование Пути» есть прежде всего безупречно выверенное движение, правильная ориентация в пространстве и во времени.

74. В древнем Китае правитель восседал на троне лицом к югу и соответственно его служилые люди обращались к нему, стоя лицом к северу.

75. Цитируется фрагмент шестой главы.

76. Представление, о том, что правитель должен управлять посредством недеяния, предоставляя подданным выполнять свой долг, разделялось всеми традиционными политическими учениями Китая и являлось одной из основ традиционной, синкретической по своему происхождению государственной идеологии в Китайской империи.

77. Здесь имеются в виду древние ритуальные пляски, исполнявшиеся танцорами, которые были украшены птичьими перьями и бычьими хвостами.

78. Цитируются слова из главы LVI книги «Дао-дэ цзин».

Глава XIV. Круговорот небес

79. Глава открывается необычным пассажем, содержащим вопросы о первопричине всех явлений. По некоторым сведениям, в древности этот фрагмент входил во Внутренний раздел книги. А. Грэхэм считает его продолжением диалога о «флейте Неба», которым открывается вторая глава. Сходные фрагменты встречаются в одном из древнейших поэтических памятников Китая — «Чуские строфы», близком даосской традиции. Исторически подобные вопрошания были тесно связаны с архаическими мифами и религиозными обрядами, но у Чжуан-цзы они приобрели существенно иное значение «именования безымянного», некоего сознательного мифотворчества. Остальные сюжеты главы представляют собой большей частью диалоги Конфуция и Лао-цзы, в которых подчеркивается превосходство даосского постижения «таковости» вещей над светской моралью конфуцианства.

80. Ср. с даосским понятием Небесной пружины или Сокровенной пружины мира.

81. Некоторые комментаторы без видимых оснований отождествляют этого «колдуна Сяня» с колдуном Ли Сянем из седьмой главы Внутреннего раздела. Скорее всего перед нами некий легендарный, освященный традицией образ. Так, в «Чуских строфах» тоже упоминается «колдун Сянь», приближенный одного из царей династии Инь.

82. Шесть полюсов: четыре стороны света, зенит и надир. Пять постоянств: пять так называемых мировых стихий или, точнее, фаз мирового круговорота: дерево, огонь, земля, металл, вода.

83. По преданию, во времена Фуси из реки Ло вышла волшебная черепаха, на панцире которой был изображен магический квадрат из девяти полей. Схема «письмен из реки Ло» считалась в древнем Китае графическим изображением строения Вселенной.

84. Сяньчи — название мелодии, сочиненной, по преданию, Желтым Владыкой.

85. Данный сюжет несколько проясняет смысл загадочного понятия «кары Небес», которая, как неоднократно заявляет Чжуан-цзы, постигла Конфуция. По-видимому, «кара Небес» — это отягощенность сознания внешними вещами, духовная несвобода человека, не испытавшего прозрения.

Глава XV. Тщеславные помыслы

86. Тексты данной главы разделяются как бы на две части: в первой содержится критика разного рода ограниченных, односторонних подходов к «жизни в Дао», во второй излагается собственно даосский идеал мудрой жизни.

87. Одно из самых ранних в китайской литературе упоминаний о гимнастических упражнениях, служащих духовному совершенствованию; стили «медведя» и «птицы» традиционно относились к числу наиболее популярных в даосской практике.

88. Гань — другое название южнокитайского царства У. Мечи из южных областей У и Юэ особенно славились в древнем Китае.

Глава XVI. Любители поправлять природу

89. Шестнадцатая глава продолжает линию критики фальши и искусственности цивилизации и апологии «естественного состояния» человечества. Проповедуемый в ней жизненный идеал, однако, вовсе не отрицает достижений цивилизации, а предполагает, скорее, мудрую уравновешенность чувственной и духовной жизни. Глава переведена без сокращений.

90. Еще одно напоминание о том, что для даосов нормы культуры оправдываются внутренней «полнотой свойств» вещей, которая сама по себе не вмещается в какие бы то ни было образы и понятия. Для них культура неустранима, но не должна довлеть над жизнью духа.

91. Подлинная жизнь мудрого — это самоскрывающееся «возвращение к Единому». А подлинное призвание форм культуры, согласно Чжуан-цзы, состоит в том, чтобы через себя явить Незримое.

Глава XVII. Осенний разлив

92. Среди всех глав Внешнего раздела глава «Осенний разлив» кажется наиболее цельной и близкой текстам Внутреннего раздела. Так, пространный диалог духа реки и духа океана развивает и уточняет многие положения, высказанные в первых двух главах книги. В помещенных следом диалогах угадывается неповторимый гений самого Чжуан-цзы — блестящего полемиста и иронического фантазера.

93. В тексте буквально: «с человеком одного угла», т. е. человеком, признающим только один способ познания истины.

94. Пять Царей и Три Правителя — вошедшее в традицию общее название мудрых правителей древности.

95. Данное суждение принадлежало Хуэй Ши.

96. Скакун Хуалю — легендарный конь, прославившийся своей резвостью.

97. В этом кульминационном пункте диалога Хэбо и Духа Океана полезно уточнить основные выводы их беседы. Вначале Чжуан-цзы обосновывает тезис о нереальности всех различий, направленный против софиста Гуньсунь Луна — главного объекта критики Чжуан-цзы среди «любителей рассуждать». Различия между вещами, доказывает даосский философ, невозможно установить ни на основе данных чувственного восприятия, ни путем отвлеченных размышлений. Но затем Чжуан-цзы подвергает критике и сформулированное Хуэй Ши понятие нераздельного единства: такое единство не может быть логически обосновано. В итоге Чжуан-цзы воздерживается от окончательного суждения о сущности вещей, принимая идею само-противоречивой реальности (реальности как превращения) и многосмысленности естественной речи. Своими «нелепыми суждениями», разговорами «вокруг да около» он внушает опыт внутренней уверенности в присутствии правды, предстающей вездесущей иллюзией, вселенским сном. Практический вывод из рассуждений Чжуан-цзы состоит в призвании относительности всех ценностей. Но что в таком случае ценного в самом Пути? Чжуан-цзы вынужден обращаться к внутреннему постижению: мудрый живет и говорит «как все», но, пребывая в этом нескончаемом сне людского мнения, он «осознает порядок природы» и способен безошибочно определять значение всякого события, блюсти «равновесие вещей». Поэтому он «не терпит никакого урона». Перед нами, конечно, не столько умозрительный вывод, сколько призыв «найти себя» в повседневной жизни. Последнее слово Чжуан-цзы вновь облекается в оболочку метафоры: «Небесная» правда уподобляется биологической данности жизни, каковая символизирует реальность, предваряющую всякое знание и опыт.

98. Одноногий Куй — мифическое животное, похожее на быка, но с одной ногой.

99. Этот диалог Чжуан-цзы с его извечным другом-оппонентом Хуэй Ши дает повод уточнить позицию даосского философа. Утверждая, что знать «чужую радость» невозможно и что, следовательно, можно знать лишь «свою радость», Хуэй Ши смешивает логическое и фактическое. Его утверждение сообщает лишь о способе употребления слов. Чжуан-цзы принимает правила игры, предложенные его собеседником, но делает прямо противоположный вывод: всякое непроизвольное высказывание и в самом деле есть непосредственное свидетельствование о реальности. Диалог Чжуан-цзы и Хуэй Ши подчеркивает контраст между честолюбивым интеллектуалом, находящим удовольствие в разоблачении людских «предрассудков», и скромным мудрецом, живущим «всеобщей радостью», даже если это радость бабочки или рыбки. Мы видим в этом диалоге еще и контраст между искусственной заинтересованностью сугубо умозрительными проблемами и открытостью миру, в котором реализуется жизнь каждого существа.

100. Однажды Конфуция спутали с беглым диктатором царства Лу Ян Ху, который обладал внешним сходством со знаменитым мудрецом. Эта ошибка едва не стоила Конфуцию жизни.

Глава XVIII. Высшее счастье

101. Данная глава посвящена широко обсуждавшейся в эпоху Чжуан-цзы проблеме человеческого счастья. По Чжуан-цзы, истинное счастье — познание «постоянства Великого Пути», в котором нет ни жизни, ни смерти. Суждения о радости, обретаемой в смерти или благодаря смерти, — не более чем обычная в писаниях Чжуан-цзы метафора, призванная побудить читателя преодолеть ограниченность собственных представлений.

102. Здесь и далее цитируются изречения из книги «Дао-дэ цзин» (гл. XXXIX, XXI).

103. Имеется в виду божество Сымин, которое, по верованиям древних китайцев, ведало судьбами людей.

Глава XIX. Постигший жизнь

104. Тема данной главы — пути и плоды даосского самовысвобождения сознания. Особенный интерес представляют собранные в ней рассказы о даосских подвижниках, добившихся необыкновенных результатов в различных искусствах. Даосское совершенствование есть целиком и полностью жизненная практика, и оно приносит подвижнику почти сверхъестественные способности, превосходящие собственно техническое мастерство. Вот эти способности, не требовавшие особых усилий и приобретавшиеся прежде всего силой воли, внутренней работой духа, именовались в даосской традиции словом гунфу, получившим ныне известность и за пределами Китая. Перевод главы публикуется с сокращениями.

105. Это выражение, пожалуй, наиболее точно определяет существо духовной традиции в даосизме. Ему родственно также понятие вечно-преемствениости духа (и шэнь).

106. Здесь, как и во многих других случаях, подчеркивается различие между мастерством техническим и мастерством «духовным», которым владеет тот, кто обрел в себе «полноту свойств».

Глава XX. Дерево на горе

107. В первом сюжете главы предлагается существенное уточнение даосского мотива «пользы бесполезности»: смысл мудрой жизни не в том, чтобы быть «бесполезным», а в том, чтобы ускользать от всяких определений, живя «вольным скитанием» духа. Остальные фрагменты, вошедшие в эту главу, посвящены главным образом все той же теме духовной освобожденности.

Глава XXI. Тянь Цзыфан

108. Диалоги и фрагменты, составляющие данную главу, не объединены какою-либо четко обозначенной темой. Однако же ведущим их мотивом является, пожалуй, преломление «практики Дао» в различных формах человеческой деятельности.

109. Выражение «сидеть голым, раскинув ноги» стало в Китае традиционным обозначением творческого экстаза художника.

Глава XXII. Как Знание гуляло на Севере

110. Диалоги этой главы выражают тенденцию к преодолению рационального знания и в известной мере дополняют рассуждения, представленные, например, во второй и семнадцатой главах. Так, персонаж одного из этих диалогов признается, что он не знает Пути, ибо он знает, что все — едино. В другом случае прославляется учитель, который умер, не успев ничему научить своих учеников. А философ-рационалист, желающий составить предметное знание о Пути, высмеивается с неподдельным остроумием, достойным гения Чжуан-цзы.

111. В традиционной китайской космологии Северу соответствовал черный цвет и мрак, а Югу — белый цвет и свет.

112. Это — весьма частое у Чжуан-цзы обозначение реальности, подчеркивающее природу Пути как неисчерпаемой конкретности (ср. названный во второй главе жизненный идеал даоса как «следование этому»).

113. В оригинале употреблен знак «у», чаще всего переводимый на западные языки словом «небытие» или даже «ничто».

РАЗДЕЛ «РАЗНОЕ»

114. Как было отмечено во вступительной статье, тексты данного раздела считаются относительно поздними и по большей части неаутентичными. Правда, среди них встречаются фрагменты, которые кажутся обрывками суждений из «Внутренних глав» или рефлексиями на некоторые оригинальные постулаты Чжуан-цзы. Однако подавляющее большинство сюжетов представляют собой изложения или переложения, нередко весьма вольные, «по мотивам» или «в духе» Чжуан-цзы. Трудно сказать, насколько они являются порождением непосредственных учеников знаменитого философа, а насколько — данью некоторым популярным в конце эпохи Борющихся Царств идеям и настроениям. Во всяком случае ряд глав (в особенности главы 28 - 31) несет на себе отпечаток сильного влияния гедониста Ян Чжу, часть текстов вообще не может быть квалифицирована как памятник определенной философской школы. И все-таки материалы этого раздела являются, без сомнения, ценной частью философского и литературного наследия древнего Китая.

Глава XXIII. Гэнсан Чу

115. Здесь содержится парафраз изречения Лао-цзы. См. «Дао-дэ цзин», гл. LV.

116. Духовная Башня — одно из метафорических названий реальности как Великого Кома всего сущего (ср. с образом «Волшебной Кладовой»).

117. Обряд «ла» — самая торжественная часть новогодних празднеств в эпоху Чжуан-цзы.

Глава XXIV. Сюй Угуй

118. По свидетельствам некоторых комментаторов, речь идет о своде сочинений по воинскому искусству и книгах учета населения. Оба памятника были утеряны еще в древности.

119. Ян и Бин — философы Ян Чжу и Гунсунь Лун.

120. Лу Цзюй — ученый в древнем Китае, сведений о котором не сохранилось.

121. Шэ древний струнный инструмент («гусли») в Китае.

122. Вэнь Чжун — сановник царства Юэ, который помог юэскому царю спастись от поражения в 493 г. до н. э., а спустя двадцать лет вернуть себе прежние владения. Но юэский царь задумал казнить Вэнь Чжуна, и тому пришлось спасаться бегством.

123. По преданию, чуский аристократ Шинань Иляо сумел прекратить соперничество между двумя могущественными кланами своего царства, оспаривавшими престол. Другой чуский царедворец, Суньшу Ао, по преданию, сумел без помощи оружия погасить мятеж в своем царстве.

Глава XXV. Цзэян

124. Намек на популярные во времена Чжуан-цзы софизмы: «собака может быть бараном» и «белая лошадь — не лошадь».

125. Цзи Чжанъ и Цзе-цзы — малоизвестные философы, примыкавшие, по всей видимости, к течению софистов.

Глава XXVIII. Уступление Поднебесной

126. Здесь приводятся собственные слова Конфуция, записанные в книге его изречений «Лунь юй» («Беседы и суждения»).

Глава XXXII. Ле Юйкоу

127. Текст данного фрагмента в значительной мере испорчен, окончание же его вовсе утрачено.