Вожак стаи Бим первым услышал далекий лай Чапы, плечом толк...

Вожак стаи Бим первым услышал далекий лай Чапы, плечом толкнул Одноглазого. Одноглазый перестал искать блох, как и Бим, предвкушая сытость и кровь, преобразился. Сын волка стряхивал остатки сна, слушал голос матери, пытаясь себе представить, в какой части леса произойдет встреча с жертвой. Лай доносился со стороны болот, и стая ждала команды Бима. Лишь Хромой продолжал дремать, вздрагивала во сне его больная лапа. Сын волка подвинулся к нему, рыкнул, перебрал зубами плечо Хромого. Теперь вся стая ждала команды вожака, сделалась одним целым.

Бим не торопился. Ветер тянул в их сторону, и обостренное чутье уже улавливало запах зверя. Довольный Бим задними лапами продрал землю, отбросил прошлогоднюю листву далеко назад. Этот жест вожака стоя хорошо знала: быть большой крови. Ни Одноглазый, ни Хромой, ни Сын волка, ни те, кто когда-то был в стае, не решился бы ослушаться Бима…

Бим? Почему Бим? Зачем вспоминать горькую судьбу Бима? Разве мало уронили слез дети и взрослые, читая книгу о Биме? Бим! Бимушка! Помнит тебя читатель. По нескольку раз смотрели мальчишки и девчонки кино о тебе. Ты учил их глубже понимать злое и доброе, быть честным, преданным и великодушным. Твоя судьба волновала их. Многие стали называть твоим именем своих четвероногих питомцев. Многие захотели иметь своего Бима. А у Ильюшки Коробова мечта сбылась, родители сдержали слово. Судьба Ильюшкиного Бима мало схожа… Впрочем, не будем забегать вперед. Давайте вместе с Ильюшкой порадуемся подарку, проследим за судьбой Бима-младшего.

…Илья услышал звонок, открыл дверь отцу. Отец не торопился снимать шинель, улыбался. В глазах отца искрились хитринки, он чему-то радовался:

— Помоги, сынок, пуговицу расстегнуть!

За отворотом шинели что-то пискнуло, Илья недоверчиво отдернул руку, а отец рассмеялся радостно, подмигнул Илье, показал выгнутый большой палец:

— Из питомника. Самых чистых кровей. Овчарка! Принимай подарок, сынок!

Черный меховой комочек пискнул в руках Ильюшки, зевнул и, причмокивая, стал лизать ему палец. Прижав щенка к груди, Илья притянул отца за шею свободной рукой, трижды поцеловал.

Первую ночь щенок не спал сам, не давал спать другим. Сонный Илья соскакивал с кровати, брал его на руки:

— Спи, дурачок! Маму ищешь? — Илья снова ложился в кровать, и щенок затихал у него на груди.

Засыпали вместе. Илье снилось — они с Мухтаром служат на границе, сыграна боевая тревога. Верный, преданный хозяину Мухтар, как тот, из кино, тянет поводок из рук, ведет по следу нарушителя границы. Врешь! Не дадим уйти. Взять его, Мухтар! Взять!

Илья стоит в строю вместе с Мухтаром, а командир пограничной заставы торжественно читает: «За проявленный героизм при задержании нарушителя рядовому Коробову…»

Илья не дослушал приятные слова командира заставы, проснулся. Кто-то кусает ему ногу, урчит под одеялом. Илье щекотно, одеяло в ногах шевелится, он с трудом отыскивает щенка в прорехе пододеяльника.

— Спи, дурачок! Днем играть будем.

Илья думает, как назовет щенка. «Мухтар? Хорошее имя. Мухтар, ко мне! Здорово! А может…»

Илья отнес щенка на подстилку, зажег настольную лампу и до утра читал книгу о Биме. «Бим! Бимушка! Бимчик!»

Утром Илья объявил отцу и матери — нового члена их семьи звать Бимом.

Месячный Бим принес в семью Коробовых большую радость. Хлопот он доставлял много, но что эти хлопоты по сравнению с тем, как резко изменился девятиклассник Илья. Магнитофон, проигрыватель и гитара стали ему не нужны. Допоздна гулял он теперь очень редко, потому что его дожидался в квартире Бим.

Родители уходили из дома, когда Ильюшка еще спал. С появлением Бима забот у хозяйки прибавилось. Будильник теперь звонил для нее чуть раньше обычного. После звонка приходилось полоскать половые тряпки, сушить их и кормить Бимушку. Щенок быстро рос, аппетит у него был отменным, и вскоре пришлось покупать ему большую кастрюлю и готовить для него отдельно. Хозяйка дома успевала все это сделать до начала седьмого.

Бим очень скоро усвоил, что хозяину надо к восьми на службу, и в начале седьмого, как только закрывалась дверь за хозяйкой, будил его.

Час гуляли по улице. Ко времени их возвращения Ильюшка просыпался, и начиналась самая хорошая жизнь Бима:

— Бим! Ко мне. Лапу! Здравствуй, дружок. Молодец!

Лапу Бим научился давать с первой коробки конфет. Мама тогда ничего не сказала Илье, но для тренировок стала покупать конфеты чуть подешевле, не в коробках. Илья пытался научить щенка и «служить», не жалел вареного мяса, но Бим хорошо глотал мясо, а «служить» так и не научился.

По мере того как Бим подрастал, увеличивались и размеры половых тряпок. Хозяйку это немножко беспокоило. Она работала на парфюмерной фабрике и привыкла к другому запаху, не к тому, который ощущался теперь в квартире. Хозяин заступился за Бима, показал книжку о воспитании щенка:

— Вот, Ниночка, написано — овчарка в шесть месяцев подобного никогда не сделает, — папа Коля кивал на половую тряпку, — нам и потерпеть-то осталось чуть-чуть еще. Весной заберу его в военные лагеря.

Биму исполнилось четыре месяца, когда он изгрыз итальянские сапоги хозяйки. Это было горем для всей семьи. Еще вчера сапоги были новенькими, отливали черно-коричневым хромом, а в черно-зеркальные каблучки можно было смотреться. До поры до времени они лежали в шкафу, если приходили подруги, хозяйка доставала их, мерила с гордостью. Легкие, мягкие, удобные, они как бы сливались с ногой, становились с ней одним целым. Мама могла рассказывать об этих сапогах долго, как будто она сама побывала в Италии.

— Вот смотрите, — показывала она подругам подошву, — хоть и куплены здесь, а фирма-то итальянская. Читайте!

Вряд ли кто из ее гостей умел читать по-итальянски, но иностранные буквы на подошве разглядывали все.

И Биму итальянские сапоги очень понравились. Хозяева пришли из театра поздно и оставили их в прихожей на целую ночь. Твердый каблук поначалу никак не поддавался зубам, но потом все же треснул, начал слоиться на маленькие пластиночки. По отдельности пластинки быстро превращались на зубах в крошку. Крошки из каблучков получилось много. Молнию Бим расстегнуть не сумел, выгрыз ее из голенища. Дальше пошло легче. Он отгрызал от голенища кусочек, пробовал жевать его, выплевывал с отвращением. Иностранная кожа очень плохо пахла, видимо, была не настоящая. (Позднее Бим сравнит вкус русской и итальянской кожи. Ему попадут в зубы сапоги хозяина — вот это сапоги были! Из настоящей яловой кожи — грызешь, нагрызться не можешь).

Утром Илья с отцом проснулись от маминого рыдания. Илье сделалось страшно — вот так же год назад мама рыдала, когда почтальон принес телеграмму о смерти дедушки.

Папа вскочил с кровати раньше Ильи, первым узнал, что случилось.

— Вы посмотрите, что он оставил от моих сапог! У-у! У-уу! — донеслись до Ильи мамины причитания.

Когда встал Илья, мама сидела на кухне, а на коленях у нее лежало все, что Бим оставил от итальянских сапог. Она склонила к ним голову, тоненько всхлипывала. Папина рука гладила ее плечо, как умел он успокаивал маму:

— Успокойся, Нинусь! Успокойся! Что ж теперь делать? И мы ведь не вечные!

Собаки очень чутки к горю людей. Бим слушал плач хозяйки и подвывал, нагоняя тоску на всех.

С того дня Бим чуть-чуть повзрослел. Он теперь знал, не к каждому можно ласкаться, старался не встречаться на пути хозяйки. Даже не от сапога, от домашней тапочки хозяйки можно было отлететь на значительное расстояние. Это он узнал тоже.

И хозяин сделался к Биму холоден. Теперь, когда пришла очередь его яловым сапогам, он поднимал Ильюшку с постели и кивал на собаку:

— Иди! Гуляй с ним. Он таких сапог сам не стоит.

Конечно, папины сапоги стоили не столько, сколько итальянские, но мама работала кассиром и счет денежкам знала. Когда семья собиралась вместе, она все чаще стала заводить такой разговор:

— Двести двадцать за итальянские отдали! Твои, Коля, рублей девяносто бы еще потянули, занавеска — двадцатка, стены в коридоре ремонта из-за него ждут — еще полсотни. Посчитайте! Дура была, когда за него самого восемьдесят заплатить согласилась!

Ильюшка был благодарен отцу, когда он вставал на защиту Бима, обещал маме — скоро будет полегче, скоро Бим уедет в военные лагеря. Втайне ему и самому уже этого хотелось. Все-таки Бим отнимает очень много времени. Отец теперь гуляет с ним редко, да и зачем выводить Бима часто, если до шести месяцев он все равно не будет проситься на улицу. Легче прополоскать половую тряпку.

По мере того как взрослел Бим, врагов у него становилось больше и больше. Самым первым из них сделался дворник. Из-за него хозяйка заявила своим мужчинам: прогуливать собаку она больше не будет.

Рассерженный дворник опирался на свою метлу, показывал пальцем на Бима и кричал на всю улицу:

— Развели псарню-то! Указ-то в газете читали? Вот и ведите выгуливать на свои площадки. Я вам не подчищало! Убирать за всеми должон?

Таких площадок для выгула в городе пока не построили, хотя газета, ссылаясь на них, разъясняла, почему с собаки берется налог.

И папа Коля совсем перестал гулять с Бимом, потому что жильцы первых этажей частенько кричали ему в форточку о нарушении «элементарной санитарии».

Бим пока еще не чувствовал, сколько трудностей и хлопот доставляет семье Коробовых. Дворники, санитария квартиры и улицы мало его тревожили, рос он сильным и здоровым псом.

С Бимом-маленьким мы немножечко познакомились. Оставим его пока в городской квартире до солнечных весенних дней. Рассказ наш начинался о Биме-взрослом и его стае. Вот и вернемся в лес, станем свидетелями псовой охоты.

…Бим ждал. Его тело словно собралось в один тугой комок мускулов. И Хромой, и Сын волка, и Одноглазый, как и вожак, замерли в ожидании.

Злобный гомон загонщиков лесное эхо переделало в сплошной рев. Среди загонщиков, быстрых, ловких, чутьистых главной была Чапа. Без ее умения у загонщиков не хватило бы ни злобы, ни ловкости поставить зверя точно к засаде. Бим собрал вокруг себя самых сильных и рослых из стаи, и Чапа гнала зверя к ним.

Комолый годовалый бычок дважды за свою жизнь спасался от волков. Первый раз он даже не понял, какой подвергался опасности. Тогда лосей было несколько, и среди них он был самым маленьким. Волки попытались разогнать табун, но старый рогастый бык командовал стадом, знал — в одиночку от волков не спастись. Снежная лесная поляна, где волки встретились с табуном, была истоптана, умята копытами. Никто ни за кем не гнался, полдня морда к морде выстояли в ожидании. Среди волков желающих испробовать сильное копыто лося так и не нашлось, и осада была снята.

Второй раз выручили люди. Мать привела его в деревню, и волки не решились тронуть их здесь.

Сейчас за бычком гнались не волки — собаки, но рядом с ним не было ни рогатого быка-защитника, ни мамки. Кто-то из лохматых этих тварей уже побывал у бычка на холке. Если бы не страх, какой он сейчас испытывал, боль мешала бы ему. Только в своих сильных ногах видел бычок спасение.

…Чапа на всем ходу снова рыкнула на Мальчика. Она не ругала его, нет. Подбадривала. Только что Мальчик сумел прокатиться на спине лося и никак не мог прийти в себя после удара о землю. Чапа знала — заднее копыто не страшно, стерпится. Никто из стаи не сумел бы достать до холки лося. Мальчик смог. Рык Чапы как бы говорил: «Ну, Мальчик, соберись, перетерпи боль, ты уже нужное дело сделал, приблизил ужин всей стаи. Ужин мчится теперь куда следует, на засаду направлен точно. Еще раз, Мальчик! Еще!»

Не лось, целая кладовая мяса мчалась впереди Чапы. Такой кладовой хватало стае на несколько сытных дней. Все шло отлично — мясо уходило от загонщиков в сторону главных сил стаи. Сил у Чапиной команды становилось все меньше, но и лось был уже не тот, что в первые минуты погони, когда его подняли с лежки. Скоро!

Для вислоухого, длинноногого Каштана, принятого недавно в стаю, такая охота-гонка была первой. Он не жалел себя, чувствовал — не проявит он себя сейчас, так и занимать в стае самое низкое место. В стае существовали ранги, он это усвоил с первого дня и почувствовал на своей собственной шкуре. Первый кусок — закон стаи — принадлежит вожаку, потом главарям, а Каштаны, Одноглазые, Хромые могут пока подождать.

Вот и приходится ждать, быть сиротой в стае. Даже покорный всем Одноглазый может зарычать на него. Рычи-рычи, узнаешь потом Каштана! Спасибо Биму, он чересчур задиристых видит. Будто невзначай заденет плечом обидчика, посмотрит на него, и этого хватает для того, чтобы восстановить справедливость в стае. Случись что, Каштан не пожалеет себя, всегда встанет на защиту Бима, не побоится самого Сына волка. О-о! Драться Каштан умел! Шкуры дачных именитых шавок хорошо трещали от зубов Каштана. Два года прожил он на дачах, с кем только в округе не дрался. За то и бросили, выгнали с дач хозяева. В стае драться он пока еще не мог.

Мальчик так и не пришел в себя. Чапа тщетно силилась обойти лося. Опытная, натренированная загонщица устала. А новичок Каштан никогда не гонялся за лосями, но силы в себе чувствовал, хотя их оставалось не так уж и много. Вот он, его момент, пришел — не будет Каштан в стае последним!

Каштан бежал теперь почти параллельно с лосем. Он видел каждую шерстинку на его холке. Перепрыгивая канаву с водой, бык чуть-чуть оступился, передние копыта скользнули по краю канавы, подняли вверх брызги. На какой-то миг холку пригнуло вниз, и Каштан не растерялся, прыгнул, намертво вцепился в нее и сделал это ничуть не хуже Мальчика.

Зубы впились во что-то живое, мягкое, Каштана бросило сначала вверх, влево, вправо, несколько раз больно ударило о дерево, но ему легче было умереть прямо сейчас на шее лося, чем разжать зубы.

Лось вывернулся из леснины и несся по краю болота чуть правее засады. Бим мгновенно оценил обстановку. Здесь, в этих кустах! За кустами болото, там зверя не взять.

Миг, и четыре пса помчались наперерез лосю. Каждый по отдельности ничего не стоит сейчас. Все вместе — сила ловкая, безжалостная. Бим видел: лось бежит тяжело, что-то сдерживает бег его, что-то ему мешает. Понял — Каштан мешает, рвет холку. Бык вскинулся. На глазах у стаи Каштана бросило вверх, перевернуло в воздухе, ударило о землю. Если бы не погоня, Бим обязательно свернул бы к тому месту, куда упал новичок стаи, не пожалевший себя ради всех. Но сейчас было не до Каштана. Сын волка, Одноглазый и даже Хромой не отставали от Бима.

Хромой и Одноглазый почти одновременно впились в задние ноги лося. Эта работа была для обоих привычной, делали они ее не раз. Толстая шкура нехотя потрескивала, зубы щупали под ней сухожилия. Одноглазому повезло сразу. Зубы отыскали сухожилия, что-то оборвалось под шкурой, щелкнуло, хрустнуло. Лось сильно захрапел, осел на одну ногу, приостановился. Мальчик, лучший мастер стаи ездить верхом на звере, высоко прыгнул. Холка пахла живой кровью, пьянила обостренное чутье. Рядом с ним оседлал лося Сын волка, Бим повис на шее бычка. И Хромой отыскал сухожилия, остервенело грыз их. Чапа кружила у морды зверя, не давала ему хода, наблюдала за работой стаи. Все пока шло слаженно, дружно, быстро. Не было на лосе одного Каштана. Он еще корчился от боли. Отстав от стаи, он грыз свою разорванную лапу.

Тяжело переваливаясь с бока на бок, лось еще пытался двигаться, с каждой секундой он слабел больше, движения его сделались медленными, осмысленными. Наконец он замер на месте, больше не пытаясь сбросить с себя разъяренных псов. Мутная пелена набежала ему на глаза, он перестал чувствовать боль, страх, медленно стал заваливаться на бок.

Желанный час для стаи пришел. Разом все почувствовали — больше нет зверя, есть мясо, а мясо не защищается, никуда от них не бежит. Мясо мясом, а закон дележки в стае соблюдался. Горло зверя принадлежит вожаку. Бим грыз его, чувствовал, как оно еще прыгает, выталкивает ему на язык горячую кровь. Толстая шкура лося на ляжках плохо поддавалась зубам Одноглазого и Хромого. Они вгрызлись все-таки в мякоть, жадно ее глотали вместе с кусками шкуры. Мальчик вместе с Чапой рвали брюхо. Дурной воздух от брюховины им не мешал. То, что недавно было съедено самим лосем, брызгало на них из кишок. Они не обращали на это внимания, глотали кишки вместе с их содержимым.

Занятая стая не обращала внимания на Сына волка. Он лежал неподалеку от головы лося и в пиру не участвовал, он лизал лапу, косился в сторону Бима, ждал, когда вожак уступит свое место у горла. Не мог же он, как Мальчик, жрать что попало.

Бим понимал и признавал достоинство Сына волка, делился с ним горловиной. Он отгрыз маленький кусочек ее, уступая свое место, отполз в сторону.

Стая жрала долго. Одноглазый первым набил брюхо, сходил в кусты и отрыгнул съеденное. Тщательно закопав отрыжку, он присыпал место прошлогодней листвой, немного полежал рядом и ползком, ноги не слушались, снова оказался у лося. Он уже не хотел есть, жрал теперь впрок, на будущее, чтобы снова сходить в кусты и спрятать еще раз съеденное. Одноглазый хорошо знал, что такие праздники у стаи бывают не часто. Он помнил дни, когда скулы сводило от голода, а в брюхе по нескольку дней урчала одна вода.

До отрыжки жрал не один Одноглазый — все. Каждый думал теперь о своем собственном складе, торопился набить его съеденным и несъеденным. В стае это не считалось зазорным, разрешалось законом. Закон не разрешал красть друг у друга.

Хромой не мог больше ни жрать, ни бегать к своему складу. Он прилег отдохнуть, попытался подремать было, увидел, как Мальчику удалось выдрать из лося большую мясную кость. Сон пришлось ему прервать, он дождался Мальчика, не мешал ему, пока тот прятал в лесу мясную кость. Чужой склад Хромой нашел по следу Мальчика быстро. С отвращением сгрыз с кости мясо, остатки спрятал.

Смыться вовремя Хромой не успел. Мальчик застал его на месте, при нем вырыл из земли свое. Там, у разодранного лося, все было общее, все принадлежало стае. Там можно было жрать вволю, сколько в каждого влезет. Здесь, в лесу, у Мальчика выкрали его собственность, кость принадлежала только ему. Только за одно это можно было крепко поучить вора, и никто из стаи не решится встать на защиту. Вина Хромого усугублялась и тем, что он посягнул на интересы того, чей ранг в стае стоял выше ранга Хромого.

Мальчик бросился на Хромого. Оттого, что он и не пытался защищать себя, сильному правотой и рангом заниматься как следует вором вдруг расхотелось. Большой трепки не получилось, но вор все-таки понес наказание, а тщеславие Мальчика осталось удовлетворенным. Если бы Хромой вздумал защищать себя, в драку бы вмешалась стая. Хромой это знал, испытывать на себе гнев стаи он не собирался.

Стая была сыта, давно отдыхала, ее отдыха Каштан не потревожил. Поскуливая, он не дополз нескольких метров до растерзанного лося и замер в ожидании. Сильнее боли он слышал запахи крови, мяса, но дотронуться до пищи не имел права. Это было не его, принадлежало стае. Ни в последних минутах охоты, ни в дележке зверя он не участвовал. Он приполз на передних лапах, перепачканный в своей крови, а запах крови стая воспринимала по-разному. В другой, голодный, день его вполне бы хватило на скудный ужин. Он ждал, от голода ронял на лапы горькую слюну.

Биму было лень подниматься, но стая ждала его решения. Он вдруг вспомнил, еще раз увидел, как Каштана бросило с холки лося о землю. Кто-то недовольно зарычал на Каштана. Рычание подстегнуло Бима, он быстро поднялся с земли, внимательно посмотрел в сторону недовольного. Стая насторожилась, все, как по команде, приподняли головы.

Рычал Хромой. Бим подошел к нему, чуть оскалил зубы и Хромой сник, сразу же замолчал, хотя и продолжал жалеть для Каштана мясо. Бим понюхал раненого, недовольным взглядом окинул поднятые головы, носом подтолкнул Каштана к лосю.

Бим разрешил, стая больше не беспокоилась, снова укладывалась. В знак благодарности Каштан приложил уши, Бим шевельнул едва заметно хвостом и ушел отдыхать на свой взгорок.

Бим умел спать и с открытыми глазами. Он посапывал в лапы, а уши слышали все. Острые, торчащие кончики их чуть пошевеливались, вздрагивали и замирали, если они улавливали какой-то звук. Звуков было много. Под корнями куста пищала мышь. Старый ворон кружил над лесом, и его клекот не мешал Биму думать во сне: «Свою стаю скликиваешь? Ждешь?» У лося надрывался Каштан. К хрипу, к стону, чавканью уши привыкли. Эти звуки не могли потревожить сон Бима. Стрекот сорок, весеннее пение птиц, журчание ручья, разговор ветра с деревьями, все было привычным Биму, обычным для леса. Стая продолжала свой отдых.

Весной пятимесячный Бим навсегда покинул двухкомнатную городскую квартиру. Жизнь его резко изменилась в лучшую сторону.

Ильюша собирал по квартире ошейники, поводки, говорил отцу:

— Кончу школу, приеду к вам в лагеря. — Илья гладил собаку, прощаясь с Бимом: — Не забывай меня, Бимушка!

Он пристегнул карабин к ошейнику, скомандовал: «За мной!» — и не стал мешать проститься опту с матерью, спустился к машине. А наверху, в квартире, было пока не до прощания:

— Коля! Я тебя очень прошу — подыщи покупателя! За лето Илья от него отвыкнет. Глупость сотворили с тобой, пса завели, так лучше, пока не поздно, исправить. В квартире повыветрится, ремонт сделаю. Все, Коля. В город его не привози больше!

После городского гуляния на поводке в лагере Бим получил настоящую свободу. К домику, где поселился его хозяин, он прибегал лишь поесть. Лес, река, озеро стали для него вторым домом. Жить в тесной будке, сделанной для него, Бим не захотел. Под корнями большой березы он выкопал для себя яму и забирался в нее до утра. Хозяин уходил на службу очень рано, весело разговаривал с Бимом:

— Шляешься? Давай-давай! Набирайся сил! — Скоро отойдет коту масленица! — Он поглядывал на стальную проволоку, протянутую от крыльца к собачьей будке, трепал загривок Бима. — А к будочке привыкать придется.

Бим не переживал, не отчаивался, если хозяин забывал его покормить. Он бежал к домику в другой конец лагеря, где жили солдаты. От них ему и перепадало поесть.

Бим очень скоро понял — еду можно добыть самому. Однажды на опушке леса прямо из-под его носа выскочила настоящая лесная курица, отлетела на несколько метров и жалобно стала квохтать. Он попытался поймать ее, измучился, вернулся к опушке и без труда передавил и съел маленьких тетеревят. Бим отдыхал, когда у самого носа разъяренная мамаша-квохтунья пыталась ему отомстить. Он поймал и ее, хрустнул ее косточками, но поскольку есть больше не хотелось, притащил тетерку к своему дому. Хозяин ахнул, увидев в зубах у Бима добычу:

— О-о! Вот это да! Молодец. Вечером командира угощу дичью!

Может быть, оттого, что хозяин все чаще позабывал покормить собаку, охотничий талант Бима развивался очень быстро.

На озере шел нерест щуки. Почти весь апрель простоял холодным, нет-нет да и снежком сыпанет на землю, не торопилась весна. В конце месяца природа наверстывала упущенное. За день, за два начали проклевываться почки, деревья приготовились выбросить первый листок. Остатки снега в оврагах сползли в ручьи, заставили их заговорить. В солнечном небе без конца насвистывал жаворонок.

Рано утром Бим спешил теперь к озеру, ложился на берегу и наблюдал. Щучьи свадьбы шевелили прошлогодний тростник, выбирались на мель, дразнили его. Как ни пытался он стремительно броситься в воду, поймать ни одну не удавалось. Мокрый Бим отправлялся на берег сохнуть, щуки ждали, когда он вылезет из воды, снова начинали возню.

А ловить их оказалось проще простого. Бим догадался об этом сам. Почти по брюхо он зашел как-то в воду, не шевелился, ждал. Мало ли кочек в озере, щуки-то их не боятся, даже трутся о них. И ему щука ткнулась в ногу, всплыла неподалеку, и ее тут же окружили щукари поменьше, забарахтались под ней, слева, справа от нее.

Бим не шевелился, видел скользкие зеленые спины, не мешал разыграться свадьбе.

Щуки осмелели, выбрались на самую отмель, где и воробей бы напился, не замочив перышек, танцевали свой брачный танец. Бим подкрался к ним на несколько метров, прыгнул прямо в щучий клубок. Скользкие, быстрые, ловкие на глубине, щуки оказались беспомощными на отмели. Бим «пересчитал» их зубами, передавил всех.

Прапорщик Николай Васильевич Коробов и его командир подбирали для солдатской купальни место.

— Смотри! Смотри, что твой пес делает! — командир показал на берег озера, на Бима со щукой в зубах.

К добыче Бима прапорщик и командир добавили несколько своих щук, еле-еле донесли их до солдатской столовой. Вечером у командира хозяйственного взвода были гости. Прапорщика Коробова тоже пригласили отведать жареных щук.

— Вот ведь, — удивлялся за столом командир, — псу седьмой месяц всего. И гостей, и солдат накормил рыбой! Быть твоему псу, прапорщик, великим охотником!

Слова командира сбудутся после, значительно позднее, а пока… лагерь принимал людей, прапорщику сделалось не до Бима. Он размещал людей в полевые палатки, а они все продолжали прибывать. Всех их следовало накормить, напоить, умыть, согреть, разместить, обеспечить всем необходимым для жизни в лагере. Николай Васильевич успевал все. Служба даже мелочей не прощала. Он никогда не забывал этого. Позабыл лишь о Биме.

Большое количество одинаково одетых людей в лагере Бима ничуть не смущало. Напротив, около полевых кухонь пес всегда находил теперь вкусные косточки и солдатскую ласку. Многим очень хотелось погладить Бима, поиграть с ним. Бим охотно принимал игры и откликался на разные клички. Видимо, Шарики, Бобики, Рексы остались у солдат в далеком родном доме, и Бим добродушием своим напоминал им о гражданской жизни.

В один из выходных дней приехал Ильюша. Дежурный контрольно-пропускного пункта быстро отыскал ему папу, а Бима, к огорчению Ильи, в лагере не оказалось. Выходной подходил к концу, последний автобус из лагеря уходил скоро. Отец провожал к остановке сына, а Илья хмурился почему-то, думал о своем. Вот-вот должен был показаться автобус,

Может быть, Бим искал по следу хозяина, может, совершенно случайно оказался около автобусной остановки, но он объявился. Он выбежал из леса, остановился, наблюдая за людьми на остановке. И Илья увидел его, выронил из рук портфель:

— Бим! Ко мне, Бим! Бимушка!

Бим не двигался с места, кончики острых ушей у него высоко вздернулись, младшего своего хозяина он пока не узнал.

— Бимчик! Бим! Я здесь! — Илья побежал к собаке, а пес, словно кто-то поддал ему сзади, сорвался с места, чуть не сшиб Илью.

— Узнал, дурачок! Узнал? Тихо ты. Уронишь! У-ух, какой стал! Би-имушка!

Радости Ильи не было конца. Повзрослевший Бим принимал ласки хозяина-младшего, повизгивал, как маленький щенок. Николай Васильевич тоже весело улыбался, но поглядывал в сторону дороги, хотелось поскорей проводить Илью, закончить несделанные дела в лагере.

Наконец показался автобус. Илья обнял Бима за шею, что-то зашептал ему в ухо. В эту минуту Николаю Васильевичу было чуть-чуть неудобно перед Ильей. У сына в портфеле лежало запечатанное письмо, где он сообщал: «Ниночка! Жду покупателя. За Бима дают сто рублей…»

Бим провожал взглядом автобус, долго сидел на обочине дороги. Хозяин не стал ждать его, заторопился в лагерь, а Биму почему-то не захотелось за ним бежать. Он смотрел в ту сторону, куда скрылся автобус, смотрел, как на лесную дорогу медленно опускается пыль. Уже ни о хозяине-старшем, ни об Ильюше Бим не думал. Он даже не понимал, отчего в его собачью душу вселилась сейчас тоска.

Домашних кур Бим видывал и раньше, но охотиться на них ему не приходилось — мешали люди. Сейчас же около сторожки никого не было, а куры спокойно разгуливали далеко за колючей проволокой, что-то искали в песке.

Сторожку Бим навещал часто. Овчарка Чапа, подружка его, встречала Бима приветливо, не сердилась, если он проверял ее миску. Дедушка Игнат, хозяин Чапы и сторож лагеря, к гостю относился неплохо, любил поговорить с Бимом:

— Пришел, парень? На кур-то, мил, не косись — не надо. Петуха моего не серди. Не получал — получишь от него.

Бим понимал деда, из уважения к нему петуха не трогал. Приходилось только удивляться, почему Чапа не замечает кур, разрешает им ходить около своего носа. Видимо, цепь мешает? Нет — вроде бы, не мешает! Деда боится? Это так и осталось загадкой для Бима.

Сегодня Бим пришел в гости, а хозяев дома не оказалось. Он заглянул в Чапину будку — пусто, деда тоже не видно, пообщаться не с кем. Бим решил подождать. Пролез под проволоку, улегся в крапиве, стал наблюдать за курами.

От той лесной тетерки куры отличались лишь цветом. Белые, черные, красные птицы не обращали на Бима никакого внимания. Бим облизнулся, вспомнив лесных цыплят. Жаль, здесь их не было. Биму очень понравилась самая большая птица с красным гребнем на голове и ярким золотистым хвостом. Птица разгребала землю, кокала, и все стадо бежало на это коканье.

Бим понял — со стадом ему не справиться, и наблюдал только за большой птицей. Почему-то вспомнилась Чапа, ее равнодушие к этим птицам. Может быть, они несъедобные?

Нахальный яркий золотистый хвост продолжал дразнить Бима. У самой крапивы птица чистила шпоры, а земля из-под шпор чуть не долетала до носа. Бим снова вспомнил Чапу, понял вдруг, отчего птицы не боятся ее. Она сама их боится!

Трусом Бим никогда не был — прыгнул. Яркий хвост треснул в его зубах, крепкий удар клюва раскровянил нос. Шерсть вместе с кусочками кожи сыпалась с морды Бима, петух ощипывал ее яростно и быстро. Если бы хвост птицы был чуть покрепче, неизвестно, кто оказался бы пойманным. Клюв долбил, долбил, целился достать глаз. К счастью для Бима, хвост треснул снова, остался в зубах, а птица, не такая красивая теперь, подняла настоящий переполох. Куры ныряли под проволоку, перелетали через нее, в воздухе кружили перья. Некрасивая злая птица убегала тоже, и никакая сила не заставила бы Бима ловить ее еще раз.

Дед Игнат, хозяин сторожки, застал самый конец куриного переполоха. Щипаный петух, видно, и ему не понравился, и он принялся ругать Бима:

— Ты что делаешь!? Разбойник ты эдакий! Почто его красоты лишил? Ух, я тебя!

Вечером этого дня хозяин сторожки пришел к Николаю Васильевичу, долго о чем-то рассказывал, кивал на собачью будку, проволоку над ней. Уходя, дед погрозил Биму пальцем:

— Чешется морда-то? Чеши-чеши! Предупреждал ведь — получишь. Мой петя с вашим братом так разговаривает!

С этого дня детство для Бима кончилось. Его посадили на цепь, дни сделались похожими друг на друга. Пришлось привыкать и к будке — от дождя одно лишь спасение. С утра до вечера позванивали над головой три метра цепи. Десять шагов от будки к дому, десять — от дома к будке. Не порезвишься. Площадь около будки медленно засорялась обглоданными костями, пустыми консервными банками, старыми солдатскими мисками. Если хозяин вспоминал о Биме, приносил ему в такой миске еду. Уносить их позабывал. Можно было пересчитать эти миски и узнать, сколько раз за эти дни Бима кормили.

Лето стояло жаркое, скрыться в тени от солнца цепь не позволяла. А оно безжалостно палило, особенно в те дни, когда хозяин забывал налить воды в миску. Иногда Биму казалось, что его жизнь медленно и мучительно подходит к концу. Не жизнь — пытка, и сколько она будет длиться, Бим не знал.

Бим не умел думать о хозяине плохо. Все-таки он вспоминал о нем и приносил попить. Бим жадно нахлестывал языком воду, в знак благодарности легонько поскуливал, добрым взглядом смотрел на близкого человека.

— Пей-пей! Еще принесу. Вот это жарит сегодня! — Бим управлялся и со второй миской, с третьей, а хозяин смотрел на него с удивлением, пожимал плечами — Не лопнешь? Как в тебя убирается?

Убиралось. Бим даже вылизывал края у миски. Они были мокрыми, холодными, не такими, как несколько минут назад, когда больно царапали язык.

За все лето Илья приезжал к отцу в лагерь только один раз. Он торопился вернуться в город, и праздник Бима оказался скомканным. Успели лишь сходить на реку выкупаться. Илья сам пристегнул Бима на блок, а пока прощался с отцом, тот спрятался в будку.

— Бим! Я уезжаю, Бимушка! До свидания!

Последний раз взглянуть на молодого хозяина Бим не захотел, из будки не вышел.

Покупатель прислал письмо, извинялся, что приехать за Бимом не может. Если Николай Васильевич согласен ждать, собаку заберет осенью. Покупатель просил подтвердить согласие и сообщить новую цену.

На покупателя Николай Васильевич обижался не долго. Он написал ему письмо, указал последнюю дату, жирно вывел и округлил цифру — 150. Ответ не заставил ждать. Его условия принимались.

Осень принесла Биму большие жизненные перемены. Лагерь почти опустел, хозяин Бима с несколькими солдатами свертывал последние палатки, все готовились к отъезду. Бим сделался почти взрослым, густая шерсть надежно укрывала от холодов, а они в эту осень пришли рано. Как-то хозяин сжалился над Бимом, на ночь спустил с цепи. Утром Бим пришел к дому, и хозяин долго подзывал его к себе. Бим не торопился выполнять команду, радовался свободе, лаял на хозяина, звал поиграть. Хозяин бегал за ним с ошейником и сердился все больше. Бим, наконец, понял — не до игры с ним, подошел виновато. Когда карабин на кольце ошейника щелкнул, Николай Васильевич пнул сапогом Бима, схватил подвернувшуюся под руку палку, стал избивать пса.

От обиды Бим не чувствовал боли. Кто-то другой, не хозяин, замахнись на него палкой, — он бы сумел показать зубы, постоял за себя. Бил хозяин. Может, и не любил его Бим, но преданность свою отдавал ему, огрызнуться, броситься на него он не мог. С каждым ударом палки Бим плотнее прижимался к земле, не скулил, не просил пощады. И страха он не успел ощутить, потому что били его первый раз.

Полдня Бим пролежал у будки, уткнув морду в лапы, не пошевелился ни разу. Он не пошевелился и когда услышал шаги. Кто-то приближался к нему, на слух определил — не хозяин. Мягкий добрый голос заставил поднять голову:

— Обиделся? Обиделся, да? Так-то дураков учат!

Бим узнал хозяина Чапы, привстал. Видеть ему сейчас никого не хотелось.

— А ты, парень, не скалься! Ваш-то брат меня за своего считает. Видел я, как на тебе силу пробовали. И у нас всякие есть. Тебе вот не повезло — парень ты вроде умный, а такому достался. Не рычи, говорю!

Дед подошел вплотную к Биму, разговаривал с ним, оглядываясь по сторонам:

— Палкой-то не ласкают! Твоему-то сказал про это, так выругал меня. Я ведь не обидлив. Обидлив всегда завидлив! Своему не говори, чего сделаю!

Дед еще раз оглянулся, потрепал холку Бима и расстегнул ему ошейник:

— Вот так-то! Ишь, ты. Не продам, говорит, патрон, видишь ли, не пожалею. Себя жалей. Молоко на губах вытри, потом и ругай стариков. Беги, парень, беги!

Не Бим, сто пятьдесят рублей пропало у Николая Васильевича. Завтра в лагере останется зимовать один сторож, завтра приедет покупатель… «Неужели украли? Украли, так с ошейником бы! Сам расстегнулся? Не-ет! Не сам!»

Рядом со своими следами на жиденькой пороше можно было разобрать следы от подшитых валенок. «Он… Старый черт! Двух-то псов ему для чего? Зря вот с ним поругался утром. Надо идти…

Николай Васильевич быстро шагал к сторожке, готовил деду слова: «Ты у меня заежишься — заежишься сейчас! Пенсии-то не хватит…»

У помойки за караульным помещением Николай Васильевич увидел вдруг Бима, и злость к старику поутихла. «Неужели сам отстегнулся? А подшитые валенки?» Думать об этом было не время.

— Бим! Ко мне! — Николай Васильевич пожалел, что не прихватил поводка, сам заспешил к собаке. — Ко мне, говорю!

Бим мог, конечно, простить. Он даже обрадовался — не одинок он, нужен хозяину. То, что произошло утром, просто дурной сон.

— Ко мне! — хозяин звал Бима, а сам шел к нему, словно не он, а собака отдавала эту команду.

Оставалось несколько шагов, Бим совсем близко подпустил хозяина, отскочил от вытянутой руки прочь.

— Лежать!

Бим не вспоминал зла, но выполнить команду не мог. Властный голос хозяина воспринимался им как удар палки.

— Кому говорю! — вытянутая рука снова целилась на загривок, шаги хозяина сделались покороче, голос вдруг подобрел: — Не бойся, дурачок! Не трону!

«Не укусил бы, — подумал Николай Васильевич, — смотрит-то на меня как. Кто его знает…»

Вот так же, с протянутой рукой, утром подходил к Биму хозяин сторожки.

— Иди ко мне, Бим! Би-имушка! — Николай Васильевич остановился. Расстояние протянутой руки и еще столько же отделяло его от Бима. Руку он на всякий случай убрал, легонечко постучал себя по колену. — По-хорошему прошу, Бим. Ко мне!

«Чего это с псом? Глаза-то как меня сверлят! Не взбесился? Может, боится? Жаль, в руке палки нет. Лучше бы друг друга поняли».

Бим смотрел на хозяина. Властный, потом просительный, снова властный голос путал его собачьи мысли. Как бы он хотел подчиниться этому властному голосу — справедливому, доброму. Ни справедливости, ни доброты он не чувствовал сейчас в близком для себя человеке.

«Как же его поймать-то? Завтра покупатель… Полторы-то не валяются на дороге. А ведь укусит. Укусит, гад!»

Укусят или не укусят полторы сотни рублей — эта мысль полностью владела Николаем Васильевичем. Если бы у него сейчас был в руках пистолет, он бы не пожалел этих денег.

Бим слегка показал зубы, холодные глаза его жестко смотрели на хозяина.

«Укусит!» — вдруг обожгло Николая Васильевича. Он даже почувствовал острую боль, съежился, жалея себя.

Бим замер, чего-то ждал. Николай Васильевич поуспокоился, осторожно сплюнул поднакопившуюся слюну под ноги, тихонечко отшагнул назад, потом еще и еще.

«Денег что ли не видывал!» — не отводя взгляда от настороженных глаз Бима, чтобы не испугать его, шаг за шагом Николай Васильевич увеличивал расстояние. Прежде чем повернуться к собаке спиной, еще раз зло плюнул уже не под ноги, в сторону пса. Бормоча кому-то проклятия, Николай Васильевич шагал к дому. Бима он теперь ненавидел.

Покупатель оказался на слово верным, приехал. Чемоданы Николая Васильевича стояли собранными, с минуты на минуту должна была подойти машина.

— Здравствуйте! — приветливо поздоровался покупатель, — успел вот. А где же Дозор мой?

— Здравствуйте! Раздевайтесь! Какой Дозор?

— Вы меня извините, — спохватился и заулыбался покупатель, — нехорошо, конечно, кличку менять. У деда когда-то, у отца и у меня потом, всегда овчарки Дозоры. Да вы не беспокойтесь. Привыкнет!

Это не беспокоило Николая Васильевича. Хоть Дозор, хоть Трезор — не его дело. Беспокоило другое. Все утро он проискал Бима, а его и след простыл, словно нарочно мстил на вчерашнее.

— Так где же мой песик, — повторил вопрос покупатель, — не передумали?

— Нет-нет, — успокоил гостя Николай Васильевич. — Вы раздевайтесь! Позову сейчас, погулять его выпустил.

Николай Васильевич оставил гостя, чтобы не отвечать на новые вопросы, поспешно вышел на улицу. Морозило. Мягко опускался на землю снег, поздняя осень встречала зиму. Ни следов, ни самого Бима нигде не было. «Прячется от меня? А что если…» Простая мысль осенила его, и он ухватился за нее, поторопился вернуться в дом. Быстро открыв чемодан, он затолкал во все карманы банки мясной тушенки, извинился перед гостем:

— Я сейчас. Баночки забыл передать! — гость сидел за столом, а перед ним были разложены веером новенькие червонцы. Николай Васильевич сделал вид, что не видит их, еще раз извинился и поторопился выйти.

— Значит так, — едва отдышавшись, говорил прапорщик солдатам, — каждому по банке тушенки. Кто встретит Бима, открыть банку, и подзывайте его. Поводков всем не хватит. Режьте бельевую веревку. Вопросы есть?

Вопросов не было, задача казалась простой.

— Жду дома, отъезд из лагеря в тринадцать ноль-ноль!

До тринадцати ноль-ноль Николай Васильевич несколько раз оставлял гостя одного, выходил на улицу покричать Бима. Ровно в тринадцать у дома засигналила крытая автомашина, один из солдат постучал в дверь:

— Разрешите? Товарищ прапорщик, — стал докладывать с порога солдат, — ваше задание не выполнено! Бима ни в лагере, ни за лагерем нет! Разрешите вернуть тушенку?

Солдат выкладывал из кармана банки, с удивлением смотрел на червонцы, разложенные на столе. Когда он закрыл за собой дверь, Николай Васильевич тяжело вздохнул, попросил гостя убрать деньги:

— Нет Бима! Пропал, понимаете. Вот так…

Снова сигналила машина, покупатель собирал со стола деньги, а Николай Васильевич торопился запихнуть в чемодан банки мясной тушенки. Не теряя надежды, что пес найдется, он посадил покупателя рядом с шофером, сам сел с краю. Пока выезжали из лагеря, он несколько раз приказывал остановить машину, звал Бима. Уже за лагерем он велел остановиться еще раз, вышел из машины и долго-долго смотрел в одну сторону. Выругавшись, он кому-то погрозил кулаком, прыгая на подножку, вслух пожелал Биму: «Чтобы ты сдох!»

Бим не издох. Одиночество его не пугало, густая плотная шуба надежно защищала от холодов. К голоду Бим привык еще при хозяине, и сейчас инстинкт охотника просыпался в нем с каждым днем.

Озеро замерзало медленно. Стылая вода пыталась сопротивляться морозу, но закраины уходили от берегов, медленно передвигались к центру озера. Лисьи следы привели Бима к месту охоты. В самом центре озера, в большой полынье, скопилась стая подранков. Обреченные чирки, кряквы пока еще спасались от лис, метались по полынье от края к краю.

Бим оставил уток в покое, начал охоту с лис. Большой рыжий лисовин очень хотел утятины, края у полыньи подмел брюхом, а поймать уточку никак не удавалось. Лис увлекся охотой, бегал вокруг полыньи, заставлял уток нырять. Бима он принял за волка, не раздумывая, бросился наутек. Добежать по льду к спасительному берегу лис не успел. Бим подмял его, хрустнул шейный позвонок лиса, он вяло попытался защищаться, но «волчья» пасть снова сомкнулась на его шее.

Бим не торопился, подождал, пока перестанет дергаться тело лиса, оттащил его к берегу. Наблюдая за полыньей, за своими утками, он попробовал крепость шкуры, стал ее разрывать. Мягкую густую шерсть пришлось выплевывать вместе с обрывками шкуры, но Бим на такие мелочи не обращал внимания. Шкура не могла спрятать от него вкусное горячее мясо.

Лиса он доедал на второй день. Полынья на середине озера сделалась еще меньше, и Бим очень удивился, заметив у своих уток вторую лису. Он не спешил, прожевал кусочек мякоти, проглотил и с интересом наблюдал за охотой на диких уток. Лиса разгонялась по льду, делала вид, что бросается в воду. Утки разом ныряли, под водой шарахались к противоположной закраине. Резвая лиса успевала сделать вокруг полыньи круг. Один из таких загонов оказался успешным.

Бим перестал есть, затаился. Лиса с уткой шла прямо к нему. Шла неторопливо, отыскивая глазами местечко для вкусного завтрака. Бим перестал дышать, радостное волнение охватило его. Первый раз в жизни ему подавали завтрак.

Рыжая, рыжая! Хитростью своей гордилась. А осторожность? А лесной закон сильного? Сколько раз, догоняя зайца, ты слышала его горькое верещание! Для тебя эти предсмертные мучения зайчишки были приятной музыкой. Закон леса добавлял тебе новых сил, давал право распоряжаться жизнями слабых. Отнимая чужую жизнь, ты ведь никогда не раскаивалась? Ты выбирала в лесу местечко поглуше, долго потом сладко жмурилась от сытости и удачи…

Лиса опешила, растерялась, когда увидела мчавшегося на нее большого зверя. В первый миг она о себе не подумала. Испугалась, что утка может достаться не ей. Жадность отняла у нее несколько секунд, и этого оказалось достаточно Биму. Не выпуская утки, она бросилась прочь, но лапы пробуксовывали на гладком льду, не сразу удалось набрать скорость.

Когда лиса бросила все же утку, а страшный зверь даже не приостановился у ее дичи, вспомнился и ей загнанный обреченный заяц. Как и он, почувствовала за спиной свою смерть, заверещала по-заячьи жутко и жалобно.

Утку Бим съел прямо на льду озера. Вкус дичи оказался приятнее лисьего мяса. Прежде чем оттащить задавленную жертву, он сходил к полынье и полюбовался на уток. Их было много. Вытянув шеи, утки настороженно наблюдали за ним, в любой миг готовы были нырнуть. Бегать за ними от одного края полыньи к другой Бим не собирался — полынья становилась все меньше…

Бим лапой очистил морду от прилипших утиных перьев, оглянулся на задавленную лису, снова повернулся к уткам. Он решил охранять их от лис.

Ночь Бим проспал рядом с полыньей не зря. Несколько раз утки будили его, поднимали переполох, жаловались на свою горькую судьбу. Бим выручал уток, делал вокруг полыньи круг, натыкался на свежие следы лис. Утки успокаивались, и он снова засыпал, свертывался калачиком на холодном льду. Запах свежей утятины делал его сон беспокойным.

Светало. Бим окончательно продрог, долго разминался, царапал когтями лед. И утки проснулись, шумно поздоровались с Бимом, стали беспокойно отряхиваться. Бим перестал потягиваться, радостно вздрогнул. В нескольких метрах от него утки собрались в кучу, о чем-то переговаривались. Полынья, как и предполагал вчера, исчезла.

Бим не спешил, дождался окончательного рассвета, убедился — лис на озере нет. Прежде чем начать собирать уток, Бим полаял на все четыре стороны, предупредил лис — он здесь.

Лед чуть потрескивал, гнулся, но Бима это ничуть не страшило. Он полз к уткам, чувствовал их острый приятный запах. Два-три метра оставалось до них, пора было начинать охоту. Утки не выдержали, с кряканьем бросились от замерзшей полыньи врассыпную. Они разбегались по озеру, и пришлось за ними хорошо погоняться.

Догнав последнюю, Бим притащил ее к общей груде, окинул работу довольным взглядом. На всякий случай он еще пробежался по озеру. Кроме перьев на льду больше ничего не оставалось.

Перетаскав уток в укромное место, Бим доел позавчерашнего лисовина, отдохнул. Прихватив утку, что покрупнее, он решил навестить свою подружку Чапу.

Чапа встретила Бима приветливо, но подарок обнюхала равнодушно. Бим, конечно, не знал — выросла она вместе с утками, с курами, трогать таких птиц ей не разрешалось.

Поиграв с Чапой, поразговаривав, Бим решил позавтракать вместе с Чапой, улегся у ее будки. Разорвав утку, он попытался еще раз предложить ее Чапе, дал понюхать и отошел в сторону. Чапа так и не притронулась к подарку, пришлось его грызть самому.

Дед вышел из дома, увидел Бима, закричал на него сердито:

— Да ты что? Ты что? Летом петуха оболванил, теперь взялся за моих уток?

Пришлось уходить, доедать завтрак недалеко от дома. А дед пересчитал своих уток, вышел из сарайки, и, на всякий случай, пригрозил:

— Я тя, разбойник, накажу! Приди еще!

Бим пришел еще, к дому приближаться не стал, наблюдал за ним из укрытия. У самого крыльца сторожки урчала машина, какие-то люди суетились вокруг нее. Эти же люди вынесли из дома носилки, и, пока они осторожно спускались с крыльца, Бим узнал на носилках деда.

Машина тронулась, но вдруг остановилась, и человек в белом с опаской направился к Чапе. Он расстегнул ей ошейник и побежал к машине. Чапа заметалась по двору, залаяла. Машина тронулась, стала набирать скорость, Чапа долго за ней бежала, но все же отстала. Машина скрылась за поворотом, Чапа села на обочине, задрала морду вверх и жалобно по-волчьи завыла.

Как мог, Бим успокаивал свою подружку, понимал ее горе. Горе горем, а кладовая с утками оказалась кстати. Биму пришлось удивляться снова — ни к лисе, ни к уткам Чапа не притронулась. День, второй, третий они наведывались к дому Чапы, хозяин как в воду канул. Чапа по нему тосковала и Бим завидовал ей. Своего хозяина он стал уже забывать. На третий день Чапа решилась попробовать немного лисятины. Подавив отвращение, она разжевала кусочек мяса, проглотила его. Второй есть было уже легче, а на четвертый день она вместе с Бимом распробовала и уток.

В сторожку привезли другого сторожа. В этом домике Чапа выросла, знала лишь добрых людей. Она прибегала к домику, лаяла и ждала — вот сейчас на крыльце покажется ее добрый хозяин, как они оба обрадуются!

Новый сторож выходил на ее лай, но Чапе не радовался:

— Чего тебе, сучка? Иди-иди! Лучше поросенка кормить, чем тебя. Пошла прочь!

Однажды новый сторож увидел ее вместе с Бимом. Он вышел из сарайки с охапкой дров, и дрова посыпались у него из рук. Одно полено он сумел все-таки удержать, поудобнее перехватил его, что есть силы запустил в Чапу. Оно ударилось одним концом в землю, другим отскочило в Чапу. Чапа взвизгнула, удивленно уставилась на человека. Ей было очень больно, но сильнее боли душила обида. За что? Это ведь ее дом, здесь никогда никто не поднимал на нее руку. Она смотрела на человека и никак не могла поверить — боль ей причинил новый хозяин дома.

Он быстро нагнулся, схватил из-под ног еще одно полено, замахнулся и швырнул в Чапу. Она успела отпрыгнуть, у самых ног брызнул фонтан из снега, морозная земля гулко щелкнула.

Бим сделал несколько прыжков к дому, встал рядом с Чапой. Он приготовился защищать подругу, ждал, рычанием предупреждая человека — за поленом не нагибаться.

Сторож хорошо понял Бима — не нагнулся. Он выругался негромко, сделал шаг к крыльцу, одним прыжком оказался у двери и захлопнул ее за собой. Бим не успел еще лизнуть Чапу и выразить тем самым свое сочувствие, как дверь сторожки шумно распахнулась.

Чапа первая почувствовала смертельную опасность, увлекая за собой Бима, бросилась за сарай. Выстрел все же успел грохнуть. Бим почувствовал, как у него отвалились вдруг ноги, прожгло насквозь тело. Он ударился о землю грудью, перевернулся через голову. Хозяин сторожки переломил одностволку, выдернул из патронника гильзу, выругался. Вместо картечи он второпях зарядил бекасинник и теперь шарил в кармане, отыскивая нужный патрон.

Бим поднимался на ноги тяжело и медленно. Тело почти не слушалось, его тянуло к земле, боль не давала сделать и шага. Шагнул все-таки, его мотнуло в сторону, шагнул еще, хотя и плохо, а ноги держали. Он нашел в себе силы прыгнуть, и в этот момент грохнул второй выстрел. Картечь, не задев Бима, врезалась в землю, засвистела впереди него, щелкнула по деревьям. Подхлестнутый выстрелом, Бим за несколько прыжков достиг спасительного леса.

Бим проболел долго. Запасенные утки выручали обоих. По всему телу бекасинник наделал нарывчиков, целыми днями он выгрызал их, зализывал ранки.

Наступил, наконец, день, когда Бим снова почувствовал в себе силы, можно стало охотиться. Зима стояла в разгаре и снега выпало не особенно много. Охотиться по такому снегу не составляло большого труда. Куропаток, тетеревов, зайцев вокруг лагеря почти не осталось, и приходилось уходить промышлять за многие километры.

С лагерем их теперь ничего не связывало. Но, уходя далеко на охоту, они все же возвращались к нему. Изредка Чапа навещала лесную сторожку, издалека наблюдала за ней. Бим терпеливо ждал, не мешал. С какой радостью бросилась бы Чапа сейчас навстречу прежнему хозяину! Но на крыльцо выходил враг, обе собаки уползали в лес и спешили уйти подальше. Еще раз получить заряд дроби желания не было.

И все же с хозяином лесной сторожки пришлось встретиться. Он шел из магазина навеселе и, конечно, ничего не боялся. Большой рюкзак оттягивал плечи, но не мешал напевать веселую песенку. Слова песенки придумывались на ходу, некоторые из них он произносил вполголоса, мурлыкал под нос, а те, что удачно складывались, летели по лесу громко. Перепуганная белка уронила с дерева снег, а хозяину рюкзака казалось, что это он так здорово умеет петь, от его голоса вздрагивают деревья.

На лес опускались сумерки, Бим и Чапа охотились. Они тропили зайчишку, и след косого вывел их на лесную дорогу. Только что по ней прошел человек, следы его пахли остро. Может быть, и не обратили бы на них внимания, следы зайчишки были для них важнее. Из леса донеслись звуки, Бим и Чапа замерли, слушали их. Бим ощетинился первым, узнав ненавистный голос, легонечко зарычал. Вместе с ним начала рычать и Чапа.

Хозяин сторожки пел. В кармане рюкзака торчала початая бутылка, и он думал о ней и тревожился — хорошо ли заткнута пробка. Тревога окончательно взяла верх, зоркий взгляд отметил на краю дороги широкий сосновый пень, и через несколько шагов рюкзак прочно припечатался к этому пню.

Тревога оказалась напрасной. Капроновая пробка обламывала ногти и не хотела покидать горлышко. Наконец она поддалась, стронулась с места, содержимое в бутылке знакомо булькнуло. Хозяин бутылки прикрыл теперь горлышко большим пальцем, несколько раз крутанул ее, зажмурился.

Петь он давно перестал, было не до песен. Початая бутылка жгла руки. Он открыл глаза, вздрогнул, горлышко дернулось перед самым ртом, скользнуло по губам и уперлось в подбородок. В нескольких метрах от него на дороге стояли два волка и в упор разглядывали его. Человек икнул, снова закрыл и открыл глаза. Не мерещилось — волки так и стояли перед ним на дороге. Первое, что захотелось сделать, — швырнуть бутылку в волков. Бутылка была одна, а волков — два.

— К-кыш! Прочь, окаянные! — все еще надеялся — волки ему мерещатся. Чертей-то с перепоя видывать приходилось!

Холодно-холодно сделалось за воротником, зубы выбили быструю дробь. Не черти — волки были перед ним на дороге, а ружья он с собой не взял. Прямо на полу ватника булькало содержимое бутылки, он не замечал этого, больше и больше цепенел от леденящего страха.

Волки не двигались, казались неживыми, так и стояли перед ним. Пустая бутылка выпала из рук, мягко шлепнулась в снег, и от этого шлепка он вздрогнул, почудилось, волки начали драть его, слышал треск ватника от крепких зубов. Одно-единственное слово глухо понеслось по лесу:

— Ма-ама! Ма-ама!

Волки отскочили на край дороги, замерли снова, и пока один из них издавал по собачьи «р-рр!», хозяин сторожки прыгнул на осину, обеими руками обхватил ее, резво, по-молодому полез по скользкому стволу вверх. Ноги и руки сами находили на стволе сучки, рывками дергалось тело. Волки, по-собачьи лая, бросились к осине одновременно. Волчица, она была поменьше, прыгнула и достала подшитый валенок. Волк тоже прыгнул, вцепился в ватные брюки пониже ремня, несколько секунд не разжимал зубы.

— Ма-ма! Ма-ама! — жалобно неслось по лесу. Волк разжал зубы, упал на четыре лапы.

Чапа, захлебываясь от собственного лая, отдыхала от высоких прыжков. Хозяин сторожки забирался по стволу выше и выше. Бим не лаял — злобно рычал. Каждый заживший нарывчик он снова чувствовал на своем теле.

Собаки долго не могли успокоиться. Первым пришел в себя хозяин сторожки. Не сразу, но до него все-таки дошло — волки не лают. Он, наконец, понял, кто загнал его на осину:

— А-аа! Сволочи! В другой раз картечь не перепутаю! А-аа!

Не обращая внимания на крики сверху, собаки подошли к рюкзаку.

Ткань оказалась крепкой, но запахи из рюкзака до раздражения щекотали ноздри. Пахло чем-то забытым. Бим и Чапа долго тащили рюкзак в разные стороны, и ткань не выдержала, с треском лопнула. На снег посыпались белые булки, буханки хлеба, сверточки и свертки. Палку колбасы разорвали с двух сторон, Биму достался кусок побольше. Через несколько секунд колбасы не стало.

— Уу! Твари! Посчитаемся ужо!

Собаки перестали смотреть на осину. Свертков на снегу было много. Прямо с бумагой Чапа ела халву, Бим расправлялся с сыром. Все было свежее, вкусное.

— Убью! Все равно убью, гады! Пе-ерестреляю!

Чапа проглотила липкую халву, подошла к осине, подняла морду на крик, встала на задние лапы и поцарапала ствол. Крик прекратился, сверху упал сломанный сучок. Чапа несколько раз тявкнула и вернулась к сосновому пню.

В лесу стало совсем темно, далеко на дороге вспыхнули тракторные фары, звук мотора насторожил собак. Убегать от разодранного рюкзака им не хотелось, на снегу дожидалось их еще много вкусного. Крик с вершины осины их не пугал, не портил им аппетита.

— Аа-а! Аа-а! Лю-юди! — человек на осине пытался перекричать шум дизеля.

Пришлось отбежать в темноту, лечь. Трактор не остановился, протарахтел рядом, а сучок, сброшенный на дорогу, не привлек внимания тракториста. Бим и Чапа снова вернулись к пню, тщательно обнюхивали теперь каждый сверток, ели с разбором.

Скрип полозьев насторожил собак. Скрип приближался, слышался людской говор. Есть больше не хотелось, но все равно оставлять добро было жалко.

— А-а! Помогите! Люди добрые, помогите! — голос с осины хотя и просил о помощи, но он осмелел, сделался несмолкаемым.

Бим прихватил в зубы буханку хлеба, Чапа сделала то же. Около соснового пня остался лежать драный рюкзак, рассыпанный сахар, булки и кусок туалетного мыла, надкушенный нечаянно Чапой. С буханкой хлеба в зубах она отбежала в глубь леса и ждала Бима. Обнюхав сосновый пень, он оставил на нем свою метку. Перехватил поудобнее буханку, поторопился за Чапой. Непрерывные крики о помощи с самого верха осины их уже не интересовали.

Павел Матвеевич спускался с осины очень медленно. Каких-то полчаса назад эту высоту он взял всего за несколько секунд и сейчас немножечко стыдился этого, пытался сам себе найти оправдание: «Не буду людей смешить. Какие, к черту, собаки. Волки! Волки загнали меня на дерево! Куда только охотники смотрят!»

Метра за два перед землей Павел Матвеевич вспомнил, как один из «волков» висел у него на брюках пониже ремня, потрогал ягодицу. Следы зубов удалось нащупать, пальцы наткнулись на клочок ваты…

Колхозный бригадир, встретив жену с автобуса, возвращался на лошади домой. Он-то и услышал крики о помощи.

Павел Матвеевич все-таки слез с дерева и никак не мог прийти в себя. Он прислонился к осине лбом, испуганно вздрагивал и на вопросы бригадира не отвечал. Наконец словно очнулся:

— Волки! Что стоишь? Топор в санях есть? Бери!

Озираясь по сторонам, поглядывая на притихшую жену, бригадир достал из саней топор.

— Видишь? — Павел Матвеевич смотрел на следы вокруг соснового пня, на разодранный рюкзак. Он теперь не сомневался, как и что говорить, верил — его спасли от волков. Как доказательство, повернул к бригадиру спину, нащупал торчащий клочок ваты, выдернул и показал: чудом спасся. В рубашке родился!

Павлу Матвеевичу поверили. Бригадир, не выпуская из рук топора, встал поближе к жене и спросил:

— Что будем делать?

— Лошадь попридержи! Слышишь, храпит? Зверя чувствует!

Бригадир кивнул головой, хотя храпа лошади и не слышал, крепко держал теперь и топор и вожжи, ждал приказаний Павла Матвеевича.

— Вот что, — Павел Матвеевич, собирая остатки не доеденного собаками сахара и половинки от рюкзака, кивнул на дорогу, — будем держаться вместе. Ты уж не бросай меня! Довези до сторожки, в дорогу ружье возьмешь.

До сторожки ехали молча. Топор теперь не мешал бригадиру держать вожжи, им вооружился Павел Матвеевич. Все трое вздрагивали, если шаг лошади почему-то сбивался, до боли в глазах вглядывались в темноту.

Доехали благополучно, хозяин пригласил спасителей в дом, заставил раздеться:

— Давайте обсудим все. Положеньице! Надо срочно звонить командиру. Из автомата бы их — жж-ик!

К звонку колхозного бригадира командир части отнесся с большим пониманием. Волки на территории военного лагеря его никак не устраивали. Да и не откажешь в помощи родному колхозу. Как-никак местное население его просит.

— Будем принимать срочные меры, — пообещал командир.

Меры были приняты на другой же день. Военные охотники приехали рано утром. Старший из них слушал Павла Матвеевича, сочувственно кивал головой, изредка перебивал его:

— Видел. Всю дорогу следами разрисовали. Матерые. Егеря сейчас на лыжах круг делают — если волки здесь, тревогу сыграем!

Несколько раз Павел Матвеевич ловил себя на мысли, что ему хочется признаться — не волки это, охотнички милые, — собаки! Внутренний голос подсказывал ему этого не делать. «Раз охотники следы путают, пущай тогда собак бьют. Мне и такие соседи не нужны. Собаки-то точь-в-точь на волков похожи. Ну, и ошибся если — простите».

Егеря вернулись с обхода, и тревога была сыграна. Старший из охотников настроил в машине рацию, сообщил в часть: «Волки у лагеря! Берите катушки с флажками, мобилизуйте всех наших охотников. Срочно!»

Бим и Чапа в эту ночь отдыхали. Обычно они отсыпались днем. Продукты из рюкзака хорошо подкормили обоих, почти сутки есть не хотелось. Утро застало их в хорошем настроении. С высоты взгорка, выбранного для ночлега, открывались красивые дали. Такие места Бим выбирал не ради красоты. Он видел и слышал сейчас все вокруг, Увидеть их с Чапой откуда-то со стороны было почти невозможно.

Бим насторожился, когда в полях, далеко от их взгорка, раздался щелчок, еще один, еще. Чапа перестала дремать, тоже навострила уши. Ослышаться они не могли, да и звуки обоим показались странными, совсем не лесными.

Человек выкатил из-за поля, на краю леса он остановился, снял лыжи, сбил с них снег. За спиной лыжника болталась такая же палка, боль от которой пришлось уже узнать Биму. Человек, что-то рассматривая на снегу, двинулся прямо к их взгорку. Иногда он ненадолго останавливался, смотрел на взгорок из-под руки, и от этого взгляда делалось тревожно обоим.

Лыжник никуда не сворачивал, палка из-за спины перекочевала к нему в руки. Он теперь не оглядывался по сторонам и не смотрел себе под ноги. Следы! Ну конечно! Вечером они с Чапой это поле пересекали. Вот ведь — научились разбирать хитрые следы зайца, знали, что такое «двойка», «скидка», почему же сами не умеют хитрить?

Человек в белом халате пересек поле, ближе подпускать его не следовало. Бим встал с лежки, отряхнулся от снега, подождал, пока отряхнется Чапа. Они бежали след в след несколько километров, а когда лес кончился, Бим остановился передохнуть. Человек в белом халате и с ненавистной палкой за спиной разглядывал на снегу следы.

Бим как следует разглядел человека и немного поуспокоился. Одновременно у взгорка и здесь, за несколько километров, один человек быть не мог. Первый был толще и халат у него свисал до пят. У этого халат едва прикрывает колени. Но и у этого за плечами палка, от которой лучше держаться подальше.

Бим резко повернул от лыжника в сторону, трусцой направился к лагерю. Он часто останавливался, слушал лес, старался бежать по зарослям. То, что делал он, в точности повторяла Чапа. Лесную жизнь Бим начал чуть раньше нее, и она подчинялась ему во всем.

Бим и Чапа выбрали место на краю густого ельника и залегли. До сторожки было метров триста — четыреста, все виделось как на ладони.

Точно, лыжников оказалось двое, их у сторожки ждали. С разных сторон они подъехали к ней, показывая на лес, долго размахивали руками.

Ни Бим, ни Чапа, конечно, и не догадывались — мирная жизнь их закончилась.

К сторожке подкатила большая машина. Из нее выходили люди, в руках у каждого лыжи и ружья. Бим наблюдал, и люди в белом не нравились ему все больше. Их с Чапой надежно прятал от чужих глаз ельник, но все равно от этих людей надо держаться подальше. Бим последний раз взглянул на сторожку, и вдруг что-то задержало его внимание…

Прапорщик Николай Васильевич Коробов никогда не был охотником, а тем более волчатником. С охотниками свел его простой случай. На его складе лежали катушки с флажками, и он отвечал за них. Управляться с катушками в помощь охотникам выделили солдат. Он и отвечал теперь не только за катушки, но и за солдат. Егерь-волчатник отдавал команду ему, он — солдатам.

— Первую катушку рядовой Семенов и Кравченко! — командовал Николай Васильевич, — вторую катушку… Третью…

Пора было уходить из ельника, но Бим узнал этот зычный голос, слушал бывшего своего хозяина, видел его. Он не боялся теперь ни большой машины, ни людей около нее. Сейчас, вот сейчас, он позовет за собой Чапу, радостно залает и выскочит из ельника к этой большой машине. Вот будет радость! Больше всех, конечно, будет рад его бывший хозяин.

Бим медлил. Ему вспомнились вдруг голодные дни на цепи. Обида на хозяина, внезапно захлестнувшая его, вспыхнула и пропала. Разве сравнить страдания на цепи с теми, что пришлось хлебнуть ему, мыкаясь по лесам. Каково слышать, как воют голодные волки, каково самому выть, как они. Позови хозяин сейчас, он добровольно бы дал застегнуть цепь на шее.

Хозяин его не звал.

— Бойченко! — донеслось до Бима, — слушай мою команду!

Команд было много. Один за другим лыжники уходили от машины прочь, и чуткое ухо Бима слышало, как поскрипывает снег справа от него, слева. Снег скрипел теперь по всему лесу, и тревога Бима усиливалась.

Бим и Чапа испугались флажков. Они наткнулись на них, как только вышли из ельника. Бим прыгнул через веревку первым, задел ее. Красные тряпки легли на снег, Чапа перешагивала их с опаской. Бим задержался у тряпок, обнюхал одну, другую, над следующей поднял ногу.

Лес за флажками оказался подозрительным. Увлекая за собой Чапу, Бим вернулся к флажкам, подлез под веревку. Он так и не решил, куда уводить Чапу. Несколько минут назад лес был полон приглушенных звуков: скрипел лыжами, где-то кашляли, кто-то кому-то чего-то нашептывал. Теперь звуки пропали, лес словно притаился, даже ветерок стих, не доносил чужих запахов.

Знакомый голос нарушил тишину леса:

— За-агонщики! Ди-истанция сто метров! Двигаться по моей команде!

Бим растерялся. По стволам деревьев ударили палки, глухое эхо заметалось вокруг, звуки понеслись со всех сторон сразу. Выделялся лишь знакомый голос хозяина, уверенный, сильный:

— Аа-та-та-та-ту! О-оп! О-оп! О-оп! Кравченко, не отставать! Аа-ля-ля-ля-ля!

— Аа-та-та-та-та! Кравченко! Кому говорю, быстрее!

Егерь почти не вмешивался, но когда понял, что левый фланг двигается медленно, перекинул ружье на другое плечо, махнул рукой прапорщику:

— Торопитесь! Приотстать! Я подгоню левых! — егерь трусцой побежал влево.

— Гоп-гоп-гоп-гоп! — старался прапорщик! — Бойченко! Не торопись! Тормози!

Николаю Васильевичу было жарко, пот застилал глаза, лыжи вязли в рыхлом снегу. Разгоряченного охотой, счастливого видел он себя сейчас рядом с командиром, осознавал причастность свою к метким выстрелам. Еще бы!

— Кому говорю, Бойченко! Не торопись!

Волки вышли из ельника прямо на прапорщика. Жаркий пот на лице сделался стылым и холодным, лыжи намертво приклеились к снегу. Волков было два, мелкой трусцой они приблизились к прапорщику, а он никак не мог их пересчитать. Ему виделись еще два волка слева, еще два справа, еще и еще. Только что егерь убежал к левому флангу загона. Как нужно его ружье здесь, где оставили его один на один с волчьей стаей.

В глазах прояснилось, когда волки обежали Николая Васильевича и он, наконец, сумел их пересчитать: «Два!» Хищники приостановились, и страх, так внезапно охвативший его холодом, медленной волной стал откатываться от него прочь. Пот на лице сделался немножечко прохладнее. Николай Васильевич понял — это не волки. Когда звери приостановились и передний повернул голову к нему, он уже готов был закричать от радости — на него смотрел Бим!

Собаки удалялись от прапорщика, мелькнули в кустах их спины, потом скрылись в лесной глуши. Не почудилось, не привиделось? Нет-нет! Можно следы потрогать — вот они. Свеженькие! Справа, слева Николай Васильевич услышал голоса загонщиков и почувствовал, как горячий пот опять защипал глаза.

— Аа-а! Ой-я! Ой-я! О-о-о-о! — кричалось ему легко, свободно, он еще не смог объяснить, почему обманывает себя, командира, всех охотников, почему не дает команды «отбой».

— Оп-оп-о-оп! Бойченко, не спеши! О-оп-па! — Николай Васильевич кричал, как и все, добросовестно.

«Не-ет! Он никому не скажет, что это собаки. Значит, сторожа покусал Бим? Почему, спросит командир, собак распускаешь? Ты виноват. Твои собаки террор несут населению! Дудочки! Умерла так умерла! Волки покусали, не Бим. Никакого Бима я не видал».

Загонщики приближались к линии стрелков. Как и все, покрикивал и Николай Васильевич, мысленно давал себе клятву больше никогда не вмешиваться в дела охотников.

Главный охотник сыграл, наконец, отбой, егеря снимали стрелков, а Николаю Васильевичу очень хотелось затеряться среди охотников. Егеря отправились в лес, выяснить причину неудачной охоты было поручено им.

Егерь, начинавший загон вместе с прапорщиком, вернулся первым, отозвал главного охотника в сторону. Николай Васильевич чувствовал спиной, что егерь кивает на него, и сейчас ему придется объясняться.

Не ошибся. Главный поманил пальчиком, а когда прапорщик торопливо подбежал к нему, спросил:

— Скажи честно, испугался?

Николай Васильевич заставил себя улыбнуться, пожимая плечами, спросил:

— Кого?

— Кого-кого. Не меня, конечно, — голос главного чуть повысился, — волков!

— Каких волков? — Николай Васильевич оглянулся, снова пожал плечами. Главный недоверчиво смотрел на него:

— Скажи честно, прапорщик! Волков видел?

Николаю Васильевичу сделалось легко. Если бы его заставили ради правды поклясться здоровьем жены и Ильюшки, он бы не задумываясь сделал это. Подчеркивая важность ответа, он встал по стойке смирно, четко, по-военному отчеканил:

— Даю честное слово, всем могу сказать это — волков я не видел!

Главный поверил, кивнул ему, мол, идите, закончил разговор с егерем:

— Мог и не увидеть. Бывает. Я-то поохотился на них — знаю. Загляделся в другую сторону, шмыгнули рядом. А вообще, вы правильно говорите — на следующую облаву будем брать только опытных охотников.

На другой день облаву задумали повторить, но волки ушли от лагеря далеко. Егеря, тропившие след, так и не смогли догнать хищников, измученные, вернулись к сторожке вечером.

Бим вспоминал детство все реже и реже. Когда-то он умел вилять хвостом человеку, радоваться встрече с ним, улыбаться ему. Жизнь научила относиться к людям по-другому. Несколько раз они с Чапой спасались от облав, хорошо знали цену белым халатам. Они научились не дожидаться, когда встанут по номерам стрелки, а загонщики примутся гикать. Если белый халат разглядывает их следы, ждать хорошего нечего. Их объявили «вне закона», Бим и Чапа чувствовали это, старались не попадаться на глаза людям, держаться от них подальше.

Зиму прожили с Чапой трудную. В конце ее, когда снега стало по брюхо, перебрались они в другой район охоты. На пути их лежало озеро, несмотря на мороз, оно парило. В некоторых местах снег потемнел, напитался водой. Шли как по гвоздям, на подушечки лап намерзали острые льдышки, приходилось останавливаться, выгрызать их. Они достигли середины озера, когда услышали сзади гул. Маленькая темная точка неслась к ним, быстро увеличивалась, а гул от нее становился сильнее. Бим понял мгновенно — надо успеть уйти от гудящей машины к берегу.

Это был самый трудный километр в их собачьей жизни. Шли на самых больших махах, деревья на берегу приближались к ним медленно, а точка, превратившись в машину на гусеницах, ревела метрах в ста от них.

У самого берега Чапа вдруг захромала, сбавила ход. Злой рык Бима подстегнул, на ходу он укусил ее в плечо, заставил эти метры бежать, бежать, бежать.

Из-за рева красной машины выстрелов из пистолета Бим не услышал. Пули с визгом отскакивали ото льда, брызгались холодными крошками. На краю озера раскинулся овраг, и сил едва хватило перевалить его. И красная машина обессилела перед оврагом. Они остановились, а пули щелкали теперь по деревьям, посвистывали им вдогонку.

С человеком шутить не следует. В этом убедились еще раз, вконец обезножев от гонки по раскаленному льду озера.

Раны на ногах заживали медленно. Надо было выходить на охоту, иначе подстерегала голодная смерть. Ни тот, ни другой охотиться не могли. Видимо, красная машина их разыскивала, несколько раз слышали ее рев. Бим понимал — наткнись машина на них, спастись они не смогут.

Где-то далеко-далеко грохнуло несколько выстрелов, снова проорала машина. Бим, с трудом подняв голову, слушал лес. Чапу больше ничего не интересовало, в тяжелом сне ей снилось, как она мышкует на поле и никак не может поймать проворного мышонка. Хотя бы маленького мышонка съесть! Бим тоже дремал, машина снова прогремела и стихла, и не во сне, наяву он услышал крик ворона. Бим знал, эта птица кричит не только на крови, кричит, даже предчувствуя ее.

Он вставал долго. Чапа не подняла головы, Бим не интересовал ее. Ноги сначала разъехались в разные стороны, но Бим заставил их выпрямиться, справился с болью. Кричал уже не один ворон — стая.

Бима пошатывало, но он шел и шел на крики. По следу гусеничной машины он попробовал бежать — не смог. След и привел его на поляну к остаткам лосиной требухи, к стае пирующих воронов.

Слышался жадный клекот, упругое взмахивание сильных крыльев, пощелкивание клювов. Словно и не болели ноги, Бим с лаем бросился к стае, поднял на крыло. Обнаглевшие птицы не улетали, кружили над ним. Он прыгнул, попытался поймать одну, крыло ворона больно ударило по носу, у самого глаза щелкнул злой клюв. Вороны, поорав и покружив над ним, расселись на деревьях и ждали.

Требуха начинала подмерзать. Бим грыз ее, глотал большими кусками, изредка бросался отогнать наглеца, вздумавшего спуститься с дерева и помочь ему. Челюсти Бима устали, а он пока не чувствовал сытости. Прыгать за птицами делалось все тяжелое, они пикировали с деревьев на землю, подступали к нему со всех сторон.

Бим, наконец, наелся, снова загнал воронье на деревья, вернулся к требухе. И ему и Чапе еды должно было хватить на несколько дней. Он полежал, немного отдохнул, снова стал есть. Бим выгрыз большой кусок, оттащил его в сторону, полаял на птиц, вернулся и заставил себя поесть еще.

Наконец Бим отполз от требухи, долго зализывал больные лапы. Он был теперь сыт. Где-то недалеко умирала от голода Чапа, ждала его. И вороны ждали. Они беспокойно разговаривали между собой, прыгали по нижним ветвям деревьев. Надо спешить к Чапе, но оставлять на растерзание сразу столько еды было жалко.

Бим взял в зубы приготовленный кусок, посмотрел на деревья, на место, где только что пировал, не обращая внимания на боль, побежал по своему следу к Чапе.

Шел снег, Чапу засыпало почти наполовину. Она долго не просыпалась, не чувствовала у своей морды еды. Бим торопился, толкал ее носом до тех пор, пока не растормошил. Она подняла голову, мутным, неподвижным взглядом стала смотреть на принесенный кусок. Снова заснуть Бим ей не разрешил. Он подтолкнул кусок еще ближе, увидел, как Чапа вздрогнула, встрепенулась всем телом, зубы ее впились в кусок требухи. Минуту-другую Бим терпеливо ждал, убедился — Чапа проснулась от голодной спячки — ест.

Расстояние от Чапы до требухи Бим пробежал теперь споро. Чтобы легче было Чапе искать его, несколько раз останавливался у пеньков, оставлял на снегу записку.

Торопился не зря. Вороны сожрали много, Бим снова разогнал их, лег около требухи, подремал. Он дремал хитро, глаз его косился в ту сторону, откуда к нему подкрадывались. Прыжки Бима сделались пружинистыми, он уже не чувствовал в ногах боли, тело вновь стало послушным ему. Один из прыжков оказался удачным, в зубах у него забился пойманный ворон. Бим придавил его лапой, пробежал зубами от хвоста к голове. Ворон больше не трепыхался, лежал на снегу кверху лапами, а стая с криком набирала высоту, пикировала на Бима, пыталась отомстить ему.

Птиц он не боялся. Еще один ворон оказался у него в зубах, Бим еще в прыжке сильно тряхнул его, бросил на снег, снова принял удобную для прыжка стойку. Обеих птиц Бим закопал в снег. Стая встревоженно галдела над ним.

Бим обрадовался, когда услышал поскуливание, увидел ковыляющую к нему Чапу. Теперь-то их стало двое. Вороны это поняли, как по команде снялись с насиженных мест, будоража округу криками, улетели.

Весна приближалась медленно. Холодные утренники напоминали о зиме, серебрили деревья. Днем несмело пригревало солнце, деревья снова чернели, а снег набухал, оседал, делался рыхлым, вязким. Солнце хоть и плохо еще грело, но первые капли с деревьев начали падать. В один из таких дней компания Бима и Чапы пополнилась.

Бим и Чапа отдыхали, грелись на солнышке, когда невесть откуда появился волк. Бим приготовился к прыжку, а волк почему-то не обращал на него внимания, крутил хвостом и обнюхивался с Чапой. Он явно был настроен миролюбиво и не собирался драться. Странно, но и Чапа вдруг вильнула хвостом, игриво отскочила в сторону, оглянулась. Бим встал рядом, зарычал, ждал, когда зарычит Чапа. Этого хватило бы Биму, он ждал от нее сигнала к бою. Чапа не зарычала, нос в нос знакомилась с гостем, улыбалась ему. Как только волк пытался обнюхать Чапу со всех сторон, она вновь отскакивала, увертывалась, их носы сходились вместе.

Гость не нравился Биму, но он не мог зачинать драку, потому что Чапа этого не хотела. Ведь перед самым приходом волка он так же играл с ней, а она огрызалась не всерьез. Она и сама затевала с Бимом игру, легкие ее укусы он воспринимал как ласку. Каждый новый весенний день для Бима начинался в сладостных ожиданиях.

В этом он тоже чувствовал радость, ему нравилось теперь подчиняться Чапе.

Измены Бим не почувствовал. Напротив, он убедился, какую силу имеет Чапа. Драка с волком назревала. И вот пришел день, они сошлись друг с другом грудь в грудь. Оба хитрили. Каждый предоставлял другому право нападать первому. Зубы Чапы лязгнули у волчьей морды, оба поняли ее — прекратить! Волк подчинился, косясь на Бима, отошел в сторону. Силы обеих сторон были примерно равными, драка могла получиться смертельной. Оба остались благодарны Чапе. Мир был восстановлен.

Гость пришелся ко двору. В первую же ночь он научил их охоте на лося. По крепкому насту они без труда нагнали корову с прошлогодним теленком, отбили телка от матери и загрызли его.

Когда Бим сам начинал ухаживать за Чапой, волк не мешал ему, ехидно поглядывал на них со стороны, радовался, если Чапа кусалась по-настоящему. Пришлось и Биму терпеть игры Волка и Чапы. И его, к радости Бима, она частенько покусывала. Бим пока не замечал, не догадывался, что укусы эти притворные, не задумывался, отчего Чапа почти перестала рычать на волка.

Однажды Бим проснулся и не обнаружил рядом ни Чапы, ни Волка. Чувство ревности, горькая тоска охватили его. На зубы ему попалась палка, он перегрыз ее, бросился по следу.

Он готов был драться со стаей волков, так жестоко его еще не обманывали. Как загнанный, он остановился на истоптанной лесной поляне, стал принюхиваться к знакомым запахам. Запах Чапы он узнал бы из тысячи!

Следы на поляне рассказали все. Он ненавидел теперь не только волка, знал, как сейчас расправится с ним, раздерет его в клочья. Но он не простит обмана и Чапе! Он всегда верил ей, терпеливо ждал своего часа, а она отвергла его, предпочла другого.

Он встретил еще одну истоптанную поляну, следов Чапы на ней было больше. Запах Чапы и волка стал ненавистным, остро бил в нос.

Бим не ожидал, что все произойдет так. Из-за кустов прямо на него медленно шла Чапа. Даже не подняла головы, не испугалась Бима. Муж-волк, вывалив горячий язык на сторону, шел следом. Бима удивило — соперник и не думал готовиться к драке. Они протрусили мимо Бима, не останавливаясь, не обращая на него никакого внимания. Бима мгновенно охватило безразличие ко всему. И без драки он почувствовал себя битым.

Весна полностью победила зиму, лес зажурчал ручьями, черные плешины на полях делались больше и больше. Почти месяц Бим скитался один, питался неизвестно чем, бока его глубоко впали. Жизнь больше не приносила радости, тоска с каждым новым днем усиливалась. Иногда, чтобы сгладить свое одиночество, он принимался выть. Долгое эхо металось по лесу, пугало обитателей его, а чувство одиночества усиливалось еще больше.

Странно, но когда ему снились люди, зла к ним он не испытывал. Однажды во сне он даже пришел к своему хозяину. Когда Бим проснулся, он долго думал, почему же хозяин так и не покормил его. Проснись он сытый, может, и те обиды, которые пришлось испытать раньше, он мог бы простить людям.

Встретив снова на своем пути Чапу, радости Бим не выказал. Видимо, от хорошей, сытой жизни она раздобрела, бока ее заметно округлились. От нее и пахло теперь по-другому, может быть, как раз это и остановило на тропе Бима. Чапа радостно заскулила, попыталась ласкаться. Он еле-еле шевельнул хвостом, не оглядываясь, побежал от нее. Слышал — Чапа не отстает, нарочно заставлял бежать и бежать, и никому бы не признался сейчас — он рад, что повстречал Чапу.

Она просила у Бима прощения, ластилась к нему. Биму вспомнились дни, когда все было на двоих — и трудности, и сытые, беззаботные дни. Хотелось забыть о волке, но это пока не получалось.

Чапа снова была с ним и молила у него прощения. Великодушие Бима взяло верх над обидой. Не теряя достоинства, он позволил лизнуть себя в нос. Чапа ненадолго съежилась от его взгляда, жалея себя, жалобно, просительно заскулила.

Бим пока еще не простил полностью, но Чапа поняла — он сделает это, в жалобном ее плаче проскальзывали теперь нотки радости.

Бим отошел от Чапы на несколько шагов, оглянулся призывно и, не оглядываясь, побежал. Он вспомнил — за ручьем в ельнике спрятан у него задранный заяц.

Чапа с благодарностью приняла подарок, радостно заурчала, несколько раз вильнула хвостом. Ей очень хотелось есть, но она долго не притрагивалась к зайцу. Ей, как и прежде, нравилась забота Бима.

Когда она наелась и отдохнула, Бим позвал на охоту. Сытая, неповоротливая, раздобревшая Чапа виновато поскуливала, покорно смотрела на Бима, делала вид, что она готова идти за ним. Несколько раз он убегал и возвращался. Чапа поднималась ему навстречу, и снова жаловалась на что-то, не переставала скулить.

Ему надоело ждать. Прежде чем одному уйти на охоту, Бим подошел к Чапе и увидел, как она преданно смотрит в глаза, просит за все прощения.

Он простил.

Лето выдалось беспокойное, принесло Биму много забот. В самом начале Чапа родила одного щенка. За несколько дней до этого она сама подыскала логово, предупредила Бима — вход туда запрещен.

С рождением волчонка жизнь Бима изменилась круто. Дни и ночи приходилось быть на охоте. Чапа сердилась, если он приносил к логову небогатый трофей, гнала его на охоту. Бим слышал из логова писк, это его подстегивало больше недовольства Чапы, неведомое ранее отцовское чувство завладело им. Не раз было так — сам голодный, он оставлял добычу у логова и тотчас же снова отправлялся на промысел.

Первый раз волчонок выбрался из логова в сопровождении Чапы. Поначалу он испугался света, испугался солнца, испугался матери, она подталкивала его носом вперед. Серый пушистый комочек удивленно уставился черными пуговками глаз на Бима, долго решал, как надо себя вести. Потом подполз к лапе Бима, перевалился через нее, лбом уткнулся ему в грудь. Большой, сильный Бим оробел, боялся пошевелиться.

Волчонок уперся лапами в грудь Бима, чихнул, принюхиваясь к незнакомым запахам. Чапа настороженно наблюдала и, как только Бим чуть пошевелился, быстро оказалась рядом, прихватила щенка за шкирку, унесла в логово. Бим так и лежал не шелохнувшись. То, что произошло сейчас, взрослого Бима удивило не меньше волчонка. Он смотрел на вход в логово, жмурился, и ему казалось, что этот шерстяной комочек по-прежнему трется о его грудь.

Волчонок рос быстро, и подошло время покинуть логово. Так решила Чапа. С Чапой Бим не спорил теперь, хотя порою и видел, чтобы подчеркнуть главенство свое, она просто-напросто капризничает. Из-за одного ее маленького каприза чуть не произошла большая беда.

Толстолапый четырехмесячный волчонок в общем-то хорошо переносил большие переходы. На этот раз переход затянулся, и волчонок стал отставать. Бим поторапливал, оставалось перевалить шумную дорогу, за которой раскинулся на многие километры большой лес. Может, Чапе захотелось передохнуть самой, может, пожалела волчонка, только место для отдыха выбрала она самое неподходящее.

Чапа сердилась — Бим мешает передохнуть, зовет куда-то, что-то его тревожит. Волчонок отдыхать не хотел, резвился рядом с матерью, гонялся за стрекозами. Ударом лапы Бим предупредил волчонка — не бегать. Видимо, это получилось грубовато, малыш обиделся, жалобно заскулил. Чапа снова не заметила тревоги в поведении Бима, не услышала, как все ближе раздается грибное «ау».

Волчонок первый раз видел человека, заинтересовался, подбежал к нему. Человек его не замечал, резал грибы, укладывал их в корзину. Волчонок рассматривал грибника, наблюдать за ним было интересно.

И грибник увидел, наконец, волчонка, присвистнул, оглянулся по сторонам:

— И-их, ты! Откуда взялся?

Волчонок не испугался, а человек достал из кармана кусочек колбасы, вытянул руку, прищелкнул языком:

— Чей ты? — кусочек упал на самый нос, ноздри защекотал незнакомый приятный запах. — Бери-бери! Вот бы тебя внучонку подарить!

Колбаса волчонку очень понравилась. Проглотив ее, облизываясь, он уставился на человека.

— Вкусно? Еще бы. Да ты не бойся!

Рука с колбаской ловко прихватила его за шкирку, оторвала от земли. Он сопротивлялся что было силы: орал, извивался в цепких руках, пытался укусить их, но зубы его щелкали впустую.

— Не ори. Не режут. Я те покусаюсь!

Волчонок все же изловчился, вцепился грибнику в полу пиджака.

— Ишь ты. Зверюга. Зверюга и есть!

Грибник обернул полу пиджака вокруг головы волчонка, перехватил его поудобнее:

— Пошли-поехали! Замолчал? Так-то. Внучонок-то как обрадуется!

«Пойти-поехать» грибнику не позволил Бим. Он прыгнул, попытался сбить человека с ног, чуть не рассчитал прыжка, ударил в спину вскользь, одной лапой. Грибника развернуло на месте, но он устоял на ногах, не выпустил из рук волчонка. Бим упал сам, но быстро вскочил, приготовился напасть снова.

Человек оказался не из робкого десятка. Приподнимая корзину вверх, он встал спиной к дереву, с удивлением смотрел на Бима:

— Уу-ух, ты! Драться, значит? Твой щенок-то? Поскалься у меня! Поскалься!

Бим успел отпрыгнуть. Корзина с грибами просвистела у его ног, врезалась в землю, брызнула грибными крошками. От нового броска удержал волчонок. Бим увидел, как он скатился по ноге человека на землю и с перепуга, бросившись прочь, лбом угодил в дерево, заверещал пуще прежнего.

— Хозяева нашлись! Ешь, твое! Ну-ка прыгни еще. Прыгни! — грибник щелкнул перочинным ножом, направил лезвие на Бима. — Возьми своего ублюдка! Целехонький!

Чапа подскочила к Биму, лизнула и обнюхала сына, увидела грибника. Не раздумывая, она бросилась на человека.

Теперь волчонок услышал, как верещит мать, катается по траве и кусает все, что попадает на зубы: ветки, землю, раненую ногу.

За волчонка, за Чапу отомстить Биму не удалось. Толстый сосновый сук врезался ему в бок. Новый здоровенный сук мелькнул в руках грибника:

— Эть, вы! Паразиты. Кусаться? Давай-давай! Кто кого? Ножичек-то — вот!

Прихрамывая, увлекая за собой волчонка, Чапа бросилась прочь, Бим медлил, боль в боку еще не прошла.

— Не наелся? И тебя хромым сделать? Кыш! — сук просвистел над головой. Бим отскочил подальше, ощетинил загривок, облаял грибника и побежал догонять Чапу.

Осень стояла грибная, и теперь от каждого «ау» спешили уйти в болота, где грибы не росли. Перед самым снегом скитания по лесам вновь привели к родным местам, к опустевшему военному лагерю. Здесь семья их пополнилась.

Мальчик, западно-сибирская лайка, как и Бим, был подарен на день рождения в общем-то хорошему человеку. Когда в городской квартире собака сделалась лишней, ее привезли до осени в военные лагеря. Осенью о собаке забыли.

Мальчик рос крупным и сильным псом. Не одна сотня солдат находилась в лагере, но своих Мальчик знал. Боже упаси появиться на территории гражданскому человеку. Успокоить Мальчика становилось непросто. Он рос при караульном помещении, и солдаты быстро усвоили: если рядом с постом собака — жди проверяющего.

Пришло время опустеть лагерю, и Мальчик осиротел. В лагере оставался сторож, Мальчик попытался завести с ним дружбу, но из этого ничего не получилось. Хозяин сторожки несколько раз бросал в Мальчика камни:

— Плодят вас! Бросают! Кормить я должон? Приди еще.

Злого человека пес чувствовал, старался не приходить к его дому, но голод заставлял делать это. Редко у этого дома он находил на помойке что-нибудь из съестного.

Мальчик каждый день прибегал к караульному помещению. Он верил, люди не забыли о нем, что-то случилось с ними, не могли же они просто так бросить его. Каждый день он видел одно: заколоченную крест-накрест досками дверь и глухие ставни на окнах.

Чапа враждебно встретила Мальчика, заурчала: «Не подходи!» Глупый еще шестимесячный волчонок, напротив, обрадовался, не по-серьезному старался укусить Мальчика, вызывал его на игру.

Чапа и волчонок с интересом наблюдали, как Бим обнюхивает незнакомца. Неожиданно и для них мощным ударом грудью Бим сбил его с ног, приготовился задать трепку. Мальчик лежал на спине, поднятые вверх лапы говорили, что силу он признает. Бим не стал бить лежачего, дружелюбно тявкнул, разрешил подняться с земли. Мальчик радостно залаял, долго вилял хвостом.

Волчонок измучил играми, но Мальчик ни разу не огрызнулся на него, терпеливо сносил укусы. Детские шалости он еще помнил. Если бы не мучивший голод, игра с волчонком была бы ему не в тягость. Он играл и чувствовал на себе настороженный взгляд матери волчонка, понимал значение этого недоброго взгляда.

Бим, Чапа и волчонок уходили от лагеря, и Мальчик пошел за ними. Выбора у него не было.

Охотничьи задатки Мальчика, заложенные природой, раскрылись быстро. Очень скоро Чапа перестала коситься на него, признала его своим.

В начале зимы в стаю влился еще один бездомный, брошенный людьми пес. Охотились на пустующих зимой дачах. На такой пустяковой охоте Бим не собирался задерживаться долго. Забытые хозяевами кошки доедали на дачах последних мышей, стая Бима поедала кошек.

Когда покидали дачи, неизвестно откуда появился большой худущий до некуда пес и показал свои зубы. Чувствовал он себя хозяином, готов был драться со всеми сразу. Верткий, ловкий, быстрый Мальчик первым бросился на незнакомца, насмерть сцепился с ним. Волчонок попытался помочь ему, но Чапа огрызнулась, велела не мешать драке.

Ждали, когда Мальчик закончит расправу, а драка затянулась не на шутку. Снег, клочки шерсти, слюна летели от разъяренных псов в разные стороны, и ни один, ни другой никак не могли взять верх.

Бим не торопился помогать Мальчику. Надо было знать, на что способны тот и другой.

Драка вдруг прекратилась. Хозяин дач, оставляя на снегу кровь, отполз в сторону, стал лизать лапу. Разорванная шея Мальчика дымила паром, снег вокруг него покраснел. Еще больше пачкая снег, он начал по нему кататься, пытался залепить рану.

Бим так и не решил, как ему поступить с чужаком. Он подошел к нему, принюхался. Тот перестал лизать рану, спокойно смотрел на Бима, горькая участь не страшила его.

Огрызнись он, попытайся защищаться, участь чужака была бы решена тут же. Бим оставил поверженного, оглянулся на Чапу и она тут же перестала скулить.

Бим покосился на чужака, перевел взгляд на Мальчика, как бы подбадривая и одновременно спрашивая: «Будешь кончать с ним? Подождем?»

Мальчику было как никогда плохо, но он нашел в себе силы ответить, приподнялся навстречу вожаку, дружелюбно прижал уши: «Успею. Много ли ему надо?»

Мальчик хитрил. Поднимись чужак драться снова, он бы не сумел ни защититься, ни напасть.

Где-то за дачами заурчала машина, драчуны перестали интересовать Бима. Звук приближался, настало время подумать и о себе. В лесу Бим остановился и оглянулся на свой след. Как будто и не было только что смертельной драки — их догонял Мальчик, а в метре от него, стараясь не отставать, на трех лапах ковылял чужак.

Хозяин дач так и остался хромым. Видимо, Мальчик повредил ему сухожилие. Хромой это помнил, и если бы не Бим, новой смертельной драки не миновать.

К весне стая еще увеличилась. С Одноглазым встретились на окраине большого села и встреча обошлась без драки.

Хозяева Одноглазого давно подались в город, а таких, как он, в город не берут. Первое время его терпели в селе, нет-нет да и находились сердобольные, подкармливали. Когда в селе начали пропадать куры, пса объявили «вне закона». Хитрость и осторожность сделали из него отличного вора. Лишь ночью он пробирался в село, и никакие запоры и заборы не могли помешать задуманному. Он вырос в селе, знал каждый закоулок в нем, каждую щель в заборах, в каком доме живут злые, в каком — добрые люди. Злые и выхлестнули глаз.

Пока Бим обнюхивался с чужим, стая ждала спокойно. Не терпелось одной лишь Чапе. Большой, широкий в кости чужак ей вполне приглянулся. Она поторапливала вожака решать с ним. Своих сородичей стая драла не раз. То были безвыходные, голодные дни. Разжиревшие на хозяйских харчах шавки от смелости, а скорее, от дурости не уступали дорогу стае. Разделить наглеца стая успевала за несколько секунд.

Чапа устала ждать, а вожак не торопился потрафить ей. Может быть, на собачьем языке Одноглазый сумел рассказать Биму о гусях, которых он этой ночью собрался украсть. Может, Бим удивлялся сам: Одноглазый ведет себя так, как будто всю жизнь они воровали вместе. К неудовольствию Чапы, Бим Одноглазому поверил.

Крайний большой дом в селе Одноглазый хорошо помнил. Здесь больше всего кур, хорошие гуси, здесь живет самый злой хозяин. По его вине он ходит без глаза, а такой стаей завалиться к нему на двор — не страшно.

Одноглазый вел стаю в деревню и не догадывался, какой у него трудный экзамен.: Изменит сегодня счастье — стая не простит ему. Закона сильного, закона стаи, Одноглазый пока не знал.

Недалеко от крайнего в селе дома стая залегла. Хозяева давно спали, темные окна холодно поблескивали стеклами. Из пристройки к дому слышались вздохи коровы, во сне хрюкал иногда поросенок.

Первыми забеспокоились овцы, стая слышала, как они перестукивают копытами по деревянному полу. Одноглазому в снегу не лежалось, он беспокойно ерзал, звал за собой и не понимал, почему стая медлит.

Бим не торопился. Только убедившись, что деревня спит крепко, носом подтолкнул Мальчика, разрешил. Мальчик и Одноглазый поползли, желоб для стока навозной жижи чуть подзамерз, почти не пачкался. После желоба, Одноглазый помнил, будет дыра во двор, благополучно до нее дополз. Мальчик не отставал.

В доме и вокруг было тихо. Прогоготали спросонья и затихли во дворе гуси, куры на шестах даже не проснулись.

Одноглазый и Мальчик работали споро. Гуси хоть и начали гоготать, но гоготали не долго. Одноглазый охотился за ними и раньше, а сейчас как никогда удачно, зубы точно находили верткие шеи, хруст позвонков обрывал гогот.

Одноглазый первым выполз с гусем по желобу, подождал Мальчика, снова нырнул под бревно. Чапа и Хромой принимали добычу, оттаскивали гусей от дома. Все получалось споро и ладно, как и предвидел Одноглазый, но внезапно вспыхнувшая жадность Чапы чуть не погубила так хорошо начатое дело. Уж больно медленно, показалось ей, Мальчик и Одноглазый подавали добычу.

Гусиный гогот почти стих, когда Чапа, переборов страх, сама нырнула через скользкий лаз под бревно. Воровать так воровать, видимо, решила она и, перепрыгнув низенькую загородку, быстро загрызла овцу. Ягненка она сшибла грудью, чуть прикусила ему затылок. Мальчик и Одноглазый помогли ей, подтащили ягненка к навозному желобу.

Тут-то и вспыхнул во дворе свет. Пора было уносить ноги, а Чапа отняла своего ягненка у Мальчика, задом сунулась в лаз. Что есть силы она рванула добычу к себе.

Лаз заклинило напрочь, и Мальчик с Одноглазым оказались в плену. Они уже видели хозяина с вилами, страх и придал им силы.

Первым опомнился Одноглазый. Мертвой хваткой он вцепился в ногу ягненка, дернул ее. Ягненок немного подался, но Чапа, с той стороны лаза, не давала тащить добычу обратно, пыталась тянуть к себе. Просто так отдавать добычу она не собиралась.

Мальчик и Одноглазый одновременно рванули ягненка, вместе с Чапой втащили его во двор. Хозяин с вилами бросился к лазу и Мальчика с Одноглазым сдуло со двора, словно ветром. Звенящие вилы несколько раз пролетали над головой Чапы, она каждый раз увертывалась от них, но попадала под ноги взбесившейся вдруг коровы. Наконец и она с большим трудом сумела проскочить к спасительному лазу…

Недалеко от гостеприимного села стая доедала гусей. Чапе достался самый большой. Она проследила, чтобы и волчонок занялся своей птицей, лежала неподалеку и поглядывала за ним. Гуся не хватило лишь Одноглазому. Когда он подполз к волчонку и стал подлизывать на снегу кровь, Чапа набросилась на него, больно укусила за губу. Одноглазому есть расхотелось, он не сопротивлялся, покорно ждал, когда успокоится Чапа. Сытым волчонок наблюдал за расправой, придавил лапой остатки гуся и урчал, поглядывая на Одноглазого.

Одноглазый с жадностью догрыз то, что оставил ему Мальчик, и незаметно наблюдал за волчонком. Ему очень хотелось есть, а рядом, под лапой волчонка, он видел приличную часть добытого им гуся, видел, как сытый волчонок куражится над едой, катает кусок от лапы к лапе. Сытая Чапа лежала неподалеку, она хоть и дремала, но Одноглазый только что испытал на себе ее зубы, понимал, силой здесь ничего не сделаешь. Голод заставлял глотать слюну, а обида, накопленная в достатке, когда еще он жил с людьми, росла и неотступно тревожила новой острой болью.

Оглядываясь, не подсматривают ли за ней, Чапа ушла в кусты и зарыла остатки гуся. Заметив на снегу место, она вернулась к стае, успокоилась. Никто за ней не следил. Бим уже ждал ее. Первым торя тропу, он побежал, и все, кроме Одноглазого, устремились за вожаком.

Одноглазый так и не решил, есть ему или нет место в стае. Он отыскал след Чапы и остатки ее гуся. Дважды ворованное Одноглазый ел с наслаждением. Это он привел стаю на двор главного своего врага у людей. Он украл у Чапы то, что должно было принадлежать ему. Доедал и сожалел сейчас об одном — Чапа сумела увернуться от вил.

Одноглазый лапой почистил зубы, встал, отряхнулся и уловил запах Чапиной метки. Он понимал, Чапа предупреждала его: «Не подходить! Не трогать! Мое! Я здесь была!» Потянувшись, Одноглазый перечеркнул Чапину метку, поставил свою: «Мы тоже здесь были!»

Он долго смотрел на ночное село. Во многих домах горел свет, иногда до него долетали людские голоса, все сильнее лаяли на привязи его братья. Он не жалел, что отрезал сам себе обратный путь, не радовался предстоящему. Еще раз он посмотрел на село и шагнул на тропу, которую оставила ему стая.

Биму приходилось думать за всех. Никто его не учил управлять стаей. Как надо поступать, как не надо, подсказывал опыт. Выпавший снег обещал стае хорошую охоту. Свежий снег облегчил охоту и за стаей. Хорошо еще, зимний день короток. За ночь стая успевала уйти на сорок — пятьдесят километров, а погоня, как правило, всегда начиналась утром. За световой день лыжники редко когда нагоняли стаю. Перед каждым привалом Бим выбирал крутые непроходимые овраги. Уставали, но тяжело было и преследователям, приходилось снимать и надевать лыжи на этих крутых горах.

Бим хорошо усвоил, что лучше охотиться на лесного зверя. У задранного лося, кабана стая пировала несколько дней, и никто ее не тревожил. Другое дело, если охотились у деревень. Из-за какой-то паршивой овцы, из за козы или теленка едва-едва успевали уносить ноги.

Ильюшке Коробову исполнилось восемнадцать лет, и отец подарил ему новое охотничье ружье. Мать была против такого подарка. Восемнадцатилетие совпало с успешной сдачей экзаменов в военное училище, а там, говорила она, свое ружье не нужно.

Хотела того мама или не хотела, а Илья получил охотничий билет. К концу второго курса его уже несколько раз приглашали на утиную охоту, и вместе с бывалыми охотниками он сиживал у костра, сам рассказывал, как в прошлом году с первого выстрела срезал на лету крякаша.

На третьем курсе училища он уже был не новичок в охоте. Как-никак, стаж почти три года.

…Курсанту Коробову здорово повезло на охоте. Как самого молодого его даже не послали в загон, поставили на номер. Как-то неловко ему сделалось, когда он вытащил из шапки егеря бумажку и его номер оказался в центре стрелковой линии, прямо на лосиных переходах.

«Охота и есть охота. Здесь все равны», — думал Илья, прижимаясь к дереву, ожидая, когда загонщики поднимут зверя. Илья искренне жалел сейчас начальника училища, которому выпал самый неудачный жребий. Слева притаился старший преподаватель — «тоже номерок не из лучших, хоть и подполковник!»

Переполненный радостью Илья терпеливо ждал. Собак все еще не было слышно.

Илья стоял на номере, думал о себе, о будущем, том времени, когда сменит курсантские погоны на погоны со звездочками. Сегодня на охоте все были без звездочек и держались просто, непривычно, звали друг друга по имени-отчеству, или просто по имени. Никто из офицеров не назвал сегодня и его, Илью, по фамилии. Сам начальник училища предлагал ему только что свой термос с горячим чаем. Хорошо все же быть охотником!

Гон начался где-то далеко-далеко. Илья видел, как встрепенулись и затаились стрелки, затаился сам. Егерь объяснял ему, как он должен стоять. Он готов был и не дышать, лишь бы повезло, лишь бы зверь выскочил прямо на него.

Собаки ушли со слуха. Илья забеспокоился, сдвинул, чтобы не мешала, шапку. «Фю-ить, фю-ить», — красногрудый снегирь уселся у него над головой, насвистывал свою нехитрую песенку. Желание запустить в него комком снега Илья подавил, знал — с соседних номеров за ним наблюдают.

Гон, азартный, яростный, Илья услышал метрах в двухстах от себя, до боли в руках сжал ружье. Гашетка у ружья, как сучок, щелкнула на морозном воздухе, встала на боевой взвод. Гон приближался. Счастливый миг удачи горячил кровь. Илья прижался к дереву, затаился.

Огромный лось, рогами сшибая с деревьев снег, метрах в сорока от Ильи выбежал из леса и замер. Собаки добирали его, лось еще не заметил охотника, не почувствовал — что-то ждет его впереди пострашнее собак.

Старый лось не услышал выстрела. Разрывая нутро, пуля прошила его насквозь. Лось попытался сделать шаг, запнулся и замер. Илья снова прицелился, но бык покачнулся и медленно стал валиться на бок. Ноги его некоторое время дергались. Разъяренные собаки настигли уже неподвижного зверя, начали рвать.

Егеря вышли из леса, подвязали собак на сворки, подрезали лосю горло. Илью сняли с номера первого, поздравили с метким выстрелом и богатым трофеем.

К лосю собирались охотники, а Илья, переполненный счастьем и гордостью, видел перед собой одного убитого зверя. Первый раз в жизни он сделал выстрел по лосю, да какой выстрел!

Его снова поздравляли, пожал руку и начальник училища. Кто-то из офицеров достал плоскую фляжку. Илья опешил, когда первую чарку протянули не начальнику училища, а ему.

Он попытался отказаться, но командир кивнул ему, разрешая, хлопнул по плечу:

— Одну можно! На крови! За выстрел!

Он выпил, задыхаясь, черпанул рукой снега, с трудом проглотил его. В честь его выстрела фляжка пошла по кругу:

— За настоящего охотника!

— За необыкновенный трофей! Девять отростков!

Егеря свежевали лося, а Илья, не замечая никого вокруг, ошалело смотрел на свой необыкновенный трофей. Красивые рога в девять отростков он видел теперь не на голове у лося, а в квартире родителей на стене, объяснял кому-то, как этот трофей удалось ему добыть. Он знал, есть правило коллективных охот — голова зверя принадлежит стрелку. Голова, конечно, ему не нужна, а вот рога он не отдаст никому. У кого-то, говорили, фотоаппарат есть — надо будет сфотографироваться.

Фотоаппарат достали из рюкзака. Фотограф пригласил всех к лосю. Что-то долго он подбирал нужную выдержку. Егерь дотронулся до плеча Ильи, попросил его чуть подвинуться.

Его, хозяина трофея, егерь не замечал и обращался к кому-то за спиной у него. Илья не поверил услышанному.

— Как прикажете? Оба? С черепной коробкой рубить? Хо-оро-ши!

Фотограф, наконец, собрался, объявил громко:

— Приготовиться! Внимание! Снимаю!

Илья успел встать рядом с головой лося, место в самом центре кадра не уступил никому.

— Снимаю!

Илья теперь был спокоен, вспомнил о командире, уступил ему место, сам встал с краю.

Фотограф не жалел кадров:

— Еще разок! Хорошо. Страховочка! Ружье чуть повыше. Снимаю! О-о! Богатый кадр! Еще!

Фотографировались долго. Илья представил, как получит скоро фотографию и на обороте ее небрежно сделает надпись: «Лось. Десять лет. Убил Илья Коробов».

— Так как? С черепной коробкой? — егерь снова обратился не к Илье, к командиру.

Илья усмехнулся. «Такую красоту портить? Конечно, с черепной! Трудно если, отдай топор, сам вырублю!»

— Не меня! Его спрашивайте, — кивнул на Илью командир, — он именинник!

Егерь понимающе улыбнулся, перекинул топор из руки в руку, повернулся к Илье:

— Как? Молодой человек?

В голосе егеря слышалась издевка. Он даже не посмотрел на Илью, не стал дожидаться ответа:

— Ага! Понятно. Ну-ка в сторону, молодой человек!

Лобная кость поддавалась топору плохо. Когда рога все же упали на снег, Илья схватил их и едва сумел оторвать от земли.

Счастье его продолжалось недолго. Егерь наклонился к нему, чуть слышно, но властно прошептал:

— Не надорвись! Раскатал губу-то. Командиру, говорю, подари их. Быстро!

Сказанное никак не укладывалось в голове у Ильи. Егерь теперь молча занимался лосем. Остальные охотники окружили командира, он что-то рассказывал, все внимательно слушали. Тяжелые рога оттягивали к земле руки, капельки крови, как слезы, падали на белый снег. Только что все хвалили трофей, поздравляли Илью, сейчас никто его не замечал с рогами в руках, хотя их красота наверняка не убавилась.

Одиноко, тоскливо чувствовал себя Илья. Руки устали держать трофей, начали замерзать от тяжелой холодной кости. Егерь еще раз придвинулся к нему, приказал властно:

— Ну-у! Не доходит?

Илья умел подчиняться приказам. Ему было очень жаль своего трофея, но еще больше он жалел себя. Жалел за то, что приходится подчиняться. Он подошел к охотникам, и все, словно ждали его, перестали разговаривать, расступились перед ним и перед командиром. Пачкая кровью снег, Илья опустил тяжелые рога, с трудом выдавил из себя:

— Д-дарю. Вам. — Он хотел сказать еще что-то, но командир опередил его, поймал за руку и крепко ее пожал. — Ну-у. И не жалко? Если так — спасибо.

Приняв подарок, обращаясь сразу ко всем, командир похлопал Илью по плечу:

— Хороших охотников мы растим в училище! Скоро на волков будем охотиться. Таких надо брать в бригаду, освобождать от занятий. Слышите?

Все разглядывали и хвалили трофей, добытый курсантом Ильей Коробовым.

Вторые сутки стая отдыхала, обжиралась мясом задранного лося. С каждым часом мясо убывало, поляна в лесу была усеяна обглоданными костями. Сытые псы хитрили друг перед другом, уносили прятать куски получше. К остаткам лося Одноглазый больше не совался. Делал вид — он сытый, мяса совсем не хочет. Рвань от Чапы за свой аппетит получать не хотелось. Разве он виноват, что может съесть сколько угодно и еще немножечко. Он грелся на солнышке, делал вид, что дремлет, одним своим глазом видел больше других.

Когда Чапа уходила к ручью попить, Хромой по-воровски хватал из остатков что придется, торопился унести в свою кладовую. Хромой Одноглазого не интересовал — пусть сам ест вонючую брюховину. Одноглазый следил за Мальчиком, за Сыном волка. Им все дозволено. Им лучшее. В табели о рангах стаи Одноглазый числился на самой последней ступеньке. Черных дней ему хватило сполна, но и эти дни его кое-чему научили.

Одноглазый наблюдал. Ага! Сын волка уверен, никто не тронет, не посмеет прикоснуться к его запасам. За ним Чапа! Вот он снова тащит зарыть кусок, делает это почти на виду у всех.

Перепрятывать запасы Сына волка Одноглазый не собирался. Он быстренько съедал их, снова грелся на солнышке и «дремал». Совесть его не мучила. Другим-то путем попробовать такого добротного мяса он не мог.

Мальчик уносил куски в одно и то же место, и Одноглазый убедился — считать он совсем не умеет. К трем кускам он приносил еще один и не обращал внимания, что два куска уже съедены. Одноглазый не жадничал, оставлял Мальчику кусочек поменьше, убегал к своему месту «подремать» и ждал, когда Мальчик еще поднатаскает мясца. «От многого берешь немножко — не грабеж — дележка». Одноглазый, конечно, не знал этой поговорки, видимо, и поступал из-за своего незнания по-другому. Брал много, а оставлял чуть-чуть.

Одноглазый наблюдал и за Чапой, очень сожалел, что она не делает запасов — знала, ненавистная, все равно первый кусок ее. С каким бы удовольствием он обокрал ее саму!

Чапа жадничала напрасно. Доесть лося стая не успела.

Весенний ручей журчал весело, куда-то спешил, круто обегал лесные завалы. Бим напился воды, не спешил возвращаться к стае. Ручей его заинтересовал, он понаблюдал за течением, решил немного поразмяться и познакомиться с местностью.

Поваленная с берега на берег сосна перегородила ручей, обломанные сучья резали стремительный поток. В этом месте вода собирала всякий лесной хлам, в высоту и в ширину рос на ручье затор. Бим поглядывал на затор, решал, можно ли перебраться по стволу сосны на другой берег.

Решить не успел. Как ни шумела вода, человеческие шаги Бим услышал. Он отбежал от затора прочь, прилег в кустах высохшего малинника. Предосторожность оказалась не лишней. Что-то напевая себе под нос, вдоль ручья шел человек с огненной палкой за плечами. У затора, где только что стоял Бим, он остановился, быстро оглянулся вокруг, сбросил с плеча огненную палку. След Бима он разглядывал долго. Бим узнал в нем грибника, ранившего Чапу.

Шажок за шажком, не выпуская из рук огненной палки, человек направился по ручью в сторону отдыхающей стаи. Он не торопился. Теряя след, возвращался по ручью назад и снова начинал отмеривать свои маленькие шажки.

А Бим торопился очень. Не жалея сил, окружным путем он вернулся к стае, и через несколько секунд все уже были в сборе, настороженно смотрели на вожака. Один лишь Каштан не мог быть со всеми. Он пополз, потащил по земле раненые ноги, изо всех сил перебирал передними. Тело не слушалось. Бим мельком взглянул на него, с сожалением — на остатки лося и решил — еды для Каштана оставлено много. Думать о нем больше не оставалось времени.

Стая устремилась за Бимом, а Одноглазый растерянно замешкался. Как же так? Ждал-ждал, пока Сын волка и Мальчик поднатаскают вкусного, а здесь? Здесь-то кому оставили? Можно и не воровать!

Одноглазому было очень жаль и то и другое. Он оглянулся на остатки лося, увидел Каштана, тоску в его глазах. Этот взгляд подстегнул его, он понял, зря столько мяса одному не оставят. Что есть силы он пустился догонять стаю.

Заглушая пение птиц, звуки ручьев, другие лесные звуки, глухой россыпью прокатилось эхо ружейного выстрела. Бим приостановился, оглянулся на выстрел, и ему показалось — он слышал предсмертный плач своего товарища.

Егерь Иван Сергеевич Максимов шел по ручью и приглядывался к волчьим следам. Он видел, идет в пяту волка — в сторону, противоположную его пути — это не смущало его. Давненько волки не шалили в этом краю. Иван Сергеевич думал об этом, вспомнил, как зимой в соседнем селе волки драли овец, на краю села жрали ворованных со двора гусей. Думал и о том, как несколько десятилетий назад волка объявили полезным, придумали ему должность — санитар леса. Он знал, что теперь об этом вспоминать стыдятся, потому что лесные санитары воруют у людей миллионы.

С такими думами Иван Сергеевич вышел на лесную поляну и наткнулся на остатки лося.

— О-о! — удивился егерь, — хорошо посанитарили! Сколько же тут следов? И мелкие здесь, и крупные? Что за волки?

Егерь увидел под кустом затаившегося Каштана, вздрогнул от неожиданности, сдернул с плеча ружье. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Каштан жался к земле, молча скалился, силился двинуться в сторону человека. Раненые ноги не позволяли этого сделать.

— Вот, значит, как? Испытываешь? Осенью-то вы меня на зуб испытать хотели? Испытанный! Не таких видывал!

Егерь считал следы, не выпуская из поля зрения пса. Время от времени он заговаривал с ним:

— Ну вы и сволочи! Понятно теперь, какие волки в округе шарят! На волков, значит, вину валите? Как же вы до жизни такой докатились?

Пес наблюдал за человеком, слушал его мягкий неторопливый говор. У него даже мелькнула надежда — его не тронут. Не тронут? А хозяин на дачах? Разговаривал ласково, а за помятый цветок ломал о хребет палку. Человек обошел поляну и приближался к псу. Голос его теперь не оставлял Каштану никаких надежд:

— Под лосем побывал, выходит? Маловато он покрошил вас, паразитов! Такого зверя сожрали!

Каштан собрал все свои силы, вихляя задом, поднялся, попытался бежать. Прыжка у него не получилось, зад завалился набок, а передние ноги без толку царапали землю. Каштану казалось, он уползал быстро, а неторопливый голос не отставал от него, мягко падало к нему слово за словом:

— Жалко мне тебя, а помочь, извини, одним лишь могу. Служба. Допустим, поправишься? Думаешь, лес-то без конца черпать можно? Не могу иначе. Прости.

Около одной лесной деревушки стая сытно прожила больше недели. Люди здесь оказались хорошие, добрые, и, если бы не жадность Чапы, можно бы прожить рядом с ними и все лето.

Старую колхозную овчарню никто не охранял. Наткнулись на нее совершенно случайно. Сначала стая услышала непонятный рев. Пришлось остановиться и разобраться. Жалобные крики неслись из овчарни. Стая стала издали наблюдать за ней.

Прошла почти половина дня, а у овчарни не появилось ни одного человека. Все это удивило Бима. Неужели в деревне не слышно рева? Овец-то ведь пасти надо?

Не мог, конечно, Бим знать, что у пастуха сегодня день рождения, и плевать он хотел на голодных и непоеных овец. Сам он был хорошо поен.

И ночью никто не приходил к овцам.

В овчарню послали самого опытного по заготовкам — Одноглазого. Овцу, которую он принес, скорехонько съели, и стая, не испытывая больше судьбу, ушла далеко.

Через два дня вернулись к овчарне. День рождения у пастуха закончился, и отара спокойно паслась до самого вечера. Снова пришлось наблюдать. Исчезнувшую недавно овцу не оплакивали ни сами овцы, ни люди. И возле овчарни, и в деревне все было спокойно.

Все получилось так, как предполагал Бим. Пара овец, зарезанная Одноглазым и Мальчиком, хорошо подкрепила стаю, и теперь Бим прочно усвоил, что следовало уходить отсюда подальше. С одной шкуры дважды волос не бреют. Рисковать еще раз Бим не собирался, но…

День, второй, третий охота не задавалась. Кабаны, лоси спрятались от паутов в непроходимых болотах, а мышей как будто кто до них выбрал в этих местах начисто. Да и мышами стаю не накормишь.

Несколько дней голодному Биму снилась овчарня в глухой деревушке. Стаю-то он увел от нее, а их даже не преследовали, никто и не хватился пропажи. Вернуться?

Ночью овчарня лишилась еще двух овец. Одноглазый и Мальчик запросто зашли в нее, не мешали овцам собраться трудно. Пока они собирались, Одноглазый выкусывал у себя блох, чесался, видом своим показывал — пришел просто так, плохого делать не собирается. Мальчик сгорал от нетерпения, не за блохами же он явился в овчарню. Но пришлось и ему чесаться, ждать, когда овцы поуспокоятся.

Мягко, по-кошачьи, не пугая животных, Одноглазый подошел к выбранной им овце, легонечко прихватил шкуру, спокойно направил ее к выходу. Способный Мальчик все делал точь-в-точь, как его учитель. И на этот раз перепуганная отара переполоха не поднимала.

Бим решил не уводить стаю, понаблюдать, что делается у овчарни утром.

Знакомый уже пастух выгнал овец пастись, ему и в голову не пришло, что отара убавилась. Бим лежал в кустах, наблюдал за пастухом и за отарой. Ему казалось, что теперь все это стадо принадлежит стае. Если ночью съедать по две овцы, думал он, у глухой деревушки можно жить беззаботно хоть до самого снега.

Каждую ночь теперь Одноглазый и Мальчик уходили за своей законной парой овец, а стая, разбившись поодиночке, стояла на стреме у деревни, на подходах к овчарне, В одну из ночей Чапа самовольно оставила пост и навестила овчарню сама.

Ночной переполох из овчарни был услышан в деревне. Кто-то замигал фонарями, с криком бежали люди спасать скот, а Чапа, озверев от крови, резала одну овцу за другой. Задрала много, взять не удалось ни одной. И Мальчик, и Одноглазый бросили своих двух, вместе с Чапой едва унесли ноги.

Деревня в эту ночь не спала. Волки! Кое-кто припомнил трудные послевоенные годы, узнал почерк серого разбойника:

— Они, заразы! Семь в овчарне зарезано, двух отбили. Вроде и немного волков, а нашкодили…

Утром у колхозной овчарни собралось много людей. Егерь Иван Сергеевич поджидал бригаду охотников, лазал по крапиве вокруг овчарни. Когда следы ему рассказали все, он задумался, присел покурить на бревнышке. «Говорить охотникам, что собаки? А зачем? За убитого волка премия, за собаку — спасибо. За спасибо не согласятся ночи дежурить. А колхозу надо помочь».

Вместе с главным бухгалтером колхоза подъехал на машине зоотехник. Они заглянули в овчарню, долго о чем-то шептались. Шепот время от времени переходил в перебранку.

Увидев на дороге милицейский «газик», они прекратили ругань, спрятали бумаги и поспешили навстречу.

Вскоре Ивана Сергеевича подозвал к себе молоденький лейтенант, попросил его:

— Пока ваша облава не приехала, помогите нам. Надо разобраться в ущербе, подписать акты комиссии. Сколько насчитали задранных? — милиционер обращался теперь к зоотехнику.

— Де-евять, — ответила зоотехник и неуверенно взглянула на главного бухгалтера.

— Девять, — записал лейтенант, — сколько числится по документам?

Главный бухгалтер шелестел бумагами, никак не мог отыскать нужную цифру.

— Сто… сто две, — ответил, наконец, он.

— Сто две, — сделал запись лейтенант в блокноте, — минусуем. Девяносто три в наличии. До сегодняшнего дня волки не озоровали?

Лейтенант задавал этот вопрос всем, ответила на него зоотехник:

— Не-е. У соседей — да. Даже на двор забирались! У нас, слава богу, не объявлялись!

Подъехала машина с охотниками, но Ивана Сергеевича попросили задержаться, помочь сосчитать овец. За спиной у лейтенанта зоотехник что-то показывала бухгалтеру, а он, сделав жест, будто отрезает язык, крутнул у виска указательным пальцем, изобразил, как туго затягивается на шее петля.

Овец выпустили по одной в дверь. На порог положили несколько досок, пока овца перепрыгивала их, вторая готовилась прыгнуть. Ширина двери не позволяла прыгать вместе.

Когда последняя овца перевалила через доски, Иван Сергеевич, лейтенант и второй милиционер хором кончили счет:

— Сто десять!

Бухгалтер свою цифру не назвал, отрицательно закачал головой:

— Неверно!

— Ошибка! — подтвердила зоотехник. — Такого быть не может!

Пастуху было приказано загнать овец снова в овчарню, из числа подъехавших охотников пригласили еще двоих счетчиков.

Отсчитывали по десятку, лейтенант прикрывал дверь, сверял цифру с цифрой бухгалтера и зоотехника, откидывал дверь в сторону.

Сто девять, одинаковая цифра получилась у всех. Бухгалтер и зоотехник больше не переглядывались, стояли потупившись.

Лейтенант поблагодарил счетчиков, пожелал охотникам ни пуха ни пера, подождал, пока бухгалтер и зоотехник придут в себя:

— С волками охотники теперь разберутся! Ну и зверь! Жадный! А мы, — лейтенант повернулся к бухгалтеру, — давайте-ка поприкинем!

Девять задранных «волками» овец лежали рядком недалеко от бухгалтера. Он с тоской смотрел то на них, то себе под ноги и никак не мог приплюсовать к ста девяти задранную девятку. Лейтенант помог ему:

— Сто восемнадцать! У вас числится сто две. Минусуем. С волками получается поровну… Не многовато? И на волков не спишешь теперь. Вот жадность!

Лейтенант убрал блокнот с записями, кивнул на задранных овец зоотехнику:

— Не пропадать добру — занимайтесь. А вы, — лейтенант повернулся к бухгалтеру, — в нашу, в нашу, пожалуйста, машину!

Чапа, Чапа! Не наделай ты переполоха в овчарне и не устрой резни, и овцы были бы целы и бухгалтер с зоотехником сыты. Сколько бы ночей могли Одноглазый и Мальчик кормить стаю, пока бы не приблизились к цифре главбуха. Жадность тебя, Чапа, сгубит! Нельзя так — ни себе, ни людям…

Почти месяц просидели в засаде местные охотники. Волки больше не приходили.

Легкая и добычливая охота в овчарне во многом повлияла на дальнейшую судьбу стаи. Домашний скот, оказывается, добывать легче, и стая почти целиком переключилась на такую охоту. Легче-то легче, но с человеком шутки плохи. Уже в двух областях, где гуляла стая, все чаще собирались заседать охотники и составлять планы уничтожения волков.

В той и другой областях умели хорошо считать. На совещаниях приводились цифры нанесенного волками ущерба. Может быть, они и преувеличивались, а может, для кого-то стало удобным списывать на волков потери, но цифры по областям грозили все сильнее и настоящим волкам, и стае, которую водил за собой Бим.

Бим понимал, что спасение стаи в больших переходах. Поразбойничав в одном месте, через сутки стая могла появиться в другом, за сотню километров, где о волках и слыхать не слыхивали.

На совещаниях охотники обращались к президиуму и много говорили о трудностях волчьей охоты. Не было вездеходов «Буранов». На следующих собраниях говорилось уже о запасных частях к «Буранам», о ремнях, без которых «Буран» не едет. Охота на волков дедовским способом — с многодневными слежками, засадой, долгим единоборством человека и зверя, нынешних охотников не устраивала, они требовали специального снаряжения, технику вплоть до самолетов и вертолетов.

Волки волками, а собаки, выращенные человеком и одичавшие, похлеще любого волка. Собака знает о человеке все…

Стаю искали. Все чаще на пути ее стали попадаться взведенные волчьи капканы и выбрасывалась отрава. Стая понимала людей, знала, как обойти скотный двор, где ей устраивали засаду. Люди сторожили волков, а стая появлялась в местах, где совсем не ждали ее.

Бим не знал, что, когда отдыхает стая, Хромой, Сын волка и Чапа устраивают свою самостоятельную охоту.

Пришла грибная пора. Приходилось выбирать для отдыха непроходимую чащу, захламленный лес, где грибы не растут. Не случайно и кабаны с лосями подались в болота. Грибники-то и стали предметом охоты Чапы.

Женщины отдыхали на вырубке, перебирали грибы. На газетах, расстеленных на траве, лежала нехитрая снедь, вкусно пахла. Сын волка уловил знакомый запах и испуганно попятился от вырубки, вспомнил, как с трудом вырвался из рук грибника. Чапа наблюдала за женщинами, и шерсть на ее загривке щетинилась, с жаркого языка капнула на траву слюна.

Она заставила Сына волка вернуться к ней, страшно ощерилась и ринулась на женщин. Сын волка следовал за матерью.

Чапа шла смело. Если бы кто из женщин схватил сейчас палку, поднял над головой грибной нож, приготовился бы к защите, смелости ее бы пришел конец. Женский переполох, крик, визг прибавили не только смелости. Она почувствовала силу, власть над человеком.

И Чапе, и Сыну волка приготовленная на траве снедь грибников очень понравилась. Чапа помнила, как надо вылизать острую консервную банку и не обрезать язык. Сын волка этой науки не знал, укололся и сразу отстал от банки. Сыр и хлеб ему понравились больше.

Почерк матери — до смерти напугать человека — Сын волка усвоил быстро. Он теперь смело выходил и на грибников-одиночек, и на целые группы их, лишь бы не было среди них мужчин. Чапа одного грибника, как и Сын волка, запомнила хорошо. Царапина от ножа у нее до сих пор не зарастала шерстью.

Хромой очень походил на настоящего волка. Когда он скалился и поднимал шерсть, не по себе делалось даже Чапе. Рык его заставлял вздрагивать Сына волка. Благодаря этим качеством он и приглянулся Чапе.

Троица зажила сытно, промышляя теперь на дорогах, ведущих из сельского магазина. Редко кто из старух и детей убегали от них, не бросив на дорогу рюкзак или сумку. Хромой, хотя и свиреп с вида, никогда людей не кусал, не гонял их по лесу. Чапа иногда входила в азарт, гналась за своей жертвой — ей нравилось ощущать свою власть над людьми.

Чапа и погубила Хромого. Охотились близко от деревни. Пожилая женщина давно бросила сумку с хлебом, с криком убегала от Чапы. Чапа переусердствовала. Женщина бежала быстро, молила о помощи. Приближалась деревня, но Чапа увлеклась, не заметила этого, не отставала.

У самой деревни женщина вдруг перестала кричать, споткнулась и упала на дорогу. Никогда еще Чапа не кусала людей, а тут, наткнувшись на женщину, лязгнула зубами и ощутила на них липкий кусок легкого платья. Как тогда, в овчарне, Чапа озверела от крови и ненависти. Впервые в полной ее власти оказался человек, и ненависть взяла верх…

Не оглядываясь, убегала от деревни, не видела, как над женщиной наклоняются люди. Обратная дорога привела ее к разодранной сумке с хлебом, но она даже не тронула его, не мешала Хромому и Сыну волка потрошить сумку дальше. Хлеб слишком пах человеком, а она еще не могла остыть от своей ярости. Чапа озиралась по сторонам, и появись человек снова, она бы вновь грызла его, не побоялась бы наброситься и на мужчину.

Мотоцикл с треском вывернул из-за поворота. Чапа первая увидела его, бросилась с дороги в лес. Сын волка метнулся за матерью, сумел увернуться от посланной картечи. Хромой занимался сумкой и увидел мотоцикл после выстрела.

Бежать от мотоцикла по дороге ему было легче. Прихрамывая, он делал огромные прыжки, но мотоцикл трещал все ближе. Хромой не видел, как человек в люльке тщательно ловит его на мушку, свернуть в лес он все равно не успел бы. За миг до смерти он успел подумать о Чапе плохо. Он еще не мог позабыть душераздирающий крик женщины, удивлялся жестокости Чапы. Он даже не взвизгнул от вспоровшей его картечи. Чужое теперь тело несколько раз перевернулось на пыльной дороге и затихло. Колеса мотоцикла проехали по нему…

Чапа и Сын волка бежали по лесу долго. Останавливались только для того, чтобы послушать лес. Никто за ними не гнался, а Чапе все казалось — вот-вот грянет выстрел. Она очень боялась боли. За свою жизнь ей много раз пришлось испытать боль. О-о! Лучше не вспоминать о ней! В минуты, когда Чапа видела боль другого, ее радовало — не она испытывает сейчас муки. Страдания она считала уделом других.

Чапу бил озноб, она оглядывалась по сторонам, звала поскорее покинуть место. Бим понял ее тревогу. Спящие псы проснулись мгновенно, бросились сначала за Чапой, но вскоре вожак занял свое законное место в голове, повел стаю сам.

Вместо того, чтобы охотиться, бежали почти всю ночь. Несколько раз Бим пытался подбирать подходящее место для отдыха, а Чапа все еще беспокойно оглядывалась на свой след, звала за собой.

Как бы ни сваливала на волков свои грехи стая, а беды, которые несли людям дикие собаки, прибавлялись и прибавлялись. Из сельских исполкомов раздавались тревожные телефонные звонки в районные, район докладывал области. Скот по-прежнему пропадал, а случаи нападения волков на людей продолжались.

Поздней осенью, как только лег первый снег на землю, для настоящих охотников нашлись дефицитные ремни к «Буранам», срочно освобождались от основной работы члены бригад по борьбе с волками.

Поводом для таких крутых и жестоких мер снова стала кровожадная Чапа. Вместе с сыном она подкараулила на сельской дороге школьников. В брошенных портфелях не оказалось ничего съестного. Чапа покусала девочку, а мальчик, спасаясь от «волков», чуть не замерз на дереве.

Волка объявили в области врагом номер один. Сельские исполкомы были предупреждены строго — немедленно информировать область о появлении хищников. В область такой сигнал поступил. Следы волчьей стаи обнаружили недалеко от лагеря, где выросли Бим, Чапа, Мальчик.

Начальника училища вызвали в областной исполком, поставили ему конкретную задачу: «Волчья стая в районе ваших военных лагерей. Вам поручается…»

Охотникам училища сыграли «боевую тревогу». Инструктировал сам начальник:

— У соседей берем вертолет, утром будем знать местонахождение волчьей стаи. Вездеходы радиофицированы — ждут. Трех «Буранов» с нартами для преследования стаи вполне достаточно.

Ночь перед охотой на волков Илья Коробов почти не спал. Сам начальник училища вызвал к себе, похлопал по плечу и пожелал ни пуха ни пера. Он поблагодарил, к черту, как принято у охотников, послать не решился.

Илье снились волки, он вскидывал ружье, а оно почему-то не стреляло. Волк-вожак бежал прямо на него. На голове волка большие лосиные рога, грозно нацеленные на Илью. Успел сосчитать отростки — девять. Указательный палец давил на спусковой крючок, а выстрела так и не было.

Просыпался. Долго лежал с открытыми глазами, думал — повезет или не повезет завтра?

Мать откуда-то узнала, что он идет на волков, вызвала Илью на КПП училища. Принесла огромный пакет с домашней снедью, прослезилась, словно на войну провожала.

Илья не представлял, как охотятся на волков, и когда засыпал снова, снилась ему всякая всячина. Вот он на «Буране» мчится за волчьей стаей, стрелки с нарт ведут прицельный огонь. Ему некогда подбирать убитых, он мчится дальше. Во сне его чуть познабливает, когда нарты от «Бурана» отцепляются на всем ходу. Надо проявить смелость, решительность, находчивость. Не успеет он прицепить нарты — уйдут волки. Вперед! Он один врывается в стаю, в руке у него казацкая сабля, «Буран» давит волков копытами…

Илья снова не спит, вспоминает сон. «Приснится же! Не копытами, конечно, — гусеницами!»

До самого утра Илья больше не мог заснуть. О проделках стаи волков он все знает. Не во сне, наяву вдруг представил себе — его мать убегает от разъяренной волчицы, а он ничем не может помочь ей, хотя и слышит мольбу о помощи.

Илья перевернулся на другой бок, постарался о волках больше не думать. Мысли снова возвращаются к матери. Нет-нет! С кем-то и может произойти такое ужасное, только не с его мамой! Ему очень хочется отомстить за ту пожилую женщину…

Наконец, Илья спокоен и старается разобраться — кто же виноват во всем этом? Люди-то почему молчат? Смелых нет? Кто-то за все это несет ответственность, а спросить не с кого. Будет завтра возможность, самому главному охотнику выскажу! Развели волков-то! На природу-то чего сваливать? Не природа, мы виноваты. Что-что? Что вы сказали? И я виноват? Ну, знаете! Я молодой охотник, волки мои впереди. О будущем не будем… Сейчас надо ответ держать. Дожили. Волки нами командуют. Вас бы на место той пожилой женщины. Давно бы вертолеты в небо подняли!

Мысленно Илья легко разговаривал с самым главным. До него такой правды в глаза ему никто не говорил. Он чувствовал свою правоту, молчаливую поддержку участников охоты. Главный не оправдывался, это придавало Илье уверенности и сознания выполненного долга. Как провинившемуся школьнику, он высказал главному все.

Под самое утро Илья все же заснул.

Стая отдыхала. Всю ночь проохотились на кабана, и только под утро удалось отбить от табуна маленького кабаненка. Бим, Чапа, Сын волка, Мальчик дремали сытыми. Одноглазому достались от кабаненка уши.

Поведение Чапы в последние месяцы Бима тревожило. Взять хотя бы сегодняшнюю дележку кабана. Сын волка снова показал ему зубы. Пришлось напоминать, кто есть кто в стае. Станешь вожаком, тогда и командуй. Драка могла вспыхнуть вот-вот. Пока скалились друг на друга, Чапа, вместо того чтобы осадить сына, встала рядом с ним. Такой Бим видел Чапу впервые. Она не хитрила, не притворялась, всем своим видом говорила ясней ясного: «Сына волка я тебе не позволю тронуть!»

Бим дремал, жалел, что не стало с ними Хромого, и думал о Мальчике. С Хромым Мальчик схватывался частенько, драки были пустяшные, легкие. Осадив Хромого, чувствуя поддержку Бима, Мальчик никогда не забывал помощи вожака. Сегодня он это позабыл напрочь.

При дележке добычи Бим забирал себе лучший кусок и не мешал потом командовать Чапе. Сын волка никогда не оставался обделенным. Мальчик тоже получал от Чапы свое, Одноглазый, лучший охотник стаи, всегда довольствовался только остатками.

Бим удивился. А почему так? Почему Одноглазый даже не огрызнулся сегодня на Мальчика? Надо сделать так, чтобы в следующий раз огрызнулся: Мальчик давно не получал рвани. И Чапа тогда поймет — без власти Бима в стае она никто.

Бим правильно читал мысли Чапы. И она отдыхала, клубочком свернулась около Сына волка, думала о весне. Весной они создадут свою стаю. Искать логово она уведет Сына волка. Можно и Мальчика взять с собой…

Сын волка не хотел ждать весны. Чуть было не сразился сегодня с Бимом. Поздновато почувствовал поддержку матери… А Мальчик? Он с нами? А если с вожаком в одиночку сразиться? В одиночку пока нельзя. Побьет. Вот если бы от Одноглазого пришла помощь, тогда бы… Одноглазый слаб духом. И в моей стае объедки жрать станешь! Скоро наше время придет…

Мальчик спал, было ему тепло, сытно. Ничего-то его не тревожило. Никому он глотки не собирался рвать, не все ли равно, кому подчиняться. Спасибо Чапе, не забывает его, и Биму спасибо. Если бы не они, что бы сейчас с ним было? Сыну волка зубы свои испытать не терпится? Если уж помогать, то сильному. А кто сильней, выясняйте сами.

Одноглазый поскуливал во сне, вздрагивал худыми боками. Тусклая, с плешинами шерсть его дыбилась от холода, брюхо и во сне голодно урчало. Снилось Одноглазому лето и его родное село. Только бы пришло лето. Самое время удрать из стаи. Да пропади она пропадом, шайка эта. Лучше воровать в одиночку. Что украл — твое. Можно бы и сейчас уйти из стаи, да как уйдешь-то? Чапа разве позволит уйти? Грызть-то кого тогда? Кусан-перекусан ее зубами. Раньше-то с Хромым напополам доставалось. А теперь все одному. Может быть, встать, спящую ее полоснуть зубами? Э-ээ! Последний глаз выскочит, шевельнись только.

Поскуливал Одноглазый все сильнее. Жизнь его собачья и до прихода в стаю была горькой, сейчас она сделалась невыносимой. Спастись! Во что бы то ни стало спастись от этой Чапиной шайки.

А спастись уже нельзя было никому. И самый сильный, и самый хитрый, и завистливый, и довольный, и несчастный пока еще не знали — вот-вот они разделят свою судьбу честно, как никогда еще, на всех поровну.

Вертолет завис над зимним лесом и полетели в эфир первые сигналы:

— «Казбек», я «Эльбрус»! Стая обнаружена в трех километрах севернее деревни Никольское! Прием!

— Понял вас, «Эльбрус»! Продолжать наблюдение! Двинулись на вездеходах к Никольскому!

Вертолет не улетал, он поднялся чуть выше, кружился на одном месте. Стая не выдавала себя, затаилась. Бим знал: спастись от этой ревущей и стреляющей машины можно только в густом лесу. Чапе было страшно. Она подвывала на звук вертолета, скалилась, ее задранная морда вздрагивала в бессильной злобе. Опустись вертолет пониже, она бы на него бросилась.

Вертолет кружил неспроста. Он стал спускаться, и Чапа первая не выдержала страшного шума, бросилась от него прочь.

— «Казбек», «Казбек»! Я «Эльбрус»! Один волк уходит в сторону Кочетовских болот! Видимость отличная! Разрешите отстрелять самим?

— «Эльбрус»! Разрешаю! В районе болот к вам присоединится «Буран». Действуйте!

Чапа верила, что она сумеет спастись. Неспроста она бросилась первая. Пока вертолет будет гонять стаю, она уйдет далеко, спрячется от этого рева и грохота. До весны-то осталось совсем недолго…

Ревущая машина догнала Чапу. Сильная струя ветра взвихрила снег, гром оглушил ее, перепугал насмерть. То, что предназначалось, по ее мнению, стае, выпало ей одной. Машина опустилась совсем низко, пытаясь от нее уйти, Чапа не жалела сил.

В грохоте и реве мотора выстрелы из ружья показались звуком сломанного сучка. Перед самой мордой что-то взрыхлило снег, не задело Чапу. Вертолет пролетел над ней, снова разворачивался, искал ее на земле. Кончики лап едва касались неглубокого снега. Чапа не бежала, казалось, летела над замерзшим болотом. В скорости видела она свое спасение.

Вертолет нагонял снова, и Чапа было обрадовалась, поняла — можно ведь спастись! Можно! На бегу она резко и удачно развернулась, бросилась вертолету навстречу. Картечь и на этот раз не задела ее, дырявила лед за ее спиной.

На третьем или на четвертом заходе, когда Чапа бросилась в обратную сторону, машина остановилась, зависла на одном месте. И здесь она нашла силы справиться со своим страхом, метнулась влево.

Картечь перебила заднюю ногу. Боль, которой всегда очень боялась Чапа, — пришла. Поначалу она справилась с ней, пробовала бежать, ступая на все лапы. Раненая нога угодила между двух кочек, откинулась в сторону и стала задевать за все: за жиденькие болотные кустики, за лед, за камыш. Жуткая боль прожигала ее насквозь. Лед почему-то стал казаться ей желтым, и сделалось ей жарко-жарко, как летом.

Ковыляя на трех ногах, пересиливая нестерпимую боль, она все же бежала. Она понимала, что бежит не быстро, но вертолет больше не преследовал ее.

Никогда не думала Чапа, что сама себе может сделать так больно. Кость на бегу вывернулась изломом вперед и нога угодила в рогульку куста. Чапу дернуло, куст чуть-чуть спружинил, дал растянуться на брюхе и немножечко от него отъехать. Она попыталась вскочить, а куст, выпрямляясь, тянул ее в другую сторону. Проклятая кость не пускала Чапу.

Сама себе она перегрызла ногу, куст сразу выпрямился и отпустил ее. На трех ногах бежать сделалось легче, но желтый прежде лед стал почему-то краснеть.

— «Казбек»! Я «Эльбрус»! Доберите на «Буране» подранка! Деваться ему некуда! Болото хорошо просматривается! Подранок в центре!

Этого Чапа не могла слышать. Услышала другое и сквозь реденькие кустики и камыш увидела, как навстречу ей мчится красная машина. Ей не хотелось верить, но ревущая машина приближалась к ней. Точь-в-точь, как год назад на огненном озере. Тогда ее спас Бим. Здесь его не было.

Бежать куда-то Чапа больше не могла. Красный туман начал слепить ее. Она присела, поудобнее подвернула под себя культю, и приготовилась.

Несколько секунд оставалось промчаться до нее ревущему зверю. В этом звере она видела, каждой клеточкой обмякшего тела чувствовала ненавистного человека. Даже в последние секунды жизни она не собиралась ему сдаваться. Когда до красного зверя оставалось несколько метров, Чапа собрала последние силы, роняя на снег слюну и кровь, бросилась ему навстречу.

…Впервые Бим не понимал, что творится вокруг, почему справа, слева и над головой ревут моторы. Пока вертолет гонялся за Чапой, Бим увел поредевшую стаю поглубже в лес, затаился под густой раскидистой елью. Если бы он мог понять людей, он сумел бы найти лазейку, ту единственную щель из кольца, которое уже замыкалось.

— «Казбек»! Я «Эльбрус»! Один волк уничтожен! Остальные в квадрате пять! Затаились! Пятачок небольшой, выходных следов нет. Отрежьте выход с юга!

Псы жались под елью к Биму, верили, как было всегда, вожак найдет правильное решение, сумеет и на этот раз обмануть всех.

Вездеход прыгал на бездорожье, торопился выйти в указанный квадрат леса. Одной рукой Илья держал ружье, второй крепко вцепился в железный поручень. Временами его так подбрасывало вверх, что ему казалось, вот-вот он прошибет головой брезент, вылетит прочь из вездехода.

Вездеходу сообщили по рации — раненного с вертолета волка добрал «Буран», остальные звери в кольце. Только бы успеть перекрыть южную границу квадрата пять! Илья думал об этом, крепче сжимал ружье и не обращал внимания на ушибы от тряски, мысленно давал команду водителю прибавить скорость.

Успели. Старший предупредил заранее — волки близко, слышат их, на стрелковые номера выпрыгивать на ходу, на номер становиться под шум мотора.

Настоящих волков Илья никогда не видывал. Тех, которые в клетке, в зверинце, мечущихся от стенки к стенке, за волков он и не считал. Худые, облезшие, они вызывали жалость. Сейчас, вот сейчас старший махнет ему рукой, прыгать — один на один он встретится с настоящим волком! Ему повезет сегодня! Обязательно повезет! Он везучий!

Илья выпрыгнул, едва-едва удержался на ногах, как было велено, пока гул мотора заглушает шаги, выбрал место для номера. Место оказалось удачным. Перекресток двух старых дорог давал возможность хорошо просматривать лес. Метрах в ста от Ильи вездеход снова приостановился, сосед по стрелковой линии махнул ему рукой — «Я здесь!»

Илья вставил в стволы картечь, затаился. Вездеход гудел где-то теперь далеко справа, шум мотора стихал.

Вот уже не шум, комариный писк едва-едва слышится Илье, и комар, наконец, умолк. Лесные шорохи кажутся Илье понятными ему одному. Он вздрагивает от них, всматривается в глубину леса. Жуткая тишина вокруг не успокаивает, но и не пугает его.

Илья вспоминает с улыбкой свою маму Нину, просьбу ее «вперед не вылазить». Не больно-то вылезешь. Стой. Замри. Гляди. Слушай. Справа стрелок, слева еще один — всюду стрелки. Вот и вертолет снова слышится. Ага! Висит на одном месте. Здесь волки! Не ушли!

Илья ждал. Знал, что одним волком только что стало меньше. Пусть он убит с вертолета, но и он причастен к этой продуманной операции. Илья представил себе на мгновение, как когда-нибудь у будущего охотничьего костра он тронет свой седой ус, заставит молодых охотников помолчать и слушать его: «А вот, ребята дорогие! Охотились, помню, на волков, давно это было. Знаете, как одного матерого брать пришлось? «Бураном» я его протаранил, пока ружье снимал, он у «Бурана» гусеницу зубами грыз! Ох, и злющий был! Одного, значит, взяли — стаю обложили…»

Илья отбросил приятные мысли прочь, снял правую перчатку и убрал ее в карман. Дружный гогот загонщиков потряс тишину леса. Илья знал, и загонщики, опытные охотники, идут с ружьями. Приказано волка брать и в загоне, не жалеть патронов.

Опытные поднимали зверя, а самые опытные, самые меткие, по приказу главного стояли на стрелковой линии. Илье было приятно, что попал в число «самых-самых», и от этого, от заслуженного к нему доверия, ответственность за порученное у него удваивалась, утраивалась сейчас.

Нож на ремне он чуть-чуть сдвинул под руку, расстегнул звонкую кнопку замка. Если даже ружье не выстрелит, как вчера во сне, он не подведет, готов к рукопашной схватке.

Илье повезло. Первый выстрел грохнул вдалеке от него. Он не видел, как его Бим, Бимушка, Бимчик (так его называл когда-то) первым из стаи принял смертельный заряд картечи. Бим умер мгновенно, не как Чапа, он даже не успел подумать о человеке плохо. И, конечно, не мог подумать о том, что и у Ильюшки, его самого доброго когда-то хозяина, картечь в стволах дожидалась его.

Охотники стреляли без промаха. Стая заметалась без вожака, бросилась в сторону загонщиков, но и у них была картечь наготове. Сын волка перевернулся через голову, был еще жив, попытался ползти куда-нибудь и не успел вздрогнуть от второго выстрела. Второго выстрела он уже не слышал.

Илья дрожал от нетерпения и азарта. Он слышал и первый, и второй, и третий выстрелы. Рука под цевьем ружья застыла, но он не чувствовал холода, молил об одном, чтобы удача не прошла мимо.

Ох, этот радостный сладостный миг! Илья верил в удачу. Знал, охотника минута тешит! Ради этой минуты можно ждать терпеливо годы! Прямо на него, оглядываясь в сторону загонщиков, прыгал волк. Илья поднял ружье, видел теперь волка через прицельную планку. Ближе, ну, ближе, серый! Может, оттого, что мушка на прицельной планке прыгала сильнее волка, Илья пока не разобрал, что волк почему-то мелконький, а грудь его белая.

Железная выдержка Ильи сработала безотказно и четко. Он подпустил Мальчика на десять шагов, и только нажав на спусковой крючок, вроде бы заметил — волк очень маленький. Дрожащими руками он выбросил стреляную гильзу, вставил новый боевой патрон, затаился снова. Он искал глазами другого волка, охватившая радость завладела им, руке без перчатки сделалось жарко. Илья чувствовал, как один за другим охотники жмут ее. Ему хотелось плясать, но отбой волчьей охоты еще не сыграли.

Одноглазый остался один. Со всех сторон на него двигались люди, он уже был окружен дважды. Загонщики орали, гикали, свистели. За ними притаились стрелки, он видел, как они нашли Бима, Сына волка, Мальчика. Одноглазый выскочил на поляну, понял, бежать больше некуда, сел на снег и заскулил жалобно, горько.

Много он испробовал в жизни горького, но так горько ему никогда еще не было. Он даже не пошевелился, когда на краю поляны появился вдруг человек и вскинул к плечу ружье.

С другой стороны поляны появился еще охотник, он-то и успел задержать выстрел:

— Не стрелять! Я напротив!

Справа, слева от Одноглазого появились люди, они теперь подходили к нему со всех сторон.

— Не стрелять! — повторил охотник, — собака! Не волк, вроде!

Одноглазый, как и Мальчик, был совсем не похож на волка. Он и держался сейчас совсем не по-волчьи. В стае он привык никогда не сопротивляться, выл жалобно и терпеливо ждал, когда его начнут бить.

— Смотри-ка! Точно — не волк! Никому не стрелять! Кочнев! — командовал один из охотников, — держи веревку! Попробуешь накинуть петлю! Сальников! Если бросится, выстрел твой!

Одноглазый почувствовал на шее петлю от веревки, упал боком в снег, закрыл свой единственный глаз и завыл пуще прежнего.

— Молчать!

Веревка на шее дернулась и петля затянулась туже. Пришлось открыть глаз и подняться.

— Понимает! Смотри-ка! Пошли, Полкан! Рядом! Вот так! Да не дрожи! Пленных не стреляем!

Одноглазый шел смирно. Страх немножечко попрошел, он старался на людей не смотреть, хватал из-под ног снег и глотал его. Кто-то сжалился над ним, вынул из кармана горбушку хлеба, на вытянутой руке протянул ему. Он пока еще не поверил людям, отказался взять хлеб, съежился и приостановился.

Остановились. Кто закуривал, кто пытался шутить:

— Понятливый! Бери! Не бойся!

Горбушка упала у ног Одноглазого. Он понял, бить его пока не будут, проглотил хлеб.

— Пошли, Полкан, пошли! Вперед! На довольствие-то приказ нужен!

Отбой охоты был сыгран. Илья разрядил ружье, стал дожидаться, когда его снимут с номера. Он поглядывал в сторону убитого волка, не подходил к нему. Радость немного поулеглась, Илья приготовился принимать поздравления, снова снял правую перчатку и убрал ее в карман.

Люди, наконец, появились. Вместе с егерями к Илье шагал главный охотник. По тому, как громко разговаривал он с егерями, можно было понять, что главный чем-то недоволен. Он даже не взглянул на Илью, чуть задержался около убитого «волка», сплюнул себе под ноги:

— Волчатники! И этот собаку кончил! — главный на ходу вспомнил об Илье, бросил через плечо: — Иди, охотничек, к вездеходу! Собачку не забудь, прихвати!

На «Буране» привезли убитую Чапу, сбросили с нарт на снег. Рядом с ней положили Мальчика. Собаку к собаке, — так распорядился старший. Отдельно на снегу лежал Сын волка. Кто-то из охотников уже успел сфотографироваться с ним. Рядом с убитым Бимом собралось несколько охотников и жарко спорили:

— Для волка окрас, конечно, чуть светловат, а лапа? Посмотрите, какая лапа! Волчья! Окрас, братцы, от местности зависит! И спорить здесь нечего! Две собаки взяты, два волка!

Одноглазый, привязанный к буферу вездехода, не переживал ни за убитых волков, ни за собак. Кто-то угостил его кусочком колбасы, и он накручивал теперь хвостом, ждал еще. Илью пока никто не хвалил, но и не ругал. Прежде чем взглянуть и сфотографироваться с настоящим волком, он остановился возле спорщиков, прислушался к ним:

— Даже если не волк! Еще хуже. Дикая собака — страшнее волка. Руки бы отрубить тому… — горячился охотник.

— При чем руки? — возражал другой спорщик.

— При том! Не на деревьях собаки растут! Вот такого пса человек бросит, потом сам же на себя жалуется! Во-олки, мол, развелись!

Илья обошел спорщиков и остановился. Он смотрел на снег и не понимал, что происходит с ним. Сон? Точно. И такие плохие сны приходят…

Илья очнулся и побоялся еще раз взглянуть себе под ноги. Слезы душили его. Запинаясь, он сделал несколько шагов прочь, попытался взять себя в руки.

— Я и говорю! — донеслось до Ильи, — наиграются щенком-игрушкой, выбрасывают потом. Сами и разводим волков!

К убитому Биму Илья заставил себя подойти еще раз. Все удивленно повернулись к нему, когда он перестал шмыгать носом, громко всхлипнул, заплакал навзрыд и побежал прочь.

Себя он жалел сейчас наравне с Бимом.