4 век до н. э. оказался для древнегреческой философии временем ее высочайшего подъема. Основанные Платоном и Аристотелем школы стали центрами не только античной философии, но и античной науки: математики, физики, астрономии, биологии, широкого круга наук гуманитарного цикла.

Вместе с тем в развитии философии после Аристотеля выступают черты совершенно новые по сравнению с предшествующей ей философией. Глубокие изменения происходят в понимании задач и целей самой философии, в понимании средств, с помощью которых эти задачи выполняются. Изменяется социальный и этнический состав самих деятелей философии. В разработку вопросов философии включаются представители народов, не принимавших ранее сколько-нибудь заметного участия в процессе развития философии. Эти новые деятели — уроженцы и выходцы Востока и возникших на Востоке новых научных и философских центров.

Значительные изменения произошли также в культурном сознании афинского общества. Уже со времен македонской экспансии Филиппа и Александра в Афинах образовалась влиятельная партия сторонников македонской интервенции, которая, как надеялись афинские сторонники и друзья Македонии, одна может положить предел политическим притязаниям демократии, обеспечить богатым безопасность их имущества и накоплений. Интеллектуальная верхушка имущих классов в большинстве становится на сторону врагов демократии и ее политической активности. Возлагавшие надежду на военную диктатуру Македонии, публицисты и идеологи греческих зажиточных классов проповедуют аполитизм, уклонение от политической жизни и деятельности, тщетность всех попыток внести посредством политической борьбы и политической активности желанную прочность, устойчивость, безопасность и порядок в полную бурных противоречий общественно-политическую жизнь. Падает не только накал политической борьбы, но и самый интерес к политической жизни. Круг интересов образованной части греческого общества сужается, замыкается вопросами частной жизни и частной морали. Одновременно ослабевает и напряжение теоретической мысли, притупляется теоретический интерес, падает доверие к познавательной силе человеческого разума. Вместо универсальных задач мировоззрения, обнимающих все области знания, все запросы философии и науки, возникает стремление свести научные вопросы только к тому, что достаточно для обоснования правильного, т. е. способного обеспечить счастье, личного поведения. Никогда ранее не наблюдавшееся в такой резкой форме разочарование во всех видах и формах общественно-политической борьбы ведет к тому, что само «счастье» понимается уже не как сумма положительных благ, а как нечто чисто отрицательное, как «невозмутимость», как отсутствие всего того, что могло бы нарушить спокойствие индивида.

Разумеется, эта проповедь пассивного существования, ухода от политической борьбы в тихую, ничем не возмутимую заводь частной жизни ни в какой мере не означала действительного прекращения классовой политической борьбы, действительного выключения индивида из общества, к которому он принадлежал и в котором действовал. «Аполитизм», который проповедовали идеологи и философы в греческом обществе 4–3 вв. до н. э., означал только то, что, утратив надежду собственными руками и собственными усилиями устроить такую жизнь, какую им хотелось бы иметь, они предоставляли возможность вести активную деятельность и играть руководящую роль македонским завоевателям, а впоследствии их преемникам, которые, как казалось, лучше их самих разрешат исторически сложившиеся противоречия жизни и обеспечат интересы главенствующих слое общества.

В то же время замечательный расцвет философских и специальных научных исследований, характерный для деятельности Аристотеля и его школы, не мог просто оборваться. Философия сузилась в объеме своих задач, ограничилась сферой личной этики, но и с этим ограничением и в новой обстановке продолжала вести свои исследования. Наука стала более специальной, менее философской; ее горизонты и исследования становятся более эмпирическими, приуроченными к практическим запросам жизни. Такие отрасли знания, как медицина, направляются не столько на разработку общих оснований биологии и натурфилософии, сколько на служение практическим нуждам врачевания и т. д.

В 3 в. до н. э. в античном рабовладельческом обществе повсеместно разразился длительный кризис — экономический, социальный, политический. Этот кризис привел к возникновению и развитию философских течений и школ, представлявших отражение процесса, начавшегося в философской и научной мысли.

Одним из первых таких течений стал античный скептицизм. Как и всякое значительное явление философской жизни и мысли, скептицизм возник не на пустом месте: он сложился на основе идей, которые были выработаны предшествующим ему развитием философии. Уже наивная диалектика первых ранних школ греческих физиков и материалистов выявила постоянную текучесть всех вещей и явлений, обнаружила ряд противоречий между чувственными впечатлениями и понятиями. Были открыты не только относительность всех явлений, воспринимаемых посредством чувств, но также и отсутствие оснований, которые сделали бы оправданным выбор между двумя противоречащими друг другу утверждениями, поскольку они опираются на свидетельства и данные чувств и чувственных восприятий. Элеаты установили противоречие между постигаемым посредством чувств изменением, движением и удостоверяемой умом неизменностью бытия.

Демокрит утверждал, что, например, мед ничуть не более сладок, чем горек, и т. д. Еще большее развитие эти идеи получили в разработанном софистами учении об относительности и текучести всех вещей и их качеств. Даже выступивший против софистов Платон, учивший об истинно-сущих «видах» («эйдосах»), или об «идеях» как о предмете истинного — разумного — знания, сохранил за вещами чувственного мира характеристику относительности, текучести и противоречивости их свойств.

Но как бы ни было велико значение всех этих идей для подготовки античного скептицизма, ни одно из этих учений не может быть охарактеризовано как скептическое в истинном и полном смысле понятия. Античный скептицизм — оригинальное учение, если иметь в виду понимание задачи философии и ее содержание.

Основателем скептицизма был Пиррон родом из Элиды на Пелопоннесе. Условно исчисляемый греческими хронографами «расцвет» деятельности Пиррона, т. е. сорокалетний возраст его, приходится или на самый конец 4, или на первое десятилетие 3 в. до н. э.; даты его жизни, согласно Диогену Лаэртскому, 365–275 гг. до н… э. Элида, из которой происходил Пиррон, была ареной деятельности так называемых «элидских диалектиков». На философское развитие Пиррона кроме них имели влияние мегарские диалектики, но особенно учение Демокрита, усвоенное Пирроном как из первоисточника, так и от последователя Демокрита — Анаксарха. Сохранились сведения об участии Пиррона в азиатском походе Александра Македонского и о знакомстве его с индийскими аскетами и сектантами, образ жизни которых, быть может, способствовал в известной мере оформлению характерного для Пиррона этического идеала ничем не возмущаемой безмятежности («атараксия»). Учительская деятельность Пиррона протекла в Элиде. Он не был писателем основанной им школы, ограничился устным изложением своего учения и не оставил после себя никаких сочинений.

Состав идей, образующих содержание пирронизма, не легко установить, так как последующая традиция скептицизма приписала Пиррону ряд положений, принадлежность которых ему вызывает сомнения и не может быть — за отсутствием сочинений самого философа — проверена. Название течения произошло от греческого глагола skeptomai, который в первоначальном и прямом смысле означает «озираться» или «осматриваться», а в производном — «взвешивать», «быть в нерешительности». Последнее значение и легло в основу наименования школы, так как для античного скептицизма характерно не прямое догматическое отрицание возможности познания, а лишь воздержание от решительных и окончательных высказываний, от решительного предпочтения одного из двух противоречащих друг другу, но, с точки зрения скептиков, равносильных суждений.

Исторические причины, породившие античный скептицизм и способствовавшие его последующему возобновлению через сто лет после его возникновения, определяются тем же социально-политическим и культурным упадком Греции, который был характерен для 4 и 3 вв. до н. э.

Интерес к теории, к теоретическому выяснению картины мира, природы действующего в нем человека, к космологии, физике, астрономии повсеместно падает. Философов интересует не столько вопрос о том, что есть и как существует мир, сколько вопрос о том, как надо жить в этом мире, чтобы избежать угрожающих со всех сторон бедствий и опасностей. Философ, который был ученым, исследователем, «созерцателем», становится теперь мудрецом, добытчиком не столько знания, сколько счастья, умельцем жизни. В философии он видит деятельность и строй мысли, освобождающей человека от бедствий, опасностей, от ненадежности, обманчивости, от страха и волнений, которыми так полна и испорчена жизнь.

По-видимому, именно Пиррону принадлежит характерная для всего последующего античного скептицизма формулировка философской проблемы. Философ, утверждал Пиррон, — тот, кто стремится к счастью. Но счастье состоит только в невозмутимости и в отсутствии страданий (apaqeia). Кто желает достигнуть понятого таким образом счастья, должен ответить на три вопроса: 1) из чего состоят вещи? 2) как должны мы относиться к этим вещам? 3) какой результат, какую выгоду получим мы из этого нашего к ним отношения? На первый вопрос мы, по Пиррону, не можем получить никакого ответа: всякая вещь, утверждал он, «есть это не в большей степени, чем то». Поэтому ничто не должно быть называемо ни прекрасным, ни безобразным, ни справедливым, ни несправедливым. Ни о чем нельзя сказать, что оно существует по истине, и никакой способ познания не может быть характеризуем ни как истинный, ни как ложный. Всякому нашему утверждению о любом предмете может быть с равным правом, с равной силой противопоставлено противоречащее ему утверждение.

Из невозможности никаких утверждений ни о каких предметах Пиррон выводил ответ на второй вопрос: единственный подобающий философу способ отношения к вещам может состоять только в воздержании (epoch) от каких бы то ни было суждений о них. Это воздержание, впрочем, не значит, будто для нас не существует ничего достоверного. Скептицизм Пиррона не есть совершенный агностицизм: безусловно достоверными являются для нас, по Пиррону, наши чувственные восприятия или впечатления, поскольку мы рассматриваем их лишь как явления. Если, например, нечто кажется мне горьким или сладким, то мое суждение «Это кажется мне горьким или сладким» будет истинным. Заблуждение возникает лишь там, где высказывающий суждение пытается от кажущегося заключать к тому, что существует по истине, от явления — к его подлинной основе. Ошибку совершает лишь тот, кто утверждает, будто данная вещь не только кажется ему — горькой (или сладкой), но что она и по истине такова, какой она ему кажется.

Этим ответом на второй вопрос философии определяется, по Пиррону, и ответ на третий ее вопрос: результатом, или выгодой из обязательного для скептика воздержания от всяких суждений об истинной природе вещей будет та самая невозмутимость (или безмятежность), в которой скептицизм видит высшую степень доступного философу счастья?

Однако воздержание от догматических суждений вовсе не означает полной практической бездеятельности философа: кто живет, тот должен действовать, и философ так же, как все. Но от всех прочих людей философ-скептик отличается тем, что, приняв к руководству образ жизни, согласующийся с обычаями и нравами страны, в которой он живет, он не придает своему образу мыслей и действиям значения безусловно истинных. Последующая античная литература сохранила немало рассказов и легенд о моральном облике Пиррона, о его глубокой убежденности в своей правоте, о поразительной стойкости характера и невозмутимости, проявленных им не раз в минуты опасностей и испытаний.

Из учеников и последователей Пиррона, образовавших вокруг него небольшой круг, или общину, выделился Тимон, младший его современник (320–230). Тимон был первым по времени писателем скептической школы, автором многочисленных поэтических и прозаических сочинений. В памяти потомства Тимон сохранился как автор трех книг сатирических стихотворений — пародий особой формы — так называемых «силл», а также как автор многочисленных трагедий и комедий. Есть данные предполагать, что Тимон был связан с кругами ученых-медиков и что он сам был не только писателем, но и врачом, обучавшим своего сына медицине. Во всяком случае несомненно, что если не в лице Тимона, то по крайней мере в лице поздних деятелей пирроновской школы скептицизм становится философским учением, тесно связанным с медицинской наукой, с научным исследованием чувственных восприятии, чувственных состояний и обнаруживающихся в них противоположностей. Впоследствии Тимону приписывали сочинение «О чувственных восприятиях», а также сочинение «Против физиков». В «силлах» Тимон осмеял споры всех философских школ, — кроме Пиррона, выведенного в качестве авторитетнейшего судьи, Ксенофана, материалиста Демокрита и софиста Протагора.

Подобно Пиррону, и для Тимона наиболее животрепещущим, главным и высшим вопросом философии был вопрос практический — о поведении человека и о высшем доступном для него блаженстве. Уступая Пиррону в величии характера и мощи духа, не будучи чужд некоторого практического цинизма и грубости, Тимон вошел в историю пирронизма как первый пропагандист его основ и, быть может, как один из первых его логиков, критиковавший правомерность гипотез и допущение делимости времени. В теории познания он развивал положения Пиррона, проводя различие между вещью, как она существует сама по себе, и способом, посредством которого она открывается чувствам человека. Достоверную основу познания и деятельности Тимон видел только в непосредственной кажимости чувственного восприятия. Так же как и Пиррон, он признавал равносильность всех возможных суждений относительно вещей и их истинной природы, как бы эти суждения ни были противоположны. И так же как и Пиррон, он выводил из этой равносильности противоречащих высказываний о вещах заповедь «воздержания» от суждений о внутренней природе вещей и идеал совершенной невозмутимости.

После смерти Тимона и прекращения деятельности его учеников развитие школы скептицизма прерывается. Возможно, как думает, например, Гааз, что в течение этого столетия традиция скептицизма продолжала развиваться в Александрии. Но явным образом она возобновляется в деятельности учеников Птолемея — Сарпедона и Гераклита. Последний, быть может, был тот самый врач-эмпирик, свидетельство о котором прочно сохранилось у Галена.

Учеником этого загадочного Гераклита был крупный теоретик античного скептицизма Энесидем. Вопрос о времени жизни и деятельности Энесидема — один из неясных вопросов античной историографии. Противоречия в сообщениях античных и византийских авторов — Аристокла, Цицерона, Секста Эмпирика, патриарха Фотия и др. — приводят к еще большим противоречиям опирающихся на них новейших исследователей. Часть авторов относят время деятельности Энесидема к 1 в. до н. э., другая — к началу нашей эры. Заслуживающее некоторого внимания сообщение Фотия, согласно которому свой главный труд Энесидем посвятил другу Цицерона, римскому академику Туберону, плохо вяжется не только с полным умолчанием Цицерона об Энесидеме, но и с сохранившимися достаточно многочисленными суждениями Цицерона о пирронизме, который в его глазах есть учение уже мертвое, прекратившее свое развитие.

Энесидем происходил из Кносса на острове Крит, деятельность его протекала в Александрии. Кроме главного сочинения «Восемь книг пирроновых речей», известного нам по изложению в «Энциклопедии Фотия», источники называют сочинения Энесидема «О мудрости», «Об исследовании», а также «Пирроновские очерки».

Замечательной чертой учения Энесидема и его последователей было то, что все они, как указывает Секст, видели в скептицизме путь, ведущий к материалистической физике Гераклита. И действительно, положению Гераклита, будто противоположное существует в отношении того же самого, должно, согласно Сексту, предшествовать утверждение, что противоположное прежде всего кажется противоположным в отношении одного и того же. Именно такой способ мышления является, по Сексту, предпосылкой, общей всем людям, — общей «материей», которой пользуются не только скептики, но и другие философы и даже все неученые люди. Согласно Сексту, Энесидем примыкал к Гераклиту не только в этой общей предпосылке, но и в учении о природе души, об истине как о том, что является всем одинаково, о тождестве и различии целого и части, о видах движения, о сущности тел и делимости времени, о воздухе как о первичной стихии души.

Свидетельство Секста, сближающего учение Энесидема с физикой Гераклита, породило много попыток истолкования близости двух мыслителей. В попытках этих отражается тенденциозность буржуазных идеалистических исследователей. Так, Пауль Наторп, с одной стороны, извращает философию Гераклита, преувеличивая близость учения Гераклита к скептицизму; с другой же стороны, не желая согласиться с мыслью о тяготении Энесидема к материалистическим тезисам физики Гераклита, он утверждает, будто, выставляя эти тезисы, Энесидем предлагал их не в качестве достоверной истины, а в качестве всего лишь вероятной гипотезы, наподобие того как прославленный Парменид в учении о «мнении» изложил как наиболее правдоподобную свою гипотезу о происхождении вещей.

Другие исследователи пытаются объяснить связь Энесидема с гераклитизмом стадиальностью в развитии учения Энесидема, предлагают либо переход Энесидема от гераклитизма к скепсису (Сессэ), либо, напротив, переход от пирроновского скепсиса к гераклитизму (Брошар и Гааз). Идеалистическая тенденциозность этих гипотез состоит в том, что они основываются, особенно гипотеза Сессэ, на характерном для идеалистов и неверном утверждении, будто всякий сенсуализм влечет за собой, как следствие из принципа, скептицизм.

Наконец, Герман Дильс и Эдуард Целлер попросту отвергают свидетельство Секста, как ошибочное, а Рауль Рихтер, не отрицая достоверности самого свидетельства, признает невозможным дать удовлетворительный ответ на возбуждаемые им вопросы.

Ко времени деятельности Энесидема скептицизм пресекается в прямой традиции пирронизма, но начинает господствовать в так называемой Новой Академии. Здесь он, опираясь на гносеологическое учение Платона о текучести и противоречивости чувственного познания, нашел влиятельных продолжателей в лице Арксесилая и Карнеада. Поэтому в первой книге «Пирроновых речей» Энесидем рассматривает различие между той формой, которую скептицизм принял в Академии, и пирронизмом в собственном смысле этого понятия. То же различие исследует и анализирует поздний античный историк и теоретик скептицизма Секст, прозванный Секстом Эмпириком. Когда академические скептики обсуждают противоречащие друг другу оценки предметов, они высказывают эти оценки с убеждением, что, по всей вероятности, то, что они называют, например, хорошим или дурным, скорее является именно таким, чем противоположным. Напротив, скептики, говоря о вещи как о доброй или дурной, не стремятся подчеркнуть, какую из противоположных оценок они считают более вероятной, но, не высказывая своего мнения, «следуют жизни», чтобы не быть бездеятельными. В то время как академики признают что-нибудь в согласии с обычаем и обыкновенно в согласии с собственной сильной склонностью и желанием, скептики говорят лишь о простом «следовании», «без решительной склонности» и «без горячего отношения».

Вторая книга Энесидема посвящена выяснению известных уже элеатам противоречий, таящихся в понятиях движения, изменения, рождения и гибели. Третья книга рассматривает чувственное восприятие и мышление. Четвертая доказывает невозможность познания богов, познания природы, а также равносильность противоположных суждений, говорящих о восприятиях, которые означают нечто такое, вместе с чем они не воспринимаются никогда в одном и том же представлении. Пятая книга содержит критику понятия причинности. Под причиной обычно понимают то, благодаря чему, когда оно действует, происходит еще некоторое действие. Так, Солнце называют причиной растапливания или расплавления воска. Причины бывают: 1) «содержащие в себе», т. е. те, при наличии или при существовании которых действие налицо и с уничтожением. которых действие уничтожается. Так, затягивание веревкой есть причина задушения; 2) «сопричинные», т. е. те, что вносят для выполнения действия равную с другим сопричинением силу. Например, каждый из влекущих плуг быков есть в равной мере причина движения плуга; 3) «содействующие», т. е. те, что вносят с собой силу, слегка облегчающую осуществление действия. Так, облегчает его, например, третий человек, присоединивший свои усилия к усилиям двух, которые тащат вместе ношу.

Анализируя понятие причины во всех его видах, Энесидем приходит к скептическому выводу, согласно которому одинаково вероятно как и то, что причина существует, так и то, что она не существует. Причина существует, так как если бы ее не было, то все могло бы происходить из всего, и притом как попало: лошади могли бы рождаться от мышей, слоны от муравьев, в египетских Фивах мог бы идти обильный снег и дождь, а южные области были бы лишены дождя и т. д. Если бы причины не существовали, то невозможно было бы понять, каким образом происходило бы увеличение, уменьшение, рождение и гибель, вообще движение, каждое из физических и душевных действий, управление всем объемлющим нас миром и все остальное.

Тем не менее вероятным в такой же степени следует признать и то, что причина не существует. Понятие причины заключает в себе явное противоречие, которое делает невозможной самую попытку мыслить причину. Чтобы мыслить причину, необходимо прежде воспринять ее действие как действие именно этой причины: мы тогда узнаем, что она — причина действия, когда будем воспринимать действие как действие. Но в то же время мы не можем воспринять действие причины как ее действие, если не воспринимаем причины действия как его причины. Таким образом, чтобы мыслить причину, нужно раньше познать действие, а чтобы познать действие, нужно познать причину. Из невозможности мыслить причину как причину и действие как действие следует немыслимость этих понятий. Но даже если бы кто-либо признал, что понятие причины может быть мыслимо, неизбежность разногласий при любой попытке его мыслить доказывает его неосуществимость. Если бы причина могла существовать, то она должна была бы либо сосуществовать со своим действием, либо существовать раньше своего действия, либо существовать после него. Но ни один из этих мыслимых случаев невозможен, ибо каждый заключает в себе противоречие по отношению к понятию причины. Итак, если вероятны аргументы, по которым приходится признать существование причины, то столь же вероятны и те, по которым выходит, что причина невозможна. Поэтому философ должен воздерживаться от всякого суждения о существовании причины, одинаково признавая как то, что есть причина, так и то, что ее нет. Последние три книги «Пирроновых речей» — шестая, седьмая и восьмая — анализируют противоречия в основных понятиях и учениях этики.

По-видимому, Энесидему принадлежит формулировка первых десяти так называемых «тропов», т. е. «поворотов», или аргументов, направленных против всех суждений о реальности, которые основываются на непосредственных впечатлениях. Первый «троп» состоит в указании на разнообразие существ, на различия в их происхождении и в их телесном строении. В силу этих различий одинаковые вещи вызывают у них неодинаковые образы. Различия в главнейших частях тела и особенно в тех, которые даны природой для ощущения и суждения, могут производить сильную борьбу представлений. Не могут, например, получать одинаковые осязательные впечатления и черепахообразные животные, и животные, имеющие обнаженное мясо; и снабженные иглами, и оперенные, и чешуйчатые. Приятное для одних кажется неприятным и даже губительным для других. Муравьи, проглоченные человеком, причиняют ему боль и резь, а медведи, заболевши, лечатся тем, что проглатывают их. Но если одни и те же предметы кажутся неодинаковыми в зависимости от различия между живыми существами, то мы можем говорить только о том, каким нам кажется предмет, и должны воздерживаться от суждений о том, каков он по своей природе. Второй «троп» основывается на различиях между людьми. Даже признав, что суждения людей достойны большего доверия, чем суждения неразумных животных, должно признать, что телесные и моральные различия, несомненно существующие между людьми, требуют и в этом случае воздержания от суждений о природе самих вещей. Одна и та же пища, принимаемая различными людьми, оказывает на них различное действие. В области психической главным доказательством всестороннего и даже безграничного различия в мыслительных способностях людей оказываются разногласия и споры, происходящие между философами, как вообще о вещах, так и особенно о том, что следует выбирать и что отклонять.

Третий «троп» основывается на различном — даже для одного и того же человека — устройстве органов чувственного восприятия. Есть люди, которые, соглашаясь с ненадежностью суждений других лиц, считают предпочтительными и достоверными свои собственные суждения о вещах. Однако даже собственные впечатления происходят от различных органов чувств, говорят различное об одной и той же вещи. Так, картина живописца порождает впечатление глубины и рельефа для глаза, но не для осязания, которому она представляется плоской и гладкой. Мед, сладкий на вкус, может быть неприятен своим видом и т. д. Поэтому даже собственные наши впечатления дают нам право говорить не о том, какова по своей природе каждая из воспринятых нами вещей, а лишь о том, какой она в каждом отдельном случае нам кажется. Четвертый «троп» исходит из различий в «распределении состояний». Одни и те же предметы воспринимаются по-разному — в зависимости от бодрствования и сна, от возраста, от движения или покоя, от ненависти или любви, от недоедания или сытости, от опьянения или трезвости, от храбрости или трусости. В зависимости от предшествующего состояния одно и то же вино кажется кислым тому, кто перед тем поел фиников или фиг, и сладким тому, кто ранее наелся орехов. Тепловатая передняя согревает тех, кто входит в дом с улицы, и кажется холодной тому, кто замедлил бы, выходя через нее из дому. А так как каждый высказывающий суждение по всем этим вопросам непременно должен находиться в одном из этих или подобных состояний, то он сам необходимо будет «частью» разногласия и отнюдь не надежным судьей по вопросу о вне лежащих предметах. Кто предпочитает одно представление или впечатление другому, должен представить доказательство, которое оправдало бы оказанное ими предпочтение. Но такое доказательство невозможно, так как оно предполагает правильный критерий, на котором оно может быть обосновано; критерий же в свою очередь нуждается в доказательстве для того, чтобы он мог почитаться правильным критерием.

Впоследствии, классифицируя «тропы» ранних скептиков, Секст Эмпирик объединил четыре «тропа» как аргументирующие от субъекта суждения, ибо субъект это есть либо животное, либо человек, либо восприятие, и притом в известной окружающей обстановке.

Пятый «троп» исходит из зависимости суждений от положения, от расстояния и места. И здесь предпочитающий одно суждение другому не может обосновать это свое предпочтение, так как всякое явление созерцается на известном расстоянии, в известной среде и в известном положении, каждое из которых производит большие перемены в представлениях. Так, одно и то же весло кажется надломленным, если рассматривать его в воде, и кажется прямым, если рассматривать его на суше.

Шестой, «троп» указывает на зависимость суждений от «примесей»: если из предметов, подлежащих суждению, ни один не воспринимается обособленно, сам по себе, а всегда лишь в соединении с каким-нибудь другим, то даже при условии, если бы судящий мог сказать, какова будет смесь, составленная из этих предметов, он не будет вправе судить о том, каким окажется в «чистом» виде предмет, входящий в эту смесь.

Седьмой «троп» рассматривает зависимость суждений от соотношений величин и от устройства предметов, подлежащих определению. Так, говоря о предметах, составленных из маленьких частиц, например о куче песка, чемерицы, вине и пище, мы можем обсуждать соотношение их с чем-нибудь, но никак не природу их саму по себе: песчинки, рассматриваемые каждая в отдельности, кажутся жесткими, собранные же в большую песчаную кучу, они производят впечатление мягкости и т. д.

Восьмой «троп» базируется на относительности всех явлений. Невозможность суждения выводится в нем из того, что каждая вещь существует всегда по отношению к чему-нибудь и потому скорее кажется такою-то, нежели по природе есть такова, какой она нам представляется.

Девятый «троп» указывает на зависимость суждения от того, постоянно или редко встречается рассматриваемое явление. Одна и та же вещь признается ценной или не имеющей цены не на основании учета ее действительной природы, а в зависимости от своей распространенности. Так, Солнце по своей природе должно было бы поражать нас гораздо больше, чем, например, комета. Но редкость появления комет делает то, что комете приписывается значение небесного знамения. Солнце же никого не удивляет, кроме как в случае, когда происходит затмение.

Десятый «троп» устанавливает зависимость суждения от поведения, обычаев, законов, баснословных верований и догматических предрассудков. «Троп» этот указывает на такой огромный разнобой в суждениях, определяемых нравственными и теоретическими различиями, что ввиду этого разнобоя очевидной становится наша обязанность ограничиваться в наших суждениях лишь указанием на то, каким является обсуждаемое представление по отношению к данному образу поведения, к данному закону, к данному обычаю и т. д. Суждение же о том, какова действительная природа обсуждаемых вещей, не должно быть высказываемо.

В позднейшей классификации Секста Эмпирика седьмой и десятый «тропы» Энесидема были объединены в одну, вторую по порядку, рубрику, как аргументирующие от предмета, «подлежащего суждению», и, наконец, пятый, шестой, восьмой и девятый — также в одну, третью по порядку, рубрику, как аргументирующие «от того и другого», или, по выражению Гегеля, имеющие предметом и то, что содержит в себе отношение между субъектом и объектом.

После Энесидема одним из наиболее значительных представителей античного скептицизма был Агриппа. Ни даты его жизни, ни обстоятельства его деятельности неизвестны. Диоген сообщает только, что Агриппа присоединил к десяти энесидемовским «тропам» пять новых. Но эти позднейшие «тропы» очень важны, и впоследствии они всегда привлекали особое внимание историков скептицизма. Так, Гегель находил, что, в отличие от ранних энесидемовских, «тропы» Агриппы «обозначают совершенно другую точку зрения и ступень культуры философской мысли», ибо они больше уже не являются, подобно энесидемовским, продуктом мыслящей рефлексии, а «содержат в себе ту диалектику, которую определенное понятие имеет в самом себе».

Первый из добавленных Агриппой «тропов» выводит необходимость воздержания из понятия о противоречии. Согласно этому тропу мы признаем существование неразрешимого спора о каждой обсуждаемой вещи как в жизни, так и среди философов, а следовательно, и возможность выбрать или отвергнуть какое-нибудь одно из противоречащих суждений.

Второй «троп» Агриппы доказывает, что попытка суждения о природе вещей необходимо ведет к бесконечному регрессу. Посредством этого «тропа» Агриппа выводит, что все приводимое в доказательство обсуждаемой вещи требует другого доказательства, это второе — в свою очередь другого и так до бесконечности.

Третий «троп» Агриппы заново выдвигает относительность всех представлений. В силу этой относительности вещь, подлежащая суждению, всегда лишь кажется той или иной — отчасти в зависимости от отношения ее к субъекту, отчасти от отношения ее к другим вещам, отсюда Агриппа выводит необходимость воздержания от суждения об ее безотносительной природе.

Четвертый «троп» Агриппы посвящен критике «предположения». Под «предположением» Агриппа разумеет предпосылку, принимаемую без всяких доказательств, на веру, в тех случаях, когда попытки доказательства суждения приводят к явному регрессу в бесконечность. Такое «предположение» не может быть основанием для достоверного вывода: если автор «предположения» заслуживает доверия, то не в меньшей степени заслуживает его и скептик, предполагающий обратное. Даже в случае, если предполагающий предполагает нечто истинное, он делает это истинное подозрительным, поскольку высказывает его лишь в виде «предположения». Наконец, пятый «троп» Агриппы исходит из взаимной доказуемости, т. е. из тех случаев, когда положение, которое должно было бы служить подтверждением исследуемого утверждения, нуждается во взаимном от него подкреплении и когда — ввиду этой взаимности доказательств — остается только признать, что ни одно из них не может быть взято для обоснования другого и что и здесь надо воздержаться от суждения.

В лице позднейших руководителей скептицизма — Менодота, Феода, Секста и Сатурнина — школа философского скепсиса сливается со школой врачей-эмпириков. По-видимому, первым мыслителем, объединившим оба течения, был Менодот. Его эмпирические исследования использовал Гален в своем изложении принципов эмпирической медицинской школы. Однако позднее Секст отрицал тождество учения скептицизма с учением врачей-эмпириков. Согласно Сексту, медицинская эмпирическая школа категорически утверждает недоступность для познания того, что невидимо нашему восприятию, и потому впадает в не свойственный скептикам догматизм. Однако утверждение Секста должно быть объясняемо не столько существованием действительно серьезных различий между скептиками и врачами-эмпириками, сколько стремлением Секста тщательно отделить скептицизм от всех, в том числе и от самых близких к нему, течений. По-видимому, правы те ученые, которые, как, например, Брошар, не находят никаких существенных различий между скептиками и эмпириками этого времени. Подобно тому как скептики еще со времен Пиррона и Тимона отказывались от исследования природы самих вещей и ограничивали свои высказывания областью одних лишь явлений, так и врачи-эмпирики уклонялись от установления не доступных восприятию скрытых причин болезней и занимались изучением одних лишь чувственно обнаруживающихся признаков, или симптомов, болезни. Впоследствии параллельно со школой врачей-эмпириков возникает и развивается, соперничая с нею, школа врачей-«методиков».

Одним из наиболее осведомленных и обстоятельных писателей позднего скептицизма был Секст, младший современник Галена, живший приблизительно во II в. н. э. В «Трех книгах Пирроновых положений» Секст отметил черты медицинского учения «методиков», которые казались ему близкими к собственному его скептицизму. В «методическом» течении Секст видел «единственное из медицинских учений», которое, как он думал, «не торопится чрезмерно с суждением о неочевидном», не заявляет гордо о том, что воспринимаемо и что невоспринимаемо, но «следует явлению и берет от него то, что кажется помогающим, по способу скептиков».

Эта оценка «методиков» породила один из запутаннейших вопросов истории скептицизма — вопрос об отношении Секста к обеим существовавшим в его время школам врачей. Согласно прозвищу, данному Сексту Диогеном, а также согласно сообщению псевдо-Галена, Секст принадлежал к школе «эмпириков». Согласно приведенным выше разъяснениям самого Секста, наиболее близкими к скептицизму следует считать не «эмпириков», а именно «методиков». Эти противоречия в свидетельствах античных авторов отразились в историко-философской литературе. Так, Эдуард Целлер, Брошар, Пауль Наторп и Сессэ причисляют Секста к эмпирикам. Некоторые авторы, например Паппенгейм, считают Секста «методиком». Наконец, Филиппсон, опираясь на некоторые, впрочем достаточно двусмысленные, выражения Секста, находит, будто Секст был ближе к «эмпирикам» — в своем опровержении логиков и к «методикам» — в своих «Пирроновых положениях». Все эти гипотезы встречают трудности в недостаточности наших сведений о действительных различиях между обеими медицинскими школами.

Сексту принадлежат, кроме «Пирроновых положении», пять книг «Против догматических философов» и шесть книг «Против ученых» (а не «против математиков», как переводят некоторые). Последнее сочинение развивало критику основных понятий не только математики (т. е. арифметики и геометрии), но и всех остальных наук того времени: грамматики, риторики, астрономии и музыки.

Три черты характерны для работ Секста: 1) тесная связь его скептических аргументов с данными современной ему медицинской науки; 2) стремление представить скептицизм как совершенно беспрецедентное и оригинальное философское учение, не допускающее не только смешения, но и сближения с другими философскими учениями; 3) обстоятельность изложения, представляющего своего рода энциклопедию античного скептицизма, или, как выразился Брошар, «общий итог всего скептицизма»: «la somme de tout le scepticisme».

В огромном множестве наблюдения и факты, из которых Секст выводит постулат скептического «воздержания», принадлежат к наблюдениям и фактам медицины, физики, физиологии и зоологии; менее часты наблюдения, почерпнутые из метеорологии и минералогии. Впрочем, как бы ни решался вопрос об отношении Секста к «эмпирикам» и «методикам» (в специально медицинском значении этих понятий), не подлежит сомнению, что в целом его учение основывается на обработке большого эмпирического материала. Не только в поздней античности, но и в новое время философы, стремившиеся доказать противоречивость, относительность и недостоверность чувственных восприятий, представлений и образов воображения, постоянно черпали свои аргументы и примеры из книг Секста. Ссылки Декарта на недостоверность чувственного восприятия, показывающего весло преломленным, когда оно погружено в воду, и прямым, когда оно вынуто из воды, или же башню круглой, когда ее рассматривают издалека, и квадратной — с близкого расстояния, заимствованы им из аргументов того же Секста.

С большой настойчивостью пытается Секст установить специфические особенности скептицизма, делающие недопустимым смешение скептицизма с другими учениями. Так, согласно Сексту, скептицизм должен быть строго отличаем от учения Гераклита о противоположностях: в отличие от Гераклита, скептики высказывают общее у них с гераклитовцами утверждение, будто «противоположное кажется в отношении одного и того же» не догматически, а как утверждение, составляющее общую предпосылку чувственного опыта всех людей. Не менее резко отличие скептицизма и от учения Демокрита: хотя Демокрит, по-видимому, приближается к скептикам, говоря, будто мед сладок «ничуть не больше», чем горек, от скептицизма его учение отличается тем, что он догматически отрицает бытие обоих этих качеств, в то время как скептик отказывается от ответа на вопрос, существует ли на деле или нет то или другое качество. От киренаиков, сводящих, наподобие скептиков, все представления к человеческим состояниям, скептицизм отличается целью: в то время как для киренаиков цель — наслаждение, для скептиков она состоит в невозмутимости. От Протагора, по-видимому, признающего «троп» относительности, скептицизм отличается тем, что, принимая тезис текучести и относительности явлений, их соотносительность с человеком, скептицизм воздерживается от имеющегося у Протагора догматического сведения этой текучести к природе текучей материи. Наконец, от философских учений Академии, в особенности Новой, во многом, по-видимому, близких к скептицизму, скептиков также отличает немалое. Для академиков характерна догматическая решительность, с которой они утверждают, будто «все невоспринимаемо», в то время как скептик воздерживается от подобных утверждений и не теряет надежды на то, что, пожалуй, нечто, может быть и воспринято. Особенно подробно Секст останавливается на разборе воззрений академика Аркесилая. Секст не отрицает большой близости взглядов Аркесилая, главы средней Академии, к скептицизму: подобно скептикам, Аркесилай отказывается от суждений о существовании или несуществовании, от предпочтительного выбора, того или другого из противоположных суждений. Но весь этот близкий к скептицизму метод мышления был в руках Аркесилая — так утверждает Секст — не действительным убеждением скептика, а только испытующим приемом, имевшим целью проверить пригодность и подготовленность учеников к усвоению догматических положений учения Платона.

Обстоятельное и энциклопедическое изложение Секста охватывало весь круг теоретических и практических вопросов и проблем скептицизма. Разрабатывая свои сочинения, Секст широко использовал работы своих предшественников, особенно Тимона и Энесидема. В изложении Секста все факты ранней истории скептицизма вливаются в один общий поток идей школы без надлежащей исторической дифференциации. При этом Секст, однако, прекрасно освещает проблематику, метод исследования и эмпирический фундамент крупнейших ее представителей.

Последним — впрочем, незначительным — руководителем школы скептицизма был Сатурнин, живший, по-видимому, в начале III в. н. э.

В развитии скептической точки зрения античному скептицизму принадлежит особое место. Гегель правильно отметил преимущество античного скептицизма по сравнению со скептицизмом нового времени: только первый «носит подлинный, глубокий характер» [19, т. X, с. 409]. В то время как другие философские учения либо утверждают, что они уже нашли истину, либо с порога отвергают возможность установления, античные скептики ищут истину, и их философия есть ищущая, испытующая, исследующая. Как философское учение скептицизм «направлен против рассудочного мышления, которое признает отдельные различия последними, сущими различиями» [19, т. X, с. 408]. Скептические «тропы», особенно пять поздних, добавленных Агриппой, представляют, согласно оценке Гегеля, «основательное оружие против рассудочной философии» [там же, с. 438], имеют предметом своего опровержения «самую сущность определенности», а само развитое скептиками опровержение определенного Гегель называет «исчерпывающим». По словам Гегеля, «требовалась удивительная сила отчетливой абстракции, чтобы во всяком конкретном материале, во всем мыслимом познать эти определения отрицательного или противоположения и в этом же определенном находить его же границу» [там же, с. 440]. По Гегелю, утверждение скептицизма, будто все лишь кажется, не является субъективным идеализмом, так как в утверждении этом, поскольку оно «вскрывает противоречие в одном и том же предмете», содержится объективная сторона [там же, с. 420]. Поскольку скептицизм относительно всякого содержания, будь то ощущаемое или мыслимое содержание, доказывает, что оно лишь кажется и что ему противостоит противоположное ему содержание, он «является, — утверждал Гегель, — моментом самой философии» [там же, с. 420].

До середины 4 в. до н. э. в Греции господствующим было влияние грандиозной идеалистической системы Платона, до 20-х годов этого же столетия — влияние перипатетической школы Аристотеля, в основе своей идеалистической, в вопросах натурфилософии часто сближавшейся с материализмом, энциклопедической по охвату развивавшихся в ней исследований и наук. Материалистическая школа Демокрита в это время ослабевает в своем непосредственном воздействии на научное сознание. Внимание учеников Аристотеля привлекают вопросы специальных наук (физики, астрономии, биологии, литературоведения), а также историко-философские исследования.

В конце 4 — начале 3 в. до н. э. происходит усиление и обновление материализма, однако не в форме атомистического материализма Демокрита, а в форме нового учения — эпикуреизма. Создателем и учителем, главой школы стал Эпикур — один из величайших мыслителей Древней Греции и один из важнейших ее материалистов. В атомистическом материализме Демокрита были чрезвычайно сильны теоретические интересы, стремление к основанному на атомизме теоретическому познанию космоса, жизни, человека. В стремлении к такому познанию протекала подвижная, беспокойная, гонимая, как отмечал Маркс, ненасытной теоретической любознательностью, жизнь Демокрита.

Эпикур характерен для эпохи, когда философия начинает интересоваться не столько миром, сколько судьбой в нем человека, не столько загадками космоса, сколько попыткой указать, каким образом в противоречиях и бурях жизни человек может обрести столь нужное ему и столь желанное им успокоение, безмятежность, невозмутимость и бесстрашие. Знать не ради самого знания, а ровно настолько, насколько это необходимо для сохранения светлой безмятежности духа, — вот цель и задача философии, согласно Эпикуру. Материализм должен был подвергнуться в этой философии глубокому преобразованию. Он должен был утратить характер философии чисто теоретической, созерцательной, только постигающей действительность, и стать учением, просвещающим человека, освобождающим его от гнетущих его страхов и мятежных волнений и чувств.

Именно такому преобразованию подвергся атомистический материализм у Эпикура.

Эпикур, сын афинянина Неокла, переселившегося на остров Самос в качестве афинского клеруха, родился в 341 г. и рано начал изучать философию. Как и его отец, он был школьным учителем и изучать философию стал после того, как в его руки попали сочинения Демокрита. Учителем Эпикура в философии был последователь Демокрита Навзифан, о котором Эпикур впоследствии дурно отзывался, а также академик Памфил. Однако по мере возмужания Эпикур утверждает свою независимость от какого бы то ни было учителя и полную философскую самостоятельность. В 18 лет он впервые явился в Афины, но, по-видимому, не слушал там тогдашних афинских знаменитостей — ни Аристотеля, ни академика (и в то время главу Академии) Ксенократа. Достигнув 32-летнего возраста, Эпикур выступил в роли учителя философии в городах Колофоне, Митилене и Лампсаке, а с 307–306 гг. — в Афинах. В Афинах он основал школу в саду, где на воротах стояла надпись: «Гость, тебе будет здесь хорошо; здесь удовольствие — высшее благо». Отсюда возникло впоследствии само название школы «Сад Эпикура» и прозвище эпикурейцев — философы «из садов» (oi apo twn kjpwn).

Эпикур излагал свое учение в многочисленных сочинениях (около трехсот), в беседах и письмах. Сочинения его лишены литературных достоинств, литературной обработки, образных средств выразительности, которыми блистал и восхищал Цицерона Демокрит. Главными сочинениями Эпикура были 37 книг «О природе». Из его огромного наследия до нас дошли: «Письмо к Геродоту», в котором излагается физическое учение, «Письмо к Пифоклу», которое, может быть, представляет выдержку из физических трудов — астрономических и метеорологических, и письмо в Менекею, излагающее этические взгляды философа. В конце XIX в. среди рукописей, найденных в Ватикане, были обнаружены «Главные мысли (Kuriai doxai)». Кроме того, сохранились многочисленные фрагменты из других сочинений и писем. Эти фрагменты собраны в издании работ Эпикура, которое было выполнено Узенером.

Философию Эпикур понимает и определяет как деятельность, дающую людям посредством размышлений и исследований счастливую, безмятежную жизнь, свободную от человеческих страданий. «Пусты слова того философа, — писал Эпикур, — которыми не врачуются никакие страдания человека. Как от медицины нет никакой пользы, если она не изгоняет болезни из тела, так и от философии, если она не изгоняет болезни души». [36] А в письме к Менекею он поучал: «Пусть никто в молодости не откладывает занятия философией, а в старости не устает заниматься философией… Кто говорит, что еще не наступило или прошло время для занятия философией, тот похож на того, кто говорит, что для счастья или еще нет, или уже нет времени».

По Эпикуру, человек даже вовсе не испытывал бы потребности в изучении природы, если бы его не страшили смерть и небесные явления. «Если бы нас нисколько не беспокоили подозрения относительно небесных явлений и подозрения относительно смерти, будто Она имеет к нам какое-то отношение, — писал он, — то мы не имели бы надобности в изучении природы» (Главные мысли, XI). Однако все страхи не имеют силы в глазах истинного философа. «Смерть — самое страшное из зол, — поучал Эпикур Менекея, — не имеет к нам никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем».

Взгляд на философию как на практическое учение, обеспечивающее человеку счастье, освобождающее от обуревающих его страхов, привел его к глубокому преобразованию учения Демокрита, из которого он исходит, которому следует, но которому он противоположен во всем, что касается отношения идей к действительности. Противоположность эта была раскрыта Марксом в его юношеской диссертации «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». В ней есть глава «Затруднения, возникающие при отождествлении натурфилософии Демокрита с натурфилософией Эпикура». По поводу различия между обоими философами Маркс пишет: «Два философа выступают с одной и той же наукой, развивают ее одним и тем же способом, однако — как это непоследовательно! — они диаметрально противоположны друг другу во всем, что относится к вопросу об истине, достоверности, применении этой науки, что касается вообще отношения между мыслями и действительностью. Я говорю, что они диаметрально противоположны друг другу» [2, с. 31]. И Маркс в доказательство своей характеристики противопоставляет учение Демокрита о познании догматизму Эпикура, стремление Демокрита к положительному знанию, его неудовлетворенность философией, его многосторонность и любознательность, постоянно питавшую в нем страсть к путешествиям, — самоуспокоению Эпикура в философии, учение Демокрита о господстве необходимости — учению Эпикура о действительности случая и о недопустимости множественности в объяснении явлений. «Наконец, — заключает Маркс, — Эпикур сознается, что его способ объяснения имеет целью невозмутимость самосознания, а не познание природы само по себе» [2, с. 37].

Цель философии Эпикура, таким образом, — не чистое умозрение, не чистая теория, а просвещение людей. Но это просвещение должно основываться на учении Демокрита о природе, должно быть свободно от допущения в природе каких бы то ни было сверхчувственных начал, должно исходить из естественных начал и из причин, открываемых в опыте.

Поэтому теоретической основой философии Эпикура мог стать только материализм, враждебный всякой религиозной мистике, народному многобожию, а сам философ должен был выступить против враждебных сторонников сверхчувственного знания. Все эти черты сделали философию Эпикура ярким учением древнегреческого Просвещения. «Эпикур, — писали в «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс, — …был подлинным радикальным просветителем древности, он открыто нападал на античную религию, и от него ведет свое начало атеизм римлян… Поэтому Лукреций и прославлял Эпикура как героя, впервые низвергнувшего богов и поправшего религию, поэтому же у всех отцов церкви… Эпикур слывет безбожным философом» [1, т. 3, с. 127].

Эта борьба великого греческого просветителя против богов не была, однако, полным, безоговорочным отрицанием их существования. Эпикур признавал бытие богов, считал познание этого бытия очевидным и даже утверждал, что в своем местопребывании боги наслаждаются блаженным существованием. Но он отводил место богам не в нашем мире и ни в одном из прочих бесчисленных миров, наполняющих вселенную. Боги живут в пустых промежутках между мирами («метакосмиях») и ведут там блаженную жизнь, нисколько не влияя на нашу земную жизнь, на существование человека. Они не могут ни помогать человеку, ни вредить ему своим вмешательством.

Философия делится на три части. Главная из них — этика, содержащая учение о счастье, об его условиях и о том, что ему препятствует. Вторая ее часть, предшествующая этике и ее собой обосновывающая, — физика. Она открывает в мире его естественные начала и их связи и тем самым освобождает душу от гнетущего страха, от веры в божественные силы, в бессмертие души и в тяготеющий над человеком рок, или судьбу. Если этика есть учение о цели жизни, то физика — учение о естественных элементах, или началах, мира, об условиях природы, посредством которых эта цель может быть достигнута.

Однако существует и условие самой физики. Это знание критерия истины и правил ее познания. Без этого знания невозможна ни разумная жизнь, ни разумная деятельность. Эпикур называет эту часть философии «каноникой» (от слова «канон», «правило»). Канонике он посвятил особое сочинение, в котором указал критерии истины. Это 1) восприятия, 2) понятия (или общие представления) и 8) чувства.

Восприятиями Эпикур называл чувственные восприятия предметов природы, а также образы фантазии. И те и другие возникают в нас вследствие проникновения в нас образов, или «видиков» (eidwla) вещей. По виду они подобны твердым телам, но далеко превосходят их по тонкости [см. 44, 46а — 48]. Образы эти истекают, или отслаиваются, от вещей. Здесь возможны два случая. В первом случае образы отслаиваются в определенной устойчивой последовательности и сохраняют тот порядок и то положение, какое они имели в твердых телах, от которых они отделились. Эти образы проникают в органы наших чувств, и в таком случае возникает чувственное восприятие в собственном значении слова. Во втором случае образы носятся в воздухе изолированно, наподобие паутины, а затем проникают в нас, но уже не в органы чувств, а в поры нашего тела. Если при этом они переплетаются, то в результате таких восприятии в сознании возникают единичные представления вещей (fantasiai). «И всякое представление, которое мы получаем, схватывая умом или органами чувств, — пояснял Эпикур Геродоту (50), — представление о форме либо о существенных свойствах, это [представление] есть форма [или свойства] плотного предмета, представление, возникающее вследствие последовательного повторения образа или остатка образа [впечатления, составленного образом]».

Понятия, или, по сути дела, общие представления (prolhyiV — термин, впервые введенный Эпикуром), возникают на основе единичных представлений. Их нельзя отождествлять ни с логическими, ни с врожденными представлениями. Понимание prolhyiV в смысле «врожденных представлений» несовместимо с сенсуалистической основой теории познания Эпикура. Это видно из слов Эпикура в письме его к Геродоту (49): «Только тогда, когда нечто приходит к нам от внешних предметов, мы видим их формы и мыслим о них». Там, где речь идет о познании природы, prolhyiV означало у Эпикура общее представление, образующееся посредством сохранения в сознании общих черт единичных представлений. В согласии с этим Диоген Лаэртский в своей «Жизни Эпикура» (X, 33) сообщает, что, по Эпикуру, prolhyiV возникает как воспоминание о том, что часто являлось извне (mnhmhn tou pollakiV exwqen fanetoV).

Будучи очевидным, восприятие, так же как и общее представление, всегда истинно и всегда верно отражает действительность. Даже образы фантазии, или фантастические представления (fantasiai), этому не противоречат, и они отражают действительность, хотя не ту, какую отражают восприятия наших органов чувств.

Поэтому именно чувственные восприятия и основанные на них общие представления оказываются, в конечном счете, критериями знания: «Если ты борешься со всеми чувственными восприятиями, то у тебя не будет ничего, на что можно бы было сделать ссылку, при суждении о тех из них, которые, по твоим словам, лживы» [43, XXIII].

Заблуждение (или ложь) возникает вследствие суждения, или мнения, которое утверждает что-либо как действительность, принадлежащую якобы самому восприятию (в собственном смысле слова), хотя это на деле не подтверждается восприятием или опровергается другими положениями. Согласно мнению Эпикура, источник такого заблуждения, или ошибки, в том, что мы относим в нашем суждении наше представление не к той действительности, с которой оно связано на самом деле в нашем восприятии, а к какой-либо другой. Так происходит, например, когда мы относим фантастическое представление кентавра, возникшее вследствие сочетания или переплетения образов человека и коня, к действительности, воспринимаемой органами наших чувств, а не к образу, или «видику» (эйдосу), проникшему в поры «нашего тела и сплетенному из частей коня и человека». «Ложь и ошибка, — поясняет Эпикур, — всегда лежат в прибавлениях, делаемых мыслью [к чувственному восприятию] относительно того, что ожидает подтверждения или неопровержения, но что затем не подтверждается [или опровергается]» (Письмо к Геродоту, 50). Там же (Письмо…, 51) Эпикур в дальнейшем разъясняет: «С другой стороны, не существовало бы ошибки, если бы мы не получали в себе еще другого какого-либо движения, хотя и связанного [с деятельностью представления], но имеющего отличия. Благодаря этому [движению], если оно не подтверждается или опровергается, возникает ложь, а если подтверждается или не опровергается, [возникает] истина».

Согласно данным выше пояснениям, этика Эпикура требует для себя опоры в материалистической, независимой от религии и мистики, физике. Такой физикой оказался для него атомистический материализм Демокрита, который он принимает с некоторыми важными изменениями. В письме к Геродоту (38 и сл.) Эпикур принимает как исходные два недоступных чувствам физических положения: 1) ничто не происходит из несуществующего и ничто не переходит в несуществующее; 2) вселенная всегда была такой, какова она в настоящее время, и всегда будет такой.

Эти предпосылки принимались уже в древние времена элеатами (Парменидом, Зеноном и Мелиссом), а также теми, кто хотел, исходя из учения элеатов о вечном и неизменном бытии, объяснить многообразие и движение в мире: Эмпедоклом, Анаксагором и атомистическими материалистами.

Чтобы объяснить движение, Левкипп и Демокрит приняли, наряду с телесным бытием, небытие, или пустоту. Учение это принял также и Эпикур: он также утверждает, что вселенная состоит из тел и пространства, т. е. пустоты. Существование тел удостоверяется ощущениями [см. 44, 39], существование пустоты — тем, что без пустоты невозможным было бы движение [см. там же, 40].

Так же следует Демокриту Эпикур и в учении, что тела представляют или соединения тел, или то, из чего образуются их соединения. Соединения образуются из весьма малых неделимых, «неразрезаемых» (atomoi) плотных тел, которые различаются не только, как у Демокрита, по форме и по величине, но также и по весу. Различия между атомами по весу — важная отличительная черта атомистической физики Эпикура и предвосхищение характеристики их в новейшем атомистическом материализме.

Утверждая неделимость атомов, Эпикур, как и Демокрит, отрицал бесконечную делимость тел. Именно допущение такой делимости было основой для доводов, выдвинутых учеником Парменида, элеатом Зеноном, против существования множества, против делимости сущего и против движения. Одновременно Эпикур допускает минимальные, или наименьшие, части атомов и тем самым отличает физическую неделимость атома от математической неделимости его частей [см. 44, 59].

Существенная характеристика атомов — их движение. Атомы вечно движутся через пустоту с одинаковой для всех быстротой. В этом их движении некоторые атомы находятся на большой дистанции один от другого, другие же сплетаются друг с другом и принимают дрожательное, колеблющееся движение, «если они сплетением бывают приведены в наклонное положение или если покрываются теми, которые имеют способность к сплетению» [44, 43].

Что касается характера самого движения, то оно отличается, по Эпикуру, от движения атомов у Демокрита. Физика Демокрита строго детерминистическая, возможность случая в ней отрицается. «Люди, — говорит Демокрит, — измыслили идол случая», чтобы прикрыть им свою беспомощность в рассуждениях (фрагм. 119). Напротив, физика Эпикура должна, по его убеждению, обосновать возможность свободы воли и вменения людям их поступков. «В самом деле, — рассуждал Эпикур, — лучше было бы следовать мифу о богах, чем быть рабом судьбы физиков: миф [по крайней мере] дает намек на надежду умилостивления богов посредством почитания их, а судьба заключает в себе неумолимость» [45, 134].

Провозгласив в этике принцип свободного, не подчиненного року, или необходимости, определения воли, Эпикур создает в физике обосновывающее этот принцип учение о свободном отклонении атома от происходящего в силу необходимости прямолинейного движения. Принадлежность Эпикуру учения о спонтанном отклонении атомов засвидетельствована около 100 г. н. э. доксографом Аэтием [см. 55, с. 311] и, спустя столетие, Диогеном из Эноанд.

Гипотезу самоотклонения атомов Эпикур вводит для объяснения столкновений между атомами. Если бы атомы не отклонялись от своих прямых путей, то не было бы возможным ни столкновение их, ни столкновение образованных из них вещей. Для самоотклонения не существует никаких внешних причин, никакой необходимости, оно происходит в атомах совершенно спонтанно. Это тот минимум свободы, который необходимо предположить в элементах микромира — в атомах, чтобы объяснить ее возможность в макромире — в человеке.

В области практической философии, или в этике, учение о спонтанном отклонении атомов теоретически обосновывало учение о свободе воли. В области физики это учение обосновывало понятие об атоме как о первопричине: в качестве таковой атом не нуждается в каком-либо другом начале. По этому поводу Маркс писал: «…атом отнюдь не завершен, пока в нем не проявилось определение отклонения. Спрашивать о причине этого определения все равно, что спрашивать о причине, превращающей атом в принцип, — вопрос, очевидно, лишенный смысла для того, кто признает, что атом есть причина всего и, следовательно, сам не имеет причины» [2. с. 42–43].

Следуя этим принципам атомистической физики, Эпикур строит картину мира, или космологию. Вселенная не имеет границ ни по числу населяющих ее тел, ни по пустоте, в которой они пребывают и движутся [см. 44, 41–42]. Число миров, образующихся во вселенной, безгранично, так как «атомы, из которых может образоваться мир и которыми он может быть сделан [создан], не истрачены [не израсходованы] ни на единый мир, ни на ограниченное число миров, — как тех, которые таковы [как наш], так и тех. которые отличны от них» [там же, 45].

Все миры и все сложные тела в них выделились из материальных масс, и все со временем разлагается с различной скоростью [там же, 73]. Не исключение здесь и душа. Она также есть тело, состоящее из тонких частиц, рассеянных по всему нашему телу, и «очень похожа на ветер» [там же, 63]. Когда разлагается тело, с ним вместе разлагается душа, она перестает чувствовать и прекращает свое существование как душа. И вообще ничто бестелесное нельзя мыслить, кроме пустоты, пустота же «не может ни действовать, ни испытывать действие, но только доставляет через себя движение [возможность движения] телам. Поэтому, — заключает Эпикур, — говорящие, что душа бестелесна, говорят вздор» [там же, 67]. Во всех астрономических и метеорологических вопросах Эпикур — не меньше, чем в учении о знании, — решающее значение придавал чувственным восприятиям. «Ибо исследовать природу, — V разъяснял он, — не должно на основании пустых [не доказанных] предположений [утверждений] и [произвольных] законоположений, но должно исследовать ее так, как взывают к этому [требуют] видимые явления» [46,86].

Настолько велико у Эпикура доверие к непосредственным чувственным впечатлениям, что вразрез, например, с мнением Демокрита, который, опираясь на обработку прямых наблюдений, считал Солнце огромным по своим размерам, Эпикур заключал о величине небесных тел на основе не научных умозаключений, а чувственных восприятий. Так, он писал Пифоклу: «А величина Солнца, Луны и остальных светил, с нашей точки зрения, такая, какою кажется: а сама по себе она или немногим больше видимой, или немногим меньше, или такая же» [46, 91]. Надежным средством избежать фантастических измышлений при изучении природных явлений Эпикур считал метод аналогий, основанных на учете данных и явлений чувственного восприятия. Такие вероятные аналогии, думал он, могут обеспечивать безмятежность души в большей мере, чем привлечение противоборствующих и исключающих друг друга теорий.

Подобный метод исследования допускает не одно единственное, а множество возможных и вероятных объяснений. Единственное условие, которое им ставится, — безусловная их естественность, отсутствие сверхъестественных допущений и полная свобода от противоречий с известными из опыта данными чувственного восприятия. Говоря о методе исследования философов эпикурейской школы, Эпикур пояснял Пифоклу: «Они [т. е. небесные явления] допускают и несколько [более чем одну] причин возникновения своего и несколько суждений о бытии своем [природе своей], согласных с чувственными восприятиями» [46, 86]. В иных местах Эпикур прямо отвергает попытки дать сложным и непонятным явлениям, наблюдаемым в природе, одно единственное объяснение: «Но давать одно [единственное] объяснение этим явлениям — это прилично только тем, кто хочет морочить толпу» [46, 114]. Множественность объяснений удовлетворяет не только теоретическую любознательность, не только проливает свет на физическую картину и физический механизм явлений. Она содействует главной задаче познания — освобождает душу от гнетущих ее тревог и страхов. «Именно множественность объяснений необходима для рационального мировоззрения, освобождающего душу от тревог» — так поясняет мысль Эпикура в прекрасной статье о нем А. С. Ахманов [33, т. II, с. 510]. И он цитирует: «Нашей жизни нужны уже не неразумная вера и необоснованные мнения, но то, чтобы жить нам без тревоги. Итак, все [вся жизнь] происходит без потрясений по отношению ко всему, что может быть объяснено различным образом в согласии с видимыми явлениями, когда допускают, как и должно, правдоподобные [убедительные] высказывания об этом. Но если кто одно оставляет, а другое, в такой же степени согласное с видимыми явлениями, отбрасывает, тот очевидно оставляет область всякого научного исследования природы и спускается в область мифов» [46, с. 87].

Теоретической основой физики Эпикура была атомистика Демокрита и сенсуалистическая теория познания («Каноника»). Теоретической опорой этики стала для Эпикура доктрина основателя школы киренаиков — Аристиппа из Кирены (435–360). Как и у Аристиппа, этика Эпикура покоится на положении, что для человека первое и прирожденное благо, начало и конец счастливой жизни, есть удовольствие ('hdone) [см. 45, с. 128–129]. Но было между обоими и различие. Аристипп определял удовольствие как положительное состояние наслаждения, порождаемого ровным движением. Эпикур, по крайней мере в дошедших до нас сочинениях, определял удовольствие отрицательным признаком — как отсутствие страдания. «Предел величины удовольствия, — пояснял Эпикур Менекею, — есть устранение всякого страдания, а где есть удовольствие, там, пока оно есть, нет страдания или печали, или нет и того и другого» [43, III].

Принцип, или цель, этики Эпикура не имеет, согласно его собственному заявлению, ничего общего с теорией наслаждения, или гедонизмом, с которым ее часто смешивали. «Когда мы говорим, — пояснял Эпикур Менекею, — что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствие распутников и не удовольствие, заключающееся в чувственном наслаждении, как думают некоторые, не знающие или не соглашающиеся или неправильно понимающие, но мы разумеем свободу от телесных страданий и душевных тревог» [45, 131]. Именно посредством освобождения от них достигается цель счастливой жизни — здоровье тела и безмятежность души (ataraxia thV yuchV).

Эпикур различал при этом два вида удовольствий: удовольствие покоя и удовольствие движения. Из них основным он считал удовольствие покоя (отсутствие страданий тела).

В понятом таким образом удовольствии Эпикур видел критерий поведения человека. «С него начинаем мы, — писал он Менекею, — всякий выбор и избегание; к нему возвращаемся мы, судя внутренним чувством, как мерилом, о всяком благе» [45, 129].

Принятие удовольствия за критерий блага вовсе не означает, будто человек должен предаваться любому виду удовольствия. Уже киренаик Аристипп говорил, что здесь необходим выбор и что для получения истинных наслаждений требуется благоразумие (fronhsiV). Еще в большей мере Эпикур считал благоразумие величайшим благом, — большим даже, чем сама философия: «От благоразумия произошли все остальные добродетели: оно учит, что нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно» [45, 132; 43, V].

На этих положениях строится у Эпикура его классификация удовольствий. Он делит желания на естественные и вздорные [пустые]. В свою очередь, естественные делятся на такие, которые естественны и необходимы, и на такие, которые, будучи естественными, не являются в то же время необходимыми. В отдельных случаях необходимо избегать удовольствий и выбирать или предпочитать страдания: «Так как удовольствие есть первое и прирожденное нам благо, то поэтому мы выбираем не всякое удовольствие, но иногда обходим многие удовольствия, когда за ними следует для нас большая неприятность: также мы считаем многие страдания лучше удовольствия, когда приходит для нас большее удовольствие, после того как мы вытерпим страдания в течение долгого времени. Таким образом. всякое удовольствие, по естественному родству с нами. есть благо, но не всякое удовольствие следует выбирать, равно как и страдание всякое есть зло, но не всякого страдания следует избегать» [45, 129].

При этом Эпикур считал страдания души худшими по сравнению со страданиями тела: тело страдает только из-за настоящего, душа же — не только из-за этого, но и из-за прошлого и будущего; соответственно и удовольствия души Эпикур расценивал как более значительные.

Этика Эпикура вполне индивидуалистична. Основное ее требование — «живи незаметно» (laqe biwsaV). Ее индивидуализму не противоречит и восхваление у Эпикура дружбы. Хотя к дружбе стремятся ради нее самой, но ценится она ради приносимой ею безопасности и, в конечном счете, ради безмятежности души. В «Главных мыслях» Эпикур утверждает: «То же самое убеждение, которое дает нам безбоязненность относительно того, что ничто страшное не бывает вечным или долговременным, усмотрело и то, что безопасность, даже в нашем ограниченном существовании, благодаря дружбе наиболее полно осуществляется» [43, XXVIII].

Отсюда ясно, что этическое мировоззрение Эпикуpa — утилитаризм. Ему соответствует учение о происхождении справедливости из договора: «Справедливость, происходящая от природы, есть договор о полезном — с целью не вредить друг другу и не терпеть вреда» [43, XXXI]. И еще в другом месте: «Справедливость не есть нечто само по себе, но в сношениях людей друг с другом в каких бы то ни было местах всегда она есть некоторый договор о том, чтобы не вредить и не терять вреда» [43, XXXIII].

Являясь результатом договора, соглашения между людьми, предписания справедливости в своем содержании обусловлены личными особенностями их жизни: «В общем справедливость для всех одна и та же, потому что она есть нечто полезное в сношениях людей друг с другом; но в отношении индивидуальных особенностей страны и других каких бы то ни было обстоятельств справедливость оказывается не для всех одной и той же» [43, XXXVI].

Договорное начало главенствует у Эпикура в учении о справедливости. Эпикур отступает от него в своем учении о происхождении языка.

При объяснении начальной стадии образования языка он отрицает договорный принцип, но вновь вводит договорное начало (конвенциональность) для объяснения позднейших стадий развития языка, когда человек дает названия новым предметам и когда возникает задача освобождения языка от двусмысленностей (амфиболии).

Первоначальные слова были, по Эпикуру, речевыми жестами, которые порождаются чувствами и впечатлениями от вещей. Теория эта намечена задолго до Эпикура Платоном в диалоге «Кратил». Здесь выведенный Платоном Сократ проводит различение между «первыми» и «последующими» именами, а затем говорит: «А раз хотим показывать голосом, языком и ртом, то разве показывание каждой вещи этими средствами получится не тогда, когда с их помощью будет происходить подражание чему бы то ни было?» [422 D — 423 Е]. Эта теория «подражания» развивается в «Кратиле» на основании атомистической теории языка, по которой слово разделяется на слоги и на звуки — неделимые семантические части слов — и которая рядом новейших ученых сближается с точкой зрения атомистического материализма Демокрита. Сближение это проводится в исследованиях Р. Филиппсона и Э. Гаага. «Названия первоначально были даны вещам, — поясняет Эпикур, — не по соглашению [уговору], но так как каждый народ имел свои особые чувства и получал свои особые впечатления, то сами человеческие природы выпускали, каждая своим особым образом, воздух, образовавшийся под влиянием каждого чувства и впечатления, причем влияет также разница между народами в зависимости от мест их жительства. Впоследствии у каждого народа, с общего согласия, были даны вещам свои особые названия, для того чтобы сделать друг другу (словесные обозначения менее двусмысленными и выраженными более коротко» [44, 75–76].

Учение Эпикура о происхождении первых слов из природных, но не конвенциональных речевых жестов противоречит подробно изложенной в комментарии Прокла теории Демокрита об условном (конвенциональном) происхождении языка. Платон выдвинул в своем «Кратиле» обе эти теории как противоположные учениям Кратила и Сократа Сопоставления эти делают маловероятным совпадение гипотез Демокрита и Эпикура о происхождении языка.

Философия Эпикура — величайшее и наиболее последовательное материалистическое учение Древней Греции после учений Левкиппа и Демокрита. Эпикур отличается от своих предшественников пониманием как задачи философии, так и средств, ведущих к решению этой задачи. Главной и конечной задачей философии Эпикур признал создание этики — учения о поведении, способном привести к счастью. Но эта задача может быть решена, думал он, только при особом условии: если исследовано и выяснено место, которое человек — частица природы — занимает в мире. Истинная этика предполагает истинное знание о мире. Поэтому этика должна опираться на физику, заключающую в себе как свою часть и как свой важнейший результат учение о человеке. На физику опирается этика, на этику — антропология.

В свою очередь, разработке физики должно предшествовать исследование и установление критерия истинности познания.

На этих соображениях основывается у Эпикура его классификация философских наук, или деление философии на составные части. Эти части — учение о критерии (которое он называет «каноникой»), физика и этика.

Сама по себе мысль о том, что философия должна основываться на познании физической природы, конечно, не была новой в греческой философии. На этой мысли основывались и учения ионийских материалистов, учения италийских материалистов (Эмпедокла), учение Анаксагора, учение атомистических материалистов и, быть может, взгляды некоторых софистов (Протагора). Новой и оригинальной была мысль Эпикура о теснейшей связи этики с физикой, о теоретической обусловленности этики физикой.

В «канонике» краеугольным было учение Эпикура о чувственном восприятии как о критерии истинности познания. У Эпикура теория познания становится сенсуалистической, на принципиальной основе материализма. В своем сенсуализме Эпикур заходит чрезвычайно далеко. Все, что мы ощущаем, утверждает он, истинно, и ощущения никогда нас не обманывают. Даже иллюзии, галлюцинации и так называемые «обманы чувств» не доказывают ложности или ненадежности, обманчивости ощущений. Причина иллюзий не в самих ощущениях, а в несоответствии между образами (отображеньицами) внешних предметов и порами наших воспринимающих органов или в изменениях, которым подвергаются эти отображеньица, движущиеся к нам от предметов по пути к нашему телу. В отличие от Демокрита Эпикур полагает, что такие свойства вещей, как цвета, вкусы и запахи, объективны.

Так как образы вещей, доставляемые ощущениями, истинны, то возможны логические заключения от образов к их предметам, или причинам, хотя не всегда заключения эти бывают истинными. Логическое мышление в основе своей обобщающее, индуктивное. Так как чувственное восприятие — всеобщий критерий истинности, то оно есть критерий и для заключений о таких вещах, которые непосредственно нами не воспринимаются, лишь бы заключения эти не были в логическом противоречии с данными восприятия. Поэтому логическая последовательность, отсутствие логических противоречий в рассуждениях — необходимое условие истины. Кроме данных чувственного восприятия, посылками мышления являются некоторые родовые понятия, возникающие в нашем уме с природной необходимостью и поэтому истинные.

Но отношение этики Эпикура к его физике состоит не только в том, что этика опирается у Эпикура на понятия его физики. Физика Эпикура, с одной стороны, представляет независимую от этики ее теоретическую основу, с другой же стороны, сами основы, или основные понятия физики, должны быть, согласно Эпикуру, таковы, чтобы ими могли быть обоснованы именно те эстетические учения, которые сам Эпикур заранее считает непреложно истинными. И в этом смысле можно даже сказать, что если физикой Эпикура определяется его этика, то и наоборот: этикой Эпикура предполагается и определяется его физика.

Центральным из понятий, связывающих физику Эпикура с его этикой, стало понятие свободы. Этика Эпикура — этика свободы. Эпикур всю свою жизнь провел в борьбе против этических учений, не совместимых с понятием о свободе человека. Это поставило Эпикура и всю его школу в состояние постоянной борьбы со школой стоиков, несмотря на ряд общих для этих двух материалистических школ понятий и учений. Согласно Эпикуру, учение о причинной необходимости всех явлений и всех событий природы, разработанное Демокритом и принимаемое Эпикуром, ни в коем случае не должно вести к выводу о невозможности для человека свободы и о порабощении человека необходимостью (судьбой, роком, фатумом). В рамках необходимости должен быть найден и указан для поведения путь к свободе.

Однако условием возможности свободы для поведения человека может быть, по мысли Эпикура, только предпосылка свободы в самой природе, в элементах физического мира.

Руководимый этой мыслью Эпикур перерабатывает атомистическую физику Демокрита, положенную им в основу его собственного учения о природе.

Во-вторых, Эпикур отклоняется от Демокрита в одном из основных для атомистической физики вопросов — в вопросе о природе атомов, об их движении. Физическая предпосылка свободы, необходимая для обоснования и построения учения о свободе человека, должна быть найдена уже в атомах. Если у Демокрита движение атомов в пустом пространстве вызывается механической необходимостью — падением атомов в пустоте, то Эпикур полагает, что движение это обусловлено внутренним свойством атома — его тяжестью, которая таким образом, наряду с формой, положением и порядком, становится важным объективным определением атома. Важным, так как в свойстве этом сказывается, согласно Эпикуру, способность самопроизвольно отклоняться при движении на небольшой угол по отношению к первоначальному — прямолинейному — пути движения и, таким образом, способность переходить с прямолинейных траекторий на криволинейные. Самоотклонение атома, постулируемое в физике Эпикура, и есть тот минимум свободы в природе, без которого свобода была бы невозможна для человека.

Гегель недооценил это учение Эпикура. Оно казалось ему произвольным и ненужным, фантастическим вымыслом. Напротив, Ленин показал, вопреки гегелевской презрительной оценке атомистического учения Эпикура, что в этой парадоксальной теории движения атомов Эпикур предвосхитил, как в замечательной догадке, учение новейшей физики о криволинейном движении элементарных частиц вещества, например электронов [см. 3, т. 29. с. 266].

В-третьих, Эпикур отклоняется от Демокрита и в важном вопросе о числе элементарных частей вещества. А именно, Демокрит утверждал, что в природе число различных форм атомов так же бесконечно, как бесконечно и число самих атомов. Напротив, вопреки Демокриту, Эпикур утверждает, что в природе бесконечно только число атомов каждой данной формы, число же самих форм конечно.

Оригинальная общая черта, охватывающая всю физику и все части физики Эпикура, — исключение каких бы то ни было гипотез, догадок или объяснений, противоречащих причинности, сверхпричинных, сверхприродных, основанных на допущении в природе где бы то ни было и какой бы то ни было целесообразности, и одновременное признание равной допустимости любых объяснений одного и того же явления, лишь бы все эти объяснения и гипотезы были естественными, причинными.

Взгляд этот не есть агностицизм. Он вызван у Эпикура созерцательным характером его материализма, отсутствием возможности применить к различным предположениям (или гипотезам) о причинах одного и того же явления природы эксперимент, критерий практики.

В итоге этика Эпикура оказалась учением, противостоящим суеверию и всем верованиям, унижающим достоинство человека. Для Эпикура критерий счастья (аналогичный критерию истины) — чувство удовольствия. Благо — то, что порождает удовольствие, зло — то, что порождает страдание. Разработке учения о пути, ведущем человека к счастью, должно предшествовать устранение всего, что стоит на этом пути. Главные препятствия к счастью: страх перед вмешательством богов в человеческую жизнь, страх перед смертью и страх перед загробным миром.

Учение Эпикура доказывало неосновательность всех страхов. Боги не страшны, так как они не способны вмешиваться в человеческую жизнь: ни вредить, ни помогать. Боги живут не в нашем мире и не в других бесчисленных мирах, а в промежутках между мирами (в «метакосмиях»). Маркс разъяснил, что боги Эпикура — «пластические боги греческого искусства» [2, с. 44], высшие образцы совершенства, красоты и невозмутимости души, к которой, согласно Эпикуру, должен стремиться философ.

Так как душа смертна и есть лишь временное соединение атомов, то проникнувшийся этой истиной философ освобождается от всех прочих страхов, препятствующих счастью. Невозможность бессмертия делает невозможным загробное существование, а смерть не страшна — ни ввиду предшествующих ей страданий, ни сама по себе. Предшествующие страдания прекращаются либо выздоровлением, либо смертью, смерть же не касается самой жизни как таковой, как Эпикур разъяснял в упомянутом выше письме Менекею, — смерть не имеет к нам никакого отношения.

Освобождение души от гнетущих ее страхов открывает путь к счастью. Мудрец не тот, кто, подобно Аристиппу, хватает на лету наслаждение без оценки его и без мысли о его будущих последствиях. Мудрец различает три вида удовольствий: 1) природные и необходимые для жизни; 2) природные, но для жизни не необходимые; 3) не природные и не необходимые для жизни. Мудрец стремится только к первым и воздерживается от всех остальных. Результат такого воздержания — полная невозмутимость, или безмятежность (ataraxia), которая и есть счастье философа. Одно из условий счастья — уклонение от жизни на виду других. Жизнь философа — жизнь скрывающаяся. Ведь правило Эпикура — «живи незаметно».

Учение Эпикура было последней великой материалистической школой древнегреческой философии. Ее авторитет — теоретический и нравственный — был велик. Поздняя античность высоко почитала строй мыслей, характер и строгий, воздержанный, граничащий с аскетизмом образ жизни и поведения Эпикура. На них не могла бросить тень даже резкая и непримиримо враждебная полемика, которую против учения Эпикура всегда вели стоики. Эпикуреизм стоял непоколебимо под градом их нападений, а его учения строго сохранялись в их первоначальном содержании. Это была одна из самых ортодоксальных материалистических школ античности.

Напротив, писатели средневековья исказили благородный образ Эпикура. Они очернили его возвышенный нравственный облик, а весь последующий философский идеализм — вплоть до выступлений материалистов Ф. Бэкона и Гассенди — оклеветал и теоретическое содержание его учения. Образцом «извращения и оклеветания материализма идеалистом» Ленин считал изложение философии Эпикура в «Лекциях» Гегеля по истории философии [см. 3, т. 29, с. 265].

Учение Эпикура о справедливости связывает его этику с его учением о праве. В основе понятия о праве лежит у него понятие о пользе. Право есть система общепризнанных условных положений, определяющих и нормирующих общение между членами политической общины с целью общей пользы. Положительное содержание права в различных государствах различно. В разные времена оно оказывается различным и в одном и том же государстве.

Со всем содержанием этих своих учений школа Эпикура перешла в 1 в. до н. э. из Греции на почву Рима. Здесь для распространения эпикуреизма огромную роль сыграла написанная на латинском языке поэма Тита Лукреция Кара «О природе вещей (De rerum natura)». В ней Лукреций в блестящей поэтической форме восславил Эпикура и изложил основы его философии. Здесь же, в Риме, протекала ожесточенная борьба между эпикуреизмом и стоицизмом — второй великой материалистической школой эллинистического периода.

Эпикуреизм рано проник на почву Рима — уже во 2 в. до н. э., а в 1 в. до н. э. в окрестностях Неаполя возникла эпикурейская школа Сирона и Филодема. Особо важное значение получила в ней деятельность Филодема (110 — 39). Он был учеником Зенона из Сидона, которого называли «корифеем эпикурейцев». В Италию Филодем приехал около 80 г. до н. э. и познакомился здесь с известным римским меценатом Пизоном. В имении Пизона вблизи Неаполя возникла римская эпикурейская школа, а ее руководителем здесь стал Филодем. В поместье Филодема происходили встречи и дискуссии, собирался цвет образованного римского общества, его творческая элита. В ближайших отношениях со школой находились великие римские поэты Вергилий и Гораций. Филодем написал здесь многочисленные произведения по логике, истории, философии, эстетике, литературной критике и политике.

В эпоху упадка республиканских учреждений Рима неаполитанская школа эпикуреизма была главным центром культуры и просвещения в Италии. Члены школы развили блестящую литературную деятельность. Из пепелища Геркуланской библиотеки, засыпанной пеплом во время знаменитого извержения Везувия в 79 г. н. э., извлечено больше 30 более или менее уцелевших работ Филодема, в том числе замечательный трактат об индукции. В этом трактате Филодем оспаривал мнение стоиков, которые утверждали, будто индуктивный вывод правомерен только при условии, если он опирается на априорные достоверные предпосылки. Вразрез с учением стоиков Филодем выдвигает роль аналогии, основывающейся на сходстве явного с неявным. Так, установив посредством индуктивных рассуждении и умозаключений постоянные и необходимые условия движения тел — в пределах наших наблюдений, — мы заключаем по аналогии, что не только в наблюдавшихся вами до сих пор случаях, но и вообще все предметы движутся при наличии именно этих условий и что общим условием движения является существование, кроме самих тел, пустоты.

Развивая спор со стоиками, Филодем доказывал, что в основе всякого вывода лежит метод умозаключений по сходству и что самый вывод возможен только при отсутствии фактов, противоречащих фактам и наблюдениям, на которые опирается индукция.

Для Филодема характерна та убежденность и сознательность, с какой он свою полемику против стоиков связывает с борьбой двух мировоззрений: материалистического и идеалистического.

Высшим, талантливейшим и наиболее оригинальным философским произведением римского материалистического эпикуреизма оказалась всемирно знаменитая философская поэма Лукреция Кара (начало 1 — середина 1 в. до н. э.) «О природе вещей». Уроженец Рима, Лукреций жил в бурное и трудное для римского общества время. Крупнейшими из современных ему событий были: кровавая диктатура вождя реакционной римской знати Люция Корнелия Суллы; борьба Суллы с Марием; разгром класса всадников; восстание римских рабов, возглавленное Спартаком (73–71), и его трагическое поражение; новое усиление торгово-ростовщических групп; усиление политики внешних завоеваний; политическое выдвижение и возвышение Помпея, Красса и Юлия Цезаря; восстание Катилины, охватившее не только последователей Суллы, но и круги разоренного крестьянства; триумвират Цезаря, Помпея и Красса.

Во всех этих быстро следовавших одно за другим событиях сконцентрировались все классовые противоречия эпохи: основной антагонизм между рабами и свободными; противоречие между мелкими крестьянами и крупными и крупнейшими землевладельцами; наконец, противоречие внутри класса рабовладельцев — борьба нобилитета (старой родовой знати) с торгово-ростовщической группировкой.

В эту эпоху беспощадной классовой борьбы, гражданских войн, восстаний, проскрипций и казней в Риме вырос и возмужал огромный поэтический и философский талант Лукреция.

Поэма Лукреция одновременно и принадлежит традиции и оригинальна; она — и произведение философской (и научной) мысли и в то же время творение мощного и самобытного поэтического дарования. Лукреций не только мыслит о явлениях и о причинах явлений природы как подлинный философ, но и видит их глазами поэта. Его воображение и ум питаются, не только аргументами Эпикура, Эмпедокла, но и образами фантазии Гомера и Энния.

Лукреций — римский пропагандист и самобытный толкователь атомистического материализма и этического учения Эпикура. Он ищет философию, которая могла бы обеспечить человеку трудно доступную ему в современных римских условиях безмятежность и невозмутимость существования. Величайшие, согласно Лукрецию, враги человеческого счастья — страх перед преисподней (адом), страх загробного возмездия и страх перед вмешательством богов в события и течение человеческой жизни. В борьбе с этими врагами человечества Лукреций видит задачу своей поэмы.

Все эти страхи, однако, одолимы. И страх смерти, и боязнь богов властвуют над человеком только до того, пока человек не знает своего положения в мире, своего истинного отношения, к богам и своей истинной природы. Все эти страхи могут и должны быть побеждены просвещением, знанием, философией. Философия должна показать, что ни вмешательство богов в человеческую жизнь, ни загробное существование невозможны.

Но каким образом может философия доказать ложность этих верований? В ответе на этот вопрос обнаруживается сложность учения Лукреция. Лукреций разъясняет, что условием освобождения человека от гнетущих его страхов может быть только истинное познание природы: человек должен знать, как устроен и как возник мир, каковы его физические элементы, из каких элементов состоит сам человек и что делается с этими элементами после его смерти. Этика, учение о счастье может быть только завершением и результатом физики, науки о природе.

Но, с другой стороны, знание природы, согласно Лукрецию, интересно и важно не само по себе. Оно интересно и важно только в меру своей способности приближать человека к безбоязненному и безмятежному состоянию. Исследование природы интересно вовсе не само по себе, а лишь своим результатом для души и соответственно для этики. Поэтому при обсуждении возникающих в науке гипотез требуется только, чтобы был соблюден общий принцип материалистического и натуралистического объяснения: все явления и все черты природы следует выводить из одних лишь естественных причин, не допуская и не предполагая в ней ничего сверхъестественного, не постулируя никаких чудес, никакого вмешательства высших надприродных сил и существ в события и в ход нашей жизни.

Критика и отрицание каких бы то ни было сверхприродных сил и существ, полный натурализм во всех объяснениях явлений природы и отсутствие в них всяких противоречий с фактами, известными из наблюдений, — единственное непреложное условие этих объяснений. Поэтому Лукреций — убежденный сторонник учения Эпикура о полной допустимости и даже о совершенной необходимости множественности объяснений происходящих в природе явлений. Из поэмы Лукреция видно, как хорошо он изучил и усвоил содержание письма Эпикура к Геродоту, в котором глава Сада обосновал и на ряде примеров из области космологии и физики разъяснил свое учение о множественности возможных объяснений процессов и явлений, происходящих в природе.

В границах общего для всей науки о природе натуралистического и материалистического воззрения одинаково допустимы и одинаково приемлемы все возможные для каждого объясняемого явления гипотезы. Повторяются примеры и выводы Эпикура. Одинаково возможно и то, что каждый день нарождается новое Солнце, и то, что каждый день на небесный свод возвращается прежнее светило. Возможно, что Луна шаровидна и сияет светом, отраженным ею от Солнца. Но возможно также и то, что Луна сияет собственным светом и что ее месячные фазы — рост и ущерб — вызываются движением вокруг нее темного тела, периодически затмевающего блеск ее лучей.

Эта готовность Лукреция (и Эпикура) принять любую объяснительную гипотезу, формально не противоречащую натуралистическому и материалистическому способу и принципу объяснения, отнюдь не значит, будто для Лукреция совершенно безразличны выбор и реальное содержание упоминаемых им физических и космологических гипотез. Лукреций — не агностик и не прагматист нынешнего века. Скорее он полагает, что при современном ему состоянии знания наука во многих случаях лишена возможности сделать выбор и обоснованно предпочесть какую-либо из соперничающих гипотез. Учение это отвечало состоянию науки, когда для однозначного выбора альтернативы были еще недостаточно развиты практика и эксперимент.

Было уже указано, как велика роль Лукреция в современном ему просвещении римского (да и не только римского) общества. Однако интерес к нахождению самой истины постоянно увлекает Лукреция далеко за границы того, что могло бы показаться достаточным с точки зрения одного лишь просвещения. Поэма Лукреция оказалась поэтому изложением всей философии современного (эпикуровского) материализма, — учения о природе, учения о человеке и, наконец, этики. При этом учение о природе оказалось одной из наиболее разработанных и лучших по исполнению сторон поэмы. Задуманное для освобождения человечества от кошмара религиозных страхов и представлений, произведение Лукреция превратилось в своеобразную поэтическую энциклопедию атомистического материализма.

В ней излагается учение о физических элементах бытия и их движениях, материалистическая космология и космогония, история культуры, материалистическая антропология и материалистическая психология.

Две идеи Лукреций считает особенно важными, освобождающими человеческую душу от гнета устрашающих ее призраков: 1) мысль о смертности человеческой души и 2) мысль о неспособности богов влиять на человеческую жизнь. Лукреций не отрицает нацело существование богов. Следуя Эпикуру во всем существенном, он отводит богам в качестве их местопребывания пустые промежутки между мирами. Там, в этих «междумириях (intermundia)», вдали от потока событий нашей жизни, боги ведут блаженное, ничем не возмущаемое, безмятежное существование. По отношению к мирам, между которыми они пребывают, боги бессильны. Лукреций отказывает им в способности влияния и действия. Они не могут ни помогать, ни вредить, ни угрожать, ни манить обещаниями своего покровительства. Природа возникла не творческим действием богов и, возникнув, управляется не их державной волей. В природе нет ничего сверхъестественного. Все миры возникают из движения потоков или вихрей бесчисленных, невидимых чувственным зрением и неосязаемых частиц вещества. Эти частицы — первоначала, или «семена», всех вещей. Из них составляются все тела и все души, все миры и все порождения природы. Все они возникают согласно естественной необходимости. Существуют только первичные тела, их соединения и движения и пустота, в которой они движутся. Эти первичные простые тельца вечны и неразрушимы, но все, что из них складывается, обладает смертной и преходящей природой.

Ничто не родится из ничего, но все вещи должны иметь семена, из которых они могли бы возникнуть. Семена эти должны быть вечны. Если бы они были разрушимы, то за период, прошедший до настоящего времени, вся материя была бы давно уже исчерпана и истреблена бесконечными днями времен.

Но если первоначальные тельца все вечны, то все сложные тела, составленные из них, необходимо подлежат каждое в свое время гибели, распадению и уничтожению. Гибель эта не есть уничтожение самой материи, а лишь разложение сложного на его простейшие элементы, возвращение этих элементов в единый, общий вечный круговорот элементов и веществ природы. Гибнут бесчисленные миры, которые обнимает в себе бесконечная вселенная, гибнут тела живых существ, гибнут и их души.

Душа, так же как и тело, телесна, состоит из атомов. В отличие от обычных атомов, образующих тело, атомы души — наиболее мелкие, круглые, гладкие, подвижные. Сцепление этих атомов существует лишь до того момента, пока существует связь атомов тела. Со смертью человека разлетаются, рассеиваются также и атомы души. Вслед за Эпикуром Лукреций утверждает, что невозможно не только загробное существование души, но и никакое вообще отношение между жизнью и смертью. Жизнь и смерть никогда не могут встретиться, не могут «коснуться» друг друга. Пока мы живы, смерть не страшна нам, ее нет для нас. Пришла смерть — нас уже нет, нет самой души и, стало быть, невозможно и чувство страха смерти.

Чтобы доказать эти положения, Лукрецию понадобилось подробно изложить и развить все учение эпикуровского материализма. Это была трудная задача. В латинском языке того времени не была еще выработана философская терминология, необходимая для точной передачи понятий и учений материалистической космологии, физики, теории познания и психологии Эпикура. Лукреций выполнил эту задачу средствами не философской прозы, а поэзии. Абстракции философского мышления он превратил в образы, в видение художника. Так, добытая у Демокрита философским мышлением и анализом догадка о недоступности атомов прямому чувственному восприятию, догадка о потоках движущихся в пустом пространстве атомов превращается у Лукреция в образ пылинок, обычно невидимых, но сияющих, дрожащих, движущихся, колеблющихся в столбах лучей освещающего их Солнца. В другом месте та же мысль — о недоступности отдельных атомов чувственному зрению — поясняется великолепным описанием зрительных иллюзий, необходимо возникающих у наблюдателя, который следит на большом расстоянии за движением большого стада по склону горы или за битвой двух войск на равнине.

Восторженный почитатель Эпикура и его учения о природе, Лукреций самостоятелен во взглядах на общественную жизнь. Для Эпикура цель жизни состояла в уходе от государственно-политической деятельности, в «незаметном» личном существовании. Напротив, Лукреций откликается на события бурной современной ему общественно-политической жизни. Он ценит безопасность и покой человека, наблюдающего тревоги и опасности этой жизни издалека, но взгляд Лукреция на них — не взгляд равнодушного и безразличного наблюдателя. Он осуждает явления нравственной порчи в знатном римском обществе.

Поэма Лукреция произвела сильное впечатление не только как высокоталантливое произведение искусства. Она стала мощным ферментом развивающейся в Риме философской мысли. Ее действие было глубоко оптимистичным. Если для достижения искомого успокоения человека и невозмутимой ясности — и безмятежности духа Лукрецию понадобилось предварительное доказательство безусловной смертности души, то для доказательства этой ее смертности ему, в свою очередь, понадобилось доказательство вечности материальных элементов мира и неистребимости жизни в целом, в совокупности материальных элементов, называемой вселенной.

Серьезным противником эпикуреизма явилось течение стоицизма, название которого (от слова stoa — проход с колоннами, портик, зал) возникло по случайному поводу. Как и эпикуреизм, стоическое мировоззрение впоследствии было перенесено на римскую почву.

Противоборство между стоицизмом и эпикуреизмом состояло в том, что эпикуреизм основывался на материалистическом атомизме Демокрита, а стоицизм возвратился к материалистическому учению Гераклита, усилив в нем черты материалистического, гилозоизма. Одновременно стоицизм обрабатывает в духе натурализма гносеологические основы кинической этики, связав ее с этическими учениями Полемона. Тем самым материализм стоиков сблизился с пантеизмом. После смерти основателя стоической школы Зенона из Китиона (336–264) школой руководил — в строго ортодоксальном духе его учения — Клеанф (264–232), а затем Аристон из Хиоса, под руководством которого в школе вновь усилился элемент кинической этики. При нем стоицизму пришлось отражать нападки Аркесилая, который ввел в это время идеи скептицизма в Академию и оказал влияние на Стою. Влияние стоицизма сильно возросло при Хрисиппе из Сол в Киликии, руководителе школы в 232–204 гг. до н. э. При нем стоицизм одерживает победу над скептиками из Академии, наносит удары, направленные против догматической гносеологии. Успеху Хрисиппа в полемике особенно содействовали искусно практиковавшиеся им логические методы, в том числе методы точного определения понятий. В формах, выработанных Хрисиппом, стоицизм во 2 в. до н. э. проникает в Рим. В императорский период истории Рима в развитии стоицизма выделилось популярное направление, виднейшими деятелями которого стали в 1 в. писатель и драматург Люций Анней Сенека, а во 2 в. — Эпиктет и император Марк Аврелий. Другое направление — ученое и комментаторское — вернулось к строго ортодоксальному учению Хрисиппа. Из него вышли Корнут и Гиерокл.

Физика стоиков возникла из сочетания физики Аристотеля, в частности учения о форме и материи, с некоторыми чертами учения Гераклита. У Аристотеля связь и соотносительность формы и материи прекращалась у границы, отделяющей мировой шар от «неподвижного перводвигателя», или от бога, который уже не есть единство материй и формы, а только форма без материи, или чистая действительность, мышление о мышлении. Напротив, у стоиков мир целиком есть единое тело. Но это тело — живое и расчлененное, насквозь пронизанное одушевляющим его телесным дыханием («пневмой»). Учение это не было вполне последовательным материализмом, в него вторгались элементы идеализма и религии, в дальнейшем развитии все усиливавшиеся. Единый мир одновременно был и телесным и наделялся божественными свойствами, отождествлялся с богом. Учение о строжайшей необходимости, по которой все происходит в мире, сочеталось с учением о совершенстве и целесообразности мира, в котором все его части, все тела и все существа зависят от целого, определяются целым и совершенством этого целого.

Учение это не могло сосуществовать с эпикуреизмом. Оно вступило в ожесточенную борьбу с гораздо более последовательным материалистическим учением Эпикура. Множеству атомов Эпикура стоики противопоставили учение о строжайшем единстве мира, учению о реальности пустоты — учение о сплошной заполненности мирового шара телами и пронизывающей тела пневмой, учению о бесчисленном множестве миров — учение об одном-единственном мире, отрицанию в мире какой бы то ни было целесообразности — убеждение в том, что все вещи и все части мира свидетельствуют о целевом плане и целевом начале, действующем в мире, атеизму эпикурейцев — учение о божественности мира, — пневмы, пронизывающей мир, и разума, обнаруживающегося в мире. От Гераклита стоики почерпнули мысль о происхождении мира из огня и о периодически повторяющемся возвращении мира в огонь, о воспламенении, а также учение о мироправящем Логосе, или законе. Этот закон есть всеобщий Логос, определяющий все происходящее; в отдельных телах он проявляется как их особые законы.

В этике противоположность и антагонизм, борьба между стоицизмом и эпикуреизмом с не меньшей силой сказались в вопросе о понимании свободы и о высшей задаче человеческой жизни. Вся физика и этика эпикурейцев пронизаны пафосом свободы, стремятся вырвать человека из железных оков необходимости. Напротив, для стоиков необходимость («судьба», «рок») непреложна, а свобода в смысле Эпикура — как уклонение и избавление от необходимости — невозможна. Действия людей отличаются не по тому, свободно или не свободно они совершаются (все они происходят и могут происходить только по необходимости), а лишь по тому, каким образом — добровольно или по принуждению — сбывается и исполняется неотвратимая во всех случаях и безусловно предназначенная нам необходимость. Судьба «ведет» того, кто добровольно и беспечально ей повинуется, и «насильно влечет», «тащит» того, кто неразумно или безрассудно ей противится. Мудрец стремится вести жизнь, согласную с природой, и для этого руководится разумом. Настроение, в котором он живет, есть резиньяция, смирение, покорность неотвратимому. Разумная и согласующаяся с природой жизнь есть жизнь добродетельная, а добродетель дает безмятежность существования («атараксия»), которая и есть высшая цель жизни. Согласие с разумом и добродетель поддерживаются постоянным упражнением в добродетели и господством над страстями.

Так как человек — не только отдельное, изолированное существо, но также существо общественное и вместе с тем часть мира, то естественное стремление к самосохранению, изначально движущее его поведение, возвышается до заботы, о благе государства и даже до понимания обязанностей отдельного существа по отношению к мировому целому. Поэтому мудрец выше личного блага ставит благо государства и в случае необходимости не колеблется принести ему в жертву даже свою жизнь: он знает и понимает, что в этом случае именно этого требует стремление к самосохранению. Расширяя эту точку зрения за пределы родного полиса, стоики приходили к космополитизму. «Человек, — утверждали они, — гражданин мира». Этот космополитизм был воззрением, характерным для гражданина эпохи образования мировой империи, поглотившей Грецию с маленькими полисами. Именно в этом качестве стоицизм перешел в римскую философию.

Стоицизму принадлежит видная роль в разработке логики. Идеи этой логики обратили на себя внимание и получили высокую оценку именно в последнее время в теории умозаключения и в логической семантике. Самый термин «логика» — как название одного из основных разделов философии — введен в обиход философии именно стоиками. Они признали в логике равноправную часть философии, такую же, как физика и этика. В отличие от этих частей, логика есть учение о речи. Предмет логики — словесные знаки (звуки, слоги, слова, предложения) и то, что этими знаками обозначается (понятия, суждения, умозаключения, или выводы). Предмет логики — «логос». Он один и тот же, независимо от того, заключен ли он внутри сознания или обнаружился как внешнее словесное выражение. Признаки истинного и ложного исследует часть логики, называемая диалектикой. Знак представляет интерес только как символ того, что этим знаком обозначается. В свою очередь, интерес к обозначаемому зависит от отношения его к чему-нибудь существующему, данному. В зависимости от вида этого отношения обозначаемое бывает истинно или ложно. Диалектика стоиков совпадает с их теорией познания. Словесный знак — звуковое образование, а обозначаемое — представление. Но представление всегда относится к чему-нибудь, существующему в самой природе вещей и притом независимо от этого представления. Исходный пункт логики — представление и отношение представления к чему-нибудь данному в природе. Все существующее есть тело, качество тела, движение тела, отношение тела и может стать предметом нашего представления только посредством чувственного восприятия. Чувственное представление — первый и основной из всех видов представления. Два условия определяют истинность всех наших представлений: 1) способ, каким они выводятся из чувственных представлений, и 2) свойства самих этих представлений.

Чувственное представление есть изменение, или модификация, произведенная в душе предметом; доходя до сознания, это изменение заставляет сознавать и самый предмет. Согласно Зенону и Клеанфу, предмет отпечатлевается в душе; согласно Хрисиппу, душа «модифицируется» предметом. Истинным чувственное представление бывает тогда, когда предмет отражается в нем так, как он есть, со всеми данными в природе своими свойствами. Наряду с истинными, существуют и ложные, обманчивые чувственные представления. Нельзя признать безошибочными, как признавали Эпикур и его последователи, все без исключения чувственные представления, например сны и галлюцинации.

Но в таком случае встает вопрос: по какому критерию можем мы отличать истинные представления от ложных? Существует ли критерий, посредством которого было бы возможно отличить чувственное представление, точно отражающее предмет, от представления, не способного к такому отличию? Такой критерий, утверждают стоики, существует. Чтобы избежать согласия с чувственными представлениями, неспособными к верному отражению предмета, человеку необходимо убедиться: 1) в здравом ли состоянии его ум; 2) в здравом ли состоянии орган чувств, обусловливающий восприятие предмета; 3) соответствует ли восприятию пространственное удаление предмета и положение, занимаемое предметом относительно органа чувств; 4) достаточное ли время длился процесс восприятия; 5) было ли само воспринимание настолько тщательно, что могли быть восприняты все качества предмета; 6) не нарушает ли нормальных условий восприятия среда, находящаяся между предметом и органом чувств; 7) подтверждается ли первое впечатление повторными восприятиями — своими или чужими. Если всесторонняя проверка по всем названным пунктам приведет к выводу, что восприятие адекватно отражает свой предмет, то такое представление называется «схватывающим», или «каталептическим». Такое — «каталептическое» — представление (katalhyiV) и есть критерий познания. Проверка каждого отдельного представления производится только умом, однако точки зрения, из которых самый ум исходит в своем решении, черпаются им только из свойств представления. Таким образом, и в этом смысле критерием является представление. Если ум соглашается с действительно каталептическим представлением, то возникает адекватное суждение восприятия — «каталепсис». Так как согласие ума в разъясненном только что смысле находится в нашей власти, то такой акт суждения является актом свободной воли. Люди ошибаются, согласно учению стоиков, не потому, что их с необходимостью влекут к этому внешние причины; люди сами должны нести ответ за собственные ошибки. От нас не зависит только то, какие к нам поступают представления, но то, каким образом мы отнесемся к ним, зависит целиком от нас самих, находится только в нашей власти. Причина недостоверного или ошибочного мнения — чересчур поспешное согласие с недоказанным представлением. Каталептическое представление само собой обусловливает наше согласие с ним, устраняет всякое сомнение в своей очевидности, устраняет и побеждает всякое колебание. Именно поэтому оно и становится критерием истинности.

Ум человека, только родившегося на свет, подобен таблице, на которой еще нет никаких записей. Чувственное восприятие заполняет ее мало-помалу записями многих однородных восприятий. Копии этих восприятий удерживаются памятью, и в результате возникает эмпирическое понятие. Существует два вида эмпирических понятий: 1) естественное, природное, возникающее необходимо на основании опыта у всех людей непроизвольно, одинаковым образом, и 2) понятие, возникающее в итоге мышления, сознательно направленного к его образованию. Иногда Хрисипп называет их, так же как «каталептические» представления, «критериями». По достижении ребенком семилетнего возраста из «естественных» понятий возникает «логос», или «разум». Чувственное качество отдельного предмета реально принадлежит этому предмету; напротив, понятию об этом качестве ничто не соответствует в самой реальности. Наглядные представления, доставляемые чувственными восприятиями, наш ум способен преобразовывать различным способом: уменьшать их или увеличивать, сочетать в единство несколько представлений, полученных из чувственного опыта. Так могут возникнуть образы великана, карлика, кентавра. Ум может также исключить в воображении некоторые части представления другими, заменить их, изменить порядок образующих частей и т. п. Образование родовых понятий основывается, согласно учению стоиков, на той же способности ума к свободной переработке чувственных впечатлений. Однако родовые понятия — не произвольные, а необходимые образования, только благодаря им возникают речь и мышление. Наш опыт представляет собой не хаос, а порядок или строй потому, что каждое родовое понятие вносит этот порядок в бесконечное, само по себе необозримое множество отдельных случаев. Именно потому область опыта становится обозримой, доступной пониманию, а наш ум из представлений восприятия, отражающих только отдельные представления, создает общие суждения, имеющие значение для всей необъятной области опыта, иначе — делает постижимым для нас самый опыт. Эту способность ума к образованию общих логических представлений стоики назвали «логосом». В этом учении логос рассматривается и как орган речи и как орган мышления. Логос отличает человека от животных, которые лишены разума. Человек обладает разумом наравне с божеством, а его «логос» одинаков с божественным разумом, который действует во всем мире и формирует материю согласно своим мыслям. Так объясняют стоики способность человеческого ума воспроизводить в себе мысли вселенского разума. Таким образом, ум делает реальность и мыслимой для ceбя, и выразимой средствами языка. В отличие от божественного разума человеческий не совершенен: он может ошибаться. Но мир умственных предметов, т. е. предметов, существующих только в человеческом мышлении, имеет значение, поскольку согласуется с разумом, который господствует а мире. Поэтому мир умственных предметов распадается на область истины и область заблуждения. Согласно учению стоиков, «истинное» и «ложное» — не признаки психических актов представления и суждения и даже не признаки материальных модификаций души, а признаки умопостигаемых предметов, соответствующих представлениям и суждениям.

Всякий, кто мыслит и говорит, мыслит и говорит «нечто», и это «нечто» следует отличать от того мышления и высказывания, содержанием которого оно является.

Таково значение чувственного восприятия для знания. Но как ни велико оно, само по себе оно еще не есть, согласно учению стоиков, научное знание, а только его источник. Истинный признак научного знания — только его логическая доказуемость. Стоикам принадлежит видное место в разработке логического учения о доказательстве. Согласно учению стоиков, все истинные суждения согласуются друг с другом так, что истина одного может быть доказана — по законам логической последовательности — из истинности другого. Поэтому мудрость состоит не только в согласии с одними лишь «каталептическими» представлениями: мудрость должна также уметь делать правильные, безошибочные выводы и избегать заблуждений. Такова задача стоической «диалектики»; последняя тем самым есть учение об умозаключении и о доказательстве, но никак не учение о развитии и не учение о движении ума к истине через усмотрение единства противоположностей в предмете. Понятая в этом смысле «диалектика» стоиков есть попросту их логика. В этом смысле стоики утверждают, будто мудрец должен быть совершенным «диалектиком». Условием этого совершенства они считали точное знание средств выражения мысли, которые даются речью. Для этого необходимо различать и разъяснять «амфиболии» — двусмысленные выражения, так как они — источник ошибочных умозаключений. Первая задача науки об обозначаемом — выяснение и классификация элементов, из которых слагаются мысли.

Сами по себе эти элементы еще не представляют полных мыслей. Наука об обозначаемом классифицирует полные продукты мышления, причем выясняется, что из всех них только суждение способно быть истинным или ложным. Именно суждение есть поэтому главный предмет логики. Суждения разделяются на простые и сложные В простых суждениях стоики рассматривают введенные Аристотелем виды суждений по качеству, количеству и модальности, усовершенствуя их классификацию с помощью точных определений. В сложных суждениях стоики различают соединительные, разделительные и гипотетические. Во всех этих формах исследуются формальные условия их истинности. Наиболее обстоятельно разработанная часть логики стоиков — формальное учение об умозаключении; в нем, согласно их убеждению, есть цель всей логики. Все прочие части логики составляют только базис для учения о доказательстве. Особенность Хрисипповой теории умозаключения в том, что, согласно этой теории, первичны и не нуждаются в дальнейшем выведении отнюдь не простые умозаключения, а такие, в которых исходная посылка — суждение сложное: гипотетическое, соединительное или разделительное.

Определения и логические деления становятся пригодными для форм умозаключения, если их превратить в гипотетические суждения. Так, определение «человек есть разумное смертное существо» обращается в суждение: «Если какое-либо существо человек, то оно есть разумное смертное существо». Полное логическое деление «все люди или эллины, или варвары», обращается в гипотетическое суждение с разделительным последующим членом: «Если какие-либо существа — люди, то они — или эллины, или варвары». Обстоятельно и с большим техническим логическим мастерством Хрисипп исследовал различные виды ошибочных умозаключений и показал, какими способами должна устраняться свойственная им иллюзия очевидности. В этих исследованиях борьба велась одновременно и с сомнениями относительно чувственного опыта и против логического скептицизма. Логика, разработанная стоицизмом, руководила всей логической практикой поздних школ античной философии наряду с логикой Аристотеля.

В то время как Аристотель остается в учении о бытии (онтологии) на почве непреодоленного до конца дуализма материи и формы, стоики стремятся покончить с этим дуализмом и выработать более монистическую онтологию. Хотя Аристотель настаивал на том, что «материя» не существует без «формы», но бог, согласно его учению, есть «чистая форма», свободная от всего материального, чистая актуальность, без примеси потенциальности. Бог Аристотеля — неподвижный первый двигатель и вместе с тем цель всего мирового процесса. В единой субстанции мира стоики отличают материю и силу, как его атрибуты. Субстанция эта — живое тело, всегда себя оформляющее; напротив, сила и форма начала не телесные, а умопостигаемые.

Тела — единственный род сущего. Но в человеческой мысли и в речи имеются различные точки зрения на тело. Эти точки зрения есть категории. Так, мысль, противопоставляющая тело его свойствам, образует категорию субстанции. Мысль, характеризующая тело, обладающее известным свойством, дает категорию качественно квалифицированного. В таком представлении тело и свойство тела соединяются в единство. Таково, например, понятие «мудрец». Мысль, в которой уже квалифицированное тело представляется как находящееся в движении или в покое и объединенное с этими представлениями, образует категорию предметов, определенных по качеству или по состоянию. Так, представление о «смертельном яде» есть представление о качественном отношении, а представление «мой сосед» — представление об отношении по состоянию. Таким образом, учение стоиков о категориях есть классификация тел по формам представлений, в которых эти тела мыслятся. При этом тела могут мыслиться со своими свойствами и отношениями или без них. Во всяком случае тело должно быть мыслимо как носитель всех категорий, а категории есть роды сущего.

Однако высший род всего, согласно учению стоиков, — не «сущее», а «нечто». «Сущее — только вид «нечто». «Сущее», по учению стоицизма, — всегда сущее телесное. Но «нечто» может быть и бестелесным. «Сущее» — только то, что может действовать и испытывать воздействия. Однако действовать может только тело, которое получает свое существование от материи. Именно материя есть общая основа всякого существования, или сущности. Однако для того, чтобы материя могла сделать тело единичным существом, отличным от всего остального, необходима еще сила. Кроме материальности, кроме способности действовать и испытывать воздействия, телу свойственно протяжение по трем измерениям. Нет субстанциального существования и непричастно субстанциональному началу материи бестелесное — второй род «нечто». Стоики различают четыре разряда бестелесных вещей: пространство, время, пустоту и «чистые» предметы мысли (lekta). Пространство есть «нечто», способное к заполнению (и действительно заполненное) телесным. В отличие от пустоты, которая неограниченна и бесконечна, пространство ограничено. У стоиков не было термина для обозначения вселенной как всего целого, обнимающего бесконечное мировое пространство и пустоту вне пространства. Пространство и пустота «соявляются» в связи с существованием телесного.

Время определяется у стоиков как протяжение движения или как протяжение мирового движения. Как и пространство, время обладает мерой, протяжением. И пространство и время даны вместе с существованием телесного, при этом пространство дано вместе с материальной стороной действительного, а время — в связи со стороной деятельной. К бестелесным вещам, кроме пространства, пустоты и времени, принадлежат еще чистые предметы мысли — «лекта». В то время как пространство и время — скорее, величины наглядно представляемые, «лекта» — понятия. А именно, «лекта» — родовые понятия и относятся ко всем видам сущего и к его акциденциям. Этим «лекта» отличаются от пространства и времени, которые относятся к своим конечным и ограниченным промежуткам как целое к частям, а не как род к видам. По учению стоицизма, роды сущего — не качества, не состояния и не отношений, а предметы, наделенные качествами, имеющие некоторое состояние и находящиеся в каком-либо отношении к другим предметам. А качества, состояния и отношения суть простые родовые понятия, чистые предметы мысли.

«Свойство» принадлежит к самой сущности вещи и независимо от своей продолжительности и способности к сопротивлению относится ко всей вещи в целом, а не только к какой-либо одной ее части. Оно, вообще говоря, способно к длительному существованию, хотя в разной степени может оказывать сопротивление внешним влияниям. В отличие от «свойства», «состояние» не имеет склонности к длительному существованию, однако при наличии необходимых для этого внешних условий и воздействий может и долго существовать. Важная особенность учения стоиков о качествах состоит в том, что качества они признают телами. Качества состоят из «пневмы» (дыхания) и проникают предмет во всех его частях. «Пневма» — носитель всех свойств, благодаря которым отдельная вещь есть именно то, что она есть. Это не касается, однако, основных качеств предмета. Высшие элементы действительности — воздух и огонь: из них возникает жизнь и сознание; напротив, вода и земля — пассивные материальные элементы, форму и жизнь они получают от элементов огня и воздуха. Высшие элементы огня и воздуха придают самим себе и другим элементам их единство, к нему неспособны элементы низшие. Вселенная — единое живое существо и состоит из души и из тела, проникнутого во всех своих частях душой. «Нахождение в состоянии» есть или покой, или движение, а сами они — результаты действия некоторой силы, которая всегда и везде присутствует в космосе; так что состояние покоя не может быть выведено из косной материи, вовсе лишенной силы. Покой есть лишь равновесие сил, действующих в противоположных направлениях.

Следует различать три вида движения: 1) пространственное перемещение, 2) изменение качества и 3) движение, которым обусловливается напряжение (тоническое движение). Все эти три их вида сводятся к пространственному перемещению. Элементы возникают из первовещества и вновь в него обращаются благодаря сгущению и разрежению. Тонический вид движения свойствен «пневматическим» телам и состоит во внутреннем движении их частей, которое направляется или от центра к периферии, или, наоборот, от периферии к центру; рассматриваемое в отношении к целому, тоническое движение происходит одновременно, а по отношению к отдельным частям — попеременно. Градация форм «пневмы» объясняется различными степенями тонического напряжения, а из этой градации, в свою очередь, выводится градация высших и низших существ в природе. Идущее к центру направление движения «пневмы» порождает единство тела и связь его частей, а движение, идущее к периферии, — величину тел и их форму. Все остальные физические качества тел также обусловлены действиями «пневмы». Так обстоит дело на ступени неорганической природы. На ступени природы органической — в растительном и животном мире — в действие вступают новые силы, определяемые тонкостью и степенью напряженности «пневмы».

Учение стоиков о причинности предполагает представление о мировом процессе как едином. Все в мире происходит из единого источника сил. Только в абстракции могут быть различаемы в первоматерии деятельный причинный и пассивный материальный моменты. В точном и собственном смысле причинами могут быть только тела, а производить причинные действия могут только высшие элементы: огонь, воздух и смешанная из них «пневма». Все остальные — тела способны к таким действиям только потому, что в них присутствует «пневма». Подобно тому как действующим фактором всегда может быть только тело, так всегда должно быть телом и то, что испытывает действие. Однако результатом причинного воздействия всегда может быть только нечто нетелесное: причинное действие состоит только в том, что тело приводит другое тело в положение или в движение или порождает в нем некоторое изменение. От причин в собственном смысле стоики отличают обстоятельства, при отсутствии которых действие не наступает. Между причиной и следствием не может существовать, строго говоря, никакого взаимодействия.

Важное понятие философии стоиков — понятие о фатуме (eimarmenh). Каждое причинное действие происходит только согласно определенным законам природы. Если действующее тело, обладающее некоторыми свойствами, соприкасается с другим — пассивным, но также обладающим некоторыми свойствами, то с необходимостью возникает определенное следствие. Отсюда же возникает представление о необходимой последовательности причинна обусловленных действий. В эту необходимую последовательность входят все отдельные явления, в том числе все кажущиеся вполне произвольными действия живых существ. Цель эта — едина для всего происходящего в мире, так как всякое причинное действие и всякое движение происходят от единого перводвигателя. Однако этот перводвигатель — не неподвижный перводвигатель Аристотеля. Мир — необходимое порождение божественной живой материи — первоматерии. Причинная сила как единый поток разделяется на множество отдельных потоков или ручьев, сохраняющих при всем том свое единство и вновь возвращающихся в единый поток. Носителем единой причинной связи всех процессов, происходящих в мире, является единая «пневма», или рок (фатум). Все эти понятия подводят стоиков вплотную к их учению о «провидении» и о «свободе воли в рамках необходимости». Здесь в материалистическую онтологию стоиков и в их материалистическую теорию причинности вторгается сильная струя идеализма, нарушается монизм учения. Причинное понимание мирового процесса изменяется в телеологическое. Мир происходит из божественного огня, но огонь этот — не только материальная причина и не только закон каузального (причинного) становления. Одновременно огонь этот есть всеведущий ум и духовное начало, полагающее целевой порядок в мире. Одно и то же материальное существо причинно определяет все происходящее в мире и осуществляет во всем происходящем самую лучшую и разумную цель. В мире существует не только подвластный необходимости рок, или фатум, но вместе с ним и благое «провидение» (pronoia). Как целое растение содержится в семени со всеми своими стеблями, почками, листьями, цветами и плодами, так и каждое возникающее в мире отдельное существо уже мыслилось в мировом целом как понятие, составляло предмет желания, как цель в совокупности целей, было причинно-обусловлено некой силой, направленной на его осуществление. Божественная субстанция — носитель всех порождающих целевых представлений для всех существ. Эти представления называются у стоиков «семенными логосами» (logoi spermatikoi). В понятии logoV spermatikoV сведены в единство четыре вида причин, введенные в онтологию Аристотелем: причина материальная, динамическая, логическая и целевая. Так сведены у стоиков к единству фатум (рок) и провидение. При этом стойки исходят из аналогии с человеком. В человеке воля ставит целью что-нибудь мыслимое в понятии и осуществляет впоследствии эту цель в физическом мире посредством движения, которое происходит уже по одним лишь механическим законам. То, что происходят в человеке, стоики перенесли на весь мировой процесс. Из божественного первоогня последовательно возникают воздух, вода, земля. Единство низших элементов сохраняется проникающей их божественной «пневмой», которая имеет различные степени чистоты и силы. В мире неорганическом она действует как слепая необходимость и причинность; в растительном мире — как еще слепая, но уже целесообразно действующая из центра к периферии формирующая сила природы; в мире животном — как душа, слепая к понятиям ума, не целесообразно желающая и действующая по представлениям; наконец, в человеке она впервые начинает логически действовать как душа, разумно познающая и желающая разумного. Взгляд на божественную «пневму» как на существо единое во всех своих многообразных проявлениях дал Хрисиппу основание утверждать, что все происходящее согласно року происходит одновременно и согласно провидению. Однако это представление окажется ошибочным, если учесть, что «пневма» в различных областях действует различными способами. Поэтому между роком и провидением стоики помещают посредствующее понятие природы (fusiV). У него есть общий признак с фатумом — недостаток сознательной разумности — и общий с провидением — целесообразность.

Теодицеей называется философское оправдание бога за зло, существующее в мире. Наличие в мире зла и в природе явлений, несовместимых с целесообразностью, Клеанф объясняет, приписывая их фатуму, не руководимому провидением и предоставленному самому себе. Иной взгляд у Хрисиппа. Он не допускает, чтобы зло могло войти в мир вопреки воле провидения, Однако Хрисипп в этом вопросе колеблется. Некоторые явления, для нас нежелательные и, с нашей точки зрения, представляющиеся как зло, совершенно необходимы как следствие при достижении целей природы. К тому же зло физическое собственно даже не есть и зло: оно не может отнять у человека счастье. Стало быть, задачей остается только согласовать с провидением зло нравственное. Но нравственное добро и нравственное зло соотносительны: без зла не могло бы существовать и добро, так что зло является совершенно необходимой частью божественного плана вселенной. И добро и нравственное зло одинаково таятся в организации существа, наделенного разумом и волей. Цель творения — вызвать к жизни такие существа, в бесчисленных формах которых отражается подобие их творца. Но отражать его они могут лишь при условии, если они получат свободу либо жить сообразно с разумом, либо не жить сообразно с ним. Их задача состоит в том, чтобы содействовать богу в осуществлении в целом космосе разумности. Часть их не выполняет своей задачи, и, с точки зрения данной задачи, это есть бесспорное зло, но вовсе не зло с точки зрения целого. Как нельзя считать злом с точки зрения целого тот факт, что рядом с человеком существуют животные и растения, так нельзя считать злом и то, что существуют дурные и неразумные люди. Кто добровольно не хочет сотрудничать в божьей работе, того влечет к тому против его воли необходимость и делает орудием божественных целей.

Для разрешения противоречия между роком и свободой воли стоики опираются на различие видов движения. Именно видами движения высшие существа отличаются от низших. Неорганическое тело может получить импульс к движению только от другого движущегося тела. Так, растение движется и раскрывается изнутри наружу и перерабатывает в соответствии со своей природой пищу, притекающую извне. У животного причина движения внутренняя, психического характера. У него возникает представление, что может быть достигнуто нечто, соответствующее его собственной природе. Такое представление возбуждает в животном влечение. Возникшее влечение имеет следствием какое-нибудь действие тела, направленное к получению предмета, соответствующего природе животного. Такое действие находится во власти животного и в этом смысле совершается свободно. Но в то же время оно происходит необходимо. Представление дано животному без всякого его содействия извне, но способ, каким животное отвечает или отзывается на это представление, обусловлен природой самого животного. Таким образом, условием возникновения действия оказывается встреча двух причин: внешней и внутренней. Из них решающая — внутренняя, внешняя дает только повод. Внутренняя причина — и только она одна — возбуждает влечение, связанное с согласием. Действие, мыслившееся до того лишь как возможное, она превращает в действительное. На каждое определенное представление животное отвечает определенным влечением в силу своей природной организации, которая причинно обусловлена как одно из звеньев мирового процесса. Свобода для животного возможна, но она возможна вовсе не потому, что действия его изъяты из мирового причинного процесса. Она возможна для него потому, что оно соглашается на действие по собственной воле, исходит из собственной склонности, из собственного побуждения. В отличие от животного, в человеке к представлению и к влечению присоединяется как элемент, обусловливающий действие, разумное логическое мышление. Как существо разумное, человек не всегда может согласиться с представлением, что ему надлежит совершить предлагаемое обстоятельствами действие. Он совершает его только тогда, когда признает его представление каталептическим. В основе практической свободы человека лежит свобода теоретическая, которая открывает возможность отклонять заблуждение, не позволяет согласиться с ним. Только когда в основе влечения лежит разумное согласие и разум признает нечто достойным стремления, влечение становится разумной волей. В этом случае внутренний решающий фактор души руководствуется необходимостью уже не природы, а разума. В человеке таится возможность стать из животного существа, каким он рождается на свет, существом разумным.

Однако вполне развивается эта возможность или способность только в мудреце. Мудрец охватывает всю совокупность разумных истин как связное единство, как целое, в котором каждое отдельное положение есть знание — доказуемое и неопровержимое. Мудрец свободен как само божество, и его свобода — высшая ступень доступной человеку свободы. Для мудреца свобода и необходимость совпадают, он действует, свободно повинуясь необходимости.

Учение о единстве свободы и необходимости в поведении мудреца является всемирно-историческим достижением стоицизма. В XVII в. оно будет повторено с новой силой в учениях материалистов Гоббса и Спинозы. Его ограниченность в том, что субъектом, носителем свободного действия стоицизм провозгласил лишь мудреца. Свобода — в смысле стоиков — достояние и привилегия элиты, избранников общества. Учение стоиков о свободе узко индивидуалистично. Свобода как достижение и достояние масс исключается. Только мудрец «допускается» к обладанию свободой, только для него необходимое, причинно обусловленное действие становится одновременно действием свободным. Перенесение учения о единстве необходимости и свободы в историю, в процесс развития человеческого общества, применение этого учения к жизни буржуазного общества, разделенного на классы, и открытие классового субъекта свободы — все это оказалось возможным в середине XIX в. только для основателей марксизма.

Учение стоиков о человеческой свободе исключало всякое представление о беспричинности происходящих в человеческом мире событий и действий. Оно логически вело к допущению, что все действия человека неумолимо предопределены, от века фатальны. Оно даже согласовалось с верой в предсказания, основывающейся на усмотрении действующей в природе неумолимой, фатальной предопределенности ее событий и процессов.

Учение стоиков о мире опирается на Аристотеля и отчасти на атомистов. По воззрению стоиков, наш космос — единственный. Как и у Аристотеля, космос ограничен и имеет форму шара. Как у атомистов, он окружен беспредельным пространством, пустотой. Однако пустоты не существует внутри космического шара. Единство сообщает космосу «пневма», которая проникает все его части так, как душа проникает тело. Воззрение стоиков на космос — пантеистическое и гилозоистическое. Космос — существо живое и разумное. В вечно повторяющемся процессе он происходит из первоогня, живет, вновь обращается в огонь и вновь из него возникает. Если бы внутри космоса существовала пустота, то единство мира, составляющее его основную черту, было бы разрушено. В жизни космоса бесконечно чередуются периоды, когда единство мира развертывается в многообразие различных существ (диакосмезис) и периоды, когда все их различия исчезают в безраздельном единстве единой божественной субстанции. В этой космологии — в ее учениях о «воспламенении» мира (ekpurwsiV) и о его «возрождении» (palliggenesia) — стоики опираются на космологию Гераклита. Цель, ради которой божественная субстанция переходит в стадию диакосмезиса, — рождение разумных существ. Мир создан для людей и для богов. В диакосмезисе божество разделяется на множество отдельных божественных личностей. Вся же совокупность разумных существ, для которых создан весь мир как их общее жилище, образует единую общину. Эта община — первообраз всех земных общин. В нее имеет доступ каждый человек, но только мудрец — ее полноправный гражданин. Стать гражданином во вселенском царстве разума — цель человека.

Человек состоит из тела и души. Душа — тоже тело, но тело «пневматическое», ему свойственно тоническое движение. Душа состоит из пяти органов чувств, органа речи, органа воспроизведения и руководящей части ('hgemonikon). Все части исходят — в виде потоков «пневмы» — из 'hgemonikon. Место нахождения этой части — сердце. Оно — носитель духовных функций: представления, суждения и умозаключения, чувствования и хотения. Посредством восприятий, полученных из органов чувств, в душе постепенно возникает комплекс понятий, или логос. Душа, первоначально животная, становится в процессе развития и через него разумной душой человека. После того как душа отделится от тела, последующее ее существование зависит от степени тонуса, которой она достигла во время своего пребывания в теле. Души добродетельных людей могут существовать долгое время после того, как они покинут свое тело, и могут жить в таком состоянии в виде демонов. Однако и добродетельная душа не может существовать вечно: при мировом пожаре она необходимо возвращается в божественную субстанцию. В стадии палингенесии все мировое развитие повторяется в совершенно точном прежнем виде. Это «вечный возврат», и в нем все человеческие души вновь вступают в поток прежнего существования. Но при этом они уже не помнят ничего из предшествующей жизни, так как мировой пожар прервал их индивидуальное существование.

Этика

Стоицизм возник, как и скептицизм и эпикуреизм, в эпоху, когда главной частью и главной задачей философии становится не теоретическое исследование, не учение о бытии, не космология, не учение о познании, а исследование вопросов этики. Высшей целью всякого человеческого действования и стремления стоики считают счастье. Но целью этой еще не определяется содержание этического учения. По учению Зенона, основателя школы, счастье и цели всех наших действований и хотений — в «согласованной» жизни. Под такой жизнью Зенон понимал логическую согласованность человеческих мыслей друг с другом, а также согласованность нашего чувствования и хотения с этими мыслями. Клеанф пытался разъяснить, что высшее благо — это жизнь, «согласная с природой», однако понятие блага не стало у него от этого более ясным, так как оставалось решить, о какой природе должна идти речь — о вселенской или о природе одного лишь человека. Хрисипп полагал, что под природой в этом случае необходимо понимать и вселенную, и человека, так как природа человека та же, что и вселенной.

Закон, который правит миром и предписывает каждому отдельному существу должный образ действия и поведения, есть логос. Развитый разум человека тождествен с разумом божественным, а согласованная с природой жизнь — в том, что человек живет согласно божественному мировому закону. Высшее человеческое счастье — жизнь, согласная с природой человека. Но истинную свою природу человек обретает только с развитием задатков, данных ему его природой. Только при условии этого развития человек становится в действительности тем, чем при рождении он был только в возможности. Поэтому истинная природа человека — лишь идеал, к достижению которого человека направляют его задатки. Развитие человека, достигшее совершенства, есть добродетель, а жизнь, согласная с природой, — добродетельная жизнь. Счастливая жизнь — это и есть добродетельная жизнь, и человек должен стремиться к добродетели не ради последствий, которые ему сулит обладание добродетелью, а только ради нее самой. Чтобы быть счастливым, достаточно одного обладания добродетелью. Добродетель — искусство правильной жизни, она принадлежит к тем искусствам, цель которых не в их произведениях и не в их результатах, а в правильности самой их деятельности. Высшая цель жизни — проявление такой деятельности. Эта конечная, или высшая, цель должна совпадать в человеке с первичным природным его влечением. Первичное природное влечение не может заблуждаться и обманывать человека.

Однако предметом первичного природного влечения не может быть, как это думал Эпикур, удовольствие, или избегание неудовольствия. Согласно учению стоицизма для всех живых существ первичное влечение природы есть стремление к самосохранению, или любовь к себе. Желая сохранить свои создания, природа вложила стремление к самосохранению во все свои творения. Цель природы — сохранить творение в состоянии, соответственном его природе. Поэтому каждое живое существо с самого своего рождения безотчетно ищет всего, что удовлетворяет цели самосохранения, и избегает всего, что ей противоположно. Вопреки учению Эпикура, удовольствие не может быть предметом первичного влечения. Удовольствие есть лишь результат, сопутствующее явление, и возникает оно лишь тогда, когда сохраняется состояние, соответствующее природе. Первично соответствуют природе здоровье, сила, красота тела, владение телесными и душевными силами.

Однако под стремлением к самосохранению подразумевается не только стремление к сохранению отдельного лица, но также и сохранение рода. Поэтому природа вложила в каждое живое существо стремление к порождению и к сохранению потомства. Стремление к самосохранению рода обнаруживается в любви к потомству.

На этой ступени развития влечений человек еще не превосходит других живых существ. Он начинает превосходить их с развитием у него понятий. На этой ступени безотчетное стремление и отклонение превращается у него в осознанное хотение. Человек познает общим образом, посредством общих понятий, что соответствует его природе и что не соответствует и по какой причине.

С этого момента в человеке начинается развитие логоса. Начинает логос со службы одним природным, или животным, влечениям, но затем открывает в себе высшую природу, которую он стремится возвысить до совершенства. Совершенство природы состоит в развитии системы знания, достигаемого посредством понятий, логически согласованных между собой. Согласие жизни с природой — цель всех живых существ. И для человека высшая цель — согласие его жизни с природой. Но для человека, достигшего зрелости, согласие с природой переходит в согласие с разумом, становится мудростью и добродетелью.

В основе действительности как ее сущность, наряду с телесными единичными вещами, лежат постигаемые рассудком мысли или формы. Однако разумная природа логоса не может существовать самостоятельно от природы животной. Становясь разумным существом, человек не перестает быть существом животным, животные влечения продолжают в нем действовать. Человеку следует, насколько это для него возможно, удовлетворять их. Однако та сторона человеческого существа, в которой действуют животные влечения, для человека — только материя, на которой человек может проявлять свою деятельность в качестве существа духовного, разумного. Высшая цель и в каждом отдельном разумном существе и в целом мире есть деятельность разума в сфере действительности. Положение это служит основой этики стоицизма. Из него стоики вывели свое учение о благах и свое учение о добродетели.

Истинные блага — только те вещи, которые дают что-нибудь для нашей высшей цели; истинное зло — то, что содействует противоположному. Блага — добродетели, добродетельные действия, добродетельные люди. Злое — пороки, порочные действия, порочные люди. Вещь можно назвать благом, лишь поскольку она в чем-нибудь полезна для высших целей жизни. Все вещи, состояния и переживания, безразличные в нравственном отношении, — ни благо, ни зло и ни в чем не содействуют ни счастью, ни его противоположности. Удовольствие, здоровье, сила, богатство, честь — не истинные блага, а страдание, болезнь, бедность, изгнание — не истинное зло. Из всех этих вещей может быть сделано как хорошее, так и дурное применение. Только от нашего отношения к этим вещам зависит, содействуют ли они нашему счастью или ему противодействуют. В них самих нет силы ни вредить нам, ни быть для нас полезными.

Все такие вещи вне нашей власти. Не от нашей свободной воли, а от необходимого и неизменного хода вещей природы зависит, какие из них выпадут на нашу долю. Наоборот, наше отношение к этим вещам целиком зависит от нас самих, и только от него одного зависит и наше счастье. Как существо животное, человек всецело зависим от внешних вещей и от событий, совершающихся во внешней природе. Внешние вещи вызывают в нас удовольствие и страдание. Но как существа разумные, мы свободны от всего внешнего, мы находим счастье только в совершенной деятельности нашего внутреннего существа. А этой деятельности не могут воспрепятствовать и не способны уничтожить ее даже величайшие силы. Если рушится мир, мудрец бестрепетно погибнет под его развалинами: Si fractus illabatur orbis, impavidum ferient ruinae.

Но так как человек — существо телесное, то для него внешние вещи остаются, по крайней мере, материалом, с которым связано его действование. Дело в том, что природа предназначила человека не только к познанию, но и к действованию. А действование определяется влечениями, коренящимися в животной стороне человеческого существа, имеющими в виду усвоение сообразного с природой и уклонение от противоположного, или противного природе. По отношению к этим влечениям задача разума — создать систему практических принципов, с помощью которых в каждом отдельном случае влечения можно было бы уяснить, следует ли соглашаться с этим влечением или нет и какому из двух противоречащих влечений необходимо следовать.

Высшая цель человека — не жизнь, только «сообразная» с природой, а жизнь, «согласованная» с нею. «Сообразна» с природой низшая, животная сущность человека, природа в противоположность логосу. «Согласована» с природой жизнь; в которой животное начало — только материя, а ее сущность и форма — разум, В практическом отношении главная задача разума — деятельность выбора.

Сообразные природе вещи, обладающие значительной ценностью, стоики называют «предпочтительными». Но и «предпочтительные» вещи — все еще не блага.

Рассмотренное в предшествующем изложении различение истинных благ и зла, с одной стороны, и безразличных вещей — с другой, было положено стоиками в основу их классификации человеческих поступков. Есть три вида поступков: хорошие, дурные и безразличные. В свой черед безразличные действия могут быть либо безусловно безразличными, либо безразличными только с точки зрения счастья и добродетели. Последние, т. е. действия безразличные с точки зрения счастья и добродетели, образуют область, общую как для мудрых, так и неразумных. Добродетельные действия может осуществлять только мудрец, действия ошибочные — только неразумный, но «надлежащие» действия — область, общая и для мудрого, и для неразумного.

Уже «надлежащие» действия имеют отношение к логосу. Это действия, для исполнения которых могут быть приведены разумные основания. «Добродетельное» действие также есть действие «надлежащее», однако оно одновременно заключает в себе и нечто большее. От простого «надлежащего» действия «добродетельное» отличается глубокой разумностью и самим намерением действующего лица. В случае «добродетельного» действия намерение — акт совершенно сознательный и направленный к высшей цели жизни. В свою очередь разумность, из которой следует «добродетельное» действие, есть знание истинное и непоколебимое; оно мыслится лишь в связи с системой строго доказуемых истин. Иначе — это «надлежащее» действие, однако доведенное до совершенства и поднятое в сферу чистого разума. Для действий только «надлежащих» вещи, между которыми выбирают, представляют собой самоцель; для действий добродетельных — это только материал, посредством которого проявляет свою деятельность человек, действующий как существо разумное. Источник «добродетельных» действий — «согласованная» жизнь разума; они — ее составная часть и направлены на усвоение подлинных благ, на отклонение подлинных зол. Мудрец производит каждое свое действие, исходя из глубокой разумности и из правильного образа мыслей; оттого каждое его действие есть действие «добродетельное» даже в случае, если внешнее его проявление не отличается от простого «надлежащего» действия неразумного человека. По той же причине «надлежащее» действие достойно одобрения только тогда, когда оно доведено и выполнено до конца; напротив, в «добродетельном» действии заслуживает похвалы уже само намерение, которым оно вызвано к исполнению. Исполнение, доведение до конца «надлежащего» действия может быть прервано вмешательством каких-нибудь явлений, которым мы не властны воспрепятствовать. Напротив, совершенство «добродетельного» действия ничуть не страдает и не уменьшается от такого перерыва. По внешним поступкам различие между действием «добродетельным» и действием «надлежащим» можно заметить, только когда поведение человека наблюдается в течение достаточно долгого времени: только тогда обнаруживается уверенность и единообразие действия, источник которых — твердость начал.

Различие между действиями «добродетельными» и «надлежащими» зависит от того, обладает ли человек добродетелью или нет. Добродетель — совершенная степень правильно действующего разума, иначе — искусство одновременно и теоретическое, и практическое, правящее всеми произвольными действиями человека. Будучи однажды приобретенной, такая добродетель уже никогда не может быть утрачена; будучи идеалом совершенства, она не знает никаких степеней, ею можно только или обладать или не обладать. Суждение не может быть более истинным или менее истинным. И точно так же «добродетельное» действие не может быть более или менее добродетельным. Продвижение по пути добродетели в нравственном смысле безразлично, пока не достигнута цель и не исполнена нравственная задача. Не существует средней области между мудростью и неразумием, между добродетелью и порочностью. Пока человек не сделал последнего шага и не выполнил своей нравственной задачи, он остается неразумным и порочным.

Добродетель ни для кого не есть прирожденное свойство. Каждый человек приобретает ее, основываясь на врожденных природных задатках, лишь посредством теоретического обучения и практического упражнения. Вначале жизни у человека нет еще ни разума, ни природных понятий, из которых возникает логос. Такой человек ни мудр, ни неразумен, ни нравствен, ни безнравствен. Только с развитием Логоса в человеке возникает нравственная ответственность. Начавшееся развитие может при благоприятном ходе привести к приобретению мудрости и добродетели. Изучение добродетели, вообще возможное и доступное, весьма трудно, так как наши чувствования и влечения отклоняют разум от прямого пути. Сбитому с этого пути человеку представляется, будто истинное и высшее благо — в удовольствии, которое на деле не принадлежит даже к числу вещей «предпочтительных». Смешению и путанице наших понятий содействует также влияние окружающих: родителей, воспитателей, учителей.

Но хотя боги «поставили перед добродетелью труд», приобретение добродетели и мудрости все же возможно для человека. Согласно Хрисиппу, есть два вида добродетели: первый вид — добродетели науки или искусства, второй — добродетели силы, развивающиеся на основе наук и искусств посредством упражнения. И для мужчин и для женщин, и для богов и для людей существует одна совокупная добродетель, сочетающая в себе все особые их преимущества. Человеческая добродетель — высшая из всех в космосе, так как человеческий разум, по сути, одинаков с божественным.

Изложенным учением стоиков о добродетели определяется развитое ими учение о зле. Так как «совокупная» добродетель — вполне развитый логос и так как главные отдельные добродетели — науки и искусства, то отсюда следует, что сущность порока состоит в незнании и в недостатке или несовершенства искусства. Хотение не есть проявление специальной способности, которая существовала бы в душе рядом со способностью мышления: хотение — особое движение души и непосредственно связано с определенными суждениями. Когда что-нибудь кажется человеку благом и само дается ему, он необходимо будет к нему стремиться; когда же что-нибудь кажется ему злом и приближается к нему, он также необходимо будет от него уклоняться. Если человек дает свое согласие на такие суждения о добром и о злом, эти суждения непосредственно переходят в движение его воли.

Ввиду тесной связи между суждениями о добре и зле и движением воли стоики считали чрезвычайно важным исправление распространенных неправильных мнений о добром и злом.

Главным источником пороков и бедствий человека стоики считали аффекты, под которыми понимали чрезмерное влечение, переходящее меру, или влечение, не подчиняющееся логосу. Хрисипп сравнивает аффект с бегом, который бегущий не может прекратить сразу, даже когда он видит, что он уже достиг твоей цели. В этом случае движение тела заставляет бегущего «проскочить» или «пронестись» за цель, поставленную влечением. И точно так же само влечение может проскочить или пронестись за пределы, поставленные логосом.

Не всякое ложное мнение будет аффектом, а только связанное с сильным влечением. Впрочем, утверждения стоиков об отношении аффектов к заблуждениям противоречивы: порой аффект рассматривается у них как причина заблуждения, порой заблуждение — как причина аффекта. Основных аффектов четыре. Из них два относятся к настоящему, это печаль и удовольствие. Другие два — к будущему, это страстное хотение и страх. Каждому из основных аффектов подчиняются специальные формы. Первичные аффекты — страстное хотение и страх. Удовольствие приходит, только когда мы достигли, чего хотели, или избежали, чего страшились. Печаль возникает, когда мы не достигли того, к чему страстно стремились, или подверглись тому, чего опасались.

Из аффектов — единичных душевных состояний — возникают привычные душевные состояния — болезни или бессилие души. Следует отличать подверженность болезни от самой болезни. При подверженности болезни имеется только известное предрасположение, благодаря которому душа легко впадает во власть аффектов. В отличие от предрасположения болезнь состоит во мнении и направлении воли, уже прочно укоренившихся, ставших привычными. Есть два рода болезней; в основе первого — страстное хотение и ложная оценка, когда вещь неправомерно признается благом, достойным стремления в высшей степени. В основе второго рода болезней лежит страх и ложная оценка, когда вещь признается злом, которого следует избегать в высшей степени. Примеры болезней второго рода — негостеприимство, человеконенавистничество, женоненавистничество. Душевное бессилие — тоже особый вид болезни.

Основные четыре добродетели — рассудительность, умеренность, справедливость и мужество. Им противостоят четыре основных порока — неразумие, необузданность, несправедливость и трусость. Все они — различные виды невежества, и избавиться от них можно только посредством совершенной мудрости и добродетели. Можно избавиться от многих отдельных слабостей, от подверженности многим отдельным болезням. В этом бесспорно состоит нравственное преуспевание; однако и при нем человек еще может оставаться порочным и неразумным, необузданным, и трусливым. Эти пороки, противоположные добродетелям, полностью исчезнут только при достижении полного совершенства логоса, полной согласованности жизни.

Так как основа бедственности и недостаточной согласованности жизни, это наши аффекты, то необходимо не только умерять, сдерживать их, но и полностью искоренять. Такое искоренение аффектов есть бесстрастность, или апатия. Напротив, аффекты — чрезмерные, страстные движения души, не подчиняющиеся разуму. Аффекты — страстные чувства, лишенные меры или основанные на ошибочных суждениях. Но врач, например, не вправе из сострадания к больному отказаться от болезненной операции, если последняя необходима для спасения больного. И судья не вправе из сострадания к преступнику освобождать его от заслуженного наказания. Ибо сострадание есть печаль по поводу зла, которое испытывает другой, но печаль ни при каких условиях не должна омрачать душу мудреца. Радостное настроение никогда не исчезает в душе мудреца и никогда не возникает в ней как внезапное волнение души. Мудрец всегда имеет основание для радостного настроения, и потому оно никогда его не покидает. Нравственный идеал противостоит всем предшествующим ему моментам нравственного развития и есть нечто совершенно от них отличное. Только совершенная мудрость, только совершенная добродетель и только то, что им причастно, имеет безусловную ценность. Воплощение этого безусловного идеала — стоический образ мудреца. Мудрец счастлив, «богат», прекрасен и свободен. Напротив, неразумный лишен всех этих качеств и достоинств.

Свобода от страстных хотений и страха на первых порах ведет только к двум основным добродетелям — к умеренности и мужеству. Однако эти добродетели предполагают знание о благе, о зле и о вещах безразличных. Такое знание, в свою очередь, предполагает рассудительность — знание о том, что следует и чего не следует делать.

Все эти добродетели, обнимаемые добродетелью апатии, не исчерпывают, однако, всей сферы доблести и должны быть восполнены четвертой добродетелью — справедливостью. В отличие от предыдущих справедливость — добродетель общественная. Она выводит человека за пределы эгоистического стремления к самосохранению и любви к себе. Стремление к самосохранению расширяется и переносится с животной природы человека на человека как существо разумное и духовное. Расширение это прорывает тесные пределы эгоизма и ведет человека к общественному образу мыслей. По самой своей сути логос, развивающийся в душе человека, — начало всеобщее, а не только индивидуальное. Логос правит в целом космосе, указывает, что должно быть и чего быть не должно. Его правление дает императив не только для космоса, но и для отдельной человеческой души. Для нее он — живая сила, способная осуществлять свои требования к действительности. Он относится как закон не только к отдельному человеку, но и ко всему космосу.

Человек, в котором Логос действует как живая сила, осуществляет истинно разумное и истинно доброе не только в себе самом, внутри своей личности, но также и во всей сфере внешней деятельности. Мудрец — царь и судья, он дает силу этому закону в своем царстве. Возможность этого дается добродетелью справедливости, а сама эта добродетель — наука и искусство уделять каждому именно то, что соответствует его ценности. Так происходит в человеке то, что его эгоистическая точка зрения — точка зрения животного существа — возвышается и развивается до степени Логоса. Для мудрого и добродетельного исчезает противоположность между интересом личным и общественным. Мудрец не только ставит благо общины выше собственного, но в случае необходимости приносит ему в жертву собственную жизнь. Именно благодаря такому поведению он содействует правильно понятому собственному интересу, охраняет свою истинную и высшую природу.

За границы эгоизма человека выводит уже первичное природное влечение. Первичное влечение принуждает нас воспитывать детей, заботиться об их сохранении и благе так же, как и о собственном. В своем дальнейшем расширении эта природная забота распространяется на родителей, на братьев и сестер, на родственников — близких и дальних. Человеку врождено чувство связи с другими людьми, и оно расширяется, распространяется в своем развитии на все большие и большие круги. Мы безотчетно чувствуем, что призваны к общественной жизни и что только в ней мы можем найти свое удовлетворение. Мы как бы стоим в центре многочисленных концентрических кругов: в них каждый более узкий указывает на ближайший следующий, на который должно простираться наше чувство связи и наша забота. И мы не можем остановиться как на последнем ни на одном из них, пока не достигнем самого широкого, охватывающего уже все человечество. Таким образом, уже развитие первичного, еще темного, природного влечения порождает в нас сначала смутное, а затем все более проясняющееся сознание того, что достигает полной ясности в Логосе. Этот Логос учит нас, что все люди — братья и дети одного и того же небесного Отца. Община, в которую человек вступает при своем рождении и в которой он призван действовать, простирается до пределов, до которых простирается Логос. В эту общину входят и боги, и мы имеем по отношению к ним обязанности. Такова набожность. Напротив, неразумные животные находятся вне общины логоса, и мы не имеем в отношении их никаких обязанностей.

Община разумных существ, охватывающая весь мир, образует единое государство. В нем силу закона имеет естественное право, основанное на общем для всей природы разуме. Это естественное право есть источник всякого положительного права в отдельных государствах. «Положительное» право есть право, лишь поскольку оно согласно с «естественным» правом. Все различия в законах разных государств (различия в области «положительного» права) — лишь результат нарушений «естественного» права. Согласно требованиям этого последнего, в государстве, обнимающем все человечество, между людьми имеются только те различия, которые вытекают из нравственных и ни из каких других преимуществ. В таком государстве боги и мудрецы — его аристократия, его полноправные граждане, в тоже время каждому в нем предоставлена возможность достигнуть собственными усилиями наивысшего правового положения.

Стоицизм резко отличается от эпикуреизма своим взглядом на отношение отдельных лиц к государству. Эпикуреизм вменяет в доблесть незаметный, «скрывающийся» образ жизни, избегание государства и видной общественной деятельности. Его девиз: «скрывайся», «живи незаметно». Напротив, стоицизм требует от своих последователей энергичной общественной и государственной деятельности, активной и деятельной общественной жизни. Проповедуемый им космополитизм гармонично был им согласован с деятельностью на благо собственного народа и собственного государства. Основатель стоицизма был свидетелем основания мировой державы Александра Македонского. Та же идея вдохновляла создателей римской мировой державы. Даже христианство лелеяло мысль о «царстве божьем», исходившую из того же, стоического в своей основе, космополитизма. Стоицизм — последняя после Платона и Аристотеля великая система античной философии. Неоплатонизм, покоривший античную мысль в первые века нашей эры, был в большей мере теософией, чем философией в смысле Платона и Аристотеля, несмотря на поразительную мощь, виртуозную разработку и продуманность своих диалектических построений, особенно у Плотина и Прокла.

В отношении к своим предшественникам школа стоицизма вполне самобытна, не меньше, чем системы Платона и Аристотеля.

Велико также было ее влияние на дальнейшее развитие послеаристотелевской философии — влияние в области логики, теории познания, космологии, этики, учения о необходимости и свободе, учения о доблестях, о долге и т. д.

На римскую почву стоицизм был перенесен Панэцием из Родоса (ок. 185–110 г. до н. э.), который освободил учение стоицизма от некоторых черт его первоначальной суровости. В Риме он был другом Сципиона Младшего и учителем Цицерона. В то время как древние стоики обычно были уроженцы окраин греческого мира, Панэций явился в нем как несомненный грек; в его лице стоицизм лишается первоначальных черт грубоватости, близости к кинизму и возвращается к утерянной связи с великими мыслителями Аттической Греции. Как философ, Панэций тяготеет не только к Платону и Аристотелю, но также и к их ученикам. До Панэция в стоицизме были весьма сильны неэллинские элементы. Панэций начинает эллинизацию стоицизма. В мировоззрении Панэция, сведущего в астрономии и географии, много путешествовавшего, сильна эстетическая интуиция, созерцание красоты природы, красоты животных и растений, красоты человека как существа телесного и духовного. Для Панэция зрение и слух — не только средства внешнего познания, но также средства постижения созерцаемого в природе и в вещах провидения, которое действует и порождает красоту жизни. В отличие от старых стоиков Панэция привлекают все явления физической природы и весь человек. У старых стоиков, несмотря на основной для них материализм, философия вся говорит о борьбе души с телом. У Панэция, напротив, человек рассматривается как единое и прекрасное, гармоничное существо: даже после смерти он продолжает жить в своем потомстве благодаря непрекращающемуся действию мирового разума. Не только отдельный человек, но и человечество в целом постоянно возрождается в силу вечной закономерности всего существующего.

Характерное для стоика признание судьбы сохраняется у Панэция, но связывается у него с признанием самостоятельного значения личности. Помимо обязанностей и сурового долга древних стоиков Панэций выдвигает в качестве принципа нравственной жизни также удовольствие.

Все эти отклонения Панэция от строгой древней стоической этики долга не были, однако, решительным разрывом с этим учением, а только его смягчением, и во многих случаях стоическое учение об «обязанностях» сохраняет у Панэция свою силу. Заменив идеал безусловной морали предписанием соблюдать «обязанности», Панэций предвидит, что необходимость этого соблюдения сохранится для большинства на долгое время.

Сохраняет для Панэция первенствующее значение также и стоический божественный «Логос». Однако в то время как у древних стоиков логос действует извне и свыше, у Панэция он постепенно вырастает, в человеке в результате постепенного приближения к идеалу.

Этика в представлении Панэция неотделима от пользы, противоречие между этикой и пользой может возникнуть только в силу неправильного их понимания. При обсуждении каждого особого случая необходимо опираться на разум. Как существо самодеятельное, человек сам создает красоту — и вокруг себя, и в самом себе. Умный и хорошо настроенный человек — атлет и, как атлет, он может победить только искусством своих рук и ног.

Воззрения эти вносили изменения в старые суровые доктрины стоицизма. Они вели к ослаблению связи бесстрастия личности с общими космическими законами и к ослаблению — в этике — учения о непреклонной практической разумности, о непреложности долга.

Панэций различает теоретические и практические добродетели. Он вводит учение о воспитании естественных аффектов и о развитии их до практических и теоретических добродетелей. Во всем этом учении проводится мысль о следовании природе, а в кругу удовольствий им различаются удовольствия естественные и противоестественные. К числу благ, кроме самодовлеющей добродетели, Панэций относит также. здоровье, силу и способности. Единая цель всех добродетелей — счастье, к нему каждая добродетель ведет своим путем.

В учении о государстве Панэций отступает от абсолютного монархизма древних стоиков, пытаясь сочетать — в духе Аристотеля — демократию, монархию и аристократию.

В вопросе о религии Панэций проводил различие форм религии: государственной, философской и поэтической. Он осуждал поэтов, находил в их взглядах на религию обман, а из философских толкования религии признавал только аллегорическое и нацело отрицал всякую мифологию. Единственно ценный, согласно Панэцию, вид религии — государственная: она необходима для воспитания граждан и для организации общественной жизни.

Допуская в философии аллегорическое толкование религиозных мифов, Панэций, как хорошо показал А. Ф. Лосев, собственно не был даже приверженцем аллегоризма: Для него единственный бог — мировой логос, проявляющийся в виде красот природы. Однако красоты эти — предмет прямого созерцания, и никакого «аллегоризма» для их постижения не требуется.

В отличие от других стоиков, вопросы космологии и логики Панэция не привлекают. Отвергая учение о повторяющихся мировых пожарах, Панэций признавал мир вечным.

Историческое значение Панэция состоит в том, что он показал, как возможно, оставаясь на почве стоицизма, развить — и в космологии, и в психологии, и в учении об обществе — эллинскую философию о радостях жизни, а не только «любовь к року» (amor fati), «сохранить веру в силу человеческой солидарности и надежду на лучшее будущее» [29, с. 204–205].

Крупнейшим деятелем Средней Стой был Посидоний из Апамеи (ок. 135 — 51 г. до н. э.). В его творчестве стоицизм переходит от стоического просветительства через посредство платонизма к неоплатонизму.

Историческая роль Посидония долгое время оставалась совершенно невыясненной вследствие утраты большей части им написанного. Но начиная с конца XIX столетия были подвергнуты изучению многочисленные ссылки на работы Посидония в трудах современных ему и последующих античных писателей. Постепенно стало выясняться огромное влияние, которое Посидоний оказал на философию, поэзию, риторику и историографию в период до неоплатоников. Большую роль в этом открытия значения Посидония сыграло новое прочтение философских трактатов Цицерона, писем Сенеки, а также исследование доксографических материалов Диогена Лаэрция. В настоящее время не подлежит сомнению, что Посидоний был первоклассным ученым и мыслителем, осуществившим переход античной философии от раннего эллинизма к позднему.

Диапазон и тематика философских работ Посидония весьма обширны. Вопросы философской антропологии Посидоний трактовал в сочинении «Увещание», где он доказывал главенство в человеке философского ума. Несколько трактатов Посидония, посвященных вопросам религии, были использованы Цицероном, Варроном и Секстом Эмпириком, а его комментарии на платоновского «Тимея» излагали его космологические воззрения. Трактат «О метеорах» лег в основу ошибочно приписанного Аристотелю, но возникшему не ранее 1 в. до н. э. трактата «О мире». Посидонию принадлежат также группы трактатов по вопросам этики и психологии, физической географии, истории, риторики.

Весьма значительны широта тематики всех этих работ и трактатов, эмпирический интерес к природе, редкая любознательность и зоркая наблюдательность. Правда, во многом Посидоний уже испытывает влияние мистики и мистических настроений, образ его мыслей зачастую спекулятивный, но сквозь него всюду просвечивает вполне эмпирическая точка зрения. Именно с этой точки зрения Посидоний обсуждал вопросы о размерах Земли, о климатических поясах, о приливах и отливах, о материках, о реках и горах, о движении Океана, о землетрясениях, о глубине Сардинского моря, об италийских рудниках и т. п.

Над всем пестрым многообразием действительности во всех ее обнаружениях господствует принцип причинности, в мире первое — Зевс, второе — природа, а третье — закон природы. Мир есть видоизменение единого божества и мыслится как шаровидное, божественное, огненное, целесообразно живущее и движущееся дыхание, или как огненная «пневма». Пневма эта образует, как у Платона, мир «идей» и «чисел». Из этой огненной пневмы расходятся по всему миру отдельные огненные зародыши всех вещей, «семенные логосы» (logoi spermatikoi), которые определяют каждую отдельную вещь и по еe материи, и по ее смыслу. Божество — мыслящее огненное дыхание — не имеет никакого образа, но может превращаться во что оно хочет и все делать себе подобным. Богов существует множество, но, согласно Посидонию, необходимо отличать богов истинных от возникших в человеческом воображении — либо в силу суеверия, либо в силу обожествления значительных людей. И в том и в другом случае боги представляются в виде огненной «пневмы», или мирового огня, который переходит в платоническое царство идей и чисел, и, таким образом, первоначальное натуралистическое воззрение превращается в платоновское идеалистическое. Во всяком случае для Посидония характерна эта тенденция к сближению натурализма и материализма стоических воззрений с идеализмом, переходящим в идеализм платоновского типа. Впоследствии этот идеализм станет неоплатонизмом и оформится как учение Плотина. В учении самого Посидония это сближение натурализма с идеализмом имеет несомненные черты эклектизма, присущего всей греческой философии этого периода. Но в этом эклектическом соединении платоновские «идеи» уже не только запредельны и занебесны, а огненная «пневма» становится теплым дыханием, которым дышит человек и вся природа. Так как душа воспринимает нетелесные формы, то она должна быть нетелесной — подобно тому, как глаз, чтобы видеть, должен быть чувствителен к свету, а ухо, чтобы слышать, — чувствительно к звуку. Но та же душа есть, согласно Посидонию, тонкое огненное дыхание и способна рассеиваться в воздухе.

Учение Посидония о пневматических истечениях и о сперматических логосах подрывало основы платоновского дуализма

Повторяется у Посидония и учение фатализма стоиков, так же как их учение о мировой «симпатии», или о связи любой, даже малейшей, части космоса со всем космосом в целом. Отсюда же следовало, как и у прочих стоиков, понятие о судьбе и о провидении. Провидение рассматривается и как закон природы, и как воля в человеке. Воля в нем — его «господствующее», его «ведущее», а потому не только условие, но и залог его свободы. Основывается воля на разуме. Судьба всемогуща, но не владеет никаким неодолимым оружием против человека. Напротив, таким оружием против судьбы владеет знающий и добродетельный мудрец Условие свободы человека от всевластия судьбы — длительное и тщательное воспитание.

В философии Посидония элементы платонизма соединяются с чертами пифагореизма. Это соединение сказывается особенно в его учении о переселении и перевоплощении душ. Во вселенной совершается круговращение рождений, а также периодических мировых пожаров. По учению Посидония, душа, покинув тело, переходит в надлунный мир. В нем она сначала очищается от земной скверны, а затем подымается в высшие сферы. Здесь она в согласии со своей природой созерцает идеи и блаженствует — вплоть до воспламенения мира. Воспламеневший мир вновь разделяется на сферы, в которых душа находит себе очередное тело и поселяется в нем.

Человек есть единство души и тела, а дух — бог, гостящий в человеке. Однако и тело — истечение божественной «пневмы». Бессмертная пламенная душа все время находится в движении: поднимаясь в небо, она освобождается от тела и пребывает там в области света. Душам присуще, согласно Посидонию, бестелесное предсуществование Единое огненное начало пронизывает все вещи в мире, так что все находится во всем. Воззрение это обосновывало в глазах Посидония мантику. Опираясь на то, что все явления природы и общества обнимаются одним законом, можно предсказывать все явления будущего и использовать для той же цели наблюдения над конфигурациями небесных светил. Так обосновывается у Посидония не только мантика, но и астрология, возможность составлять гороскопы, «читать» по звездному небу предсказания о будущих судьбах людей.

Все эти представления тесно связываются с учением о демонах, которое превращается у Посидония в предмет философского исследования, в область применения логических определений и классификации. Через область демонического происходит непрерывный переход от мира человеческого к миру божественному, от богов видимых к богам невидимым. Четкое разграничение отдельных областей не исключает господствующей всюду текучести и взаимных переходов. Падают твердые грани между человеком и животным, между миром органическим я неорганическим, между жизнью и смертью, между душой и телом, между мужчиной и женщиной. В мире социальном, исчезает противоположность между эллинами и варварами, между свободными и рабами, между национализмом и космополитизмом. В учении о человеке стирается различие между ощущением и мышлением, в науке — между деятельностью теоретической и эмпирической, в религии — между философско-аллегорическим объяснением и заправским суеверием.

Несмотря на постоянно происходящие в мире и на Земле катастрофы, всем в мире правит мудрость, и божественная «пневма» пронизывает все живущее — вплоть до самых его костей.

Мировоззрение Посидония включает в себя и своеобразную философию истории. В ней синтезируются две предыдущие линии развития философско-исторического воззрения. Первая, более древняя, восходящая к Гесиоду, была концепцией золотого века. В нем жили первобытные люди, но не удержались в нем, утратили первоначальное блаженство и постепенно выродились.

Вторая линия развития исторического воззрения была представлена в античности материалистическими учениями Демокрита, школой Эпикура и учением Лукреция. Это было учение о прогрессе, который развивался в жизни человеческого общества. Человечество перешло, согласно этому учению, к современной высокой цивилизации от первоначального полуживотного состояния. Переход этот осуществлялся благодаря техническим и научным открытиям и изобретениям, а также благодаря развитию искусства.

По Посидонию, золотой век был веком невинности человека и временем его наибольшей близости к божественному огню. Он же был и веком философии. Тогда люди обитали в пещерах, селились в расселинах земли, в дуплах деревьев. Они не знали еще никаких преступлений и не нуждались в защите никаких законов. Рассказ Посидония о последующем прогрессе в развитии ремесел, наук и искусств повторяет рассказ Демокрита и Эпикура о том же. Однако одновременно с этим прогрессом в человечестве произошло, согласно Посидонию, также и падение нравов. Отныне существенно изменяется роль философов: они теперь должны воспитывать людей посредством законов, цель которых — пробудить в каждом человеке огрубевшего в нем и «потемневшего» демона.

Но Посидоний принимает не только традицию Гесиода и Демокрита — Эпикура во взглядах на исторический процесс. Он принимает также и учение Гиппократа о зависимости истории человека от климата и от почвы, а также взгляд Полибия об определяемости человека исторической средой. В конечном исходе в повторяющихся периодически мировых пожарах погибают все возможные миры и все населяющие их существа со всей их историей.

Это безнадежное историческое воззрение сочетается у Посидония с несомненным признанием исторического прогресса, происходящего в развитии ремесел, наук и искусств. Здесь Посидоний вплотную приближается к материалистической традиции Демокрита и Эпикура. Однако он сохраняет при этом своеобразие собственного воззрения, которое в некоторых чертах восходит к учению о ходе развития культуры у Платона.

Люций Анней Сенека был крупнейшим из стоиков Древнего Рима. Он родился в Испании, в Кордубе (Кондова), в знатной семье ритора Марка Аннея Сенеки, сначала сам обучался специальности ритора, но затем — философии, в которой оказался последователем греческого стоика Посидония. При императоре Нероне Сенека возвысился до крупных должностей, которые дали ему возможность составить огромное состояние, удивлявшее его современников. При дворе Нерона он домогался подарков — деньгами, имениями, садами и дворцами, проповедуя при этом бедность. Впав в опалу, он просил Нерона взять обратно все эти подарки, говоря что с него «достаточно его философии» [1, т. 19, с. 311–312]. Он покончил самоубийством (65 г. н. э.).

Сенека был плодовитым писателем — не только философом, но и драматургом, автором 9 трагедий дидактического содержания и одной исторической драмы. Философское его наследие состоит из философских диалогов, 8 книг «Естественнонаучных вопросов», 124 писем к Люцилию и трактатов, от которых сохранились отрывки. Философскую славу принесли Сенеке его моралистические сочинения, которые были во все последующие времена излюбленным чтением поклонников моральной философии, а их доступная, популярная форма укрепила и поддерживала эту славу.

Из трех частей стоической философии наименьшее внимание Сенеки привлекает ее теоретическая часть — логика и теория познания. Сенека постоянно возражает против чрезмерного увлечения логическими вопросами и тонкостями. Он оставляет совершенно в стороне вопросы теории «каталептических» представлений, а в теории познания ограничивается тем, что больше других стоиков останавливается на доказательстве устойчивости выведенных из опыта общих понятий.

Проблемы морали настолько преобладают у Сенеки, что им он посвящает значительные части рассуждении в своих «Естественнонаучных вопросах», не говоря уже о «Письмах», где моральная дидактика главенствует.

Однако сводить к одной морали содержание философии Сенеки не приходится. Сенека — настоящий стоик, философ, развивающий в качестве стоика учение материалистического монизма во всех частях философии. Согласно учению Сенеки, все телесно. Это значит, что все есть теплое дыхание, или «пневма», т. е. огонь. Физика Сенеки — насколько можно у него говорить о самостоятельном физическом учении — есть физика гераклитовского огня. В своем наиболее чистом и тонком виде этот огонь пребывает на небе. Опускаясь вниз, огонь по мере приближения к земле уплотняется. В земле он остывает и окаменевает. Боги, как и душа человека, телесны. Душа есть истечение высшего огня и восходит к высшему огню. У мудреца это восхождение совершается сознательно, в природе — бессознательно. Следуя древним стоикам, Сенека принимает их учение о периодически повторяющихся воспламенениях мира. Учение Сенеки о первоогне телеологично и вместе с тем фаталистично.

Четкого разграничения областей бытия у Сенеки не проводится. Для него совершенно тождественны бог, провидение, судьба, природа. Вечные законы природы получают осознание в человеке, в нем они становятся его свободной волей. Мировоззрение Сенеки — настоящий пантеизм, проникнутый мыслью о гармонии космоса и хаоса, а космос для Сенеки — единый и общий для богов и для людей. Вместе с древними греческими стоиками Сенека наделяет психической жизнью и обожествляет все небесные светила и все поднебесье.

Ученик Посидония, Сенека усвоил от него ряд учений Средней Стои. Как и у Посидония, стоицизм Сенеки окрашивается в тона платонизма и в учении о бытии, и в психологии, и в этике. Таковы в онтологии учения о бестелесном мировом разуме и о бестелесной душе.

Впрочем, учение Сенеки о душе путанно и противоречиво. С одной стороны, душа у него вполне телесна и, как у греческих стоиков, есть «пневма», весьма тонкое, весьма легкое, но все же материальное теплое дыхание. С другой же стороны, в ряде мест Сенека говорит о душе как о самотождестве человеческого духа. В этом последнем смысле душа, согласно утверждению Сенеки, есть сам покой, сама неизменность. В то же время душа характеризуется и как область постоянной борьбы, ее жизнь — как область побед и поражений, а ее задача — как задача освобождения от аффектов и от всякой скверны, как задача восхождения к богу. Все это оттеняется постоянными жалобами Сенеки на слабость души и на трудности ее борьбы за освобождение от материи. В этих противоречиях сходит на нет материализм и материалистический монизм философии Сенеки, а сам Сенека приближается к тому, каким его характеризовал Ф. Энгельс, назвавший его «дядей христианства» [1, т. 19, с. 310].

Впервые у Посидония понятие о стоическом мудреце подверглось преобразованию: на место учения о самоутверждении древнего стоического мудреца было выдвинуто представление о слабости человека и о его беспомощности: человек отпал от мирового разума и безуспешно стремится вновь вернуться в исходное состояние. У Сенеки и здесь противоречие. Мудрец достигает у Сенеки высочайшего состояния. Истинный мудрец не знает никаких бурь и пребывает в безмолвии надлунного мира. Но такой мудрец — величайшая редкость. Как птица Феникс, он появляется один раз в пятьсот лет. По своей природе человек слаб и вполне беспомощен, погружен в зло и в грех, почти лишен возможности выйти из своего греховного состояния. Бог Сенеки — отнюдь не личный Бог Христианского монотеизма, его огненный мировой разум не имеет ничего общего с христианским представлением о личном Боге. Жизнь мира и его история представляют собой величавый, гармоничный и целостный круговорот, где. все его части протекают в согласованности, а все стихии переходят друг в друга и в котором все возникает из всего.

Сенека не свободен от разительных противоречий и в понимании бога. У него бог одновременно есть и огонь, иначе говоря — тело, и идея, разум, творящая сила, любящий отец. За отпадение мира от истины бог устраивает мировой пожар, в котором мир погибает без остатка; только влага, остающаяся после мирового пожара, — след мира погибшего и залог возникновения нового, лучшего мира. Образ воспламенения мира, самосжигающегося, как Геркулес после подвигов, и таким образом несущего кару за свои грехи и злодейства, — выразительное у Сенеки изображение судьбы мира и мирового процесса. Тем не менее эта участь постигает мир не из-за гнева богов. В мире все происходит, даже землетрясения, согласно законам природы, и даже сам бог не властен изменить материю.

Наряду с этим натурализмом Сенека учит о том, что жизнь человека определяется звездами, так что мистическое и мифическое объяснение явлений природы и человеческой жизни сохраняется у него во всей своей силе: с одной стороны, в мире невозможны никакие случайности, а с другой — все в мире от бога, и катастрофы, которые представляются нам случайными, непостижимы для нас только вследствие нашего незнания. Натурализм, критическое и даже насмешливое отношение к мифологии совмещаются у Сенеки с их признанием и даже с философским обоснованием гаданий, вплоть до признания гаданий по блеску молнии и по внутренностям животных. Юпитер двоится у Сенеки. Сенека отличает от народного (капитолийского) Юпитера образ Юпитера для верующего философа; последний представляется в разных обликах ради демонстрации своих различных, совершенно духовных функций.

Антропология Сенеки противоречива. Согласно его взгляду, природа человека в основе своей непорочна. Однако эта чистая природа подверглась порче. В результате тело превратилось в темницу души, в непреодолимые для нее оковы. Поэтому истинная жизнь души возможна лишь вне тела, а сама душа — лишь гость тела, узник, заключенный в теле, как в темнице, откуда она освобождается для непорочной, блаженной, безмолвной жизни на небе.

Философ проявляет непоколебимую стойкость при всех случаях угрожающих ему бедствий и крушений, всегда стремится к добродетели только через самое добродетель и к избавлению от скорби только через истину. Божество может быть созерцаемо скорее в диких рощах, чем в храмах, оно является в бьющих из глубины земли горячих ключах, в глубинах рек и озер.

Сенека считал всех людей равными. Все люди — члены единого мирового целого, все люди безусловно равны между собой, даже преступники — те же люди; перед человеком открыты бесконечные пути совершенствования, так что в результате настойчивого стремления к добру добро непременно одержит победу над злом. В то же время Сенека презирал рабов, считал унизительным всякий ремесленный труд в силу его неизбежной утилитарности и допускал только духовное творчество как единственно свободное.

Он осуждал гнев, призывал к ласке и всепрощению, проповедовал милосердие и любовь к ближнему. Как стоик, он полагал, что при безнадежной запутанности в противоречиях жизни философ должен добровольно уходить из нее, и он на самом себе исполнил эту заповедь, покончив самоубийством, правда, по приказанию Нерона. Но в этом случае исполнение предписания совпало с собственным внутренним решением.

Скептицизм, проникший во 2 в. до н. э. в Академию Платона и возобладавший в ней при Карнеаде и Клитомахе, провозгласил равносильность и равную проблематичность всех философских утверждений. Тем самым он способствовал сближению до того резко отделявшихся друг от друга школ и учений. В частности, он оказался благоприятным для сближения академической философии с учениями Аристотеля и стоиков. Смешение учения этих школ характеризует и римскую философию 1 в. до н. э. Один лишь эпикуреизм по-прежнему остался вне эклектической тенденции, оберегая чистоту и принципиальность материалистического учения.

Эклектическим характером отличались воззрения Цицерона, Варрона, а также философов школы, основанной в Риме около 40 г. до н. э. Секстием.

Выдающийся государственный деятель и оратор Марк Туллий Цицерон (106 — 43) завершил свое образование в Греции. В Афинах и в Риме он слушал выдающихся философов всех школ: эпикурейца Федра, академика Филона — и, кроме того, испытал влияние стоика Диодота. Полученные знания он пополнил чтением обширной философской литературы. Однако собственные философские произведения были написаны Цицероном лишь в последние годы жизни, когда он отошел от политической активности. До того он выступал — как замечательный оратор и как выдающийся политический деятель — в качестве представителя «класса всадников», защитника собственности, создававшейся в то время в Риме путем ростовщических спекуляций, и даже защитника откупщиков, грабивших римские провинции. Однако в бытность свою проконсулом в Киликии (в Малой Азии) он проявил редкое личное бескорыстие. Блестяще начатая Цицероном политическая карьера рухнула, однако, когда после подавления заговора Катилины Цицерон оказался причастным к расправе без суда с некоторыми видными катилинариями. Удаленный в ссылку, он и по возвращении из нее не мог уже восстановить свою подорванную репутацию. Во время диктатуры Цезаря Цицерон усердно занимался философией, но после убийства Цезаря вновь скомпрометировал себя нападками на цезарианца Антония, был внесен в проскрипционный список и убит в 43 г. до н. э. В ряде написанных им философских сочинений Цицерон изложил и сопоставил то, что, согласно его убеждению, должен знать из философии образованный римский деятель. Если Лукреций стремился передать понятия философии Эпикура средствами латинской поэзии, то Цицерон создал в своих сочинениях язык латинской философской прозы, выработал основы и дал образцы философской терминологии.

При этом далеко не во всех случаях Цицерон опирался на греческие первоисточники. Отсюда нередкие ошибки и неточности его изложения, недоразумения, смешение понятий и учений различных греческие школ (в сочинении «Тускуланские беседы»).

Сквозь характерную для Цицерона общую эклектическую тенденцию явно пробивается отрицательное отношение к эпикурейскому материализму. Как скептик, Цицерон признает проблематичным решение всех основных философских вопросов о бытии и познании. Зато он подробно обсуждает вопросы этики и религии. В этой области он часто не довольствуется признанием одной только вероятности, но излагает догматические решения. При этом он ссылается на учения стоиков о надежности положений, которые опираются на общее у различных народов мнение по ряду вопросов (consensus gentium). Он идет еще дальше и утверждает, будто существуют врожденные общие понятия. Они даны нам самой природой и непосредственно достоверны. Таковы вера в существование богов, вера в божественный промысел, или провидение, вера в бессмертие души и в свободу воли. В подробности учений богословия он не вникает и по вопросу о природе души колеблется между академическим идеализмом и материализмом стоиков.

В сочинениях «О государстве», «О законах», а также отчасти в трактате «Об обязанностях» резко отразились политические убеждения Цицерона. В них Цицерон намечает, в сущности, будущую программу Августа — основателя политики, пришедшей на смену порядкам республиканской эпохи. Всюду Цицерон выдвигает и поддерживает интересы консервативной партии оптиматов. С цинической откровенностью он уверяет, будто для народной массы вполне достаточна не истинная свобода, а лишь видимость свободы, что власть народных трибунов должна быть ограничена и что народная масса должна быть благодарна знати, которая управляет государством и заботится о народе.

В некоторых сочинениях («Утешение») философия рассматривается как средство утешения среди бедствий, которыми обуреваема жизнь философа.

Он (116 — 27), так же как и Цицерон, — эклектик, но в большей степени ученый эрудит, чем философ. В подробностях знакомый с греческой философией, он разделил ее на целых 288 (!) школ. Сам он полагал, будто наиболее правильное сочетание из учений этих школ создал Антиох из Аскалона. Своеобразие Варрона в том, что в эклектизм Антиоха он внес некоторые идеи стоика Панэция о религии, в частности различие религии философской, поэтической и государственной. К школе Секстиев, кроме Квинта Секстия и его сына, принадлежали Сотион из Александрии и эрудит Корнелий Цельс. Оба они были стоиками и оба разрабатывали вопросы этики. Около 18–20 гг. н. э. у Сотиона учился философ и трагик Люций Анней Сенека. К учениям стоицизма школа Секстиев присоединила некоторые понятия о душе, почерпнутые из пифагореизма.

После Музония Руфа, который преподавал в Риме при Нероне и Флавиях и еще больше, чем Сенека, усилил этическую сторону стоицизма, выделился его ученик Эпиктет. Раб, а впоследствии вольноотпущенник, Эпиктет жил в Риме до 94 г. н. э., когда император Домициан издал указ об изгнании из Рима всех философов. После 94 г. Эпиктет поселился в Никополе, в Эпире, где обучал философии, и его лекции были записаны Аррианом.

Еще больше, чем у Сенеки, практическая этика, морализирующее размышление становятся главным предметом деятельности Эпиктета: физика, в которой древние греческие стоики, а также эпикурейцы видели основу этики, играет в его глазах незначительную роль, а то, что остается от нее, сближается по своему содержанию с богословием. Общая материалистическая основа сохраняется, но в учении о человеке еще более усиливается противоположность души и тела. Существо блаженства Эпиктет видит только в нашей воле. По пренебрежительному отношению к семье и к государству он приближается к древним киникам, сочетая это с религиозным смирением и любовью ко всем людям.

Дальнейшее развитие тех же тенденции представляет мировоззрение императора Марка Аврелия Антонина. Мысли свои он изложил в сочинении «К самому себе», написанном по-гречески. Учение Марка Аврелия — сочетание, поздней римской формы стоицизма с сильно выраженной тенденцией платоновского идеализма. Как и Эпиктет, Марк Аврелий переносит центр тяжести с теоретического исследования на религиозное настроение, основанное на углублении во внутренний мир. Мировой порядок сделал все вещи изменчивыми и преходящими. Мудрец выводит отсюда недоступность и стремления к внешним благам, и стремления избежать зла. В человеке соединены тело с душой, в которой, однако, кроме души в собственном смысле следует различать главенствующий над ней дух. Это чисто духовное деятельное начало в человеке, восходящее к духовности самого божества.

Древняя Академия придерживалась учений позднего Платона. Первым, отошедшим от этого направления, был Аркесилай, возглавлявший Академию в 270–241 гг. до н. э. Он склонился к ранним произведениям Платона и к еще более раннему учению Сократа. Главной задачей философии Аркесилай считал борьбу со стоицизмом, а оружием этой борьбы — диалектику. Аркесилай заставлял своих учеников упражняться в доказательстве и опровержении каждого тезиса. Как и Сократ, он ничего не писал.

Согласно учению Аркесилая, идеал мудрости — свобода от заблуждений. Такая свобода может быть достигнута только посредством полного воздержания (epoch) от всех суждений относительно истинной природы и сущности вещей. Безошибочным критерием истины не может быть ни восприятие Эпикура, ни каталептическое представление Зенона-стоика.

Каталепсис как согласие с каталептическим представлением невозможен, так как соглашаться можно не с представлением, а только с суждением. Учение стоиков о знании покоится на допущении, будто существуют представления, мысля которые, мы сразу видим, что в них действительность отражается и схватывается именно такой, какова она есть. Однако Аркесилай отвергает возможность таких представлений. Так как не существует каталептических представлений, то все вещи непознаваемы. Под руководством Аркесилая учение Академии становится учением скептицизма, а ученики Академии усердно упражняются в доказательстве и опровержении каждого тезиса. Сам Аркесилай, вникая в подробности стоицизма, вскрывал его противоречия и затруднения.

Во второй трети 2 в до н э. главой Академии становится высокодаровитый Карнеад (160–129). Как Аркесилай вел борьбу против Зенона, так Карнеад боролся против корифея стоицизма Хрисиппа и его последователей Диогена из Вавилона и Антипатра из Тарса.

Карнеад исходил из вопроса о критерии достоверного знания. Таким критерием, думал он, не может быть эпикуровское чувственное восприятие. Но им не может быть ни простое представление, ни отвлеченное мышление, так как оно получает свой материал из чувственного восприятия. Внешним предметом вызывается изменение в органе чувств, но доходит до сознания это изменение только в форме представления, так что искать критерий можно только в правильном представлении восприятия.

Правильное представление не только доводит до сознания и себя и вызвавший его предмет, но и вводит предмет точно таким, каков он в действительности. Однако каким образом оно может это сделать? Ведь не существует признака различия, по которому мы могли бы признать каталептическое представление действительно каталептическим. Представлению всегда принадлежит и отношение к представляемому объекту и отношение к представляющему субъекту. Если представление согласно с объектом, то оно истинно, если нет — оно ложно. Однако сознавать мы можем только отношение представления к представляющему субъекту. Поэтому мы можем сознавать представление только как убедительное или неубедительное для субъекта. Отношение представления к субъекту стоики ошибочно приняли за отношение его к объекту. Между представлениями действительно существуют различия по силе их убедительности для нас. Но даже те представления, которые стоики назвали «каталептическими» («схватывающими»), не имеют безусловной достоверности, не имеют признака, который мог бы свидетельствовать об их безусловной истинности. Никакого критерия для познания действительной природы вещей не существует.

Это, однако, не значит, что критерия не существует для практической жизни. Таким критерием может служить достаточно убедительное представление. Что касается вопроса, какая именно степень и сила убедительности достаточна, это в каждом случае зависит от степени важности предмета каждого отдельного суждения.

Согласно Карнеаду, имеются три степени вероятности представлений: 1) представление просто вероятное; 2) представление не только вероятное, но и не противоречащее другим представлениям; 3) представление вероятное, не противоречащее другим представлениям и всесторонне проверенное. Первая степень вероятности охватывает как простые, так и сложные представления. В случае сложного состава представление принимается за единичное и выделяется из группы сопровождающих представлений. Вторая степень вероятности характеризуется отсутствием в этой группе противоречий с другими представлениями, что удостоверяется посредством двойной проверки. Если ни один из элементов сложного представления, будучи воспринят отдельно, не теряет своей убедительности и не вступает в противоречие с цельным представлением, то это представление будет «непротиворечивым» представлением. Кроме того, чтобы представление не оказалось противоречивым, необходимо, чтобы все представления вещей, к группе которых принадлежит данное представление, не были лишены отчетливости и простой вероятности и не возбуждали никаких сомнений в его истинности. Третья степень вероятности достигается убеждением, что проверка была полная и что ни один элемент не был при ней забыт.

Все исследование Карнеада о степенях вероятности представлений основывается на положении, что вероятность может иметь степени и что наивысшая степень вероятности — все же не обретает полного ручательства в своей истинности, достоверна не безусловно, а лишь относительно и в сравнении с другими, низшими степенями вероятности лишь предпочтительна.

Взгляд на вероятность Карнеада резко отличается от взгляда Аркесилая. Аркесилай принципиально нацело отвергал всякое некаталептическое представление, находя, что всякое согласие с ним несовместима с мудростью. Напротив, Карнеад, находил, что мудрец должен соглашаться с вероятным представлением в зависимости от его предмета. Важно при этом только, чтобы он сознавал, что он соглашается с представлением лишь как с вероятным, а не достоверно истинным, т. е. как не отражающим сущности предмета. Учение о вероятности и о ее степенях сближается у Карнеада с точкой зрения здравого смысла и становится основой для наших практических стремлений, наших действий. Однако и при решении теоретических вопросов Карнеад мог, опираясь на это свое учение о степенях вероятности, стремиться к достижению более или менее вероятного решения вопроса. Когда Карнеад, рассматривая какое-нибудь отдельное положение стоиков, выдвигал равносильные доводы как за него, так и против него, то, разумеется, он подтверждал тем самым свой тезис о недоступности вещей теоретическому познанию. Но часто он стремился доказать, что разбираемый тезис стоицизма противоречит вероятности и здравому смыслу.

В 156 г. до н. э. Карнеад явился в Рим в составе дипломатической миссии. Здесь он выступил с блестящей философской речью. Речь произносилась в два приема, в два дня, и была посвящена доказательству и опровержению одного и того же тезиса. В первый день Карнеад доказал, что справедливость основывается на самой природе человека и потому достойна сама по себе стремления. На второй день он произнес вторую речь, в которой, наоборот, представил справедливость как вполне условное установление, предназначенное только для слабых и нисколько не обязательное для сильного. Вряд ли эти речи, произведшие огромное впечатление блеском развитой в них аргументации, имели целью только внешний эффект и должны были только показать неотразимое мастерство всепобеждающей диалектической демонстрации. Нельзя также видеть во второй из них попытку отрицать или устранить само требование справедливости. Ибо во многих других случаях Карнеад самым резким образом опровергал стоические учения о божестве как «совокупном», об отдельных богах, о фатуме и о провидении, о мантике и о благах. Во всех этих случаях Карнеад стремился довести до сознания слушателей невероятность соответствующих учений.

Карнеад умер около 129 г. до н. э., оставив после себя группу активных учеников.

Первые преемники Карнеада придерживались в основном доктрины учителя. Самым крупным из них был сменивший Карнеада на посту схоларха (главы школы) Клитомах. Но преемник Клитомаха Филон из Лариссы, бежавший из Афин в Рим во время войны с Митридатом, отклонился впоследствии от Карнеада. Он сохраняет ряд важных положений карнеадовского скептицизма. Вместе со всеми философами Академии, выступавшими после Аркесилая, он отрицал стоические каталептические представления, утверждая, будто каждому представлению, которое кажется истинным, может быть с равным правом противопоставлено другое — ложное; соглашался он и с тем, что истинная сущность вещей не может быть познана. Однако, принимая все эти положения, он разъяснял, что они доказывают непознаваемость вещей не в том смысле понятия, какой имели в виду стоики. Аркесилай и Карнеад защищали против Стои истинное учение Платона: они оспаривали лишь учение стоиков о критерии, но вовсе не отрицали познаваемость вещей как таковую.

Критику стоицизма, развитую Филоном, продолжил с еще большей энергией Антиох из Аскалона. Направление развития Академии после Аркесилая он считал ошибочным. Антиох стремился преодолеть борьбу философских школ, возникших на основе учения Сократа: школы древней Академии, Ликея и Стои. Он полагал, что различия между ними не столь существенны и могут быть сглажены. Наследство Сократа сохранилось в них верно, и потому общие усилия этих школ должны быть направлены на то, чтобы выявить и отстоять их общее духовное достояние. Цель эта должна быть достигнута в борьбе против скептицизма и эпикуреизма.

В этих воззрениях Антиоха сказалась эклектическая тенденция его философии, которая в это время дает о себе знать и в других школах: и в Академии, и в Ликее, и в Стое. В теории познания и этике Антиох идет по среднему пути между учениями Академии и Ликея, с одной стороны, и Стои — с другой. Высшей целью жизни он пророзгласил жизнь, соответствующую всесторонне завершенной природе человека, которую составляют разум, душа и тело. Телесные блага — здоровье, сила, красота — часть высшего блага и желательны сами по себе. Душевные блага более ценны, чем телесные и внешние, а среди душевных благ наибольшие и наиболее ценные — нравственные, так как они основываются на свободе воли.

Стоики не различали проступков и преступлений, считали их равными в отношении ценности. Напротив, Антиох утверждает градацию ценности благ, откуда следовала градация дурного, а также соответствующее этой градации распределение и оценка человеческих действий. Впрочем, Антиох повторяет вслед за стоиками ряд положений их этики, в том числе утверждение, будто только мудрец свободен, «богат» и прекрасен. Все немудрые — безумцы и «рабы».

В 4 в. до н. э. пифагорейство перестало существовать как особая философская школа. В последний период своей жизни Платон воспринял в свою систему некоторые элементы пифагореизма, которые представлялись ему наиболее — значительными. Это было учение о судьбах бессмертной души, взгляд на числа и вообще на математические величины и фигуры как на существенные элементы действительности, ряд космологических учений «Тимея». При этом учения, возникшие в пифагореизме из мистики, были введены Платоном в широкое связное целое.

Платоновского учения в пифагорейской окраске придерживались Спевсипп, ставший руководителем школы, и Ксенократ. Против окрашенного пифагореизмом платонизма выступил с критикой Аристотель. В дальнейшем философский успех перешел на сторону материалистических учений: эпикуреизма и стоицизма. Учение Платона утратило влияние, и сама Академия при Аркесилае и Карнеаде отклонилась от древнего платонизма в сторону скептицизма.

Пресечение научной традиции пифагореизма не означало, однако, его конечной гибели. Пифагорейские кружки и общины, в которых сохранялись религиозные учения пифагореизма, велась проповедь и вершилась практика нравственно чистой жизни, продолжали свое существование обычно в виде тайных союзов. Это тайное их существование длилось до поры, пока в обществе не возникла потребность в авторитете и в догме, опирающейся на религиозное откровение. Источником этого авторитета и догмы легко и естественно мог стать Пифагор, память о котором давно была овеяна легендой и который соединял обаяние и славу религиозного мудреца со славой ученого, проникшего в тайны природы и космоса.

Новые поклонники пифагореизма примкнули по сути к пифагорейской стороне учения Платона — к древней платоновской Академии, подчеркивая в ее учениях пифагорейские элементы. Это была реставрация скорее платонизма, чем пифагореизма. Новый пифагореизм стремится эклектически соединить с подлинным платонизмом ряд учений Ликея и Стои, которые в то время проникли в сознание эпохи. Этот новопифагореизм оказывает влияние на платонизм последующих веков вплоть до возникновения в III в. н. э. неоплатонизма в собственном смысле. Все построения этого периода обычно наливаются метафизическим учением о принципах, следуют за Аристотелем и стоиками в физике, космологии и логике, за Платоном и пифагорейцами — в учении о душе и завершаются аскетической проповедью «пифагорейского образа жизни» и религией загробного существования.

Религия эта — самая влиятельная черта рассматриваемого периода античной философии. В I в. н. э. видными деятелями новопифагореизма были Модерат из Гадеса и Аполлоний из Тианы. Выступив в роли «пророка» и «чудотворца», Аполлоний стремился воплотить в своей жизни пифагорейский идеал. Платоником пифагорействующего толка был также знаменитый автор работ биографического жанра — «Параллельных жизнеописаний» и сочинения «О догме Платона» Плутарх из Херонеи (48 — 120). Во II в. н. э. Гай, Альбин, Аттик также характеризуются эклектизмом и стремлением возвратиться к первоначальному, истинному платонизму.

Все эти философы согласно выступают против материализма. Вразрез с материалистическими учениями эпикуреизма и стоицизма они считают истинно-сущими только бестелесные сущности. Материя — нечто не-сущее, свою форму и сущность она получает лишь благодаря количественному ее определению, или исчислению. Символы метафизических и физических категорий — числа. Высших начал два: единица и неопределенная двоица. В них сказывается основная противоположность духа и материи, формы и вещества, начал активного и пассивного, совершенного и несовершенного. Единица — бытийное начало и символ блага, безусловного совершенства. Неопределенная двоица — бытийный источник всяческого несовершенства, беспорядочности и изменчивости. Некоторые новопифагорейцы прямо отождествили единицу с богом, а двоицу — с материей, другие видели в этих числах только неизменные и вечные первообразы. По этим первообразам бог — творец и движущая причина мира — упорядочивает существующую вне его материю и порождает из нее мир определенных существ.

При этом происходило разделение доктрины на два направления. Одни выводили материю, или неопределенную двоицу, из единицы, из первичного бытия как единственного истинно-сущего, другие считали оба эти начала — единицу и двоицу — одинаково первичными. Чем более склонны были некоторые новопифагорейцы понимать и определять материю как «нечто», целиком лишенное всяких свойств и определений, тем сильнее была потребность принять для объяснения присущего ей сопротивления особый источник — источник зла, который отличается от материи, но пребывает в ней. Так возникло у этой части платоников понятие о злой душе мира, которая изначально присутствует в материи и противоборствует божественному влиянию.

Все эти сторонники платонизма в его пифагорейском обличье признавали, по сути; четыре не сводимых друг к другу и несопоставимых начала: бестелесное начало формы, или числа; материальное начало; начало добра и порядка, существующего в мире; наконец, злую мировую душу — источник существующего в мире зла.

В истории этих учений обнаружилась нараставшая со временем тенденция к сглаживанию и устранению заключавшегося в них дуализма. Изначально тождественному разуму приписывались формы, которые рассматривались как его мысли, а материи — сопротивление порядку и порождение несовершенства. Однако эта противоположность между бестелесным совершенным началом и началом телесным, несовершенным, не сохранилась. Задачей сгладить и устранить противоположность задавалось с I в. н. э. все развитие платоновско-пифагорейской философии вплоть до Плотина и начавшегося с ним движения неоплатонизма.

Задача эта была в высшей степени трудна, а строго говоря — вполне безнадежна. Предстояло объяснить, каким образом бестелесное начало, или дух, может стать причиной изменения в начале материальном. Особенно трудной представлялась эта задача для мышления религиозно-этического, каким к этому времени стало почти сплошь мышление философское. Оставалось непонятным, каким образом бог — начало совершенства и чистоты — мог оказывать действие на несовершенную материю и проявлять в ней свои действия. Бог мыслится как единое бестелесное существо, он выше всех противоположностей, лишен всех свойств, мыслимых и выразимых средствами языка. Все его признаки могут мыслиться только как отрицательные, кроме лишь одного. (Этот единственный положительный признак — сила. Бог есть сила, способность создать из материи такой мир, каков наш. Понятие о боге становилось понятием о безусловно едином существе, но сохранение за ним понятия творящей силы возвращало ему по возможности все отнятые у него положительные признаки. Преодолеть остававшуюся здесь противоположность можно было лишь допустив, что между богом и миром стоит посредствующее звено. Это звено состоит не из гипостазированных сил, а из родовых «идей». «Идеи» — прообразы одноименных с ними единичных существ. Понятое таким образом посредствующее звено действительно представляет переход от единства к множеству, но оно не может быть средством для причинного объяснения природы. Постулируемый посредствующий мир должен быть одновременно единой и неизменной системой понятий и множеством действующих, движущихся сил, говоря иначе, быть одновременно и независимым и зависимым от бога.

В развитии учения о звене, посредствующем между богом и миром, видная роль принадлежит еврейскому мыслителю Филону из Александрии. В это время Александрия была уже крупным центром философской, филологической и религиозной мысли. Здесь была колоссальная библиотека, в которой хранилось множество древних рукописей. Филон жил в Александрии приблизительно от 30 г. до н. э. до 50 г. н. э. В 40 г. н. э. он прибыл в Рим в качестве посла к императору Калигуле от александрийской еврейской общины.

Философия Филона есть опыт сочетания иудаизма с греческой философией. В основе воззрений Филона — Пятикнижие Моисея, которое комментирует в собственных писаниях. В Пятикнижии он видит источник всей греческой мудрости. Однако, для понимания этой мудрости необходимо аллегорическое толкование. Филон осуществляет его с помощью эклектической философии пифагорействующего платонизма, привлекая также идеи аристотелизма и Стои. Этот эклектизм, однако, во всем подчинен у него еврейскому вероучению.

Цель философии, согласно учению Филона, познание Бога. Однако даже при помощи ума мы можем познать не существо Бога, а лишь его отображение в Логосе. Чувственное отображение Логоса — Космос, который есть третий предмет философского постижения и познается с помощью чувственного восприятия.

Бог определяется у Филона как сущее — единое и безусловно простое, неизменное, непреходящее и не имеющее связи ни с чем, кроме него самого. Сущее не пребывает ни в мире, ни в пространстве, оно обнимает в себе все остальное и есть чистая бескачественная субстанция. Оно несказанно, никакое слово не может его сполна и точно выразить — ни даже «Бог», ни «благо». Над благостью и могуществом, охватывая их обоих, стоит как посредствующее звено логос. Как в душе архитектора налицо план дома, который он намеревается строить, так в Боге — в божественном Логосе, на границе между создающим и созданным — содержится духовный первообраз творения, который впоследствии будет воспроизведен в материи. Божественный логос есть умопостигаемое место умопостигаемого мира.

Но хотя умопостигаемый мир содержит в себе идеи всех существ, принадлежащих к чувственному миру, это не «чистые» идеи Платона. Филон называет их логосами, силами, даже душами и ангелами. Логос есть первый ангел, перворожденный сын Бога, посредник между Богом и смертными. У Филона не было ясного понятия о способе возникновения логоса и умопостигаемого мира. Но у него был все же неясный зародыш последующего учения неоплатоников и гностиков об эманации, посредствующем «излучении» из первоединого неоскудевающего первоначала. Бог действует, как действует свет, не претерпевая при этом никакого изменения и никакого истощения светоносной силы.

Эклектическая онтология Филона, в которой ее философское содержание подчиняется религиозному, завершается космологией, также эклектической и несамостоятельной. Материалы для нее Филон черпал из учений Платона, Стои и новопифагорейской мистики чисел. Руководящей идеей для него должен был оставаться основной догмат иудаизма — догмат о сотворении мира Богом. Поэтому для него было неприемлемо учение Аристотеля о вечном и безначальном существовании мира. И пространство, и время возникли вместе с миром. Мир сотворен, но он непреходящ. Однако возникновение мира не следует, понимать в буквальном смысле, и рассказ о «днях творения» Моисеевой Книги Бытия не следует понимать как повествование о реальных промежутках времени, а только как пояснение порядка и последовательности, в какой моменты творения представляются философской мысли.

Психология и антропология Филона также полны неясностей и противоречий. Человек — высшее из всех творений. Он принадлежит и чувственному и сверхчувственному миру. По отношению к неразумной части души Филон принимает стоический материализм, запутываясь при этом в противоречиях… Так, согласно его учению, человеческий ум одновременно и совершенен и несовершенен, и образует единство с Богом и часто отпадает от этого единства.

Этика Филона эклектична, как и все в целом его учение, и представляет собой сочетание идей стоицизма, трансцендентной телеологии Платона и учения стоицизма о необходимости полного искоренения страстей (стоическая «апатия»). Важной чертой философии Филона было то, что теоретическую жизнь он предпочитал практической с еще большей силой и настойчивостью, чем Аристотель. Однако теория (qewria), о которой говорит Филон, по сути ограничивается только познанием Бога и отношением к нему человека. Филон не верит в познавательные силы человека. Его высказывания о возможности познания часто граничат с совершенным скептицизмом.

Образование огромной Римской империи, сильной своей военной мощью и административной организацией, сопровождалось глубокими изменениями в сознании общества и угнетенных масс населения. Это была эпоха крушения поглощенных и покоренных Римом древних государств, утративших политическую самостоятельность, время обеднения масс и образования в Риме крупного контингента паразитических элементов. В быстро следовавших друг за другом политических переменах, возвышениях и падениях отдельных лиц судьба личности становится все более проблематичной, ненадежной, шаткой и переменчивой. Растут имущественные и социальные противоречия, растет сумма зла и неблагополучия в общественной жизни, учащаются бедствия и катастрофы в личном существовании. В такие суровые эпохи легко усиливается тяга обездоленных, потерпевших крушение людей и целых обществ к религии. Согласно характеристике Маркса, религия есть одновременно и «опиум народа», и «вздох угнетенной твари», и «душа бездушного мира».

К исходу эры, предшествующей началу нашего летоисчисления, стремление к религиозному самозабвению и утешению усиливается в «бездушном мире» Рима и в его провинциях. Для научно мыслящих умов открывается возможность творчества в специальных науках. Эти отдельные науки обособляются из единства, которое они составляли прежде с философией. Математика, астрономия, механика, медицина, филология, риторика, литературная критика, литературоведение становятся специальными науками, требующими специальных знаний и профессиональной подготовки. Развивается специальная эрудиция, возникают научные, иногда огромные, библиотеки и хранилища рукописей. Не только Афины, но и Александрия, Пергам, Родос становятся крупными научными центрами.

Одновременно с этими процессами наблюдается и другое: с Востока на Запад проникает и распространяется волна религиозных учений, культов, мистерий. Эти учения и культы по всей империи находят благоприятную почву и атмосферу для своего упрочения и развития и всюду перемешиваются. Терпимость римских императоров к чужеземным, по большей части восточным, культам способствует не только их появлению и укоренению в Риме, но и взаимодействию между ними, их «сплаву», смещению (синкретизму). Отвечая на запросы общества, сама философия становится религиозной, а в некоторых учениях даже мистической.

Плотин — последний великий оригинальный философ античного идеализма. В сравнении с ним даже Прокл, завершающий развитие школы неоплатонизма, — скорее искусный виртуозный систематизатор, комментатор, аналитик, чем самобытный творец. По силе дарования Плотин приближается к самым крупным мыслителям классического периода греческой философии, от которого его отделяет больше чем полтысячи лет. Однако атмосфера, в которой он воспитался как философ, и атмосфера его собственной мысли характеризуется уже некоторыми чертами спада, о котором сказано выше. Плотин — больше религиозный мистик, теософ, чем философ или ученый. В широком смысле слова он — уже явление декаданса, а не расцвета, несмотря на все его огромное дарование и усилия привести к синтезу результаты развития античной философии, протекавшего в системах Платона, Аристотеля и стоиков. Плотин родился в Ликополе, в Нижнем Египте. Молодые свои годы он провел в одном из крупнейших в то время центров культуры и науки — в Александрии. Здесь он получил основательное образование у философа Аммония Саккаса, учеником которого был Ориген, один из учителей христианской церкви. Аммоний Саккас пытался согласовать учения Платона и Аристотеля.

Плотин участвовал в неудачном персидском походе римского императора Гордиана, вернулся в Аитиохию, а после 244 г. поселился в Риме. Здесь вокруг него сложился кружок последователей из различных слоев общества, пестрый по национальному составу и объединенный благоговейным отношением к учителю.

После долгих лет устного преподавания, будучи уже немолодым, Плотин начал записывать изложение своей философской системы. Сочинения Плотина были отредактированы, сгруппированы и изданы Порфирием. Он разделил их на шесть отделов по девять частей в каждом. От греческого слова «девятка», «эннеада», произошло название этого собрания — «Эннеады».

Главная задача философии Плотина — последовательно вывести из божественного единства — как из последнего основания всякого бытия — градацию всего остального, существующего в мире, и указать путь, обратно ведущий к исходному единству. Задача эта — не научная и не философская, а религиозная, теософская. Но средством, ведущим к этой цели, для Плотина были философия и диалектика. Плотин понимал всю безмерную трудность этой задачи. Непосредственно подняться до понятия о едином, признать единое безусловно самостоятельным началом, усмотреть в нем основание, из которого должно истекать все, может только гений, и притом гений в исключительном состояний духа. Обыкновенного человека необходимо довести до этой цели более естественным, не столь исключительным или чрезвычайным путем.

Обычные люди, погруженные в течение всей жизни в чувственное, а также люди, ненадолго возвышающиеся над ним, но затем обращающиеся к обычной практической жизни, идут по пути, противному их истинной природе, и чем дальше они отходят от нее, тем труднее им возвратиться. Как дети, оставленные родителями и воспитанные чужими, не могут узнать своих отцов и, забыв свое происхождение, не могут правильно определить самих себя, так и души этих людей, далеко ушедшие от первоисточника, забывают последние основания бытия, своего отца, себя самих, свое прошлое. Таким людям все представляется более ценным, чем собственная душа, даже предметы, которые оказываются ниже их собственной природы. Чтобы возвратить их на истинную дорогу, есть только один путь: разъяснить им, как высоки они сравнительно с чувственными предметами, перед которыми они унижают достоинства своей души.

Но есть люди, одаренные высшей способностью — способностью умственного созерцания (интеллектуальной интуиции). Они устремляются к единому и остаются в лучах его света. Они похожи на человека, возвратившегося после долгого отсутствия в отечество.

Для возведения всего к начальному единству Плотин подробно рассматривает вопрос о душе. Душа не есть и не может быть функцией телесного организма: она — бытие само в себе, цельное, как цельно и тело. Душа не есть и гармония тела, как полагают иные пифагорейцы: душа управляет телом, борется со страстями, с желаниями тела, а гармония, в качестве отправления существа, которого она есть гармония, не может с этим бороться.

Душа не есть и энтелехия тела, т. е. осуществление возможности тела, потому что энтелехия так относится к телу, как, например, форма статуи к меди, из которой отлита статуя и которая составляет возможность для этой формы. Но форма статуи оказывается такой же отделимой по частям, как и материя, которая служит ее возможностью. Не то по отношению к душе: отделение телесных органов не сопровождается убылью для души, и это доказывает, что душа не есть форма.

Во всех вещах чувственного мира, всюду — одушевление. Оно не зависит, как мы видим, от вещества и предполагает отличное от вещества начало — душу. К этому же, одушевляющему началу мы приходим, рассматривая существующую в чувственном мире красоту. Чувственный мир прекрасен, он — художественное произведение. Но красота как таковая, утверждает Плотин, не может быть свойством чувственного бытия. Для вещества, получающего известную форму, кроме его формы должен существовать деятель, осуществляющий форму и соединяющий форму и вещество, — сами по себе внешние друг другу. Деятель этот — душа мира (h yuch). Таким образом, от вещей чувственного мира мы поднялись до души, все оживляющей.

Однако может ли быть душа, спрашивает Плотин, высшим началом, из которого происходит все? Может ли она быть основанием всей красоты, существующей в мире? Плотин доказывает, что душа не тождественна красоте: Душа — одна для всего мира, а в мире рядом с прекрасными душами существуют и безобразные. Поэтому, следуя началу красоты, мировая душа следует не тому, что есть она сама, а тому, что существует для нее как ее прототип. Мы познаем этот прототип по аналогии: как сама мировая Душа деятельна по отношению к иному бытию, получающему от нее форму, так и собственная форма души предполагает деятеля, от которого душа получает свою форму. То, что дает душе форму, — Ум (NouV). Как в статуе, сделанной из вещества, форма первее вещества и существует независимо от вещества, так и Ум первое души, существует сам по себе.

Однако и Ум не есть, согласно Плотину, последнее высшее начало в порядке восхождения к первичному, к превысшему. Ум существует в себе. Но все, существующее в себе, имеет своим предикатом Единое (en). Без единства нет определенности, а без определенности нет и бытия. Если мы хотим мыслить предмет как определенное бытие, то мы должны мыслить его как единое.

Так рассматривается вопрос о бытии предметов. Аналогично обстоит дело с бытием состояний и деятельностей: повсюду первым условием определенности и бытия будет единство. Откуда же берет начало само единство? Так как все, согласно Плотину, созидается душой, то ею созидается и единство, однако лишь в известном смысле. Единство — только предикат души, а так как решительно все имеет своим предикатом единство, то душа не может быть тождественной единству.

С другой стороны, в душе, как и во всем, существует также и множество: множество сил, способностей и стремлений. Таким образом, и с этой точки зрения душа не тождественна единству и не является его источником.

Ввиду того что формы сущего душа заимствует от Ума, возникает вопрос: не является ли для души источником единства именно Ум? Плотин доказывает, что и это невозможно: 1) Ум — не самодовлеющее начало: к Уму мы возвысились от красоты, а красота зависит от блага; 2) Ум содержит в себе множество — множество идей; 3) даже рассматриваемый сам по себе, в качестве только Ума, он предполагает двойственность: мыслимого и мышления, предмета и интеллектуальной деятельности. Будучи высшим, он имеет своим предметом то, что выше его самого. Откуда же единство?

По Плотину, первоначально Единое должно быть совершенно простым и безусловным. Все непростое состоит из простого, следовательно, от него зависит и потому не может быть первоначалом. Безусловная простота Единого не есть математическая точка: такая точка — результат абстракции от величины, существует только в другом и, следовательно, также не есть единое. Далее, безусловно простое Единое не есть и общее понятие: общее понятие есть предикат, а простое единое должно быть субъектом. Единое не может быть ограниченным бытием. Но, будучи неограниченным, оно не есть неограниченная величина, так как величина — всегда многое и никогда не есть безусловно простое. Единое не может быть ограничено не только ничем другим, но и самим собой, так как иначе оно было бы двойственным: ограничивающим и ограниченным. Единое должно быть самодовлеющим. Все многое не есть самодовлеющее, состоит из единиц, и в кем каждая часть нуждается в целом. Напротив, Единое первее всего, замкнуто в самом себе, самодовлеет.

Как и все предыдущие определения Единого, самодовление — чисто отрицательное определение и означает только независимость первого бытия. Но и с понятием самодовления устанавливается, что единое — благо, и это имеет значение положительного определения. Однако самодовление оказывается благом лишь в известном смысле и только для другого бытия. Все остальное бытие, стремящееся к первоединому, причастно благу, лишь поскольку причастно к единству.

В качестве блага Единое не есть деятельность, так как не имеет цели внешней по отношению к себе. В качестве самодовлеющего Единое не имеет нужды и в мышлении: ведь мышление есть процесс познания и предполагает незнание, а это есть некоторый недостаток. Но самодовлеющее не есть и незнание, ибо незнание всегда предполагает внешнее бытие, по отношению к которому оно есть незнание. Но вне первоначала нет ничего.

Наконец, самодовлеющее первоначало не есть и мысль, обращенная на самое себя. В такой мысли всегда налицо два элемента: мыслимое и мыслящее, но первое начало просто.

В итоге все предикаты первоединого оказались чисто отрицательными. Остается мыслимой еще одна возможность: не будет ли первоединое положительным в качестве условия всего существующего? Но это невозможно, так как, согласно Плотину, не Единое становится в отношение условия или причины ко всему остальному, а, напротив, все остальное становится в отношение к нему как к Единому. Но если, таким образом, все предикаты единого первоначала только отрицательные, то каким образом можно говорить о том, что первоначало познаваемо? В ответ на этот вопрос Плотин развивает свое учение о знании.

По Плотину существуют два способа познания: 1) чувство и 2) ум. Из них чувство не может быть средством познания первоначала. Но категории и общие понятия ума не имеют отношения к Единому, ибо единое выше всякого определения.

Из всех категорий высшая — категория бытия. Но и она неприложима к Единому. Категория бытия разделяет сущее и единое: Единое становится здесь предикатом сущего. В свою очередь, сущее — то, что имеет вид, форму. Однако к первоначалу неприложимы ни вид, ни форма: первоначало не может иметь никакого масленного образа. Что касается остальных категорий, то они все связаны с категорией бытия и так же, как и она, не могут быть приложимы к Единому.

Если, таким образом, Единое безусловно лишено всех предикатов, то каким способом оно может быть познано? Такое познание все же возможно. Каждый предмет — Единое, следовательно, каждый предмет есть душа. Он даже больше душа, чем протяжение, следовательно, причастен безусловно простому. Поэтому душа может возвыситься до первоединого. Однако возможно это не при помощи чувства, или мысли, или слова, а только при помощи особой сосредоточенности на познаваемом предмете. Эта сосредоточенность — созерцание, отрешающееся от всего, что не есть единое, и сосредоточивающееся на безусловно простом. Слово «созерцание» здесь даже недостаточно точно, так как предполагает разделение на созерцаемое и созерцающее, а эта двойственность противоречит природе Единого. Постижение, о котором здесь говорит Плотин, есть непосредственное слияние с Единым, при котором Душа и Единое совпадают.

Генезис мира

Охарактеризовав природу Единого и способ его постижения, Плотин пытается разъяснить, как и в каком порядке все существующее происходит из Единого. Учение это вполне мистично и идеалистично. Кроме того, оно вполне иррационалистично. Речь идет не о происхождении сущего во времени. Не только высшее начало, т. е. первоединое, но и чувственный мир существует, согласно учению Плотина, вечно. Вопрос о «происхождении» тем самым поставлен вне времени и сводится к вопросу о зависимости одного бытия от другого.

Сначала объясняется «происхождение» второго начала. Оно происходит не посредством движения, так как иначе оно не было бы вторым началом, а таким началом было бы именно движение. Оно происходит с необходимостью, но не из какой-либо потребности первоединого, а только из полноты его бытия. При этом первоединое не испытывает никакого изменения, умаления, разделения, а второе начало не отделяется от первого.

Этот способ происхождения второго начала из первого поясняется так: Единое, преисполненное бытия, как бы переливается через собственный край и, переступая свою границу, порождает другое бытие. При этом Единое остается единым, остается полнотой бытия и после происхождения второго начала. Так, согласно сравнению Плотина, Солнце вечно сохраняет всю полноту своего бытия, а от Солнца происходит свет, который зависит от него, обращен к нему, но сияет отдельно от него. [37]

Начавшееся таким способом происхождение подчинено определенному закону, согласно которому все происшедшее всегда ниже производящего. Так возникает целая градация степеней бытия. В отличие от первоединого, все остальное существует лишь в той мере, в какой связано с Единым, оно взирает на него и получает от него жизнь.

Первое, что происходит из Единого, есть Ум (NouV). В Уме следует различать, по Плотину, три момента: 1) понятие вещества; 2) мыслимое бытие; 3) само мышление.

В качестве мира идей Ум есть многое, состоит из видов и форм. Но так как вид нельзя представить иначе, как вид чего-нибудь, то в мире идей должно существовать и «вещество». С другой стороны, так как чувственный мир предполагает существование не только видов, но и вещества, то и по этому основанию идеальные типы чувственного мира, пребывающие в Уме, должны иметь также и «вещество». Но это «вещество» — не материя чувственного мира. «Вещество», образующее момент Ума, есть форма, определенная от вечности, и вечно остается таким. Напротив, вещество чувственного мира — мертвая материя. И хотя материя эта также определена формой, но не так, чтобы полученные при этом формы предметов оставались вечно существующими. «Вещество» Ума, или идеального мира, есть бытие, сущее: за ним пребывает Единое, которое уже не есть сущее. Напротив, материя чувственного мира не есть бытие: за ним пребывает бытие, и он — отражение бытия, следовательно, материя чувственного мира есть только призрак.

«Вещество» идеального мира (Ума) отличается от материи чувственного мира и по «происхождению» (не в смысле происхождения во времени). «Вещество» идеального мира есть «вещество», рожденное и существующее от вечности. Материя чувственного мира есть материя, вечно рождающаяся, вечно происходящая.

Второй после «вещества» момент Ума есть мыслимое бытие, или существование. Необходимость этого момента следует из природы Ума. Ум не может быть обращен к низшему, так как он первее низшего. Он может быть обращен только на самого себя и на высшее. Но так как созерцающее есть истинная мысль, то и созерцаемое должно быть истинно существующим или даже высшим, чем существующее, — в случае, если созерцаемое есть само Единое.

Третий момент Ума — мышление. В качестве ума Ум необходимо есть мышление.

Этим трем моментам в понятии Ума соответствуют три момента в его образовании. Для материи (вещества) ее основанием будет иное по отношению к единому. Так как Единое — безусловно единое, то все, кроме одного, есть иное, или «инаковость». В противоположность Единому иное есть множественность. Сама по себе «инаковость» — нечто безусловно неопределенное, и только обращаясь к Единому, она впервые получает определение и впервые становится бытием.

В то время как обращение «инаковости» на Единое впервые порождает определенность и вместе с определенностью бытие, обращение «инаковости» на себя порождает мышление. Однако обращение «инаковости» на Единое и на себя не следует понимать как два различных во времени процесса. Это один и тот же акт, и только анализ выделяет в нем его различные моменты. Мысль может быть обращена, согласно Плотину, только на самое себя, только к своему исходному началу. Но так как это начало получается от Единого, то мысль, обращенная на себя, необходимо будет обращена и на единое.

Перед Плотином, развившим изложенное учение о первоедином и об Уме, должны были неизбежно возникнуть вопросы: почему из Единого возникает Ум? Каким образом из первоначально Единого может произойти многое? Ответ на них следующий. То, что близко стоит к совершенному, совершеннее того, что дальше стоит от совершенства. После Единого Ум всего совершеннее, так как он непосредственно созерцает единое. Как наиболее совершенное, Ум ближе всего к Единому по степени единства. В Уме пребывают все виды и все формы, не отделенные друг от друга пространством. Эти виды и формы отличаются от высшего единства только «инаковостью». Поэтому Ум следует непосредственно после Единого.

Что касается теперь множественности, то она возникает в силу закона, согласно которому производимое всегда ниже производящего. По отношению к Единому низшим является многое. Единое есть всюду и вместе с тем нигде. Поскольку оно всюду, оно позволяет возникнуть многому, поскольку оно нигде, оно не есть та множественность, которая впервые должна произойти из самого единого.

Так как Ум — высшее совершенство после Единого, то Уму принадлежит и высшее единство. В нем не могут происходить никакие логические действия. Мышление Ума не может протекать в форме силлогизмов. Как чистая мысль, Ум может созерцать только истинное. Он не подвержен никаким ошибкам, и о нем нельзя заключать по аналогии с нашим человеческим умом.

Вместе с бытием в Уме появляется возможность категорий. Как сущее, Ум подлежит всем категориям. Он подлежит категории движения, так как Ум есть мышление, и подлежит категории покоя, так как его мышление утверждается в понятиях, которые всегда остаются неизменными. Ум есть иное, так как в нем имеется многое, и он есть тождество, так как во всем своем содержании он остается тем же самым. Поскольку в Уме заключаются все эти категории, к Уму применима категория количества. Поскольку же в Уме различаются его идеи, Ум подлежит категории качества.

Постоянно определяясь первоединым, Ум производит множество идей, или «умов». Все категории Ума приложимы также и к идеям, сущность идей та же, что и сущность Ума.

Подробности отношения между Умом и идеями у Плотина неясны. Ум определяется как сила, составляющая основу идей, а идеи — как энергия (или как возможность и действительность). Но вместе с тем Ум определяется как целое, а идеи — как части целого, и отношение между Умом и идеями разъясняется как отношение между родом и видами рода.

В то время как у Платона идеи рассматриваются как первообразы вещей чувственного мира, его сознательные образцы, у Плотина идеи и Ум — скорее действующая причина по отношению ко всему остальному.

Третьим после Единого и Ума оказывается у Плотина Душа. Она так относится к Уму, как Ум к единому. В то время как Ум есть обращение на самого себя, Душа есть обращение во вне. В то время как Единое и Ум остаются безусловно неподвижными, Душа обладает движением.

С одной стороны, Душа обращена к высшему началу, созерцает высшее начало и действует по закону этого высшего начала. С другой, она частично погружается в порядок мировой жизни, является бессознательным активным началом, осуществляет первообразец на материи. Находясь на грани божественного Единого и естественного множественного, Душа в силу природной необходимости соприкасается с обоими. Но и погружаясь в чувственный мир, она остается вечным и божественным началом, созерцающим высшее. Душа находится посредине между безусловной неделимостью истинно-сущего и безусловной делимостью чувственного бытия. Она делима лишь в отношении к телу, но сама по себе остается неделимой, относится ко всем частям тела: она вся целиком в глазе, в ухе, во всем теле.

Все отдельные души происходят из одной Души как из высшего божественного начала. Существенное единство Души проявляется в способности людей сочувствовать друг другу, радоваться чужой радостью и печалиться чужой печалью.

Учение Плотина об обращении души вовне приводит его к материи. Вслед за Платоном Плотин доказывает, что образование мира предполагает материю, или небытие. Так как качества, необходимые в чувственном мире, возникают и исчезают и так как возникновение из ничего невозможно, то должен существовать субстрат, на котором существуют те или другие свойства. Этот субстрат не есть тело, так как тело состоит из материи и формы. Поэтому, чтобы получить понятие о материи, необходимо отвлечься от всех свойств, приписываемых телесному бытию, даже от величины и от сложности. Поэтому материя есть нечто безусловно простое, безусловно лишенное всех качеств, безусловно неопределенное. В качестве безусловно неопределенного материя есть безусловное лишение формы, лишение красоты и, стало быть, безусловно злое, не сущее (mh on).

От мира идей чувственный мир отличается как мир 1) протяженный в пространстве, 2) длящийся во времени, 3) неистинный. Чувственному миру доступна только тень, или призрак истины.

Но если сама по себе материя рассматривается как злое начало, то в учении Плотина о происхождении мира есть и другая сторона. Рождающийся мир должен носить в себе хотя бы след того порядка, который принадлежит его первообразу. Силы, образующие мир, — разумные мысли (logoi). В них бессознательно запечатлены понятия, источник которых — в идеальном мире. Поэтому порядок событий, происходящих в чувственном мире, — не наихудшее, а наилучшее подражание миру идей. В этом смысле Плотин рассматривает чувственный мир даже как совершенное существо, поскольку вообще, при существовании материи, он может быть совершенным. Даже борьба и антагонизм элементов, борющихся в чувственном мире друг с другом, есть средство осуществления единства. В мире, как в драме, где борьба действующих лиц способствует осуществлению единой мысли трагического произведения. Единство борющихся друг с другом элементов осуществляется мощью души, преодолевающей их антагонизм. Нет оснований для предположения, чтобы единство это не осуществлялось. Без различия частей предметов в мире не существует ни красоты, ни гармонии.

Указывают на наличие в мире бедствий. Однако бедствия — не что иное, как детская игра, и существенны они только с нашей точки зрения, а в отношении к целому значения не имеют. Не имеет значения и наличное в мире нравственное зло, так как оно карается либо в настоящей жизни, либо в будущей. Даже печальнейший факт в жизни чувственного мира — поедание живыми существами друг друга — не столь ужасен, если учесть, что существа этого мира должны иметь конец, а потому лучше, если своей гибелью они будут поддерживать жизнь других существ.

Из небесных тел наихудшее — Земля, самые совершенные существа — ближайшие к небесной периферии. Звезды и планеты состоят из эфира — особой стихии — и находятся в круговом движении, наиболее совершенном, так как оно — точнейший образ «Ума»; в качестве внутреннего, движение «Ума» есть вместе и движение и стояние: в чувственном мире оно наиболее приближается к круговому, так как заставляет предмет двигаться в одном и том же месте. Так как мир — порождение вещества и мысли, то и движение мира должно быть замкнутым в себе, круговым движением.

Плотин утверждал высшую разумность небесных светил: они лишены всех низших психических функций, каковы, например, память и восприятие, и деятельность их — исключительно деятельность разума. Поэтому все, кто обращается к светилам с молитвой и рассчитывает быть услышанным, надеясь на способность их к чувственному восприятию, ошибаются.

Не только светила — разумные существа, но и наша Земля одушевлена, так как одушевленный в целом мир не может состоять из существ неодушевленных, и состоящая из огромного множества одушевленных существ Земля не может не быть сама одушевленной.

По учению Плотина, в чувственном мире, кроме видимых богов, существуют и невидимые. Видимые боги — небесные светила. Не ясно представление Плотина о невидимых богах чувственного мира.

Плотин, помимо богов, признает также существование демонов, сближаясь в этом веровании с греческим народным политеизмом. Демоны — существа средние между богами и душой человека. Демоны имеют больше силы, чем душа человека, однако не лишены низших проявлений психической жизни. Так единое божество расширяется у Плотина в одну непрерывную иерархию, или градацию божеств.

На грани мира божественного и мира чувственного — Душа человека. Велико ее единство с Душой божественной. Связь эта стоит в зависимости от действий Души в земной жизни. Как и Платон, Плотин пользуется мифами при изображении судеб Души. Однако между обоими есть и отличие. У Платона мифический образ — только покров мысли, миф остается мифом. Плотин относится к мифам с большей наивностью: он верит прекрасным художественным образам загробной жизни. Образы эти были у него частью пифагорейские, частью измышленные Платоном.

Представление Плотина о загробной жизни определяется его представлением о цели земной жизни. Цель эта — отрешение от телесности и возвращение Души к первоначальной жизни, т. е. к той, когда Душа находилась в тесной связи с Умом и когда она созерцала идеи. Условие достижения этой цели — совершенство нравственной жизни. Души людей, сумевших вполне отрешиться от всего чувственного, после смерти сливаются с божеством. При этом исчезают все низшие психические функции и явления: восприятие, память, воображение, аффекты. Если же душа не возвышается до божественного, то низшие психические функции остаются с ней и после смерти: тогда возникает ряд душепереселений. Они определяются склонностями, которые Душа проявила в земной жизни человека. Уже Платон утверждал, что души людей, страстно любящих пение, переселяются в певчих птиц, а души людей с хищными склонностями — в хищных зверей. Новое состояние Души соответствует ее прежним склонностям и вместе с тем представляет собой возмездие за ее прежнюю жизнь: так, совершивший, беззаконие по отношению к другому должен сам претерпеть беззаконие от другого человека.

Плотин отвергает все обычные, сложившиеся в обычной науке и распространенные среди людей взгляды на отношение души к телу: к понятию о Душе неприложимо, например, никакое представление о пространственном отношении души к телу. Душа относится к телу, как к своему органу, через который Душа, соответственно потребности, может вступать в сношения с внешним миром. И все же связь Души с телом Плотин признавал чрезвычайно тесной: связь эта, с одной стороны, не дает возможности развиваться во всей полноте собственным задаткам Души, а с другой — развивает в ней деятельности и отношения, которые соответствуют особому положению Души в теле.

Существует три рода деятельностей Души. Это, во-первых, деятельность, которая не только определяется связью души с телом, но в которой Душа непосредственно зависит от своего тела. Таковы низшие психические функции. Во-вторых, это деятельность, которая хотя и возможна только при условии существования Души в теле, но в своих функциях не зависит от тела. В-третьих, это деятельность, которая относится к Душе независимо от связи души с телом. К первой области деятельности Души относятся низшие волнения и чувства, сопровождающиеся удовольствием или неудовольствием; субъект этих состояний — Душа и тело вместе: телу здесь принадлежат сами движения или волнения. Душа — сознание этих волнений.

Нечто подобное можно сказать и о чувственном желании: предоставленное себе, тело не ощущало бы в себе желания перемены, а Душа, не соединенная с телом, не испытывала бы желаний. Только связь между Душой и телом заставляет Душу сознавать некоторые состояния тела как желание; это те состояния, в которых выражается его неудовлетворенность; здесь сознание принадлежит Душе, а состояние неудовлетворенности — телу. Высшие волнения — гнев, храбрость, страх и пр. Плотин также относит к этому же второму виду деятельности. Сюда же, согласно его утверждению, относятся и низшие функции познавательной деятельности — чувства. Деятельность эта — не пассивное состояние Души, и восприятие — не просто отпечаток состояний, протекающих в теле или вне тела: как психическое состояние, оно не может быть совершенно пассивным, но должно быть активным состоянием.

Второй род деятельности Души хотя и обусловлен существованием Души в теле, но не зависит от тела. Сюда относятся высшие функции познавательной деятельности. Первое место среди них принадлежит памяти. Оригинальное учение Плотина о памяти совершенно идеалистично. Плотин, во-первых, отрицает всякое физиологическое объяснение памяти: во-вторых, он нацело отрицает взгляд на память как хранительницу или вместилище представлений. Если бы Душа была хранительницей представлений, то чем больше было бы в ней представлений, тем больше соответственно хранилось бы в ней воспоминаний. Но этому противоречит хотя бы сравнение стариков с юными. Противоречит предположению о Душе как о хранительнице представлений также и тот факт, что извлечение одних представлений требует от Души больших усилий, чем извлечение других. Непонятной осталась бы при этом предположении причина зависимости воспоминания от частоты повторения представления.

Ко второму роду психической деятельности относятся, согласно Плотину, и высшие функции познания, например мышление и с ним вместе также науки. От мышления должна быть отличаема область ума: в мышлении знание достигается посредством процесса исследования; в уме все дано одновременно, без необходимости прибегать к силлогизмам, к различениям, объяснениям и доказательствам. Человек, которому предстоит ознакомиться со множеством предметов, находящихся перед ним на равнине, может сделать это последовательно, шаг за шагом, обходя все пространство. Но он может подняться на возвышенность и обозреть их сверху все сразу. Так обстоит и с познанием. Человек может либо последовательно знакомиться с существующим, либо сразу возвыситься до ума, и тогда, не нуждаясь в процессе движения, он обнимает все в одновременном акте познания. В уме знание дано все, но, чтобы сделаться доступным человеку как существу эмпирическому, знание должно вступить в область сознания.

Этика Плотина завершается его учением об очищении души. В очищении этом он видит средство, необходимое для достижения наивысшего совершенства. Именно очищение есть освобождение Души от телесного, от земных интересов и возвышение ее до божественного. Венец этого состояния — экстаз, экстатическое погружение в божество, слияние с неизреченным первоединым.

Философия Плотина — философия эпохи мировой катастрофы рабовладельческой культуры. Она, говоря словами советского исследователя, есть символ и выражает настроение «бесконечного уныния, тоски, социально-политического отчаяния и бегства от реальной жизни в иллюзорное прошлое» [30, с. 277]. Венец этой философии — виртуозная диалектика мифа. Наиболее яркую и выразительную характеристику этой «диалектики» дает К. Маркс: «Смерть и любовь являются мифами отрицательной диалектики, потому что диалектика есть внутренний простой свет, проникновенный взор любви, внутренняя душа, не подавляемая телесным материальным раздроблением, сокровенное местопребывание духа. Итак, миф о ней есть любовь; но диалектика есть также бурный поток, сокрушающий вещи в множественности и ограниченности, ниспровергающий все в единое море вечности. Итак, миф о ней есть смерть.

Таким образом, она есть в то же время и носительница жизненности, расцвета в садах духа, пена в искрометном кубке тех точечных солнц, из которых распускается цветок единого духовного пламени. Поэтому Плотин называет ее средством, ведущим к «упрощению» души, т. е. к ее непосредственному единению с богом, — выражение, в котором смерть и любовь, и в то же время «теоретическое познание» Аристотеля соединены с диалектикой Платона. Но так как эти определения, так сказать, предопределены у Платона и Аристотеля, а не развиты в силу имманентной необходимости, их погружение в эмпирически индивидуальное сознание появляется у Плотина как состояние, а именно — состояние экстаза» [2, с. 203].

Крупнейшим и талантливейшим из неоплатоников после Плотина был Порфирий (232 — ок. 301–304). Учеником Плотина он стал в 262–263 г. Плодовитый писатель, ученый и философ, Порфирий был в различных областях философии и религии, как ученый работал в сфере математики, гармоники, риторики, грамматики и истории. Из теоретических философских работ Порфирия мировую славу приобрело «Введение в Категории Аристотеля», известное также под названием «О пяти звучаниях». Трактат этот неоднократно переводился и комментировался многими учеными Византии, Востока и Запада. Он излагает логическое учение о признаках понятия (род, вид, видовое различие, признак собственный и несобственный, или случайный). Порфирий писал также космологические и астрологические сочинения, полемические работы против христианства и многие другие. Им были написаны комментарии к лекциям Плотина и к ряду важнейших диалогов Платона. Он комментировал не только Платона, но также и Аристотеля, особенно логические труды, и был вообще крупнейшим логиком неоплатонизма. Рядом с теоретическими трактатами у него идут работы, посвященные практической философии. Разработка ее вопросов по интенсивности даже превосходит разработку вопросов теоретических. Такими были сочинения, в которых он излагал учения о политических добродетелях, об очищении от аффектов, о добродетелях, обращающих к уму, и о добродетелях, в которых сам ум становится образцом для духовной жизни.

Порфирий придавал большое значение практической мистике, которую он во многих сочинениях защищал и оправдывал. Впрочем, возможно, что он оставлял практическую мистику для философски непросвещенных кругов, а для себя сохранял путь чистой теории. По крайней мере, в сочинении «О граде Божьем» Августин сообщает, что у Порфирия был трактат «Восхождение души», где развивалось учение о двойном пути. Это путь чистого умозрения для философов и путь теургии (учения о способах воздействия на богов) — для толпы.

Ответвлением неоплатонизма была в IV в. н. э. его сирийская школа. Основателем ее стал ученик Порфирия Ямвлих, происходивший из Халкиды в Нижней Сирии. У Порфирия он учился в Риме, сам преподавал философию в Сирийской Апамее. Он продолжил развитие неоплатонизма, отклоняясь от Плотина, и еще больше, чем Плотин, удалился в сферу практической мистики.

Литературное наследие Ямвлиха обширно. Из написанного им «Свода пифагорейских учений» (знатоком которых он был) до нас дошли трактаты «О пифагорейской жизни», «Об общей математической науке», «О математическом введении Никомаха», «Увещание к философии» и «Теологумены арифметики», безосновательно заподозренные в неподлинности. В «Теологуменах» Ямвлих развивал учение пифагорейцев о всех числах декады, чего мы не находим больше ни у кого из известных нам античных авторов. В не дошедших до нас частях «Свода» излагались учение о числах, музыке, геометрия и астрономия. Среди погибших трактатов Ямвлиха были комментарии на диалоги Платона «Тимей», «Филеб», «Парменид» и «Федр», а также комментарии на сочинения Аристотеля — не только на его «Физику», но и на логические работы: «Категории», «Об истолковании», «Первая Аналитика». Среди утерянных сочинений Ямвлиха было «Совершеннейшее халдейское богословие» — свидетельство типичного для эпохи позднего эллинизма интереса греков к восточной религии и мистике.

Теоретическая философия Ямвлиха продолжает начавшуюся уже до него разработку основных категорий Плотина: Единого, Ума и Души. Категории эти у Ямвлиха еще более дифференцируются и оформляются терминологически. Так, в «едином» Плотина Ямвлих различает два единых. Первое из них — как у самого Плотина — выше всякого бытия, всякого познания и всякого наименования. Второе есть начало всего последующего и потому именуется не только Единым, но и Благом. Но это различение — только начало дальнейшего, которое принимает педантический вид строго триадического построения, далеко, впрочем, не ясного. Здесь у Ямвлиха уже выступает характерная для позднего неоплатонизма схоластичность, схематизм, проникающие даже в наиболее «диалектические» его построения. У Ямвлиха эти построения густо пронизаны мистикой. Согласно его учению, и «чистые умы» и «душа» — надмировые боги. Ниже их располагаются в космосе небесные боги. Они «водительствуют» по отношению к 12 мировым сферам — земли, воды, воздуха, огня, семи планет и эфира. Число богов все увеличивается. Так как 12 небесных богов также образуют триады, то их оказывается всего 36, а после умножения их числа на 10 (может быть, ввиду календарных соображений: древний год = 360 дней) число их достигает 360.

Время Ямвлиха было эпохой, когда не только в Сирии, но и во всей Римской империи умирающий античный политеизм вступил в последний этап своей борьбы с надвигавшимся на него и близким к своей окончательной победе христианством. Ямвлих, так же как и Прокл, действовавший после него в V в. в культурном центре античного мира Афинах, стремился провести восстановление древнего греческого политеизма, философски восстановить Олимп со всеми его богами. Отсюда удивляющая нас теперь дробность мифологии Ямвлиха, наличие в ней огромного сонма богов.

В своей практической философии Ямвлих также проводит линию восстановления языческой религии. Он стремится восстановить все ее верования, все обряды и культовые действия, все предания о чудесах, все предзнаменования и молитвы. Тенденции этой посвящена антропология Ямвлиха: главным в человеке он считает не направленность на созерцание природы и космоса, а веру в богов и общение с ними. Добродетели моральные и политические Ямвлих считает только низшими ступенями. Высшая — добродетель абсолютного единения с богами. Задача Ямвлиха — постигнуть суть теургии, мантики, жертвоприношения и молитвы. Он стремится классифицировать все основные явления в каждой из этих религиозных областей.

Философом, завершающим развитие античного неоплатонизма, а вместе с ним и всей античной философии, был Прокл (410–485). Завершение это произошло в Афинах, где в свое время действовали Анаксагор, Сократ, софисты, Платон, Аристотель, школа Платона, школа Аристотеля, Эпикур и основатель стоицизма Зенон.

Но как непохожи были Афины и их философы во времена Прокла на Афины времен Аристотеля и Анаксагора! Начавшийся в школе Аристотеля интерес к развитию специальных знаний, выдвинувший крупнейшие фигуры таких ученых, как Теофраст и Стратон, у которых в ряде их исследований и воззрений торжествует не только натурализм, но и доподлинный материализм, сходит на нет, торжествует идеализм как в понимании природы, так и в учении о человеке, в антропологии и психологии.

В философию глубоко проникает мистика, влияние восточных культов, суеверия и служащая им культовая обрядность. Дух науки, научного исследования истины покидает философию, а то, что от него остается, направляется на цели, далекие от действительного научного знания.

В этой обстановке протекало философское развитие Прокла. От него осталось огромное литературное наследство, до сих пор мало изученное. Особое место в нем занимают составляющие много сотен страниц комментарии к труднейшим диалогам Платона и «Началам» Евклида. Комментарии к «Пармениду» и «Тимею» Платона, а также к его «Кратилу» далеко выходят за рамки комментирования текстов Платона и заключают в себе систематическое изложение всех основных вопросов и учений неоплатонизма, а также богатейшую и разнообразную историко-философскую информацию. Метод комментирования Платона у Прокла представляет дальнейшее развитие метода Ямвлиха. Выдающимся теоретическим сочинением Прокла было «Богословское элементарное учение». Это настоящий катехизис неоплатонизма в наиболее зрелом его виде. Сочинение состоит из 211 тезисов, излагающих в чрезвычайно сжатой форме всю систему неоплатонизма, т. е. учение о Едином, об Уме, о Душе и о Космосе. Тезисы сопровождаются пояснениями, без всяких цитат, чрезвычайно сжатыми, далекими от литературных прикрас. Напротив, чрезвычайно подробным было сочинение Прокла «О богословии Платона», в котором обстоятельно излагалось на основе Платона учение о Едином и о трех родах богов: мыслимых, мыслящих и мыслимо-мыслящих. В этом учении Ум выступает как объект, или предмет мышления, как его субъект и как объект и субъект одновременно.

Еще последовательнее и настойчивее, чем Ямвлих, Прокл проводит принцип и метод триадического построения и изложения. В основе этого метода лежит учение о том, что само развитие предмета триадично. Оно является таким и в большом и в малом, и в общем и в деталях, и в самом возвышенном и в самом низком. По триадам развивается и строится у Прокла все в мире богов и в мире живых существ, во всем космосе и в сфере философии, мифологии и мантики.

В триаде Прокл различает три момента. Первый из них — пребывание в себе. Другие названия для него — причина, неделимое единство, «наличие», «отец», «потенция». Второй момент триады — выступление из себя (proodoV), иначе — эманация за свои предела, причинение или действие в виде причины. Это переход из единства во множество, начало делимости, «мать», энергия. Третий момент — возвращение из «инобытия» обратно в себя (epistrofh), возвышение от дробности и множества вновь в неделимое единство, а расчлененное единство, в «эйдос» или единораздельную сущность. Итак, в своей основе эти три момента образуют «пребывание», «выступление» и «возвращение».

Это та же триада Плотина, в которой диалектика Единого, Ума и Души выработана в четкую триадическую схему, более рассудочную и более схоластическую, чем у Плотина.

В учении о Едином — первом звене триады — Прокл опирается на расчленение Единого, разработанное в предшествующей традиции неоплатонизма, и прежде всего у Ямвлиха. Как и Ямвлих, он отличает от безусловно непознаваемого Единого другое Единое. Это последнее уже содержит в себе некоторую множественность, но так как оно лишено еще всяких качеств, то оно предшествует даже Уму, существует между безусловным Единым и Умом. Называется эта ступень у Прокла числом, иначе — «над-бытийиыми единицами». Принципиально учение это было намечено уже у Платона и в неоплатонизме — у Плотина.

Триадическому расчленению подвергается у Прокла также и второе после Единого звено основной триады — Ум, который толкуется по разным ступеням:

1. Как Ум Мыслимый, т. е. «интеллигибельный» (nohtoV), или «пребывание в себе». На этой ступени Ум — предмет для него самого, или «бытие».

2. На второй ступени Ум выходит из себя и есть мышление Умом самого себя. Это Ум «интеллектуальный», или Ум «мыслящий» (noeroV), т. е., «ум» в собственном обычном смысле слова.

3. На третьей ступени Ум есть возвращение к самому себе, или тождество бытия и мышления. Это Ум «интеллигибельно-интеллектуальный», иначе — «жизнь-в-себе» (autozwon).

Формально триада Ума у Прокла как будто напоминает триаду Гегеля в немецком классическом идеализме. Но есть между ними важное различие. В триаде Гегеля «эманация» мыслится как возрастающая: синтез, или третий момент, в ней полнее и богаче предшествующих двух. В триаде Прокла, напротив, «развитие» понимается не как прогрессивное, а как регрессивное: в ней наиболее полным и богатым Умом оказывается «интеллигибельный» (мыслимый), а наиболее бедным — «интеллектуальный» (мыслящий).

Наивысшие и идеальнейшие боги выражают собой «интеллигибельный» ум. Здесь три триады согласно Триадическому закону, указанному Платоном в «Филебе»: 1) предел; 2) беспредельное; 3) смешанное из предела, и беспредельного. На этом, впрочем, триадическая классификация богов из области Ума у Прокла не заканчивается: развиваются все новые их триады, которые в своем дальнейшем развитии становятся в известных звеньях из триад гебдомадами, т. е. седмерицами. Третья гебдомада интеллектуальных богов, именуемая Зевсом, в своем седьмом члене представляет переход к душам и называется «источником душ».

Триадический принцип рассмотрения сохраняется у Прокла также и для третьего момента основной триады — для мира Души — и обнимает души божественные, демонические и человеческие со всеми их дальнейшими подразделениями.

Учение Прокла оказалось последней системой эллинистического неоплатонизма, пытавшейся подвести итог его развитию и сохранить его духовное достояние и идейное господство. Задача эта не могла быть успешно разрешена, несмотря на положение Прокла в Афинах как главы Академии и несмотря на его мощный систематизаторский талант и могучий аналитический ум. Система Прокла не могла противостоять христианству не только как побеждающая сила, но даже как сила духовная, направленная на консервацию и реставрацию уходящего в прошлое греческого многобожия и связанной с ним философии. И в этом нет ничего удивительного. Ведь христианство было господствующей в империи и даже признанной государственной религией уже в течение двух полных столетий.

В 529 г. декретом императора Юстиниана была закрыта платоновская Академия в Афинах. Античная философия прекратила свое тысячелетнее существование.

Примечания:

3

Имеется в виду не знаменитый историк Фукидид, а аттический государственный деятель, вождь аристократической партии, носивший также имя Фукидида.

36

Отрывки из неизвестных источников, 54 (цит. по кн.: Лукреций. О природе вещей, т. II. М., Изд-во АН СССР, 1947, с. 497).

37

Нечего и говорить о том, насколько это сравнение Плотина противоречит данным и законам физики и астрофизики.