11. Дарроубийская выставка

— Не хотите ли понадзирать за Дарроубийской выставкой, Джеймс? — Зигфрид бросил прочитанное письмо на стол и повернулся ко мне.

— Я не прочь, но ведь они всегда приглашают вас?

— Да, но в письме сообщается, что дата перенесена, а я как раз на эти дни уезжаю.

— А! Ну прекрасно. А что мне надо будет делать?

Зигфрид уже проглядывал список вызовов.

— В сущности чистейшей воды синекура. Практически день приятного отдыха. Вам надо будет измерять пони и быть под рукой на случай, если какое-нибудь животное получит травму. Вот примерно и все. Ах, да! Еще вам предстоит судить «любимцев семьи».

— Любимцев семьи?

— Ну да. Они устраивают настоящую выставку собак, но судить ее участников приглашается специалист. А это — больше для развлечения — любые зверюшки и пичужки. Вы должны будете присудить первое, второе и третье места.

— Ясно, — сказал я. — По-моему, мне это более или менее по силам.

— Чудесно! — Зигфрид протянул мне конверт. — Вот квитанция для автостоянки, обеденные билеты для вас и приятеля, если решите взять с собой кого-нибудь, а также значок ветеринара. Вот и хорошо.

Погода в субботу, когда открывалась выставка, должна была привести устроителей в восторг: синие небеса без единого облачка, почти полное безветрие и знойное солнце — порядочная редкость на севере Йоркшира.

Подъезжая к выставке, я наслаждался соприкосновением с полными жизни картинами и сценами, словно взятыми из книг о Старой Англии: пестрые шары и навесы на ярко-зеленом лугу у реки, женщины и дети в ярких летних нарядах, коровы и быки в сопровождении облаченных в комбинезоны скотников, массивные рабочие лошади, неторопливо шагающие по кругу.

Я оставил машину на стоянке и направился к шатру устроителей — флаг над ним обвисал безжизненной тряпкой. Тут Тристан меня покинул: с безошибочным инстинктом бедного студента, не упускающего случая бесплатно угоститься и поразвлечься, он забрал все мои дополнительные билеты и теперь устремился к пивной палатке. Я вошел в шатер доложить о себе секретарю комитета.

Оставив там свою измерительную линейку, я отправился побродить по выставке.

На сельских выставках полно всякой всячины на все вкусы. Галопом проносились верховые лошади всевозможных пород — от пони до гунтеров, а на одном кругу судьи заботливо осматривали кобыл с жеребятами — прелестными сосунками.

В стороне четверо мужчин, вооруженных ведрами и швабрами, мыли и чистили бычков, сосредоточенно, точно модные парикмахеры, расчесывая и подвивая шерсть на крупах.

Я свернул к ларькам — полюбоваться редкостным обилием земных плодов, от связок ревеня до пучков лука, не говоря уж о букетах, вышивках, джемах, кексах, пирогах. А детский отдел! Картина «Пляж в Скарборо» Энни Хеселтайн, девять лет; каллиграфически выведенные чуть кривоватые строчки: «Вовеки радость красоту дарует» Барнард Пикок, двенадцать лет.

Но я тут же забыл обо всем: из-за эстрады появились две пары — Хелен с Ричардом Эдмундсоном и ее отец, мистер Олдерсон, увлеченный беседой с отцом Ричарда. Молодой человек шел совсем рядом с Хелен, болтая, смеясь, а его светлые волосы, сияя помадой, по-хозяйски наклонялись к ее темным кудрям.

В небе по-прежнему было ни облачка, но солнечный свет вдруг затмился. Я быстро отвернулся и отправился на розыски Тристана.

Я его обнаружил, поспешно заглянув в шатер с вывеской «Напитки» над входом. Тристан, опираясь локтем на стойку, сооруженную из козел и досок, вел задушевный разговор с компанией работников в кепках. В одной руке у него была сигарета, в другой — пинтовая кружка. Атмосфера здесь царила самая непринужденная и дружеская. Для более церемонных возлияний предназначался президентский бар позади административного шатра — там пили розовый джин и херес, а здесь ублаготворялись пивом, бочковым и бутылочным, а дородные девицы за стойками разливали его с яростной сосредоточенностью тех, кому предстоит нелегкий день.

— Да, я ее видел, — сказал Тристан, когда выслушал меня. — Собственно говоря, вон они, — добавил он, кивая на семейную группу, как раз проходившую перед палаткой. — Я уже давно на них поглядываю, Джим. Мне отсюда все видно.

— Ну что же, — сказал я, беря полупинтовую кружку портера, которую он мне протягивал. — Умилительная картина. Папаши, которых водой не разлить, а Хелен прямо-таки цепляется за руку этого типа.

Тристан поглядел поверх кружки на луг и покачал головой.

— Вот тут ты ошибаешься: это он вцепился в ее руку! — Он многозначительно покосился на меня. — Тут есть разница!

— Только мне от этого не легче, — буркнул я.

— Да не вешай ты носа! — Он сделал неторопливый глоток, понизивший уровень пива в его кружке на шесть дюймов. — Что, по-твоему, должна делать хорошенькая девушка? Сидеть дома и ждать, когда ты соблаговолишь ее навестить? Если ты каждый вечер стучался в их дверь, мне ты об этом не рассказывал.

— Тебе хорошо говорить! По-моему, старик Олдерсон на меня собак натравит, если я туда сунусь. Ему не нравится, что я ухаживаю за Хелен, и у меня такое чувство, что он убежден, будто я прикончил его любимую корову, когда в последний раз был у них.

— А ты ее убил?

— Да нет же! Но я осмотрел живую корову, сделал ей инъекцию, и она тут же сдохла. Так что винить его я не могу.

Я отхлебнул пива, провожая взглядом дружную компанию, которая теперь удалялась от нашего убежища. На Хелен было светло-голубое платье, и я думал, как этот цвет идет к ее темно-каштановым волосам и как мне нравится ее свободная, легкая походка, но тут над лугом загремел громкоговоритель:

— Мистер Хэрриот, ветеринарный врач, будьте добры срочно явиться в административный отдел.

Я вздрогнул от неожиданности, но тут же преисполнился гордости: впервые моя фамилия и профессия были названы по радио!

Торопливо шагая по траве, скашивая взгляд на официальный значок у меня на лацкане, золотыми буковками провозглашавший: «Ветеринарный врач», я ощущал себя очень важной персоной. Один из устроителей встретил меня на полпути.

— Что-то с коровой. Несчастный случай, по-моему. — Он указал на открытые стойла на краю луга.

Толпа любопытных уже собралась возле моей пациентки, проходившей по классу стельных коров. Ее владелец — незнакомый фермер, видимо, из дальних окрестностей Дарроуби, сказал мрачно:

— Споткнулась, спускаясь с фургона, и стукнулась головой об стену. Ну и сломала рог.

На молоденькую коровку красивой шоколадной масти было жалко смотреть. Ее вымыли, причесали, подзавили, попудрили — и на тебе! Рог болтается возле уха, а из раны тремя струйками бьет фонтанчик алой артериальной крови.

Сломанный рог висел на лоскутке кожи, которую я тут же перерезал ножницами. Фермер ухватил корову за морду, а я попробовал нащупать щипцами разорванные кровеносные сосуды. В ярком солнечном свете струйки крови, как ни странно, были почти невидимы, но, стоило корове дернуть головой, как я ощущал теплые капли на своей физиономии и слышал, как они шлепаются на мой воротник.

Нащупать сосуды мне никак не удавалось, я начал отчаиваться и вот тут-то вдруг увидел в толпе зрителей Хелен и ее спутника. Эдмундсон следил за моими тщетными потугами с мягкой усмешкой, но Хелен, встретив мой взгляд, ободряюще улыбнулась. Я постарался улыбнуться в ответ, но, боюсь, разглядеть эту улыбку сквозь кровавую маску на моем лице было трудновато.

Корова дернула головой с еще большей энергией и выбила у меня щипцы. Тут я сделал то, с чего следовало бы начать, — наложил на рану ватный тампон с антисептическим порошком и повязку восьмеркой, закрепив ее на уцелевшем роге.

— Ну вот, — сказал я фермеру, смигивая кровь с глаза. — Кровотечение остановлено. Я бы порекомендовал вам обезрожить ее, как только будет можно, иначе вид у нее будет неприглядный.

В эту секунду из толпы зрителей выделился Тристан.

— Как это ты оторвался от пива? — осведомился я саркастически.

— Пора обедать, старина, — весело ответил Тристан. — Но прежде тебя надо привести в пристойный вид, иначе я не смогу показаться с тобой на людях. Подожди тут. Я принесу ведро воды.

Обед оказался превосходным, и я заметно приободрился. Хотя накрыт он был в шатре, жены устроителей приготовили незабываемые закуски: свежая лососина, домашняя ветчина, холодный ростбиф со всевозможными салатами, и яблочные пироги, и кувшины со сливками, какие можно увидеть только на сельских праздниках. Одна из дам славилась своими сырами, и мы завершили трапезу кофе с восхитительным козьим сыром. Напитки тоже не оставляли желать лучшего — у каждого прибора стояли бутылка светлого эля и стакан.

В обществе Тристана мне, правда, было отказано — он предусмотрительно занял позицию за столом между двумя рьяными поборниками трезвости, утроив таким образом свою порцию пива.

Не успел я снова выйти на солнечный свет, как меня тронули за плечо.

— Судья просит вас осмотреть собаку, которая выглядит больной, — сказал какой-то человек и повел меня к машине, где тощий субъект, лет сорока, с темной щеточкой усов на верхней губе, держал на поводке жесткошерстного фокстерьера. Меня он встретил вкрадчивой улыбкой и категорически заявил:

— Моя собака абсолютно здорова. Какие-то бессмысленные придирки!

Я поглядел на фокстерьера.

— Но у него гной в уголках глаз.

Хозяин песика замотал головой.

— Это не гной! Я его припудрил тальком, ну и засорил ему глаза.

— Хм! Все-таки смерим ему температуру.

Песик даже не дернулся, когда я ввел термометр. Я взглянул на шкалу, и у меня брови полезли на лоб.

— Без малого сорок! Боюсь, на выставку его допустить нельзя.

— Погодите минутку! — Он выставил подбородок. — Вы не лучше этого так называемого судьи. Я привез мою собаку издалека, и я ее выставлю.

— Извините, но с температурой сорок это невозможно.

— Так его же в машине растрясло! Вот она и подскочила.

Я покачал головой.

— Но не так же высоко! Да и вид у него совсем больной. Видите, как он щурит глаза, точно их раздражает свет? Не исключено, что у него чума.

— Что? Чушь! И вы это прекрасно знаете. Он никогда еще не был в такой прекрасной форме! — У него даже губы дрожали от гнева.

Я еще раз посмотрел на песика. Он тоскливо припал к траве. Иногда по его телу пробегала дрожь, свет ему был явно неприятен, а в уголках глаз виднелись два кремовых комочка гноя.

— Вы сделали ему противочумную прививку?

— Ну нет. А почему вы вообще про это спрашиваете?

— Потому что, по-моему, у него начинается чума, и ради него и других собак вы должны немедленно отвезти его домой и показать вашему ветеринару.

Он смерил меня свирепым взглядом.

— Так вы решили не допускать его на выставку?

— Совершенно верно. Я очень сожалею, но об этом не может быть и речи. — Я повернулся и ушел.

— Мистер Хэрриот, будьте добры, приступите к измерению пони!

Я забрал свою линейку и затрусил в дальний конец луга, где были собраны пони — уэльской, йоркширской, эксмурской, дартмурской и еще всяких пород.

Тем, кто не знает, поясню: лошадей измеряют в ладонях (ладонь — четыре дюйма) с помощью особой линейки, снабженной перекладиной со спиртовым уровнем, которая укладывается на холку — наиболее высокую точку между плечами. Измерять лошадей мне доводилось довольно часто, но на выставке я этого еще никогда не делал. Держа линейку наготове, я встал рядом с двумя широкими досками, которые были уложены на траву, чтобы как-то выровнять поверхность.

Улыбающаяся молодая женщина подвела первого пони, красавца гнедого.

— Класс? — спросил я.

— Тринадцать ладоней.

Я приложил линейку. Он был заметно ниже.

— Прекрасно. Следующий!

Я измерил еще нескольких без каких-либо недоразумений, затем наступил небольшой перерыв, пока вели следующую группу. Пони все еще подвозили в фургонах, а ко мне их подводили либо юные наездники, либо кто-нибудь из родителей. Судя по всему, процедура обещала быть долгой.

В перерыве стоявший рядом со мной низенький человечек спросил:

— Пока все гладко, а?

— Да, никаких недоразумений, — ответил я.

Он безразлично кивнул, а я подумал, что он похож на загорелого гнома: тщедушное тельце, смуглое обветренное лицо, вздернутые плечи. И в то же время в нем чувствовался лошадник.

— Погодите, еще наругаетесь, — буркнул он. — Тут такие есть, пальца им в рот не клади. И все одно говорят: дескать, их пони другой ветеринар на другой выставке сразу пропустил! — Он сморщил темные щеки в злоехидной усмешке.

— Неужели?

— Погодите чуток.

Красивая блондинка вывела на доски очередного кандидата. Она обожгла меня взглядом зеленых глаз и сверкнула двумя рядами белейших зубов.

— Двенадцать и два, — прожурчала она обольстительно.

Я приложил линейку к холке, покрутил ее и так и эдак, но получить эту цифру мне не удалось.

— Боюсь, он высоковат, — сказал я.

Жемчужная улыбка погасла.

— А полдюйма на подковы вы учли?

— Разумеется, но вы сами можете убедиться, насколько он выше.

— Вот в Хикли ветеринар его сразу пропустил без всяких разговоров! — огрызнулась она, а я краем глаза заметил, как гном многозначительно кивнул.

— Боюсь, тут я ничем помочь не могу, — ответил я. — Вам придется выставить его в следующем классе.

Два зеленых камушка со дна арктического моря несколько секунд обдавали меня леденящим холодом, затем блондинка удалилась, ведя за собой пони.

Потом джентльмен с жестким лицом вывел на доски миниатюрную светло-гнедую лошадку, чье поведение, должен признаться, поставило меня в тупик. Она падала на колени, едва линейка касалась холки, и я никак не мог получить точную цифру. В конце концов я сдался и пропустил ее.

Гном кашлянул.

— Я его знаю!

— Да?

— Ага. Он столько раз колол ей булавкой холку, что она приседает, чуть ее тронешь!

— Не может быть!

— Еще как может!

Я был ошеломлен, но очередные измерения отвлекли меня.

Последнего в этой группе — симпатичного серого — привел энергичный мужчина, сияя широченной дружеской улыбкой.

— Как поживаешь? — осведомился он любезно. — А в нем тринадцать два.

Перекладина даже не коснулась холки, но когда пони затрусил прочь, гном изрек:

— Я и этого знаю.

— Правда?

— Ого-го! Придавливает своих пони перед тем, как им измерение проходить. Этот серый последний час стоял с мешком ржи на спине весом чуть не в центнер. И на дюйм укоротился.

— Господи! А вы уверены?

— Будьте спокойны, я своими глазами видел.

В мыслях у меня воцарилось некоторое смятение. Он все это сочиняет? Или правда это невинное состязание приводит в действие столь темные силы?

— Этот же самый, — продолжал гном, — бывало, заставлял сбросить полдюйма на подковы, а пони-то и не подкован вовсе.

Ах да замолчал бы он! Но тут его перебили: ко мне бочком подобрался мужчина с усиками и конфиденциально зашептал мне на ухо:

— Я вот что думаю. Моя собака уже отдохнула, и температура у нее наверняка нормальная. Так вы посмотрите ее еще раз. Я как раз успею.

Я устало обернулся к нему.

— Право же, это напрасная трата времени. Собака больна, я вам уже сказал.

— Ну пожалуйста! Как одолжение! — Вид у него был отчаянный, в глазах горел фанатичный огонь.

— Ну хорошо! — Я пошел с ним к его машине и поставил термометр. Температура по-прежнему была сорок.

— Да отвезите же беднягу домой! — сказал я. — Ему нельзя быть тут.

Мне показалось, что он вот-вот меня ударит.

— Она здорова! — прохрипел он, гримасничая от избытка чувств.

— Мне очень жаль, — сказал я и вернулся к пони.

Меня ждал мальчик лет пятнадцати. Его пони был записан в класс тринадцать два, но оказался выше почти на полтора дюйма.

— Боюсь, он слишком высок, — сказал я. — Не для этого класса.

Мальчик не ответил, а вытащил из внутреннего кармана куртки какой-то листок.

— Вот ветеринарное свидетельство, что он чуть ниже тринадцати двух.

— Боюсь, оно не действительно, — ответил я. — Устроители предупредили меня не принимать свидетельств. Я уже не допустил двух. Решает только эта линейка. Что поделать!

Он сразу стал другим.

— Но вы обязаны его пропустить! — закричал он мне прямо в лицо. — Никаких линеек, если есть свидетельство!

— Поговорите с устроителями. Я руководствуюсь их инструкциями.

— Я с отцом поговорю, вот что! — крикнул он и увел пони.

Отец не замешкался. Крупный, дородный. Явно преуспевающий, самоуверенный. Он не собирался терпеть мои глупости.

— Послушайте, я чего-то не понял, но вы тут вообще в стороне. Вы обязаны принять свидетельство.

— Вовсе нет, уверяю вас, — ответил я. — И к тому же ваш пони ведь выше верхнего предела не чуть-чуть, а на очень много. На глаз видно.

Отец стал багровым.

— Позвольте вам сказать, что его пропустил ветеринар в…

— Знаю, знаю, — перебил я и услышал, как гном фыркнул. — Но здесь его не пропустят.

Наступила недолгая пауза, а затем отец с сыном начали на меня кричать. Под град их ругани меня кто-то дернул за рукав. Мужчина с усиками!

— Я хочу еще раз попросить, чтобы вы померили температуру моей собаке, — прошептал он с жутковатой гримасой, означавшей улыбку. — Я убежден, что у него все прошло. Так пожалуйста!

И тут я не выдержал.

— И не подумаю, черт побери! — рявкнул я. — Будьте так добры, оставьте меня в покое и отвезите бедного пса домой.

Удивительно, какие странные побуждения руководят людьми. Казалось бы, участие собаки в выставке никак не может быть вопросом жизни или смерти. Но для мужчины с усиками вопрос, по-видимому, стоял именно так. Он буквально накинулся на меня:

— Вы своего дела не знаете, вот что! Я издалека приехал, а вы со мной такую грязную шутку сыграли! У меня друг ветеринар, настоящий ветеринар, так я ему про вас расскажу. Да-да! Все расскажу!

Говорилось это под неутихающие вопли отца и сына, поносивших меня последними словами, и я внезапно обнаружил, что окружен врагами. Тут были и блондинка, и владельцы других пони, которых я забраковал. Все они смотрели на меня угрожающе и сердито жестикулировали.

А я остался в полном одиночестве — гном, в котором я чувствовал союзника, бесследно исчез. Нет, в гноме я разочаровался: краснобай, улепетнувший, чуть повеяло опасностью. Глядя на разъяренную толпу, я выставил перед собой линейку. Оружие не ахти какое, но все-таки лучше, чем ничего, если бы они набросились на меня.

И вот, когда нелестные отзывы обо мне достигли апогея, я увидел Хелен и Ричарда Эдмундсона, которые с интересом их слушали. Он-то пусть, но почему, почему я обязательно попадал в дурацкое положение, когда неподалеку оказывалась Хелен?!

Во всяком случае, измерения я закончил и, ощущая настоятельную потребность подкрепиться, ретировался и пошел искать Тристана.

Впечатления от Дарроубийской выставки врезались мне в память и навсегда внушили глубокое уважение и сочувствие к ветеринарам, на чью долю выпадает неблагодарная задача участвовать в проведении подобных мероприятий. Люди просто не желают смириться с тем, что их животные могут быть не допущены. Разумеется, с тех пор я много раз работал на выставках без каких-либо недоразумений, и порой мне кажется, что причиной такого взрыва негодования были моя молодость и неопытность. В рассказе я про это не упомянул, но в тот день события приняли такой скверный оборот, что я с восторгом уставился на полицейского, который появился на лугу. Я уже серьезно думал, что мне, возможно, понадобится его защита.